de omnibus dubitandum 4. 8

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ (1581-1583)

Глава 4.8. ЛИЦЕПРИЯТИЯ, СОЛНЦЕ НЕ ЗНАЕТ – СИЯЕТ, НА ЗЛЫЕ И НА БЛАГИЕ…

    Уж много лет работал Макарий над огромным и сложным трудом: составлял Четьи-Минеи. Для этой работы ему переводили с латинского и греческого языков всевозможные старые книги и редкие рукописи, которые с затратой трудов и крупных средств добывал отовсюду пастырь, ученый и поэт.

    Поэтическая находчивость и живость вымысла особенно помогали святителю в его работе по составлению сборника Четьи-Минеи.

    Источники были неполны, искажены, порой в обрывках… Об одном и том же святом разные авторы говорили различно. Приходилось или выбирать, что больше подходит, или даже создавать, для цельности повествования, события и черты из жизни, которые соответствовать должны были и лицу, взятому в описании, и духу православной веры, какой царил в современном Макарию обществе, особенно в среде духовенства.

    Но те же толмачи переводили ему и светские хроники с итальянского, французского и иных языков.

    Сегодня Макарий велел читать и переводить себе старинное сочинение: «Gesta Romanorum», книгу, полную вымысла и драматизма, ту самую, из которой много лет спустя англичанин Шекспир позаимствовал немало сюжетов для своих драм.

    — Найди-ка, сыне, ту гисторию, как ходил в пещеру король к ведунье-жене и та показала ему судьбу царства… И как то поразило царя… — обратился Макарий к вошедшему Чекки.

    — Прочитай мне ее еще разок… И по-нашему перетолкуй… Я послушаю. Да и порисую вот еще… Благо работать сидя можно…

    Чекки нашел повесть, послужившую потом зерном для «Макбета», и стал читать и переводить тут же живой, интересный рассказ.

    Поправляя изображение Христа, представляющего почти портрет Алексея Адашева, с которого, вопреки обычаю, писал образ Макарий, старец внимательно слушал толковника. Иногда давал ему знак остановиться и о чем-то думал, покачивая своей седой головой, обрамленной ореолом пышных волос, которые сейчас были зачесаны и собраны вместе.

    — Государь жалует!.. — доложил пастырю служка. И тотчас почти за дверью раздался звонкий голос Ивана:

    — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных!

    — Аминь!.. Входи, входи, царь-государь! — делая движение встать при помощи служки, произнес митрополит. В то же время махнул Чекки рукой, чтобы тот уходил.

    Отдав земной поклон вошедшему отроку-царю, итальянец ушел со своим тяжелым, в кожу переплетенным, фолиантом в руках.

    Иван поспешил к Макарию.

    — Не труди себя, отче… Да еще при недуге! — искренно ласково сказал он, принимая благословение пастырское и целуя руку митрополита.

    Тот обнял, сидя, царя и поцеловал его.

    — Да уж, хворь — не свой брат. Спасибо, что ждать не заставил, государь. Просить тебя надо, а самому — ни с места. Пришлось тебя уж тревожить, от царских забот отрывать.

    Иван вспыхнул.

    Просто, без малейшего намека, были сказаны эти слова, но таким горьким упреком прозвучали, при всех их простоте и кротости, что царю легче было бы обиду и брань снести, чем это извинение старца. Вспоминая,  к а к и м и  царскими делами занимался он эти дни, отрок так и горел от стыда, проснувшегося в душе.

    — Какая просьба, отче-господине?.. Приказывай!.. Как сын покорный — все сотворю, что велишь.

    — Ну, что ты!.. — замахав слегка худощавой своей аскетической рукой, с улыбкой сказал Макарий.

    — По-церковному — я еще могу указать тебе. А по мирским делам — ты царь!.. Помазанник Божий!.. Тут я, как и все подвластные тебе, просить лишь горазд!..

    — Все равно, отче! Говори, что хочешь? — глубоко польщенный такой речью, отвечал Иван. — Хоть я и догадываюсь: о Кубенских ты, надо быть?

    — Как тебе не угадать?.. Орел ты у нас! Прозорливый духом, умом остер! Царь Божией милостью… Вот о них о самых и прошу тебя. Не ради их грешной души. Уж, конечно, коли ссылал ты, так знал за что. А ради милосердия, ради имени светлого твоего молю… Не посмели бояре к тебе, ко мне забежали. Пришлось тревожить тебя…

    — Ага, не посмели? Боятся, значит, меня?

    — Как не бояться?! Гроза и милость царская, что Божий гром и вёдро. Нигде не уйдешь от них, не скроешься!.. Вот после грозы — пусть солнышко проглянет! Помилуй окаянных. Господь, помнишь, Содом хотел пощадить ради одного праведного. А у тех бояр и дети есть, невинные, малые, и жены… Вот ради них…

    — Не щадили они меня, отец!.. Ни матушку не пожалели, извели бедную…

    — Ну, это кто знает? Нешто по сыску дознано, что Кубенских то дело?..

    — Все они заодно. Вон дядевья мне толкуют: всех прибрать к рукам надо… И Воронцовы мне измену Кубенских, как масло на воду, вывели! Что же щадить воров?..

    — Дяди? — в раздумье повторил Макарий. — Воронцовы?.. Оно, конешно: они теперь правители… Они, значит, тут всему головой. Прости, царь, что обеспокоил. Их просить буду, коли ты не можешь, не дерзаешь против дядей да Воронцовых… Не посетуй, что утрудил те…

    Но Иван не дал кончить старику. Глаза загорелись, лицо снова вспыхнуло, но уж не стыдом, а досадой.

    — Не дерзаю? Не могу? Я — все могу!.. Да и сам же ты говоришь: многие за тех просили! А у меня в думе моей — все бояре равны, что дядевья, что Воронцовы. Все передо мной равны!..

    — Спору нет! Да и по Писанию… И по-всякому! Совесть царева — единый ему закон да правда святая. А то — не должен он знать лицеприятия, как солнце не знает его: сияет на злые и на благие…

    — Ну вот, видишь! Дай же, я напишу… Тут, у тебя. Пускай ворочаются Кубенские. Только чтобы уж больше не смели воровским делом жить. Пусть тебе, отче, присягу дадут великую… Я тогда и дядевьям скажу: теперь их бояться, мол, нечего! Присяга великая, святая дадена!..

    — Так, так! Истинное слово твое. Ну, пиши! Спаси тебя Христос, что стариковского слова послушал, просить себя напрасно не заставил! Оно и то сказать, Кубенские — сумы переметные!.. Промеж бояр мотаются, сами не знают, чего ищут… Так острастка на пользу им. И не сразу вернем опальных. К Пасхе вот… Красное яичко поднесем — слово это твое милостивое… Пока побережем его… — пряча написанное царем в ящик стола, сказал Макарий.

    — Вот и хорошо. Не сразу мне придется Федю и дядей озлить… — совсем развеселясь, сказал Иван. Но вдруг снова задумался.

    — Вот сказал ты, отче, Кубенские — переметчики. И не такие уж злодеи… А ведь есть такие, что опасней других… Как бы с теми быть? Со злыми да крамольными?
    - Научи, отче!..

    — Ну, что ты меня пытаешь, государь! Говорю: плох я в мирских делах. А только помню… Молод еще был, вот вроде тебя же. С отцом в лес мы поехали. К весне дело было… Лошадка в санях… И сосунок-жеребеночек сбоку. Домой уж нам вертаться, а тут волки настигли, голодные, злые… И пришлось покинуть жеребеночка… Отогнать его от себя! Живо волки налетели, зарезали малого, рвать стали. А там и меж собой грызться почали… Только клочья летят! Мы-то ускакали в тот час. А как вернулись с мужиками, с пищалями, от жеребенка костяк один лежит, да и волков немало обглоданных… Это за добычу друг дружку они… волки-то…

    Так и в жизни приходится. Малое что-либо злым уступишь и отойдешь. Они тебя не тронут, за малое грызться да губить друг друга станут. Все же потом повольнее будет добрым… И руки чисты у добрых останутся. А чистые руки — великое дело перед Господом.

    Иван опять невольно потупился и нервным жестом сжал в кулаки пальцы обеих рук, стараясь убрать их от взоров старика, глядевшего так незлобиво, ясно и ласково.

    После небольшого молчания юноша произнес негромко:

    — Сдается, отче, уразумел я слова твои!

    — И в добрый час! Аминь… Ну, и дело с концом. А теперь не взглянешь ли на работу стариковскую…

    И Макарий ближе подвинул простой мольберт, на котором стояла доска кипарисовая с законченною почти иконой — изображением Спасителя.

    — Покажи, покажи, владыка! Мне очень по нраву образа твои. Вот словно живые все!.. Да, постой… — вглядываясь в образ, с изумлением воскликнул Иван. — И впрямь, я видел недавно совсем такое лицо. Поплоше малость, постарше… Не такое милостивое да блаженственное… Погоди, сейчас видел, вон в том покое… Твой служитель один там был, кланялся мне, как я проходил. Славный такой…

    — Адашев Алеша… Ну, конечно, не ошибся, государь. С него и взято подобие… Хотелось мне для тебя памятку оставить. Умру, чай, скоро… И годы, и недуги… Как сам ты отрок — и Христа-отрока Господь изобразить привел!.. Прими, не побрезгуй!..

    — Благодарствуй, отче!.. Постой, постой! И правда, у парня того лик такой… добрый, ясный. Редко даже видеть мне приходилось…

    — Золотой парень, государь! Душа чистая, голубиная!.. Учен сколь хорошо!.. Род их — из Сурожа. Того самого Адашева сынок, коли помнишь, у которого, год вот минул…

    — Бояре против Шуйского собирались?.. Помню… Помню… А что он делает у тебя?..

    — Так, в делах помогает… Языкам чужим зело хорошо обучен… И сам в риторстве не промах. Способен на все… Одарил Бог!.. Да, вот… Как раз у меня… Не читал я еще… новое сложение его… Не взглянешь ли?..

    И Макарий, уже раньше просмотревший работу Алексея, подал теперь ее Ивану.

    Юноша развернул, прочел заглавие:

    «ЦАРЬ ХРИСТИАНСКИЙ И ЗЕМЛЯ ЕГО».

    После этого заголовка, начертанного вычурными, разрисованными буквами, шли строки, выведенные красивым почерком, словно печатанные.

    — Как пишет хорошо… Да и, поди, что-нибудь такое, дельное. Семь-ка я пролистаю…

    Иван, всегда любивший чтение, стал пробегать глазами строки. Долго читал он не отрываясь. Разные оттенки самых разнообразных ощущений пробегали по выразительному лицу царственного юноши. А старик, не сводя глаз с Ивана, читал в его лице, как в раскрытой книге, все мысли и ощущения душевные.

    Только проглядев все до последней строки, положил Иван рукопись на стол, не говоря ни слова, весь находясь под впечатлением прочитанного.

    Рукопись, в виде поучения, оставленного умирающим греческим царем юному наследнику своему, давала полную картину идеальных отношений хорошего правителя к любящей его стране, к народу и земле. Это был горячий гимн во славу полубожественной, полуотеческой царской власти, за которую народ платит и обожанием ребенка, и почтением, страхом смертного перед носителем вечной истины и благости.

    Тут же указывались средства избежать покушений со стороны врагов, как внешних, так и внутренних. Словом, в царе, описанном Алексеем, Иван видел себя, не такого, каким был он сейчас, а каким представлял себя порою, тем идеальным царем, который может затмить славу Августа, могущество Соломона и милосердие Тита. Цари — и Давид, и Константин, и Феодосий — не так благочестивы и умны, как этот царь.

    При чтении то восторгом сжималась грудь Ивана, то слезы умиления сверкали в глазах впечатлительного юноши. А порой — и стыд пурпуром заливал полные щеки, одетые пушком юности.

    — Что, али не понравилось? — первый прервал молчание Макарий.

    — Говоришь, отче: не понравилось? Что ты? Почему? — не желая сразу обнаружить впечатления, произведенного на него чтением, отвечал самолюбивый и по привычке чрезмерно скрытный юноша. — Нет, ничего. Изрядно составлено… Ты бы его мне показал, писателя твоего…

    — Как пожелаешь, сын мой… Он, поди, и теперь здеся. Кликнуть могу.

    - Прикажешь?

    — Ин, позови, пожалуй… Посмотрим твоего тихоню, святошу да разумника. Что-то и не видал я таких круг себя.

    — Есть они, государь, да вперед не пузырятся. По углам стоят, дела ждут. А кто побойчей да поклювастей — и тут как тут!..

    — Правда, правда твоя! Ну, зови молодца…

    Адашев быстро явился на зов, поклонился, как следует, и царю, и митрополиту, и молча стал у дверей.

    — Что же ты? Ближе подойди, Алексей. Так ведь звать-то тебя?

    — Так, государь! — подходя ближе и глядя своими большими, черными, огненными глазами прямо в глаза Ивану, ответил Адашев, свершив обычный поклон.

    — Лет много ли? Двадцать будет?

    — Двадцатый пошел, государь!

    — Немного старше меня! — с легким оттенком зависти сказал Иван. — А изрядно твоя эпистолия слажена. Сам слагал?

    — Сам, государь!.. — помня наказ Макария, слегка потупившись, ответил Адашев.

    — Да ты не потупляйся, не девка красная… И дело не зазорное. И я, и отец митрополит — хвалим же. Чего ж тебе? Кверху голову держи. Я трусов не люблю.

    — Не трус я, государь! Хоть сейчас вели на бой! На Литву, на агарян ли нечистых — твой холоп и ратник. Увидишь: трус ли я?!

    — Ого! Вот, по-иному заговорил, вступил Макарий, - как ты его, государь, за живое задел. Знаю: не трус он у меня. И в делах ратных сведущ…

    — Да ты клад, молодец… Мы тебе дело найдем, — принимая осанку и вид властителя, сказал юный царь, довольный, что может, помимо бояр, сам взять себе приближенного человека, возвысить его. И уж, конечно, этот будет предан из благодарности.

    — Думаю я, — все так же серьезно продолжал отрок, — пора с Казанью кончать. Из-за малолетства моего бояре матушку-репку пели, брюха свои толстые берегли. Я поубавлю жиру в них!.. Пусть с Казанским Юртом кончают, да и весь сказ. И Шигалейку туды…

    — Воинов мало, государь… — заговорил, очевидно хорошо осведомленный в этих делах, Адашев. — Правда, Литва притихла, да Крым наседает. Того и жди погрому… Бояре — врозь. Хрестьянам — разор чистый от наместных бояр да тиунов… Грамоты вольные мало где дадены… Дел [пушек] осадных, ни великих, ни малых, — вдосталь нет… Чем Казань воевать?

    — Так, так! Все-то ты знаешь! — кивая головой, проговорил Иван. — Так, погоди, что вперед будет?! Мной уж приказ даден: все те порухи исправить. Обещались дядевья Горбатый и Мстиславские и Курбский Андрей — уж, толкуют, за дело взялись!..

    — В добрый час! — отозвался Макарий, нарочно давший свободу двум юношам столковаться между собой.

    — Ну, вижу: добрый ты слуга царю своему. И о том печалуешься, от чего мало корысти тебе было доселе. А что будет — увидим.

    Затем, поднявшись и сделав обычный поклон митрополиту, Иван принял от него благословение.

    — А ты, Алексей, — сказал он Адашеву, — нынче ж ко мне наверх приходи. Дело я для тебя придумал. Знаешь, отец митрополит, от самой, почитай, смерти отцовской «Царская книга» наша не сведена лежит. Вот искусник этот пусть и засядет за нее. А там поглядим!.. Пока — прости, владыка!..

    И царь ушел, допустив на прощанье к руке Адашева.

    — Ну, пойдем, Алексей, Богу помолимся со мной, чтобы помог Он нам в начинаниях наших… — сказал Адашеву митрополит, возлагая руку на голову замечтавшегося Бог весть о чем юноши.

    И с помощью Алексея и служки перейдя в молельню свою, долго и горячо молился старик о том, чтобы Бог исполнил все, как он задумал.

    О чем молился Алексей — кто знает?!