По вере вашей

1

Аккуратные ряды почётных грамот, страниц с текстами, написанными в столбик, и масляных полотен, среди которых преобладали портреты, начинались с человеческого роста, уходили в четырёхметровую высоту и терялись в потолочном, кажущемся бесконечным, сумраке. От задранной кверху головы и пафосного вида настенной «мозаики» комок подкатил к горлу. Анти́пушкин поперхнулся слюной, побагровел и, наклонившись вперёд, глухо закашлялся.  Его седые, до плеч, волосы упали на лицо. Отдышавшись, он откинул голову назад, чтобы роскошная волнистая шевелюра легла на спину, и приблизился к трюмо в золочёной раме. У зеркала одиноко возвышался изготовленный из белой пластмассы швейный манекен-торс, на котором в мягком свете настольной лампы переливался, как новогодняя ёлка, парадный стёганый халат с соболиным воротником.
Антипушкин оценивающе взглянул на своё отражение в пижаме и тапочках-шлёпанцах, надетых на босу ногу. На лице его появилось выражение неудовлетворённости, и он принялся осторожно снимать халат с манекена. Впрочем, никакая осторожность не заставила бы замолчать тут же проснувшееся мелодичное позвякивание многочисленных жалованных портретов и нескольких медалей, прицепленных на атласную ткань. Как ни старался Антипушкин, от его неловкого движения манекен с грохотом рухнул на пол. Обеими руками прижав к груди драгоценное одеяние и слегка пригнувшись, как на старте перед забегом, человек в пижаме затаил дыхание и напряжённо вслушивался в ночную тишину. Со стороны он выглядел, точно огромная взлохмаченная крыса, навострившая уши в минуту грозящей ей опасности. Но ничего не произошло.
С трудом попав в рукава, взмокший от пота обладатель халата запахнул полы и с очередной порцией звона одёрнул материал перед зеркалом. Затем он в задумчивости потёр горделиво задранный, покрытый трёхдневной щетиной подбородок, развернулся, сделал несколько шагов и, грузно усевшись в кожаное вертящееся кресло, с шумом придвинулся к письменному столу.
Неимоверно хотелось спать. Антипушкин устало опёрся о гладкую деревянную поверхность,  и голова его сама собой почти тотчас опустилась на сложенные спереди руки.
– Мариванна... завуч... методичка... аберрация... – шептал он, общаясь с кем-то уже по ту сторону реальности. Речь постепенно становилась невнятнее и глуше, пока сон не сморил его окончательно.

2

«Мариванна» явилась как всегда на пять минут раньше назначенного ей времени. А время во сне, разумеется, может растягиваться и сужаться, как ему заблагорассудится, напоминая меха гармошки – остаётся лишь выяснить, кто на ней играет: тот, кто смотрит сон, или тот, кто сон показывает... Впрочем, до появления дамы Антипушкин таки успел поправить жалованные портреты на своей массивной груди, по привычке откинуть назад шевелюру и принять царственную позу.
– Я знаю, зачем вы пожаловали, – бесцеремонно начал он. – Но ни вы, ни ваши драгоценные обыватели, которые пляшут под вашу дудку, не принудите меня мыслить штампами!
Просительница поджала губы, опустилась на приготовленный в центре комнаты стул и поправила очки. Она была одета в строгий костюм мышиного оттенка и походила на гувернантку-англичанку.
– Я разрушал и намерен впредь разрушать сочинённые вами мифы о величии всех этих толстых, мандельштамов, ахматовых, есениных, цветаевых, блоков и иже с ними. И можете называть меня «Антипу́шкиным», «начётчиком», «злопыхателем», да хоть самим сатаной!
Женщина стиснула пальцы рук, аккуратно скрещённых на плотно сжатых коленях.
– Вы что-то хотите возразить? А я не желаю вас слушать! Вам «грязное бельё» притянутых за уши «гениев» не по нраву, а я не переношу вашего чистоплюйства! Моему вкусу это претит. Я с юных ногтей живу среди великих, и если я перечислю с кем вожу знакомства, вас удар хватит. Но я на всех на них смотрю перпендикулярно и сам определяю меру значимости той или иной фигуры для искусства. Однако, пафос мне чужд, поэтому вы не дождётесь от меня уличного шествия с факелами и выкриками «Долой обывателя!» и «Да здравствует собственное мнение!». Отнюдь! Но моё долготерпение и снисхождение к вам ни в коей степени не отменяют моего твёрдого убеждения, что графомания и дурновкусие у вас в крови.
– Мандельштам... – неуверенно воспользовалась паузой «Мариванна».
– Что «Мандельштам»? – раздражённо перебил её Анти́пушкин. – Ути пусеньки! – он скорчил умилительную гримасу. – Бездарь, графоман, и жидовский прихвостень большевиков. Подох на нарах, как паршивая собака. Дайте угадаю – сейчас вы вспомните графа Толстого. Лжец, садист, извращенец и самовлюблённая посредственность. Кто там у вас следующий? Ахматова? Необразованная и безграмотная. Дальше!
– Цветаева?
– Ми-ми-ми. Психопатка и лесбиянка, доведшая своего ребёнка до смерти и повесившаяся сама. С Есениным, надеюсь, всё ясно: пьяница, скандалист, неблагодарная свинья и самоубийца. Следующий!
– Блок.
– Психически  неуравновешенный эгоцентрист, распутник и пьяница, плохо кончивший.
– Достоевский.
– Садист и шизофреник. Набоков – развратник, Булгаков – чокнутый, Бунин – чистоплюй, эротоман и предатель вкупе с Бродским и Довлатовым, Пастернак – графоманище. Повторяю: в топку! В топку это провонявшее нафталином старьё, годящееся исключительно для завуча занюханной провинциальной школы! И не приходите ко мне больше! Слышать не желаю обо всех этих самоубийцах, психопатах, алкоголиках, извращенцах, трусах и предателях! По вере вашей да будет вам! А теперь, если у вас ко мне больше нет вопросов, пожалуйте вон!
Посетительница резко поднялась и с нарочито прямой спиной, словно в неё вместо пресловутого «стержня» вставили заключительную фразу Антипушкина, молча вышла за дверь.
Несколько минут он сидел неподвижно, вслушиваясь в удаляющийся стук её каблуков, затем облокотился на стол, обхватил голову и закрыл глаза.
С полгода назад ему довелось проехать на метро несколько остановок. Он ненавидел подземку с её обывательской атмосферой, где стадное чувство возникает помимо воли и разума. Среди водоворота мыслей Антипушкин сфокусировался на одной и... перенёсся в следующий сон: в вагоне метро, уставившись в книгу, рядом с ним сидел юноша, по виду студент первокурсник какого-то гуманитарного вуза.

Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре торжественного бденья
Воспоминанья мучат нас.

– прочитал Антипушкин и скривился:
– Молодой человек, неужели вам доставляет удовольствие вопиющая графомания?
– Простите? – не понял тот.
– Мандельштам – законченный графоман. Он не владел элементарной техникой стихосложения, шлёпал сплошь и рядом глагольные рифмы и в дополнение ко всему доносил на своих коллег поэтов в НКВД.
Ну, что это за «цветущие мгновенья» и «торжественные бденья»? Полнейшая дребедень! Я досконально изучил историю искусств и решительно заявляю: тысячи превосходных художников-поэтов-музыкантов, не алкоголиков, не скандалистов, не наркоманов, не доносчиков и не самоубийц, остались по ту сторону обывательского внимания. Одарённых, прилежных, высоконравственных людей. Но куда там – у всех на устах какие-то мандельштамы, ахматовы, шостаковичи, макаревичи, гребенщиковы, шемякины, малевичи, земфиры. Толстые, одним словом.
Студент дико взглянул на Антипушкина и пересел на свободное сидение в другом конце вагона.
«Мариванна, – неприязненно констатировал Антипушкин. – Заштампованные мозги. Протухшая насквозь обывательщина.»
Он тоже перешёл в другой конец вагона и подсел к сбежавшему от него студенту.
– Не вежливо, милсдарь, ретироваться, когда с вами старшие разговаривают, – Антипушкин схватил юношу за рукав джемпера. – Вы не ответили на мой вопрос, а я хотел бы услышать ваш комариный всписк. Или вы тоже графоман?
– Пожалуйста, оставьте меня в покое, – студент покраснел и попытался высвободить рукав. – Привязался на мою голову.
– Это вы про меня сказали?! – моментально вскипел Антипушкин. – Это я «привязался»?! Надо же, оно разговаривать умеет! Пупсик, если бы я к вам «привязался», от вас бы мокрого места не осталось!
– Отвали от парня, – вмешался здоровенный детина, сидевший напротив и с аппетитом уминавший хот-дог. – Слышь, тебе говорю, сивый!
Студент, воспользовавшись тем, что внимание Антипушкина переключилось на новый объект, дождался ближайшей остановки и перебежал в соседний вагон.
– А это ещё что у нас тут такое? – Антипушкин насмешливо воззрился на поедателя фастфуда. – Пролетариат в чистом виде. Вы, милейший, булкой только не задавитесь. А то с такими габаритами вас на носилки вдесятером не поднять.
– Вот сука! – беззлобно выругался «пролетариат», вытер жирные руки о штанины и, на ходу продолжая дожёвывать, двинулся на Антипушкина.
– О, Мариванна, Мариванна! Каких только уродов, лишённых способности мыслить самостоятельно, ты не воспитала!
– Обкурился, папаша? – не на шутку разгневанный пассажир навис над Антипушкиным. – Марихуану пыхаешь, старая плесень? Ишь, патлы сивые отрастил! Вот мы щас ментов вызовем и разберёмся, кто из нас урод, мать твою!
Пассажир нажал на кнопку вызова полиции, располагавшуюся на стене вагона как раз над головой Антипушкина:
– Алле! Здорово, мужики! Тут один обдолбанный к гражданам пристаёт. Забрали б вы его, а то я за себя не отвечаю. Вагон какой? Щас гляну... Восьмой вагон!
– А вы способны на какой-нибудь поступок не по методичке Мариванны? – невозмутимо продолжал Антипушкин. – Например, назовите мне хотя бы одно значимое имя из русской литературы.
– Какая на @@й «Мариванна», урюк? Ваще чердак снесло?
«Пролетариат» схватил Антипушкина за полы пиджака, поднял с сидения и затряс, приговаривая:
– Чё те надо, а? Ну-ка повтори, кто здесь «урод», анашист хренов!
Прибывшая полиция препроводила Антипушкина в отделение. Но и там он не угомонился и продолжал взывать к «Мариванне» с её «методичками». В конце концов пришлось вызвать санитаров из ближайшей психиатрической больницы...
Его мысли переключились на заголовки газет, замелькавшие, будто взлетающие на ветру обрывки очередного сна: «Антипушкин против Толстого!», «Антипушкин «размазал» Мандельштама!», «Ахматова развенчана Антипушкиным!», «Антипушкин вывел на чистую воду Пастернака!», «Антипушкин ниспровергает Блока!», «А...
– А-а-а! – вскрикнул Антипушкин и проснулся.
Через пару минут в помещение вломилось двое военных в снежном камуфляже. Они подскочили к ничего спросонья не соображающему  Антипушкину, и тот, что повыше, ткнул ему в плечо чем-то острым.
В распахнутую дверь вбежал ещё один военный.
– Немцы! – истошно завопил Антипушкин, пытаясь высвободиться из захвата нападавших. – На помощь!
Его голова наливалась свинцовой тяжестью, руки и ноги переставали слушаться. В конце концов он обмяк, закрыл глаза и позволил куда-то тащить своё бессильное тело этим троим преступникам, явно пришедшим за его бесценными картинами.
«Сейчас, конечно, явятся Есенин с Блоком, чтобы поиздеваться» – успел он язвительно усмехнуться напоследок, но вопреки ожиданиям никто не явился, и его сознание медленно погрузилось в непроницаемую тьму и тишину.

3

– Как прошла ночь, Оля? Надеюсь, без происшествий? – главврач отделения на ходу надевала халат. – Ой, а почему у меня рукав оторван?
– Извините, пожалуйста, Галина Александровна. Вот, возьмите другой, он целый. У нас тут ночью ЧП случилось.
– Опять Шпакловский на ушах ходил?
– Да нет, он спал. Зато Антипушкин выбрался из палаты. Уж не знаю, как – наверно, Вадим забыл дверь запереть, когда отводил после ужина. Они с Виктором нашли его посреди ночи в библиотеке, в вашем халате, представьте, орущего благим матом на всю больницу. Насилу затащили обратно в палату. Пришлось Вовку разбудить, чтобы помог.
– Ничего себе приключеньице! Сделали инъекцию?
– Вкололи десять кубиков галоперидола и пять кубиков паркопана.
– Отлично! Наберите отца Алексия, он с ним всегда общий язык находит.
– Хорошо, Галина Александровна. Вовку снова разбудить?
– Буди, нужно сбегать в соседнее отделение, документы отнести. Он у нас поселился здесь что ли? Не помню, когда он в последний раз домой ночевать уходил.
– Типа того, – улыбнулась Ольга. – Говорит, что нравится помогать. А мне так кажется, – посерьёзнела она, – что он выслуживается, чтобы вы ему пятёрку за практику поставили и рекомендацию написали.
Ничего не ответив, главврач пожала плечами и отправилась к себе в кабинет – нужно было подготовиться к ежедневному обходу.
Спустя полчаса постучался отец Алексий – среднего роста, спортивный, лет шестидесяти, с окладистой седой бородой, одетый в джинсы и пуховик.
– Можно, Галина Александровна? Здравствуйте.
– Здравствуйте, батюшка. Спасибо, что так быстро приехали. Куртку можете у меня оставить.
– Во славу Божию, – священник снял пуховик и повесил его рядом с паркой главврача. – Что стряслось? Ольга Николаевна по телефону толком не успела рассказать. Я только понял, что что-то с художником нашим.
– Да, Антипушкин сегодня ночью устроил представление. К счастью никто не пострадал. Он сейчас под действием медикаментов, и я хотела бы, чтобы первым, кого он увидит, когда проснётся, были вы. У вас талант возвращать его к нормальному существованию после приступов.
– Спаси Господи, Галина Александровна. Всегда готов помочь, особенно этому горемыке. А что у вас с названием клиники? Раньше не обращал внимания, а сегодня поднял голову и увидел только три буквы: «СТЫ».
Они вышли из кабинета и не спеша прогуливались по больничному коридору.
Главврач горько усмехнулась:
– Вы не поверите. Целая история с этими злосчастными буквами. До революции наша больница называлась «Божьи персты» в честь чудотворной иконы, она в домашней церкви здесь находилась. При большевиках икона бесследно исчезла, а больницу переименовали в «Мосты», чтобы полностью название не переписывать на фронтоне. Демократы того лучше, «Мосты» переделали в «Кусты». А теперь две первые буквы отвалились, и остались три последние, пережившие как раз три революции: «СТЫ».
 – Смех да и только, прости Господи! – сокрушённо заметил отец Алексий. – Стыд.
– Да уж... Но давайте поговорим о нашем подопечном. Забавно, он не выносит великих поэтов, а вам доверяет, несмотря на вашу фамилию «Цветаев»...
– Я и сам немало удивлён этим обстоятельством, Галина Александровна. Недавно навёл справки и выяснил, что в его случае имела место детская травма.
– Как предсказуемо, – вздохнула главврач. – Продолжайте.
– Детство он провёл в спортивном интернате – вы же знаете, как у нас в Союзе растили будущих чемпионов. А там – лёгкая атлетика. Но звёзд не хватал, так, по мелочи, в основном второстепенные медальки за забеги. Младший брат подрос и оказался намного успешнее его. Семья – потомственные строители. Мать, властная волевая женщина, пыталась сделать из него «человека». К живописи его пристрастил дед, архитектор по образованию. Отдали мальчика в художественную школу. Он там начал показывать характер, шёл против преподавателей. Знаете, Галина Александровна, по моему опыту дурной характер, если человек не приемлет помощи Божией и сам ничего предпринимает, может с годами перерасти в болезнь.
– Какое удивительное наблюдение, батюшка, – они подошли к окну напротив палаты Антипушкина. – Никогда не задумывалась о связи характера и недуга.
– Так вот, уже тогда, в худшколе он начал копировать шедевры мировой живописи и делал это с пугающей одержимостью, в которой некоторые его учителя и одноклассники усмотрели зависть к великим мира сего.
– Типичная ситуация: деспотичная мать искалечила своего ребёнка.
– Очень может статься. Она не позволила ему поступить в художественный ВУЗ и заставила учиться архитектуре – дескать, надёжная профессия. Но после института, когда влияние матери ослабло, наш подопечный вступает в союз художников. Однако, самое интересное впереди.
– Вам рассказы надо писать, отец Алексий, – улыбнулась главврач.
– Вы не первая, кто так говорит, – смутился он, – но продолжим. Антипушкин начинает свою карьеру забористо: пишет портреты известных и влиятельных  личностей. Поэты, писатели, артисты, балерины, певцы, юристы, академики, лауреаты государственной премии, вице-губернаторы...
– Ничего себе!– перебила его главврач. – Простите, не сдержалась. Так он свою карьеру в искусстве на этом сделал?
 – Ничего страшного, Ольга Александровна. Да, похоже, что так он себе путь к Олимпу и прокладывал, потому что всего через несколько лет он сам становится академиком, проводит персональные выставки и на средства своего знакомого мецената многократно выезжает за границу и добивается относительной известности за рубежом.
– Насколько он талантлив?
– В том-то и дело – он является образцовой посредственностью, причём во всех сферах, в которых себя когда-либо пробовал.
– Мда, – врач задумалась, – он как-то предлагал мне почитать его стихи, но я не смогла осилить больше одной страницы. Мне показалось, что чем-то напоминает Соснова. В своё время Антипушкин был старостой в его литературном объединении.
– А я видел его картины. Представьте Илью Глазунова в современной версии, противопоставляющего русское западному. Вроде русского парня в косоворотке и картузе на фоне элементов западноевропейской архитектуры.
– Копирование и конъюнктурные ходы. Неужели всё так печально?
– К несчастью.
– Тогда понятно, откуда у бедняги такая ненависть к великим, ведь при нём даже фамилии их нельзя произносить, иначе он приходит в неистовство. И всё время повторяет: «По вере вашей да будет вам».
– Безумец видит то, во что верит. Впрочем, Божья его часть, знающая правду о том, что он способен лишь бездарно копировать великих, а не стать им ровней, мучает его, вот он и пытается от неё избавиться, устроив охоту на ведьм. Этакий разрушитель из семьи потомственных созидателей. Как говорится, в семье не без урода. Когда он впервые услышал мою фамилию, его словно током ударило – сразу притих, насупился, а потом сказал: «Цветаева мне из ада цветы прислала».
– Пойдёмте к нему, батюшка. Он должно быть уже проснулся.
Они осторожно приоткрыли дверь и вошли в комнату.
Антипушкин лежал на кровати и улыбался солнечному лучу, проникавшему сквозь окно с решёткой, занавешенное уютными домашними шторами в синий горошек.
– Доброе утро, – поздоровались вошедшие. – Как вы себя чувствуете?
– Доброе, – отозвался Антипушкин, продолжая блаженно улыбаться. – Прекрасно чувствую! А знаете отчего? – он откинул одеяло и энергично соскочил на пол. – Я закончил автопортрет. Всю жизнь над ним работал. Венец моего творчества. Желаете взглянуть?
– Конечно, – согласился отец Алексий. – Неужели мы упустим такую редкую возможность?
Антипушкин торжественно подвёл их мольберту и театральным движением сдёрнул покрывало с холста.
Молчание длилось секунд тридцать.
– Потрясающе! – первой нашлась главврач. – Это несомненно одна из лучших ваших работ.
– А как вам, господин Цветаев? Нравится? – Антипушкин сверлил священника испытующим взглядом.
Тот опустил глаза, потеребил бороду, затем исподлобья взглянул на абсолютно пустой, девственно белый холст, перевёл взгляд на Антипушкина и тихо произнёс:
– По вере вашей да будет вам.