de omnibus dubitandum 2. 132

ЧАСТЬ ВТОРАЯ (1575-1577)

    Глава 2.132. КТО ЗАСТУПИТСЯ ЗА МЕНЯ, СПАСЕТ ОТ БОЯРСКОГО СВОЕВОЛИЯ…

    Прошел еще год.

    С той ужасной ночи и после сильного припадка падучей круто опять изменился великий князь. Замолк, побледнел, осунулся… Не слышно стало смеха частого, который так и звенел раньше в каждой горнице, где Иван с братом играл, либо с ребятами голоусыми. Это все были дети бояр и дворян значительных, которые наверху, в царских покоях воспитывались, как сверстники отрока-царя.

    Отстал от игр Иван, замкнулся. Читает только по-старому много; еще больше прежнего.

    Из «верхних» ребят любимец у него объявился, старше его года на три-четыре, Федор, сын Семена Воронцова.

    Испорченный средой дворцовых рынд, исполнявших обязанности европейских пажей при московском дворе, Воронцов рано дал волю своим похотям и сумел пробудить их в царе.

    Конечно, зло скоро было замечено. Но Шуйским казалось, что это даже к лучшему. Надо было охладить народное расположение к царю.

    И сначала Воронцова терпели, позволили развращенному отроку портить сверстника-государя своего.

    Иван забросил и любимые книги, и прежние забавы, словно совсем отупел; только и делал, что по углам сидел да секретничал с Воронцовым, в сад уходил с ним, в аллеи темные… У себя в опочивальне оставлял, «для охраны», как он говорил, «если опять нездоровье с ним случится». А припадки стали повторятья  все чаще и чаще…

    Скоро враги Шуйских с присными своими стали подумывать, что можно сделать через Федю. Через отца Воронцова, охочего до благ земных, стали они сына его учить, как надо вооружать Ивана-царя против правителей.

    — Знаешь, Ваня, — мягким голосом, с ленивою, томною манерою стал нашептывать как-то вечером Воронцов Ивану, — Шуйские-то всю казну отца твоего себе перетаскали… И сейчас не столько добытку в твою казну идет, сколько к их рукам прилипает. Ты бы отца моего к казне большой приставил… Вот тогда заживем мы с тобой…

    — Ну, что ты?! Не видал разве, миленький, как они со мной? Не чинятся ничуть… Словно они государи, а я ихний вотчинник.

    — Да сам виноват!.. Пригрозить не умеешь.

    — Чем грозить-то?

    — Вот те на! Да откуда сила у них? — повторяя натверженный отцом урок, заговорил Федор, и по виду, и по речи похожий не на юношу, а на переодетую девку.

    — В чем сила, знаешь ли? В имени твоем царевом!.. Напиши на лоскутке бумаги имя свое… Да хоть мне или отцу моему в руки дай… Я любому воеводе прикажу перехватить их да удавить… Нынче же…

    - А то, скажи им раньше: «Мол, если не сделаете по-моему, на площадь выйду… На Лобном месте стану, клич кликну: „Народ православный, люди московские!.. Кто заступится за меня, спасет от боярского своеволия?..“» И струсят они тут же! Уж помяни мое слово!..

    — Хорошо, Федя. Хорошо, миленький!.. — пообещал царь-отрок другу и скрепил поцелуем в губы обещание.

    Все исполнил, все повторил при первом же случае 17-летний Иван, что Федя ему говорил.

    Дело было в Столовой палате, на обычном совете государевом сентябрьский 9 день в год от сотворения мира 7051-й (1543).

    Нахмурились Шуйские, зароптали Куренские, Пронские, Басманов Михаил с ними и Федька Головин.

    — Что за речи негожие? Откуда их взял ты, государь, не потаи!..

    — Ниоткуда не взял! — упрямо хмурясь, ответил государь. — Сам я так надумал, решил… Сам так и сделаю… Пиши, дьяк!.. — обратился он к дьяку палатному.

    Тот, не зная, что делать — писать или нет? — переводил глаза с Шуйских на Ивана и обратно.

    Андрей Шуйский, теперь первый в роду, только бровью повел — и дьяк застыл в своей прежней бесстрастной позе, словно, и не слыхал слова царского.

    — Пиши, говорю, собака! — крикнул, бледнея, отрок.

    — Потерпи малость, государь… Все будет написано и сделано. Да обсудить же малость дай… Не простая вещь… Вишь, Воронца Сеньку к большой казне приставить… Волка овечье стадо стеречи… Не изменишь ли волю свою государскую?

    Семнадцатилетний, но много в жизни изведавший отрок почуял, что глумятся над ним. Он постарался не выйти из себя, чтобы не потерять преимущества над мучителями.

    — Нет, не переменю моей воли государевой… — спокойно по виду ответил Иван. Только какая-то предательская струна зазвенела в звуках голоса.

    — Что делать, видно, исполнить придется… — мигнув единомышленникам, опять мягко процедил Шуйский. — А еще, отче митрополит, ты попроси: не уважит ли твоей просьбы пастырской строгий наш царь-государь.

    — И то, сыне! — медленно, убедительно и плавно заговорил ставленник Шуйских, волей-неволей покорный им, Макарий. — Не отменишь ли? Казна твоя большая хорошо оберегается… И малая тож… За какую провинность людей сменять? Не водится… Ну, скажем, если уж так тебе твой слуга люб, иначе чем возвысь его…

    — Царь я или не царь?.. — крикнул отрок, забывая даже почтение к сану святителя. — Его, вот его!.. — указывая на сидевшего словно на горячих углях Семена Воронцова, заговорил быстро царь. — Его к казне… Нынче же. Не то клич кликну… Народ на вас подниму, на мятежников…

    — Вон оно что! — бледнея от ярости, заговорил Шуйский. — До того уж дошло… Царь на верных слуг своих, на бояр на первых, народ натравить желает… Ну как по-твоему не сделать теперь?! Его? Его вот… к казне большой?! Ну, а змееныша этого, содомское семя нечестивое, который и тело и душу тебе поганит? — указывая на стоявшего за местом царевым Федора Воронцова, загремел боярин. — Его куды?.. Уж не на мое ли место?.. И сказать народу: за что он тут от царя посажен!.. Что народ скажет? А?.. Иди, садись, голуба…

    Вплотную подойдя к женообразному, оробевшему от неожиданного поворота дел Федору, Андрей Шуйский повлек наперсника-юношу к своему месту, прочь от Ивана…

    Окружающие поняли маневр… Вскочили… Кто окружил великого князя Ивана, другие стали тащить прочь из покоев Федора… Засверкали ножи в руках.

    — Убить… Убить гадину, что промежду царя и бояр рознь сеет! — первый крикнул Шкурлятев-князь.

    С воплем рванулся на помощь другу Иван, но плотной стеной стояли тут бояре: и Пронские, и Палецкий…

    Затем, когда уже увели Воронцовых, сына и отца, совсем вон из палаты, и эти бояре вдогонку побежали…

    Оборванный, избитый, бледнее смерти, мотался в руках палачей Федька и молил о пощаде. А те все тащат вперед, из горницы в горницу, на дворцовое крыльцо…
Иван кинулся на колени перед митрополитом.

    — Святитель! Заступись… Только бы они, злодеи, не убили его… Пусть все будет по-ихнему!.. Беги скорее… Как хотят, стану покоряться им!.. Только бы не убили его, Федьку!..

    Встал, пошел Макарий, высокий, сухощавый, на ходу слегка раскачиваясь…

    К Морозовым, сидящим тут же, в стороне, печальным и молчаливым, к ним ринулся юный князь.

    — Вас чтут бояре, чтит народ… Ради Спасителя, молю: застойте за Федьку…

    Встали Морозовы, пошли на выручку…

    В сенях дворцовых видят: сгрудились все. Угрозы звучат… Ножи в руках…

    Стал просить Макарий:

    — Чада мои возлюбленные, Бога вспомните!.. Не проливайте крови под сенью царевой… Молод, глуп отрок… Сослать — и то кара будет ему!

    И Морозовы голос подали:

    — Опомнитесь, бояре… До народа еще долетит о нас худая молва. Что хорошего? И царь не всегда в молодых годах пребудет. Попомнит услугу вашу.

    Потешившие свою душу над обоими Воронцовыми бояре успели остыть на воздухе.

    — Ну, ин ладно! — отозвался запевала, Шуйский Андрей. — Взашей их с крыльца… Эй, стража, подбери-ка казначеев княжевых, господарских!..

    И когда кубарем слетели со ступеней сброшенные вниз оба Воронцова, их подхватили стражники Шуйского и повели в тюрьму.

    Иван видел это в окно. Не успел вернуться в Столовую палату митрополит, как отрок кинулся к нему:

    — Спасибо, отче… Видел я: вызволил ты несчастных. Век тебя не забуду… Еще прошу: поди, от меня Шуйских моли: недалеко бы их… В Коломну бы их, чего лучше?.. Пусть там пока что проживают Воронцовы, если уж из Москвы их выбить задумали… Вон шумят бояре на крыльце… Толкуют, видно: как дальше им быть?.. Скорей иди, отче!