История вторая. Великий Освободительный Поход
Есть незаметные эпохи, не удержавшиеся ни в чьей памяти. Такова, например, эпоха Великого Освободительного Похода. Даже самая дата этого события (то ли 5-ое, то ли 9-ое августа то ли 1985, то ли 1986 года) так и осталась окончательно не установленной и пребывает сейчас в абсолютно мертвой зоне пашей памяти: практическую важность инциденты этой эпохи УЖЕ потеряли, а до исторической важности ЕЩЕ не доросли.
Между тем трагические уроки ВОП могли бы со временем стать небезынтересны потомству. Но грядущих летописцев Похода можно лишь пожалеть.
Ведь одних его участников (как, например, Кости Гачева) уже нету в живых, другие (как тот же Карссон) спились с кругу, третьи (как, например, Вован Кинг-Конг-Жив) достигли таких вершин в криминальном бизнесе, что просто так – с диктофоном и карандашом – к ним теперь не подступишься, и, наконец, четвертые (как, скажем, Стасик Сазеев) живы-здоровы, вполне доступны, почти что не пьют, но толку с них, что с козла молока, ибо Господь наделил их дырявой памятью.
Так что единственным первоисточником для историков послужат, наверно, вот эти мои записки. Именно в этих обрывочных записях не слишком-то умного, не очень-то доброго и – к сожалению – почти безгранично невежественного подростка и содержится единственное, сделанное по горячим следам описание Великого Освободительного Похода.
(Конечно, я мог бы одним-единственным взмахом пера добавить этому пацану сколько угодно ума, эрудиции и благородства, но делать этого я не хочу. Пусть все остается, как было).
Если кому интересно – читайте.
I
…Передо мною мерно колышется костлявая и длинная спина Стаса. Эта узкая, как половица, спина при каждом шаге чуточку вздрагивает, а развешенные по сторонам руки-плети странно покачиваются не в такт шагам. И вот это жутко меня раздражает. То, что они не просто раскачиваются, а раскачиваются именно не в такт шагам.
Словно почувствовав своей колючей спиной мое усиливающееся с каждым шагом негодование, Стас оборачивается и глядит на меня своим, как всегда, ничего не выражающим взором. Его рот при этом чуть-чуть приоткрыт.
– Закрой хлебальник! – кричу ему я. – Птички накакают.
Стас послушно закрывает хлебальник.
(Стасов папа – начальник третьей очереди АЦБК. Это очень большая шишка в масштабах нашего маленького города).
– Вэариз ноу дисчадж он вэ во , – повторяю я привязавшуюся пару минут назад английскую строчку и снова смотрю на Стаса.
Его рот опять приоткрыт.
– Да закрой ты хлебальник! - ещё раз кричу я. - Птички, сука, накакают!
– Миш, ты чего? – удивленно бормочет Стасик и растерянно лупает своим белобрысыми глазищами. – Ты чего это, Миш?
– А ни х...! Раззявил, блин, свой хлебальник! Птичкам на радость.
Мне вдруг становится жалко Стаса. И нафига он вообще увязался с нами? Гулял бы себе с сыновьями начальничков.
– Вот нахезает тебе в рот какая-нибудь чайка, будешь, блин, тогда знать, – окончательно подобрев, отвечаю я и даю ему легкий подсрачничек.
Беззлобный такой подсрачничек.
Ободряющий.
Подтолкнутый моим пинком Стасик Сазеев делает лишний шаг и едва не падает. Но все же – не падает. По-птичьи взмахнув руками, он таки умудряется сохранить равновесие.
Он, вообще, у нас молодец – этот Стас.
II
…И здесь мы оба вдруг замечаем чей-то спокойный и твердый взгляд.
Взгляд Костика Гачева.
Оказывается, Костя уже давным-давно идет рядом и внимательно смотрит на нас со Стасом. Глаза у Кости словно две виноградины. Такие же круглые, черные и блестящие. И сам он весь такой же круглый, плотный и чернявый. Ни за что на свете не скажешь, что мы с ним ровесники – я, он и Стас.
– Ну, и зачем ты, Доцент, это сделал? – негромко спрашивает Костя.
(«Доцент» – это мое прозвище).
– Ты зачем обижаешь маленьких?
(А Стас идет рядом. Метр восемьдесят пять. Ни хрена себе – маленький).
– Ты же всегда за правду, Доцент. И сам же вдруг обижаешь маленьких.
– Да всё нормально Костян, – пробует защитить меня Стасик. – Это мы так. Мы играем.
– Играете? – Гачев внимательно смотрит на нас своим спокойным и твердым взглядом.
– Ага, Кость, играем.
– Ну, – довольно кивает Гачев, – тогда значит и я… поиграю.
И здесь я получаю такого пинка, что падаю наземь. Точнее, не наземь, а на асфальт. Или, еще точнее, не падаю. В самый последний момент я все-таки успеваю упереться в асфальт руками.
«Чтоб ты сдох! – думаю я про себя, вставая. – Чтоб ты сдох! Скотина чернявая».
Мои ладони содраны в кровь и облеплены жирной дорожной грязью. Пятая точка от боли раскалывается.
«Чтоб ты сдох, падла!!!»
– Ну, – все с тем же непоколебимым спокойствием спрашивает меня Костя Гачев, – ведь ты уже наигрался, Доцент? Тебе хватит?
– Хватит-хватит, – смущенно хихикаю я.
III
– Ах! – думаю я про себя двадцать без малого лет спустя, в году 2005. – Каким бы большим человеком МОГ БЫ стать Костя Гачев, если бы...
Нет-нет, я, конечно, не знаю, КЕМ БЫ ему суждено было стать: бизнесменом, бандитом, спецназовцем, но я абсолютно уверен, что он наверняка бы стал охренительно КРУТЫМ челом, потому что даже его правая рука, даже его, по большому счету, шестак Вован Кинг-Конг-Жив, и даже (покуда не спился) шут гороховый Карссон стали людьми далеко не последними среди новодвинской околокриминальной элиты.
Так кем бы тогда мог бы стать САМ Костя?
Если бы... если бы, выпив однажды пару бутылок "Молдавского розового", не поперся бы сдуру на пляж, не залез бы в холодную июньскую воду и не утонул бы у самого берега Двина-реки.
Случилось это два года спустя после Великого Освободительного Похода. Ровно шестнадцать лет назад.
И мне его - не жалко. Слышишь, читатель? Даже сейчас, шестнадцать лет спустя, мне его НЕ ЖАЛКО.
Вот такая я сволочь, читатель.
IV
– Значит, хватит, Доцент? - уточняет Гачев.
– Ага, Кость, хватит.
– Ну как знаешь, как знаешь.
И Костя возвращается на свое законное место во главе колонны. А я торопливо отряхиваюсь и снова встаю в пеший строй.
– Прости меня, Миш, – шепчет мне на ухо Стасик, – прости, пожалуйста.
– Иди на х…!
– Ну, пожалуйста, Миш, ну, пожалуйста.
– Иди на х…! – глотая слезы, шепчу я Стасу на ухо. – На х…! На х…!! На х…!!!
До Абрамовой Горки оставалось чуть больше двух километров. И здесь шут гороховый Карссон выбегает из строя и громко поет, вытанцовывая какую-то странную помесь лезгинки и русского бального:
Укусила мышка
со-бач-ку. . (Асса!)
За больное место
за-срач-ку . (Асса!)
Как тебе, мышка,
не-стыд-но. . (Асса!)
Ведь собачке
боль-но и обид-но.
. (Асса!)
Между прочим, идем мы в Абрамову Горку именно из-за Карссона.
Ага, из-за Карссона. Троянская война началась из-за прекрасной Елены, а Великий Освободительный Поход – из-за шута горохового Карссона. Этот самый Карссон тот еще, между прочим, мудила.
Вы вот хотя бы знаете, кто он по национальности? Думаете, еврей? Ну это, может, у вас все друзья евреи. А Карссон, он итальянец. Его настоящая фамилия – Валиотти.
(Наш город после войны отстраивали пленные немецко-фашистские захватчики. И вот среди них каким-то странным макаром затесался один итальянец – родной дед Карссона).
Здесь Карссон снова подпрыгнул, потешно задрыгал толстыми ляжками и заорал, выговаривая слова с неким очень диковинным узбекско-армянско-грузинским акцентом:
Обизиян–павиян–жёпь–весь-красный–как–сафьян.
Она ходит по карнизем,
Занимается онанизем.
Наш отряд ржёт во все сорок восемь глоток.
Вот таким же придурком был, наверное, и дед Карссона.
Между прочим, у нас в Новодвинске кого только нет! Какие хочешь национальности: каждой твари по паре. Например, Вован Кинг-Конг-Жив – мордвин. А Костя Гачев – болгарин. Стас – тот да, тот еврей. Один Вавила украинец. Что за Вавила? Ну об этом нужно рассказывать долго.
VI
…В нашем целлюлозно-бумажном тереме было, короче, три офигенно накачанных чела.
Костя, Вован и Вавила.
Самым крутым из них считался как бы Костя. Но вот именно: как бы. Нет, Костя, конечно же, был офигенно накачанным: двухпудовку он выжимал от плеча двадцать четыре раза, а полуторапудовку и вообще мог поднять, зацепив одним мизинцем, но, если б вы видели, какими машинами были Вавила с Вованом, то вы б согласились сразу, что Костя давил их, скорее, морально. По крайней мере – Вована. Потому что Вавила, тот как бы и в счет не шел, ибо был он... немножко со странностями.
С утра и до вечера он качался. То звенел чугунными гирями в тесном качковском подвальчике, то, пыхтя, приседал со штангой в пустом физкультурном зале, то отжимался и подтягивался на детской площадке. И до того он доотжимался и доподтягивался, что вечно ходил с растопыренными вбок локтями, потому что обложившие все его тело мышцы мешали ему держать руки по-нормальному. И никого он за всю свою жизнь даже пальцем не тронул. По крайней мере – первым. А трогать первым Вавилу желающих, как вы понимаете, не было.
Так он себе, короче, качался, подтягивался и его огромное туловище с каждым днем обрастало все новыми и новыми мышечными слоями, и локти его при ходьбе растопыривались все дальше и дальше, и все, возможно, закончилось в общем и целом нормально, если бы… если бы на горизонте Вавилы вдруг однажды не нарисовалась Марьяна.
Собственно, эта Марьяна испокон веку училась в нашем целлюлозно-бумажном тереме (курсом старше Вавилы, меня и Вована). И девочка она была… короче, не для таких, как мы с вами.
(И, как выяснилось где-то месяцем позже, и не для таких, как Вавила).
А Вавила, короче, по самые уши влюбился в Марьяну. И, что характерно, кач свой забросил наглухо. Он больше не пыхтел, не звенел, не подтягивался, а целыми сутками пропадал на улице Пятидесятилетия Октября (близ дома Марьяны) и, вздыхая, смотрел в ее окно.
(Он даже – что и звучит-то немного странно – за это время чуть-чуть похудел. Т. е. локти-то шли в растопырку по-старому, а вот щеки ввалились и глаза чуть запали).
Марьяна же была на Вавилу ноль внимания. Она и вообще была девочка правильная, а с тех пор, как в составе комсомольско-молодежной делегации съездила на две недели в Италию, немного, признаемся честно, стряхнулась с ума.
Она на полном серьезе всем стала рассказывать, что у нее, мол, в Италии есть жених. По имени Марио.
– Мой Марио, – раз по двадцать на дню говорила она, – запрещает мне курить «Мальборо».
Никто ей, конечно, и на копейку не верил, но где-то к апрелю-маю она
предъявила и самого жениха.
Толстенького такого и маленького. До ужаса старого. Лет чуть ли сорока. Но, правда, действительно – итальянца. Причем итальянца не липового, вроде нашего Карссона, а самого что ни на есть фирменного, из города Парма.
И вот этот импортно-фирменный Марио хорошо понимал, что Марьяна – девочка правильная и соглашался оформить все через закс. И был даже согласен сыграть комсомольскую свадьбу в новодвинском ресторане «Чайка».
Ну, и, короче, в самом начале мая состоялась и самая свадьба. Что я могу вам за это сказать?
Мда-а, нет... врать я не стану.
Свадьба была – суперпупершикарная. Даже сын начальника АЦБК женился на пару порядков беднее. А здесь было все: итальянские тети и дяди, черный ЗИС-117 из гаража обкома партии, армянский коньяк «Ани», итальянский вермут «Чинзано» и горы красной икры на фарфоровых блюдах. И единственное, что слегка омрачило свадьбу, было, наверное, то, что именно в этот день в пустом физкультурном зале повесился Вавила Черновил.
Потом долго судачили, что, мол, у Вавилы с Марьяной в ночь перед свадьбой что-то было. А вот что у них было во всем городе знаю только я один. И хотите знать, почему?
Да просто потому, что я все это видел.
VII
Дело было, короче, так. Я шел вдоль улицы Третьей Пятилетки в два часа ночи. Мне не спалось. Почему? Ну (если не врать), то… из-за этого самого. Уже неделю подряд я мог думать только о сексе. Самообслуживание не помогало и которую ночь я кружился, как полный дурак, по городу и чутко вслушивался в тишину. Мне почему-то казалось, что вот именно сейчас, с этим шумом, скрипом и шорохом в мою жизнь – наконец-то! – войдет настоящая женщина и у меня с ней будет настоящий секс.
...Все это были, конечно, только мечты. Я и поныне девственник. В свои шестнадцать с половиной лет я не только еще ни разу не трахался, но даже ни разу не ходил с настоящей девкой в кино… Ха-ха-ха! Как смешно! Ведь – смешно? Офигенно смешно.
…А в нашем, короче, маленьком городке тишина по ночам почти стопроцентная. И прошло уже больше часа, как в ресторане «Северное сияние» затих оркестр и говорливые усачи развели по домам своих пахнущих вином и духами женщин.
(«Сейчас они их уже трахают», – умирая от зависти,думал я).
Потом еще один одинокий, вроде меня, долго-долго гулял по городу с включенным магнитофоном:
Розовые розы Светке Со-о-околовой…
Пела его «Яуза».
Но потом угомонился и он. (Наверное, тоже какого-нибудь снял).
И опять воцарилась мертвая тишина.
(За каждой дверью, понятное дело, трахались, по-второму, по-третьему и по пятому разу трахались, но трахались тихо – без звука).
А потом тревожно скрипнула дверь. (Нет, не то).
Потом в районе улицы Ворошилова какой-то далекий пьяный вдруг заорал:
Р-родина ма-ая, Хочу, шоб ус-лы-ха-ла, Ты иш-шо а-адно Пр-р-ризнание в лубви!
А потом опять все затихло. Прошло еще минут тридцать. Я успел пару раз пройти всю улицу Третьей Пятилетки и свернуть на улицу Пятидесятилетия Октября.
И вот именно здесь – на улице Пятидесятилетия (мы называем ее Центральной) эту почти стопроцентную тишину вдруг разрезал истошный девичий визг: «Пусти, скотина! Пусти, скотина!».
Крик доносился с соседней скамейки.
На скамейке сидели двое. Вернее – не так. На скамейке уже никто не сидел. На скамейке лежали. Почти половину скамьи закрывала широкая, словно карта Советского Союза, спина, а из-под нее торчали чьи-то длинные голые ноги. Обладательница тонких ног изо всех своих сил лупила владельца эсэсэсэроподобной спины вдоль хребтины и истошно вопила: «Пусти! Пусти!».
У нас ночи белые и видно практически все. Спина принадлежала Вавиле, а крошечные кулачки – Марьяне.
Однако лупить Вавилу по забронированной многослойной мускулатурой спине было все равно, что стучаться в дверь, обитую дерматином: стучи – не стучи, все равно никто не услышит. Но Марьяна все била и била Вавилу по бокам, груди и хребту и во всю глотку истошно вопила: «Пусти, скотина!».
А что же с ней делал этот Вавила?
Я как-то не сразу понял, что Вавила Марьяну – насиловал.
– Пусти, скотина! Пусти, скотина! – на всю улицу Пятидесятилетия Октября голосила Марьяна. Но улица Пятидесятилетия Октября оцепенела в трусливом молчании. Третий час ночи – кто себе спал, а кто-то (вроде меня) попросту наложил в штаны от ужаса.
И вот, стыдливо придерживая отяжелевшие от страха штаны, я все тогда думал: а на кого же была похожа Марьяна в своем разорванном надвое платье, в своих болтавшихся на самых коленках трусиках и со своими нелепо вывалившимися наружу беззащитными острыми сисечками?
Она была похожа на… бабочку.
Только не на обычную. Она была похожа на очень РЕДКУЮ бабочку – из тех, что могут вам встретиться только в музеях или альбомах.
Один-единственный раз я такую РЕДКУЮ бабочку видел. Видел живьем. В лесу. Мы были с дедом в тайге и она сидела на самой обычной таежной ели.
Мне было тогда лет семь или восемь. И мне вдруг показалось, что ель расцвела. Что на тяжелой темно-зеленой ветви вдруг вырос гигантский пурпурный цветок.
И только потом я понял, что просто на ветку уселась огромная бабочка и ее темно-лиловые крылья – дышат.
И, увидев её, я чуть не умер от счастья.
Мне было лет семь или восемь, я был мальчишкой и все бриллианты и золото мира… да что там бриллианты! – все оловянные солдатики и все заводные машинки мира вдруг показались мне сущей воды чепухой в сравнении с радостью вдруг взять и завладеть этим чудом.
– Неужели, – не веря своей удаче, подумал я, – неужели мне достаточно просто протянуть руку, чтобы это присевшее на колючую ветку чудо вдруг стало МОИМ?
И, так до конца не поверив в свое везение, я резко выбросил руку.
И цапанул.
Увы!
Нет-нет, эта РЕДКАЯ бабочка не улетела. Она вся была в моем кулаке: пара сломанных крылышек, горстка серой пыльцы и отвратительный бледно-зеленый червяк, еще долю мгновенья назад бывший огромным, свободно порхавшим цветком.
Вот именно на такого червя и походила Марьяна.
Больше всего меня поразило то, что она была совсем не красива. А ее крошечные, так нелепо вывалившие наружу сисечки были, пожалуй, и попросту отвратительными. Эта распятая на белой садовой скамейке гусеница попросту не была той Марьяной, на которую все эти годы надрачивала вся мужская половина нашего терема.
VIII
Итак, я стоял где-то метрах в восьми от этой скамейки, оцепенев от стыда и страха.
Между тем – в сугубо техническом отношении – что-то там у Вавилы не заладилось.
(Да, собственно – как пишу я сейчас, в году 2005 – и не могло заладиться. Ведь до этого случая Вавила с женщинами не сталкивался. Да и Марьяна – как мы не раз уже говорили – была девчонкой примерной. А когда у обоих это в первый раз, то ни черта не получится даже при полном согласии. А уж без согласия-то – и тем паче).
И здесь Вавила вдруг часто-часто задергался и затих.
(Обычное дело при первом контакте. Не донеся, расплескал).
Потом он поднял глаза и уперся в меня своим абсолютно пустым и бессмысленным взглядом. Пару минут после этого он меня не то что не узнавал, а как бы считал куском пейзажа. А потом – разглядел.
– Миш, это ты? – с какой-то странной доброжелательностью вдруг спросил он меня.
– Мишенька, помоги!!! – завизжала Марьяна.
– Миш, это ты? – повторил Вавила и посмотрел мне прямо в глаза.
В его голосе была всё та же не очень понятная радость, а взгляд был пустым-пустым. И от сочетания этого голоса и этого взгляда мне стало не по себе. Я вдруг осознал, что нахожусь в полушаге от смерти.
– Мишенька, помоги!!! Мишенька, помоги!!! – продолжала визжать Марьяна.
Вавила опять посмотрел на меня. Потом перевел свой взгляд на извивавшуюся на садовой скамейке гусеницу, еще пару минут назад бывшую самой красивой девчонкой города.
После чего он встал, застегнул ширинку и, тяжко пошатываясь, пошел по направлению к техникуму.
IX
Ну вот... до Абрамовой Горки нам осталось идти не больше километра. Ну, может быть, километр с малюсеньким плюсом. Ведь уже начался крутой подъем а, значит, метров через двадцать-тридцать должен быть поворот, после которого заполыхает золотом памятник Ленину – именно такой, не совсем обычно раскрашенный монумент стоит на въезде в Абрамову Горку.
А жара нынче просто тропическая. Градусов тридцать. Прямо пустыня Сахара! И я вдруг почувствовал, как внутри моих кедов мои не стиранные дня четыре носки начинают медленно плавиться и прилипать к стелькам. Ощущение не из приятных.
И здесь из-за поворота вдруг появляется старик Козельский. Козельский – наш со Стасом сосед, знаменитый тем, что каждые вечер и утро бегает. Бегает сверхрегулярно. Даже в мороз. Даже в метель. Хоть в плюс, и хоть в минус тридцать. Вот и сейчас он бежит навстречу нам, отталкиваясь от раскаленного, как сковородка, асфальта своими длинными и волосатыми ножищами. Его борода и трусы развиваются по ветру, а вслед за ним, как всегда, трусит его рыжий песик и оглашает шоссе заливистым тявканьем.
Козельский – чудак, и упустить такой случай поприкалываться мы, конечно, не можем. И самая главная роль здесь отводится, ясное дело, Карссону.
Ведь Карссон – это наш Райкин.
Вы, кстати, слышали анекдот? Ну, мол, у нас, в Советском Союзе есть целых три Райкина: Райкин-отец, Райкин-сын и Райкин-муж. Правда, умора?
(Райкин-муж – это, ясное дело, Горбатый).
А наш четвертый, архангельский Райкин уже на арене.
Интересно, чего он там выдумал?
Ну… блин… вообще!
Ну, УМОРА!!!
Этот придурок вдруг вышел, короче, из строя, развернулся в обратную сторону и затрусил бок о бок со стариком Козельским. Старик, понятное дело, был такому соседству не рад и попытался уйти в отрыв. Да только старость – не радость, и сил у Козельского было явно поменьше, чем у нашего остряка-самоучки: тот не только шутя поспевал за ним, но и время от времени начинал вдруг с комическим видом чуть-чуть отставать, а потом опять догонял и (передразнивая каждое его движение), то вырывался вперед, после чего проникновенно заглядывал старику в глаза, то опять отставал, то опять догонял и так далее и тому подобное, и все это – в сопровождении бешено мечущегося у них под ногами пса и егоф сумасшедшего лая!
Короче – уссачка-усрачка.
И он, конечно, талант, наш Карссон. И вряд ли бы этот Поход мог бы начаться из-за кого-то другого.
X
А началось все с того, что Карссон в сопровождении двух не очень накачанных челов примерно неделю назад был на диске в Абрамовой Горке. Неделю назад Абрамова Горка была для нас территорией, можно сказать, нейтральной. Это было, наверное, единственное место за пределами нашего города, где мы вообще могли появиться в количестве меньше семи-десяти человек. (Попробовал бы тот же Карссон сунуться, скажем, на Лесную речку!) Короче, до того, как там появился чёртов Карссон, у Новодвинска с Абрамовой Горкой был пусть худой, но мир.
Но ведь Карссончик-то без выпендража не может!
А - нам на беду - его родичи заставляли его все лето зубрить английский. И Карссон (а он, между прочим, мужик с головой) провел весь июнь и июль, по самые уши зарывшись в различные умные книжки: в самоучители «Read and speak», в сборник рассказов «My name is Aram» армянско-американского классика У. Сарояна и в адаптированную повесть Ф. Купера «The Bravo». Ну и не шикануть свежеприобретенными знаниями Карссон, ясное дело, не мог.
(Здесь вы, наверное, скажите: а как на этих – почти деревенских – танцульках в принципе можно было сверкнуть языком Мольера? Простите, Шекспира. А я вам отвечу: можно. Для нас это, может быть, и тяжело, а вот Карссону – раз плюнуть).
Короче, дождавшись конца очередной композиции «Ласкового Мая», не зря загубивший пол-лета Карссон вышел на сцену и – продекламировал:
Do you wanna kiss and fuck?
Come to us to try your luck!
‘Cose our Novodvinsk’s a land of luck
There you’re welcome to suck my duck!
Ни один из абрамовогорских дебилов смысла этих стихов, ясное дело, не понял. Но вот слово «fuck» они, благодаря имевшемуся в Абрамовой Горке видеосалону, все-таки слышали. И, услышав, обиделись насмерть.
Т. е. настолько обиделась, что Карссон из Абрамовой Горки просто б живым не ушел, не догадайся он оставить у себя за спиной раскрытое настежь окошко, через которое он моментально и улетучился, лишний раз оправдав свое прозвище.
А вот обоим не слишком накаченным челам повезло значительно меньше. Абрамовогорцы их сцапали. И, зацапав, помяли. Крепко, но все же не до смерти. Ведь оба этих бедолаги были здесь, в общем, почти ни причем (один же из них вообще жил в Соломбале и с Карссоном познакомился минут за десять до инцидента).
Но это все семечки. Никто б из-за этих двух чуваков войну начинать бы не стал. (Тем более, из-за того, кто жил в Соломбале). Но три дня спустя случилось вот что: два десятка жидов (так мы дразним абрамовогорцев) приехали к нам на автобусе и, ворвавшись в ДК на дискач, стали метелить всех без разбору, требуя выдать им Карссона. Никакого Карссончика им, понятное, никто не выдал и на беду оказавшиеся в ДК полсотни гопников из десятой путяги огребли трендюлей по-полной, покудова их не спасли срочно прибывшие в ДК менты.
Такого мы, ясное дело, простить не могли. И сегодня пришел час возмездия.
А вот и крутой подъем. Вот золоченый статуй с указующей дланью. Вот возвратившийся в строй запыхавшийся Карссон. Если честно, то у Абрамовой Горки сегодня нет шансов. Нас почти пятьдесят человек и (за исключением нас со Стасом) все эти почти полсотни рыл – боец к бойцу.
Иногда мне кажется, что всю Абрамову Горку мог бы сравнять с землей один Вован Кинг-Конг-Жив. Несмотря на прозвище, он не очень похож на Кинг-Конга. Разве что лицом: у него огромные надбровные дуги, небольшие глаза и низкий, весь заросший каким-то розовым пухом лоб. Ну и еще, наверное, ростом (метр девяносто восемь). А вот рельефной кинг-конговской мускулатуры у Вовчика нет. Он широкий, но плоский. И силища в нем – непомерная.
Я, короче, еще не встречал человека, который решился б подраться с Вованом один на один. На такого, как Вовчик, хочется выйти с рогатиной. И - желательно - всей деревней.
...Да, кликуху свою он получил из-за матери. История эта уссачно-уржачная.
Хотите послушать?
XI
Началась это всё примерно полгода назад возле винного. Давали сухое. Очередь была средняя. И стоял в ней, естественно, Костя.
А какие у нас магазины, наверное, вся Россия знает. В них ни хрена вообще нет. Одни голые полки. Про архангельские магазины сочинили такой анекдот.
Заходит грузин в магазин:
– Тэлятина есть?
– Нет.
– Говядына есть?
– Нет.
– Баранына есть?
– Нет.
– А что вообще есть?
– Есть минтай, в нем очень много фосфора.
– Вах! Мне нужно чтобы СТОЯЛ, а не свэтился!
Правда, умора?
Но мы-то в тот магазин стояли отнюдь не за фосфором. А – за сухим винищем. И стоял за ним Костя (среди нас только он один выглядит на двадцать), а мы ошивались чуть-чуть поодаль и поддерживали его морально. Поскольку Костя уже приближался к лозунгу "СССР - оплот мира!", то от этого лозунга - как весь город наш знает - стоять оставалось всего ничего: сорок минут.
И здесь вдруг появляется Вовкина мать-алкашка. Как это водится у алкашей, она пребывает в глубочайшем раздумье и на полном автомате спрашивает: «Что дают?».
А дают-то сухое вино. По три семьдесят восемь.
Ё моё! А два-то рубля у нее уже есть. А ровно пятнадцать минут назад была еще треха.
Кто же мог знать, что в магазе будут давать сухое? Сухое вино по три с небольшим – величайшая редкость. И Вовкина мать, естественно, думала, что выкинут либо портвейн по шесть шестьдесят, либо водку по десять восемьдесят, денег на которые у нее, что так, что так не хватит. Из-за чего и решила повысить культурный уровень и купила себе и очередному Вовкиному отчиму два билета в кино. На фильм «Кинг-Конг – жив».
Ё моё! Не хватает рупь семьдесят восемь и собственными руками только что была растранжирена треха. Что тут прикажете делать? Либо тут же, у винного взять и повеситься, либо – продать билеты.
И вот Вовкина мать становится рядом с очередью и начинает во всю свою луженую глотку вопить:
– А вот кому два билета на кинофильм «Кинг-Конг – жив»? Кому два билета? В кассе билетов уже нет ни х… ! А здесь всего, б…, треха. А вот кому два билета на кинофильм «Кинг-Конг – жив»? Всего… ну ладно, х… с вами, все за два пятьдесят. Кому два билета? Кому два билета на цветной приключенческий фильм «Кинг-Конг – жив»? Всего… ну ладно, х… с вами, всего за рупь семьдесят восемь!
Никто ничего у нее не купил, и Вовкина мать в этот день так и осталась без сухенького (Про сухое вино есть, кстати, один анекдот и я его вам скоро расскажу). Не подфартило бухнуть и нам: перед самым Костиным носом винище закончилось. Но больше всех, наверное, не повезло Вове – именно с этого вечера к нему и пристало обидное прозвище «Вован Кинг-Конг-Жив».
(Прозвище это выдумал Карссон. Но Вовчик об этом не знает. А то б он его убил).
XII
Все.
Вражеская земля.
Золоченый Ильич остался за нашими спинами. Сейчас самое важное – незаметно подкрасться к зданию клуба. Настроение – тревожно-приподнятое. Но обещанный анекдот я вам все-таки поведаю.
Прикольный такой анекдот. Просыпаются утром два грузина. Начинают опохмеляться. Выпивают бутылку сухенького.
– Вано, что за вино?
– Кинзмараули!
– Вах! Хароший вино.
Выпивают вторую.
– Вано, что за вино?
– Ркацители!
– Вах! Хароший вино.
Выпивают третью.
– Вано, что за вино?
– А это мы нассали!
– Минассали? Вах! Самый хароший вино!
Правда, умора?
Опа. А клуб-то закрыт. Это как понимать? Ведь по пятницам здесь всегда дискотека. Но почему-то сегодня все заперто. На двери – здоровенный амбарный замок. Над замком – накарябанная от руки записка: «Клуб закрыт по технич. причинам».
Наверное кто-нибудь капнул абрамовогорским.
Вот гады!
А Жидовская Горка словно бы вымерла. Ни души.
Только на противоположной стороне площади стоит какой-то пацан и жрет конфеты. На вид ему лет одиннадцать. В руках у него круглая баночка с монпансье. Он запускает туда свою немытую руку, цапает леденцы и жрет.
При этом смотрит на нас с любопытством. Без малейшего страха.
– Эй, пацан, пойди-ка сюда! – кричит ему Костя.
Пацан вразвалку подходит к нам.
(Вообще-то, ему, скорее всего, не одиннадцать. Лет двенадцать-тринадцать).
– Ты, чмо, – отрывисто спрашивает его Костя, – где все?
– Не жнаю, – с трудом раскрывая набитый сластями рот, отвечает мальчик, – я ничего не жнаю, я не мешный.
– Прекрати жевать!
– Я не могу. У меня вешь рот в леденчах. Мне их не проглотить. По крайней мере шражу.
– Где все?
– Я же шкажал, што не жнаю. Я не мешный. Я иж Машквы.
– Тебе сколько лет?
– Дешять.
– Хочешь п***ы?
– А жа што? Я не мешный.
– Хоть кого-нибудь из Абрамовой Горки знаешь?
– Только одну тетю Наташу. Она шейчас ждешь, в ДК. Она работает там уборщицей.
– Дискотека сегодня будет?
– Што вы, што вы, ребята! Шегодня шюда шобираются новодвиншкие гопники. Павел Иваныч шкажал…
Но Костя не дал ему закончить.
– Кто гопники? Мы – гопники?
– Да нет, конешно, не вы! Это новодвиншкие гопники. Павел Иваныч шкажал, што они…
И здесь маленький Костин кулак неожиданно взвился и тихонечко тюкнул мальчишку в челюсть.
Даже этого легонького тычка оказалось достаточно, что соприкоснувшаяся с кулаком голова мотнулась на добрых полметра в сторону, а изо рта забил разноцветный конфетный фонтанчик. Мальчишка ойкнул, присел на карточки и во всю мощь своей неожиданно освободившейся глотки заорал:
– Те-етя На-а-а-та-ша!!!
И тут же из черного хода ДК выбежала и сама эта тетя – очень высокая и очень полная женщина с багровым лицом. Увидев нас, она сперва на минуту опешила. Но потом бесстрашно бросилась в самый центр нашей шоблы.
– Боренька, мальчик мой, что с тобою? Хто тебя здеся обидел-то?
– Не скажу кто, – тихо-тихо ответил по-прежнему сидевший на карачках и наконец переставший шепелявить Боренька.
Тетя Наташа внимательно вгляделась в наши лица и безошибочно выбрала самого страшного.
– Ты! – закричала она на Вована. – Сердцем чую, что ты, верста коломенская! Ой, и хорош. Выбрал себе супостата под силу. Кажный кулак с двухпудовую гирю, а он их чешет об десятилетнего п***еныша! Ой, как хорош. Прямо Сильвестер с Талоном! Да чтобы твои бесстыжие зенки повылазили. Да чтоб тебя лихоманка скрутила. Да чтоб тебе ни единая девка не дала бы ни разу!
Наша шобла заржала.
– Да чтоб…
– Слышь, тёть, отвали, – наконец не выдержал Вова, – не трогал я твоего п***еныша!
– А хто? – не унималась бесстрашная тетя Наташа. – Хто вбил рэбенка? Боренька, мальчик мой, не стесняйся, скажи тете Наташеньке, хто из этих коблов тебя вбил?
Однако Боря молчал. То ли московская мать, то ли тетя Наташа, видать, воспитали его правильно.
А его здоровенная тетка, вскинув толстые руки к небу, начала призывать Господа нас всех покарать, а всех новодвинских и абрамовогорских девок – объявить нам бессрочный сексуальный бойкот, а самому обидчику Бори наконец раскрыть рот и признаться.
Но обидчик молчал.
И здесь… я даже не знаю, что это вдруг на меня накатило. Я вышел на шаг из толпы и достаточно громко сказал:
– Вашего племянника ударил я.
– Ты?! – загрохотала бесстрашная тетка. – Ах, ты фашист! Ах, ты хапуга! Чмырёнок в очечках! – продолжала орать она, надвигаясь все ближе и ближе.
Признаюсь, я чуть не обмочился от страха. Смех смехом, но эта восьмипудовая бабища могла запросто справиться и с четырьмя такими, как я. Стоявшие же рядом бойцы мне были сейчас не подмога.
Я невольно зажмурился, а… а богатырская длань тети Наташеньки со всей дури обрушилась мне на затылок.
Нет… на ногах я все-таки устоял. В башке, как в пустом чугунном котле, загудело, и – что самое страшное – упомянутые тетей Наташей очки, слетев с переносицы, спланировали на асфальт.
И, спланировав, разлетелись в мелкие дребезги.
(Меня дома – повесят).
Тетя Наташенька, как бы сочтя нанесенный мне материальный ущерб достаточной компенсацией за совершенное мною насилие, подхватила бесценного Борю в охапку и скрылась в деревянных недрах клуба.
Я, охнув, присел на корточки.
XIII
– На, Миш, возьми, – сочувственно произнес Карссон, протягивая мне оправу с тремя уцелевшими кусочками стекол. – Здорово больно?
– Голова-то херня, – с трудом распрямляясь, ответил я. – А вот за очки меня дома зарежут.
– Если дело в деньгах, то мы скинемся.
– Да причем здесь деньги! Очки-то астигматические. Их месяц делают.
– А-а…
– Короче так, пацаны, – как ни в чем не бывало вымолвил Костя, – сейчас мы разделяемся на две группы и…
– Слышь, Кость, – спокойно ответил Карссончик, – а не сходил бы ты на х…? Как-нибудь без тебя разберемся.
И мы побрели к автобусной остановке.
Свидетельство о публикации №224021500652