Гололёд

(Мистерия)

«Я уплывал, я странствовал вдали,
Безвольный, равнодушный, молчаливый…»
Николай ЗАБОЛОЦКИЙ «Сон».

МАРТ. [Вместо пролога]

Тяжёлый набрякший снег, мартовская мгла и ветер. Мальчик сбросил одеяло, на цыпочках подобрался к окну.

Он любил весну, но ненавидел март. Лучше бы его вообще не было, серо-мглистого, неверного марта. В марте случаются всякие несчастья. Ведь именно в марте три года назад взял да и рухнул в одночасье тот сквозной, зыбкий мирок близких ему людей. И рухнул с его молчаливого, покорного согласия.

Но именно сейчас ему почудилось, что ещё возможно что-то как-то воротить. Вот этот странный шум за окном. Ведь он должен был его напугать, он же по звуку догадался, что это громыхнул деревянный навес над колодцем. За окном мелькнул человеческий силуэт. Однако не было страха…

***
Он всегда безотчётно, до дрожи боялся этого колодца. Когда-то давно бабуля Эльза вслух читала ему книжку про храброго мальчика Тёму, который ночью полез в пересохший колодец спасать упавшую туда собачонку и долго не мог оттуда выкарабкаться. Потом ему долго чудились, и во сне и въявь, мерзко осклизлые, уходящие вверх своды, гулкая тишина и отдалённый тёмно-синий квадратик неба с заблудившейся звёздочкой посерёдке. Он даже боялся уснуть. Но как-то бабуля сделала так, что он начисто забыл и колодец, и всю эту печальную и страшную историю.

Однако она выплыла из глубоких складок памяти, когда этот противно пахнущий дядька с красным лицом и синими щеками пригрозил на всю ночь посадить его в колодец. За какое-то непослушание. Он тогда в ужасе убежал из того дома. Хотел вернуться назад, в интернат, к сестре, доброй, бесстрашной и надёжной, и она бы его и простила, и спрятала…Но уже у самых ворот его остановил сухопарый, рыжий милиционер, поинтересовался, как звать, после чего взял цепко и больно взял за локоть, усадил на скамейку и сказал: «Сиди тут. Не дай бог сбежишь, поймаю, шею сверну». Сидеть долго не пришлось. Вскоре прибежала задыхающаяся, квохчущая мама-Таня…

В доме его встретило холодное отчуждённое молчание. Его обходили стороной, как прокажённого.

Вечером пришла Ойка, дылда с костистым рыбьим лицом, маленьким, поджатым ротиком. Она приходилась роднёй хозяевам дома. Бывала здесь часто, помогала по хозяйству, бегала за покупками. Порой смотрела на него подолгу, с равнодушным любопытством своими мутновато-белёсыми, как у гипсовой фигуры, глазами. В тот день она затолкнула его в сени и жгуче отхлестала по щекам. Не сильно, без замаха, но до слёз больно. «Понял, поганец?!»

***
Мальчик на цыпочках подошёл к окну. Страха не было. Лишь сложное чувство паренья меж сном и явью. Долго не решался откинуть занавеску. Наконец решился. Там, в туманной метельной дымке, — человек. В серо-зелёном армейском бушлате. Он, кажется, неловко нагнулся над упавшим колодезным навесом, и в этот момент какой-то вихревой метельный сгусток накрыл его с головой, контуры его стали туманиться, расплываться…

Почему-то это вызвало волну отчаянья. Словно вместе с тем человеком в бушлате в беснующейся метельной нежити исчезала последняя его надежда.

«Эй! — закричал он, едва слыша собственный голос, — постой! Постой! Стой там, только отойди от колодца! Никуда не уходи! Я сейчас оденусь, мы пойдём! Я покажу тебе, куда идти. Я покажу…»

Он выкрикивал что-то ещё, пока чья-то жёсткая, как клешня, рука не встряхнула его за плечо.

«Чево разорался, полоумный! Соседи сбегутся. Спи давай. Ещё раз вякнешь посредь ночи, сам знаешь, что будет».

***
«…Господи-боже, да когда ж мы наконец щурёнка-то этого недоделанного спихнём-то?! Сил же нету ждать!»

«Подождёшь. Таки; дела скоро не творятся. Уймись уже».

«Я-то уймусь. Да вот только, говорят, на лесопильню уже Колька Жбанков глаз поло;жил. Нинка его уже сейчас ходит, рыло задрав. Миллионеркой себя почуяла, чмошница гунявая».

«Кто?! Жбанков? Да невпотяг ему «Елань» выкупить. Гайка слаба и в жопе не кругло. А ты уймись, снова говорю. Языком не мети. Под плохой статьёй ходим, понимать надо. А всё тишком спроворим, тогда всё по-нашему выйдет…»

;
Попутчик. (1990 г. март)

Лейтенант Плужников ехал в отпуск домой. Дома он не был уже три года, с тех пор, как окончил военное училище и сразу же отправился по назначению в необозначенную на карте гнилую местность.

То, что Серёжа Плужников непременно станет военным, было предрешено до его появления на свет. Отец его, полковник танковых войск, был даже горд, что сын его, не униженный отцовой протекцией, отбыл исполнять присягу в места отдалённые и неблагоустроенные.

В купе было ещё трое: рослая блондинка и два старичка. Старички возвращались с какой-то встречи ветеранов. Они говорили восторженным шёпотом. Блондинка полулежала на нижней полке, прикрыв колени цветастой шалью, и листала журнал. Иногда она отрывалась от журнала, искоса поглядывала на Плужникова и странно, удивлённо, улыбалась. Это волновало, он хотел было заговорить с нею, но, во-первых, не знал, о чем, а во-вторых, стеснялся старичков-ветеранов. Поэтому встал и пошёл курить в тамбур, надеясь, что к его возвращению что-нибудь благоприятно переменится.

Он уже докурил, когда ручка дверцы углового туалета ожила, задёргалась и выпустила небольшого человека лет пятидесяти. Лицо его ещё хранило брезгливое выражение, но при виде Плужникова стало умиротворённым.

— На побывку едешь? — спросил он по-свойски, становясь рядом и прикуривая с неприятным причмокиванием.

— В отпуск, — кивнул Плужников.

— Ну и как там армия? — уверенно спросил человечек. Он, похоже, не сомневался, что на все вопросы должен получать обстоятельные ответы.

— Вас что-то конкретно интересует? —спросил Плужников.

— Я говорю, как там, брожение идёт?

— Какое брожение, — Плужников поморщился. — О чём вы вообще?

Пожал плечами, выбросил окурок и вышел из тамбура. Его навязчивый собеседник немедленно последовал за ним.

— Так ты с этого купе? — вдруг удивлённо спросил его коротышка.

— Ну да, — так же удивлённо ответил Плужников. — А что?

— Да так... Слышь, лейтенант, — глаза у собеседника вдруг забегали, — тут такое дело... Тебе далёко ехать?

— Нет, — нетерпеливо ответил Плужников, для чего-то глянув на часы. — Пока до Москвы. А там...

— Хорошо, — перебил его коротышка. — М-да... Слушай, а не махнуться ли нам купе? Нет, серьёзно. Моё — рядом.

— С чего я буду меняться.

Ему захотелось взять настырного попутчика за плечи и затолкать в его купе.

— Да погоди ты, — коротышка заслонил проход и уже крепко держал его за рукав. — Тут такое дело... Короче, в твоём купе баба одна едет. Ириной звать. Так вот, мы с ней уже того. Договорились, в общем. Ну ты понял меня, да? Вопрос — где? Ну не в тамбуре же. Хе-хе. Антисанитарно. Выручи, а?

— Да как же... — задохнулся Плужников.

— Да так же! Короче, так. Ты идёшь к себе. Я минут через пять захожу. С пузырём. По ходу разговора объясняем: перепутал купе, ошибочка вышла. Там в купе ещё два старпёра сидят, так они сойдут на следующей станции, я справки навёл. Пойми, служивый, ты нынче здесь, завтра там, труба зовёт, и нету тебя. А я, может, счастье своё единственное найду. Ласточку небесную. Ты же в отпуск едешь, в Союзе баб, как курей нетоптаных. А у меня вся жизнь наперекосяк, я шушера командировочная, моль вагонная, у меня лысина — видал? Ну, лады?

От коротышки пахло несвежим бельём и вчерашней выпивкой. Плужников кивнул, с трудом высвободился и боком протиснулся в купе.

***
... — Так вот я говорю: армия всегда и везде была консервативной силой. Не обижайся, Серёга! — громко кричал раскрасневшийся коротышка, которого, как оказалось, звали Леонидом. — Армия — консервант любого общества, потому консервативна. Свободомыслящая армия — кошмарный сон. Она везде одинаковая. Общества могут быть сколь у угодно пёстрыми, но армия всегда одна: кругом — марш! А что тихо-то! Пусть старички послушают. Так о чем я?

 — Что армия консервативна, — зевнув, подала голос женщина и коротко засмеялась, искоса глянув на Плужникова.

— Ага! Так вот, не бывает армий демократических, тоталитарных. Армия защищает систему. Систему, а не страну. Армию бесполезно реформировать, её нужно или оставить как она есть, или распустить. В нашем случае — второе. Свободные вооружённые дружины — вот что нам нужно! Свободный союз свободных людей, осенённых идей свободы! Ну давай ещё по одной. Ириночка, о нимфа, помяни меня в своих молитвах! За тебя!!!

Плужников, дабы закончить разговор, предложил выйти покурить.

Плужников вышел в коридор в надежде, что Леонид за ним не увяжется. Тем не менее тот не замедлил увязаться.

Плужников вышел в коридор в надежде, что Леонид за ним не увяжется. Тем не менее тот не замедлил увязаться.

 — Нормально посидели, —сказал Леонид, — шумно затягиваясь. — Ты не обижайся, меня заносит иногда. Особенно ежели выпью и сочная баба рядом Значит, договор в силе? Давай, что ли, махнёмся билетами. Чтоб все по закону. Сейчас возвращаемся в купе, ещё по чуть-чуть, и ты поднимаешь якоря. Лады?

Леонид говорил так торопливо и смотрел на него так напряжённо, умоляюще, опасаясь отказа, что Плужников, который к тому же абсолютно не умел отказывать старшим по возрасту, махнул рукой и, не докурив, вернулся в купе. Там он, вежливо попросив свою неудавшуюся соседку привстать, вытащил из-под лавки чемодан и принялся неуклюже прощаться.

— Купе перепутал, представляешь? — верещал Леонид. — А я сперва подумал: экий нахал! Да ты останься ещё, Серёга, посидим, поболтаем. Ты нам не мешаешь. Правда, Ирочка?

— Серёжа, может, посидите ещё, — сказала вдруг Ирина, и Плужников, поворотившись, поймал её искренне сожалеющий взгляд. Но Леонид, все ещё ласково уговаривая его остаться, мягонько вытолкал в коридор.

— Давай, служба, пожелай мне удачи, — сказал он ему на прощание. — Сам не знаю, что это на меня нашло. В тихом омуте — сам знаешь Ладно, спокойной ночи. Мне спокойной ночи, хе-хе, не желай...

***
В купе уже спали — какие-то неопределённые, скрючившиеся на полках фигуры, — поэтому ничего объяснять не пришлось. Плужников разулся, снял китель, расправил тюфяк и улёгся на полку, закинув руки за голову. Прикрыл глаза и тотчас стал неуклонно опрокидываться в жёлто-фиолетовую тьму. «Чёрт, — удивился он, — неужели напился? Выпил-то, вроде, немного». Выйти в тамбур, проветриться? «Серёжа, посидите ещё», — вспомнилось вдруг. Интересно, как сейчас там? Плужников усмехнулся и прислушался. Плужников вдруг понял, понял, почему, собственно, он не разделся и не лёг по-человечески: а вдруг! Вдруг постучит в дверь и зайдёт. «Серёжа, мне скучно. Мне надоел этот Леонид с его жлобскими ухватками. Зачем вы ушли?» Плужников поморщился, закрыл глаза. Кружение не прекратилось, но было уже вполне терпимо, и он заснул.

Ему снилось нечто долгое и тягостное. Он бродил по своему сну, как режиссёр, громоздил какие-то нелепые сюжеты, поражаясь своей мрачной изобретательности. Сны вспухали из небытия как по заказу, но, вероятно, ему не желалось ничего хорошего, и из снов получалась сумрачная белиберда.

***
Разбудил его настойчивый толчок в плечо. «Вставайте, пассажир, остановочку проедете!» — произнёс чей-то неприветливый голос. Плужников открыл глаза, закивал и потянулся за обувью.

 — Поживей давайте, — зевая, сказала проводница, рябая краснолицая женщина с толстым коконом волос на затылке, который делал её лицо похожим на цифру «8». — Поезд дожидаться не будет.

Плужников снова кивнул и стал торопливо одеваться.

Поезд уже скрежетал колёсами, когда они вышли в тамбур.

— Сколько езжу, никто ещё тут не выходил, —недовольным голосом сказала проводница. — Зачем только остановку сделали, не пойму. Пустошь да темень, ни огонька. Там люди-то живут вообще? Вы там служите что ли?
— Нет. Я за Уралом служу.

Вагон наконец замер. Глухо лязгнула и сползла вниз входная подножка…

— Эй, постойте, гражданин! — услышал вдруг Плужников, уже сойдя на скользкую, бугристую платформу.
— Ну?
— Гражданин, а вы… вы точно тут выходите?
— Не понял, — удивился Плужников.
— Да и сама не поняла, — сбивчиво затараторила проводница. — Хрень какая-то. Нету тут никакой остановки. Не-ту! Вы погодите…

Дверь, однако, закрылась, оставив Плужникова одного на пустынной, незнакомой платформе. Прошло ещё некоторое время, прежде чем он понял, что решительно не понимает, где находится. Поезд нетерпеливо гуднул и уполз восвояси, оставив на платформе Плужникова, до которого только теперь дошло, что разбудили-то среди ночи, собственно, не его, а некоего абстрактного пассажира, коим должен был быть блудливый командировочный Леонид...

ПОЛУСТАНОК
Зал ожидания представлял собой полутёмное помещение, заваленное деревянным хламом. Однако, было тепло. На скамеечке сидел человек и не то пристально на него смотрел, не то дремал. Плужников решил приблизиться.

— А что-то вы, вроде, нездешний? — живо отреагировал незнакомец, поглядев на Плужникова с доброжелательным любопытством.

Плюгавый хитроглазый старичок в большой, съезжавшей на брови шапке-ушанке. В руках он вертел свёрнутую в трубочку ученическую тетрадку.
— Нездешний, — вздохнул Плужников и уселся рядом.
 — А закурить у нездешних бывает? — осторожно поинтересовался старичок. Плужников кивнул и протянул ему папиросу.
— «Беломор» ?! — уважительно прицокнул языком старичок. — Вещь. Откудова берете? Хотя войска, наверное, снабжают. Армия у нас в почёте …
— А на Москву когда поезд ожидается? — нетерпеливо спросил Плужников.
 — На Москву?! Да вот только что и прошёл, — удивился старичок.
 — А следующий когда? — перебил его Плужников.
— Следующий? Так завтра в это же время. Только ж он тут не останавливается. Тут пригородные только.
— Как то есть не останавливается?! Вот только что остановился.
— Вы это серьёзно? — скосил на него недоверчивый взгляд.
— Куда уж серьёзней. Я сам с него сошёл.
— Чудеса-а. Ну однако вы же спокойно можете на автобусе доехать до Ильичёвска. Там уфимский поезд останавливается. Да вы присаживайтесь, товарищ военный. Я вот частенько тут посиживаю ночами. Мне иногда ночами приходят в голову своеобразные мысли. Чтоб они не пропали зря, заношу их вот сюда, — он разгладил на колене засаленную тетрадку. — У меня уже таких тетрадей накопилось изрядно. Я даже подумываю издать небольшую книгу, чтобы это даром не пропало. Я бы уж издал, да, говорят, накладно. А не желаете ли взглянуть? — и, не дожидаясь, протянул тетрадку. На обложке было выведено: «Записки современного Дон Кихота».

Плужников вежливо улыбнулся и открыл первую попавшуюся страницу. Она была густо исписана, буквы были отчётливые и даже каллиграфические, но строки шли вкривь и вкось. «Природа — наша мать, — прочёл он, — и бросить окурок в лесу всё равно, что бросить его на материнский подол». «Искусство — есть чудо оживления неживого». «Коммунизм — есть порождение чистого разума. И предвосхитил его приход великий безумец Дон Кихот!

— А почему именно Дон Кихот, а не, скажем, Гулливер или Папа Карло?
— Иронизируете! А что вы имеете против коммунизма? Все теперь против него. Заговорили, что всеобщее равенство вообще невозможно. В животном же мире, мол, нету равенства! Так неужто мы признаем себя животными? А человек, обретя разум, сразу возмечтал о равенстве, и этим отделил себя от животных.
— Ладно. А Дон Кихот тут причём? — спросил Плужников, сознавая, что снова втягивается в никчёмный спор непонятно о чем.
— Как при чем? А кто, по-вашему, Дон Кихот?
 — Начнём с того, что он, как вы сказали, безумец. Социально опасный. Потому что ежели душевнобольной берет в руки меч и отправляется чинить справедливость, то упаси бог очутиться у него на пути. Он никого не убил и не искалечил лишь по причине физической немощи. А что было бы, если…

Договорить не успел. В распахнувшуюся от толчка дверь в помещение влетела, путаясь в огромных валенках, щуплая, всклоченная девица. Её зарёванное лицо с потёками краски распирало от ужаса. Она вначале вообще, кажется, никого не увидела, потом её мечущийся взгляд упёрся в Плужникова, потом она разглядела старичка и с воплем метнулась к нему.

— Ой, дядя Вася, миленький! — рыдая, выкрикнула она. Ой, что теперь делать-то! Ой, пойдёмте со мной, а? Пойдёмте, говорю, оглохли что ли?!
— Чего это? — обеспокоенно заелозил старичок. — Ты чего это, дорогая Вера, на ночь блажишь? Приснилось ли что?

Девица, изнемогая от слез, замотала головой:
— Дядя Вась, там... мёртвый лежит. Ой, мамочки, что делать-то?!
 — Мёртвый?! Так ты чего ж сюда-то, дура? Ты, это, в милицию давай. Разберутся. Где хоть он лежит? На платформе штоль?
 — У меня. До-ома! — девица снова забилась в рыданиях.
— То есть как? — Старичок привстал от удивления, лицо его стало похожим на портфель из крокодиловой кожи. — Зачем его в дом-то?
 — Да это не я его. Он сам пришёл!
 — Мёртвый?! Ты что несёшь, полоумная!
 — Да он живой пришёл. Потом помер. Дядя Вась, — девица снова шумно всхлипнула, — пойдёмте уж, пожалуйста. У меня ж там все отпёрто...

Дядя Вася, однако, строго отвёл её руку и покосился на Плужникова.

— А вот, может, товарищ военный тебя проводит? А я к участковому схожу. Не то он в отделении, не то дома спит, не то у кладовщицы Майи. Майка мужа на пятнадцать суток сдала за рукоприкладство... Ну так я пойду? — и, не дожидаясь согласия, торопливо поднялся.

Никуда идти Плужникову, конечно, не хотелось, на несчастная Вера глядела с такой жалобной надеждой, что ничего другого не оставалось.

 — Далеко это? — сухо поинтересовался он, выйдя из зала ожидания и спускаясь по обледенелым ступеням платформы.

 — Да нет, что вы, — боясь, что он передумает, затараторила Вера, —совсем рядом. Видите, окошко горит?..

***
Здание напоминало барак, когда-то, наверное, там были склады или мастерские, дом словно сошёл с детского корявого рисунка.

 — Чёрт, — пробормотал Плужников, запнувшись о что-то металлическое в тёмном и выстуженном коридоре, — здесь живёт ещё кто-нибудь?

 — Нет, — жалобно отозвалась Вера, — кто здесь жить будет. Раньше, говорят, много народу жило. Кто разъехался, кто помер. Ой, вы первым зайдёте, ладно? Вот моя дверь. Я за вами. Только не пугайте меня, а то я умру.

— Да уж не умирайте, пожалуйста, — буркнул Плужников и толкнул дверь. Ему уже хотелось быть мужественным, снисходительным и невозмутимым.

Убранство комнаты состояло из самодельного стола, тумбочки с примусом и большой железной кровати. Расклеенные по стенам журнальные картинки придавали комнате ещё более лоскутно убогий вид.

Отдельно от других на стене висела пожелтевшая фотография в кустарной рамке — высокая статная женщина лет, пожалуй, тридцати, в тёмном платье с белым стоячим воротником и со шнуровкой, в светло-серой шляпе с большим, наверное, страусиным, пером. Она сидела, строго и прямо, на приземистом плетёном диванчике, держа на коленях небольшую книгу, похоже, молитвенник. Фотография привлекла внимание, ибо откровенно контрастировала с убожеством прочего настенного убранства. Плужников даже ощутил странное волнение, словно взгляд этой необыкновенной черно-белой дамы был устремлён именно на него. Прямой, внимательный, изучающий. «Тройка-семёрка-дама пик…»

На примусе исходил паром чайник. За столом, уронив голову набок, застыл человек. Он вдавился в стул, словно сросся с ним в некое восьминогое существо. Лица не было видно, лишь торчала скула, косо оттопыренная, как жабра. На столе валялись мокрая шапка, бумажный кулёк, да возвышалась бутылка с самодельной наклейкой с надписью «ЭЛИКСИР ПАРАДИС».

— Товарищ военный, — всхлипнула за дверью Вера, — он там? Ну что вы молчите, дяденька!
— Да там, там, — хмуро отозвался Плужников, — куда ему деваться. Заходите, что ж теперь.

Вера зашла, но, увидев сидящего, снова ойкнула и вцепилась ему в локоть.

— Дела, — покосился Плужников на свою спутницу. — Я закурю, если позволите. — И, не дожидаясь ответа, чиркнул зажигалкой. — Ну и кто это такой?
— А больно я знаю, — шёпотом сказала Вера, не выпуская его локоть. — Мужик какой-то.
— Да вижу, что не тётя. Как попал-то сюда?
— Как пришёл, так и попал. Не знаю, кто такой. Я на станции в билетной кассе работаю. Подошёл к окошку время спросить. Стишки срамные читал, я не поняла ничо. А ночью объявился, в окошко стукнул. У меня свет горел, я боюсь на ночь свет выключать. Я пустила, скучно же... Он сел, бутылку вынул, карамельки. День рождения, говорит, праздную. Стал пить, не допил и поперхнулся, стал кашлять, покраснел, глаза выпучил, захрипел. Я говорю: может, водички попьёте? Пока наливала, он кашлять перестал. Я подошла, а он... сами видите.
— Вижу, — кивнул Плужников, вертя в руках докуренную папиросу
— А банка вон на столе. Ой! — вскрикнула, увидев, что Плужников направляется к столу. — Вы только его не трогайте. А то свалится.

Плужников пожал плечами, затушил папиросу, искоса заглянул в лицо сидящего и потрясённо замер: это был Леонид. Тот самый, с поезда.

Вера что-то втолковывала ему, не решаясь выбраться из своего угла, он толком не слышал, тупо разглядывал банку, собираясь с духом, чтобы ещё раз заглянуть в это серое гипсовое лицо. Ну похож, да. Тоже, наверное, ханурик. Тот-то уехал в моем купе. Чертовщина какая-то!

— Как, говорите, его зовут? — быстро спросил Плужников.

— Да почём мне знать И что вы стоите как столб?! Отойдите от него, бога ради! Уставились, как в музее. Приятно, что ли?

 — Да нет, — Плужников покачал головой. — Приятного мало. Просто мне...

Он не договорил, дверь приоткрылась, в комнату заглянула голова в мокрой меховой шапке. Это был милиционер. Он прошёлся по комнате, пододвинул ногой табурет и сел напротив умершего, словно намереваясь взять с него показания.

 — Фамилия? — тускло, сквозь зубы спросил он, ни на кого не глядя.

 — Это вы кого спрашиваете? — поинтересовался Плужников с некоторым раздражением. — Его? Он вряд ли ответит.

 — Нет, это я вас спрашиваю, — так же тускло продолжал милиционер и — тут же чеканно добавил: — Лейтенант Гуменный.

— Какой ещё Гуменный? — удивился Плужников. — Моя фамилия Плужников. Лейтенант Плужников.

 — Это я лейтенант Гуменный, — невозмутимо ответил милиционер. — Так как ваша фамилия?

 — Я же ясно сказал — Плу-жни-ков!

— Допустим, — кивнул лейтенант Гуменный. — Как вы тут оказались?

 — Понимаете, я еду в отпуск, — торопливо начал объяснять Плужников.

 — Допустим, — снова кивнул милиционер.

 — Что допустим! — разозлился Плужников. — Я же вам сказал, я...

 — Документы, пожалуйста, ваши, — сонным голосом сказал.

Плужников пожал плечами, вынул из нагрудного кармана отпускной билет и протянул его милиционеру. Тот кивнул и принялся внимательно его изучать, бормоча и шевеля губами. Верхняя губа у него оттопыривалась кверху, была прикрыта рыжеватым пушком и походила на гусеницу.

— Так вы направляетесь в отпуск? — спросил он, не подняв головы.

 — В отпуск, — кивнул Плужников.

 — Допустим. А как очутились тут? — голос его вдруг ожил. — А?! Вы же нездешний. А? К кому приехали? В гости? Ну?

— Понимаете, я сошёл по ошибке. Мне не здесь нужно было. Но… В общем, я поменялся купе с одним пассажиром. Вот меня проводница и подняла вместо него, а я-то спросонок и не заметил.

— Как интересно, — протянул милиционер и весело прищурился. — И зачем вы поменялись? Это что, игра такая? Махнём не глядя?

— Ну что-то вроде, равнодушно кивнул Плужников.

— Ин-те-рес-но! И что это был за пассажир такой? — милиционер вновь насмешливо прищурился.

«А вот он и был», — хотел было ответить Плужников, но не сказал, лишь украдкой покосился на неподвижно сидящего.

 — Кстати, а кто он такой? — спросил он вместо этого.

— Здесь вопросы задаю я! — гордо вскинул голову лейтенант Гуменный.

 — Володь, ну что ты к нему прицепился! — подала наконец голос Вера. — Он-то тут причём. Он на станции сидел. Ничего не знать не знал, это я потом его сюда привела, потому что боялась. Дядю Васю Гущина спроси, он скажет.

— А ты помолчи, Крестникова, — досадливо скривился тот, — с тобой будет особый разговор. Устроила тут, понимаешь, бардак несусветный.

 — Чего устроила! — вспыхнула Вера. — Не знаешь, не говори. Человек помер, схоронить надо, а ты допросы чинишь. Штирлиц наш геройский!

— Ну-ка тихо! — лейтенант Гуменный раздражённо хлопнул ладонью по столу. — Рот застегни!.. Это что ещё за бухло-требухло? — он кивнул на бутылку.

 — А я знаю? — Вера угрюмо шмыгнула носом. — Это он с собой притащил.

Милиционер повертел в руках стакан, поднёс к лицу и пошевелил ноздрями.

 — Самогон. Опять Порфирьевы гонят. Привлекать придётся, мать их. Допрыгались. От такой мутняры окаянной крокодил сдохнет, не то что человек. Ну чего ещё там?! — недовольно крикнул он, обернувшись к двери.

Оттуда высунулась озабоченная голова дяди Васи.

— Я в том смысле, что покойника надо бы забрать, — уважительно сказал дядя Вася. — Я фельдшера привёл. Сани у меня с собой, в больничку свезём болезного. Давай, заходи, Коль, стоишь как неродной.

В комнату протиснулся долговязый, худой человек в телогрейке. Из-под телогрейки торчали полы белого халата, и он походил на кладовщика. Деловито подойдя к умершему, он потрогал его за руку, для чего-то высоко задрав рукав пальто, потом оттянул пальцем верхнее веко и покачал головой.

— Что там, а? — боязливо спросила снова притихшая Вера.

 — А бог знает, — равнодушно ответил фельдшер. — Завтра из Ильичёвска Вольф Самуилыч приедет, он и скажет. Ну, взяли что ли?

— Погодите, — вдруг разволновавшись, остановил его Плужников. — У него на руке что-то написано было. Ну татуировка.

— Ага, что-то было, вроде, — кивнул фельдшер. — сейчас гляну. — Так. Вам не понять. Да.

— Ну почему же не понять. Вы скажите, что написано. Может, пойму.

— Да нет, — осклабился фельдшер. — Написано так. В татуировке: «Вам не понять!» Ну, взяли что ли? — и, крякнув, ухватил покойника под мышки.

Плужников и Гуменный, мешая друг другу, суетливо ухватили тело за ноги и за плечи и потащили выходу. Дядя Вася семенил поодаль и бормотал что-то о своих убеждениях, которые не позволяют ему прикасаться к мёртвому телу.

 — Иди знай, — буркнул милиционер, — философ, мля!

— Так, ладно, — сказал лейтенант Гуменный, когда они с трудом возложили так и не разогнувшееся тело на широкие сани. — Повезли, значит. Ты, — он кивнул дяде Васе, — иди рядом и поглядывай, чтоб не выпал ненароком. И без философии. Вы — можете идти, — он строго официально кивнул Плужникову, и тут же добавил: — Координаты ваши я зафиксировал.

***

Когда они скрылись из виду, Плужников двинулся к станции, но, пройдя несколько шагов, остановился. До его поезда оставалась такая прорва времени, что идти к станции не было резона. Он с тоской огляделся вокруг. Царило утро, но темнота не исчезла, а была лишь замутнена болезненно-серой белизной. Снег, казалось, уже на лету покрывался сажей и ржавчиной и, упав, тут же превращался в серо-жёлтую массу. Станция неуклюже ворочалась где-то внизу, туда вела деревянная лестница, там сонно всхрапывали поезда, перемигивались огни, слышались обессмысленные эхом перебранки диспетчеров. Плужников постоял и вернулся к бараку. Там всё так же горело одно-единственное окно.

— Кто там? — отозвался недовольный голос, когда он постучал в дверь.

— Это я, — ответил он, подумал, что сейчас придётся через закрытую дверь суетливо напоминать о себе. Дверь, однако, сразу же отворилась.

— Что-то забыли? — Вера смотрела на него внимательно, изучающе.

— Да нет, — стушевался Плужников. — Просто... У меня поезд только ночью. Вот.

— Так ведь мне на работу сейчас. — Плужников только сейчас заметил, что она в пальто. — Вы, может, спать хотите?

— Ну да, — обрадованно кивнул Плужников. Он понял, что потому, собственно, и вернулся. — Вторую ночь толком поспать не удаётся.

— Ну так и ложитесь, — Вера кивнула на железную казарменную койку. — Если уместитесь.

— Да уж я постараюсь, не привыкать, — заискивающе улыбнулся Плужников и замёрзшими пальцами стал расстёгивать пуговицы шинели.

— Вот супруга-то ваша не обрадуется, — усмехнулась Вера. — Ну, что вы у посторонней девушки буквально, значит, спали. Не похвалит, наверное.

— Ну во-первых — буквально, —улыбнулся Плужников. — А во-вторых...

— Ладно, — лицо Веры вытянулось, — дверь заприте. Я в обед приду.

Плужников насилу дождался, пока она выйдет, повернул ключ, разулся, вытянулся на сыроватой, пахнувшей опилками койке, укрылся шинелью и заснул, кажется, ещё до того, как закрыл глаза.

***

Однако скоро тёмное забытьё вновь, перешло в тягостные блуждания по лабиринтам. Потом он обнаружил себя в какой-то белой комнате без окон, с высоким потолком. В комнате стол и два стула. На одном сидел он, на другом незнакомый человек, которого он, Плужников, должен был определить в часть и поставить на довольствие. Наконец сидящий поворотился к нему лицом и Плужников понял, что не ошибался.

— Постой, — сказал он, — но ты умер, вроде. Ты только что сидел холодный, скрюченный, как моток ржавой проволоки, тебя увезли на санях...

— А ты уверен, что то был я? А может быть, еду я сейчас в поезде, в твоём купе, с завлекательной мадам? А ты сам уверен, что спишь сейчас не купе поезда, а в доме странноватой девицы? Ты с ней поосмотрительней. Девка ещё та.

— Обычная станционная дурёха, по-моему.

— Это по-твоему. К обычным дурёхам в комнату не ввалится покойник.

— Это почему? Всякое может приключиться.

— Всякое приключиться не может! Думаешь, отчего поезд читинский, который отродясь тут не останавливался, вдруг взял да остановился? А проводница именно тебя растолкала и выставила на перрон? Случайность — это столкновение закономерностей. Никто, Плужников, случайно не умирает...

— Ну и как тебе сейчас? — перебил его Плужников, — Как там вообще? А?

— Интересуешься? Не буду тебе рассказывать насчёт тёмных коридоров — слыхал, наверное, — все это не совсем так. Верней совсем не так. Как? Ну вот вообрази: ты — слепец с рождения. Как крот земляной. Весь мир на ощупь, сто раз познанный — корни, черви личинки. И вдруг — раз! — прозрел. И как, какими словами ты опишешь небо, солнце, лес, горы?.. Ну, однако, ты просыпайся. Верка пришла уже. Открывай глаза. Айн-цвай-драй!

Колодец

— Проснулись? — Вера стояла у раскрытой двери и смотрела на него с приветливой улыбкой. Она все ещё была в пальто и в шапке, и если б не яркое мартовское солнце в окне, можно было бы подумать, что она никуда и не уходила.

«Вот же приснится! — удивлённо подумал Плужников. Было, однако, отрадно сознавать, что весь этот бред не имеет к реальной действительности никакого отношения. А девчонка ничего себе. Даже смазливая, когда улыбается».

А Вера впрямь была какой-то другой. Непонятно, что именно изменилось, но перемена была разительной. Исчезли бестолковая, крикливая суетливость. Даже голос переменился, тише стал и глуше.

— Наверное, кушать хотите, — сказала она, снимая пальто, — я пирожков принесла. С деповского буфета. С яблоками. Они, когда тёплые, — вполне ничего.

Плужников улыбнулся и пожал плечами.

 — А что, Вера, — вкрадчиво начал он, с трудом сглотнув запечённую в полусыром тесте яблочную дольку, — как насчёт билетов? Я ведь, как ты поняла, здесь по недоразумению. Ну в общем, Верочка, до Москвы бы мне, а?

— Да нет у меня билетов, у меня ж только пригородные. Вам надо в Ильичёвск ехать. На уфимский. Там сегодня Люська, я позвоню, она оформит. Это как вас угораздило на чужой остановке сойти? В историю влипли, натерпелись. Люська как-то рассказывала, у них в прошлом году пассажир сошёл по ошибке. Ночью бродил по посёлку, дом свой искал. Утром его скорая увезла, потому что буянить стал, к людям приставать. Неделю в больничке проваландался, там сошёлся с сестрой-хозяйкой. Теперь, говорят, живёт в Ильичёвске. А куда ехал, откуда ехал — не помнит. Да и не видит его никто давно уже. А сестру-хозяйку ту сперва в простые уборщицы перевели, у ней нечистая история приключилась с какими-то дорогими пилюлями. Потом уволили. Теперь она на станции диспетчером. Ольга Дежнёва. А ну её совсем…

— Да мне что. Вот тебе досталось сегодня, — медовым голосом произнёс Плужников и с братской нежностью погладил её по колену.

 — На автобус опоздаете, — бесстрастно усмехнулась Вера.

 — А во сколько поезд? — томно поинтересовался Плужников и, внимательно изучая глазами горку остывающих пирожков, переместил ладонь выше. — Ну там, в Ильичёвске.

— Где-то в половине девятого, — ответила Вера, столь же пристально изучая пирожки. — Вообще-то у меня обед кончается уже. Дежурная может заругаться. Нынче ж Дарья Степановна дежурит...

— Так ты скажи Дарье Степановне, что милиционер приходил. Ну этот, лейтенант Гуменный. Показания. Экспертиза, прочее, — свободной рукой он участливо погладил её по голове, после чего рука его, уже не чинясь, скользнула за воротник. — Из Ильичёвска приехал Вольф Самуилыч. Вскрытие делать...

— Меня, что ли, вскрывать? — усмехнулась Вера.

 — Ну зачем же тебя. Тебя вскроешь, пожалуй. Этого, как его?.. Леонид? Так ведь звать его?

— Так и звать… Погодите, — Вера пристально сузила глаза. — А вы почём знаете, как его звали?

— А интуиция. Слыхали про такую.

— Слыхала, слыхала, — Вера вновь усмехнулась. Глаза её как-то странно блеснули. — Уж мне ль да не слыхать. Только я её по-другому называю.

— Ну и что скажешь?

— К ночи в колодец не глядись — тьма, закружит, хмарь задушит, произнесла она нараспев, глянув на него насмешливо. — У человечка пара глаз, а у тьмы тыща. Человечек глаза не продрал, а уж и на виду весь. Господь Землю во тьме сотворил. В темноте творить сподручней. Свет уже потом пришёл.

— Ого! Это что ещё за полночная философия такая?

— Философия — в книжках. А это бабушка моя говорила. Бабуля Эльза. Она провидицей была и знахаркой. Настоящей. Не шельмой продувной вроде Ольки-профуры.

— Эльза. Нечастое, поди, в здешних краях имя.

— Она и есть нездешняя. Баба Эльза мне и за мать, и за отца. И за весь белый свет. Я-то потому и жива, что она была на свете. У меня после неё жизнь наперекосяк слетела. Помяла-покоцала нахрапом по ухабам. Но теперь выправится, знаю.

— Откуда?

— Она мне сказала. Вчера ночью.

— Чудеса. Так может она растолкует, откуда он взялся, Леонид этот? Она далеко сейчас, бабуля твоя?

— Далеко. Отсюда не узреть.

— Так ты его знала всё-таки? — он кивнул на стул, на котором ещё недавно сидел усопший Леонид.

Вера вздохнула, запрокинула голову, сцепила колени и прильнула плечом.

— Экий же вы, право, неугомонный. Беда с вами… Да погодите, я дверь что ли, запру...

Гололёд

В Ильичёвске автобус остановился возле станции. Кассирша увидела его издали, оживлённо замахала руками. То была высокая, худощавая женщина с узким вытянутым лицом, большими, но впалыми глазами, тёмными вьющимися волосами до плеч. Лицо, несмотря многословность, было бесстрастно и недвижно. Плужников поинтересовался, не имеет ли он честь говорить с Люсей, та ответила, что хоть она и не Люся (Люся вчерась обварила ногу кипятком), а Оля, и хотя вообще-то билетов нету, но ради Верочки... Она долго оформляла билет, предлагала ему позвонить Верочке да поболтать. Временами замолкала оглядывала его насторожённо, словно силясь что-то уяснить для себя.

До прихода поезда Плужникову предстояло битых два часа прослоняться по платформе. И — странное дело — ему вдруг показалось, что всё это с ним уже было... Нет, не то, с ним не было, но было с кем-то другим, и он видел все это чьими-то чужими глазами. За этими двумя трёхэтажками — улица. Не напрягая воображение, он увидел уходящую боком по косогору улицу, захламлённые палисадники, оттаявшую гору мусора с торчащим скелетиком трёхколёсного велосипеда, дом с недостроенной кирпичной террасой и вкопанной в землю у забора железной бочкой... Захотелось зайти в этот дом и кого-то спросить. Плужников встряхнул головой, отвернулся и принялся старательно мерять шагами платформу. Она была все так же безлюдна, лишь кассир Оленька приветливо кивала в своём окошке, делала какие-то знаки, да на мозаичной стене слепым пятном белела потрёпанная предвыборная листовка. Ветер вдруг усилился, погнал ошалевшую снежную слизь почти горизонтально.

Сам не зная для чего, Плужников вновь подошёл к окошку кассы.

— Чего-то схотели, гражданин военный? — Оленька улыбнулась с тою же недвижной готовностью, в которой вновь сквозанула напряжённая опаска.

— Да нет… Ольга, я вот что хотел у вас спросить: Я слыхал краем уха, у вас тут в Ильичёвске в прошлом году случай курьёзный был: сошёл пассажир с поезда, да и забыл, куда он и откуда. Было такое? И как он сейчас?

Лицо кассирши тотчас посерело и заострилось, как лезвие.

— Чего это он забыл! Ничего он не забыл. Всё себе помнит. Всё, что надо, то и помнит. А что не надо, то и забыть не беда. Всяк сам себе дороже. А вы вообще-то с какого рожна интересуетесь, гражданин лейтенант? Это Верка Крестникова вам напела, да? Сука сельская, ведьмачка недорезанная. На самой пробы негде ставить, а о чужих делах судачит без понятия. Бабкино отродье. Вы хоть знаете, что бабка у неё — зэчка бывшая, лагерница клеймёная? Фашистка подкожная. А вы уши развесили, встали в хоровод.

— Да нет, просто поинтересовался. Было, не было.

— Было, простыло. У всякого своя блошка. А вы, товарищ военный, вроде, билет справили уезжать отсюдова. Так и езжайте с богом. Судьбу не пытайте.

— Да просто узнать хотелось. Что, нельзя? Или боитесь чего?

— А мне чего бояться. У меня тут, слава богу, всё своё-родное. Народ тут добрый, ласковый: свисни — набегут. Это вы тут чужой, гражданин военный. Вы бы от краешка платформы подальше держались, ночью тёмно, склизко, особенно по краешку. Гололёд! Мышка бежала, хвостиком махнула и — фьюйть, беда, дед плачет, баба плачет, не доехал казак до; дому.... Много вы знаете, да мало понимаете. Вот и езжайте себе. Вам билет по доброте спроворили, вам бы спасибо сказать душевно, а вы тут дознание устраиваете.

Кассирша с треском захлопнула окошко и даже шторку задёрнула. Было видно, что она принялась куда-то звонить, прикрыв для чего-то телефон ладонью. «Гололёд на земле, гололёд, целый год напролёт — гололёд», — вспомнились ему слова из старой, в детстве услышанной песни…

***

Между тем Плужников обнаружил, что уже стемнело, платформу освещал единственный фонарь, под ним клубился световой круг. Окошко кассы погасло, Плужников остался один, темнота отталкивала его, однако, под мутным световым конусом было тоже неуютно, почему-то не хотелось быть на виду. Мысли вновь перенеслись на ту незримую улицу, к дому с недостроенной террасой. Там, за воротами — маленький мощёный дворик, мотоцикл «Чезет» без переднего колеса, собачья конура, крытая рубероидом. Воображение отчётливо и послушно. Слева от крыльца — колодец из склизких, позеленевших бетонных колец с дощатым навесом в виде домика. Освещённое окно за сухими стеблями хмеля. За тюлевой занавесью — силуэт. Кажется, детский. Мальчик. Тонкий, воробьиный профиль, маленький торчащий хохолок на темени. Кто это? Забывшись, Плужников взволновано шагнул вперёд, чтоб получше разглядеть, но задел боком навес и тот медленно и бесшумно, как во сне, опрокинулся на брусчатку. Из жерла колодца дохнуло затхлостью и недоброй пустотой. Он нагнулся чтобы поднять, и тотчас — пронзительный, гневный окрик откуда-то из тьмы. Отшатнулся, ноги скользнули по рваной льдистой кромке платформы и уже почти провисли в рокочущей, лязгающей пустоте…

И тут какая-то упругая, незримая волна мягким толчком в спину отвела его от края пропасти. И — едва слышный, знакомый, тёплый шепоток. «Всё, всё. Спокойно. Забудь про всё. Нету ничего. И не было…»

А затем Плужников обнаружил себя сидящим на облепленной снегом скамейке. Мимо платформы с адским лязгом нёсся порожний товарняк. «Говорила — к ночи в пустой колодец не глядись», — веял над ним в тот же тёплый шепоток.

***

Поезд пришёл минута в минуту. Проводница долго разглядывала билет.

 — Так. И куда бы вас пристроить? — озабоченно забормотала она.

 — Как это куда? Там, в билете, наверное, указано.

 — Указано, — усмехнулась проводница, — всё там тебе указано. Ты, родной, будто только что народился. Ладно, ступай за мной... Указано у него!

После размышлений она привела его к купе. «Давай пока сюда». — «Пока? А потом?» — «Потом — суп с котом да гуляш с кротом. Иди уже, не задерживай!»

В купе было темно и ему сначала показалось, что там никого нет. Однако когда он сел на свою полку и принялся разуваться, нечто, что он принял было впотьмах за свёрнутый тюфяк, приподнялось и раздражённо произнесло:

 — Вы бы не курили тут что ли! Совсем уже.

 — Да я не курю, с чего вы взяли? — удивлённо сказал Плужников.

Однако женщина на соседней полке не стала его слушать, со вздохом повернулась на другой бок и затихла. Плужников расстелил тюфяк и, поскольку не получил белья, решил лечь не раздеваясь, закрыл глаза. И почти сразу же…

Вера

И почти сразу же, после череды туманных превращений, в купе появилась Вера. Она присела на краешек полки и невесомо погладила его по руке.

«Спишь? Ну и спи, я ненадолго».

«Ну зачем ты пришла?»

«Пирожков принесла. Тех, деповских. Ты ушёл, не забрал, а я спала, не увидела. Может, сгодятся ещё».

 «Может и сгодятся. Это всё?!»

«Ну это как скажешь. Может всё. А ты чего сердитый?»

«Да нет, я… Погоди… Это же ты была возле меня на платформе в Ильичёвске? Я ведь твой голос слышал? Твой?»

«Да я на работе была. Мне Дарья Степановна выволочку сделала, я на целый час опоздала из-за тебя. А на платформе... ну да, можно сказать, приглядывала за тобой издалека, у меня изредка получается. Когда узнала, что сегодня Олька на кассе, забеспокоилась».

«Олька?! Это кассирша станционная. Что-то в ней есть нехорошее, мутное. Вообще, клейкая какая-то девица».

 «Мутное, точно. Была поселковая деваха. Ойкой её прозвали, она в детстве «л» не проговаривала. Злопамятная. Может, оттого что без родителей росла? Детдомовская, как я. Навадилась к бабуле Эльзе ходить. Обхаживала — сю-сю-сю. Клейкая, да. Та её привечала сперва, жалела дурашку сирую. А как поняла, что она, фитюлька-малолетка, хочет сорокалетнего мужика приворотить, из семьи выкурить, а дитё его будущее выморить чёрной ворожбой у жены его в утробе, так и прогнала. Чтоб духу твоего порченого близко не было! Та озлобилась, она вообще никого не прощает. На бабулю кляузы писала. Её из-за тех кляуз с работы уволили, она в детском садике «Мотылёк» работала нянечкой. Хоть и знали, что сплошь враньё, и дети её любят и слушаются, а так, на всякий случай. Ольку и в округе побаиваются, мол, пагубу наведёт.».

«А Леонид? Он ведь тоже мутный насквозь. Что, нет?»

«Нет. Больной он насквозь, это да. Печень. Четвёртая стадия. Без шансов. До конца года не доживёт, и сам это знает. Оттого куролесит. На себя махнул рукой, а не машется. И ещё, у него в жизни какое-то зло было, предательство от близкого человека. И оно пуще недуга мучает. На него зла не держи».

«Так я не держу. А про меня что расскажешь, вещунья-ворожея, коли пошёл такой весёлый разговор. -

«Про тебя. Жить ты будешь долго. Три войны переживёшь, а ни царапинки на тебе не будет».

«Три войны? Какие? Из Афгана ушли с богом. Больше с кем воевать? Со всеми замирились».

«Оттуда ушли, там взошли, дело скорое. У войны ртов полно;, а брюхо одно. Голодного насытить дело недорогое. А сытого — никаких деньжищ не хватит. Оттого войны все. А ты, Серёжа, гореть будешь, да не сгоришь. До большого чина не дослужишься, бо;льшие чины что болотные пузыри — все наверх уползают. И семьи у тебя толком не будет. Любовей много будет, да. С кем? Да вот хоть с той, блондой замужней. — она кивнула в сторону стенки соседнего купе. — Она хоть и мужняя жена, а налево сходить — что воды попить. А меня, Серёжа, ты вспоминать не станешь, но и позабыть не сможешь».

«И всё-то ты знаешь» — невольно улыбнулся Плужников.

«Так ты ж спишь, — Вера негромко рассмеялась. — И во сне сны видишь. А во снах чего не привидится.

«М-да. Так стало быть, ни семьи у меня не будет, ни детей?»

«Говорю же — нескоро. Семья… А вот дети… — пожалуй, что и скоро».

«Скоро? Это когда же?»

«Ну… Сейчас начало марта. К Новому году как раз и будет. Маленькой ёлочке холодно зимой… Я её так и назову — Ёлочкой-Еленочкой. Не напрягайся, Серёжа. Это сон всё. Давай-ка, дружок, на правый бочок, как мама учила. Во-от так. Глазки закрываем. Завтра утром у тебя всё будет по-старому».

 «Будто и не было ничего, да?»

«Так и не было ж ничего. Ты завтра и сам не вспомнишь».

 «Ладно, не вспомню. — И вдруг встрепенулся, — Ну ты хоть сейчас скажи, а что там было-то? Ну там, в том дворике. Веранда, колодец круглый, высохший. Мальчик какой-то в окне. Почему я это вижу, будто видел много раз, и помню до мелочей, до кирпичика? Хоть и не видел ни разу и видеть не мог. Откуда всё это? Ты же, вроде, всё знаешь. Как и бабуля твоя!»

«Теперь-то знаю. Кое-что. Мой папа же в тюрьме сгинул. А мама ещё раньше его бросила, я её и не помню совсем. Нас с братиком в детдом забрали. У нас с ним почти десять лет разницы. Меня через полтора года бабуля Эльза оттуда забрала. Ей долго не отдавали, потому что судимость на ней висела, хоть и погашенная давно, да и оправдали её. Но пока суд да дело, Андрюшу, братика моего пара семейная забрала. И меня хотели, но я тётку словами матерными обозвала и руку до крови расцарапала. Потому что бабулю ждала. И тётка мне не понравилась, жадная, криводушная и наглая, хоть и боязливая. А Андрюша добрый был, покладистый. И красивый, как ангелок на картинке. Олька Дежнёва меня долго морочила, деньги тянула, адреса давала туфтовые, смеялась потом. Так и не сказала, хотя знала, сучонка, прости господи. Но теперь я знаю, что к чему и кто ручку приложил. А Олька-ойка — чем грешила, тем накажется, так бабуля моя говорила. Так и будет.

***

 — Да замолчите вы уже, гражданин! — со стоном произнесла женщина на соседней полке. — Господи! Перепьются донельзя, потом им черти мнятся в каждом углу!»

Плужников приподнялся на локтях и открыл глаза. Веры купе не было. Да и вообще никого не было. Вообще никого…

***

Его разбудило солнце в окне и собственная неудобная поза. Встав, он с удивлением обнаружил в изголовье серую стопочку влажного, пахнувшего карболкой постельного белья. Видимо, не заметил впотьмах. Хотел было взглянуть на вчерашнюю сварливую соседку, но увидел на её месте гладко причёсанного толстячка с лысиной. Он глядел на Плужникова с недоумением.

В коридоре роился народ, все помятые, с мыльницами, тюбиками, почему-то похожие на новобранцев, все шумно возмущались каким-то пассажиром, который засел и не выходит, будто у себя дома.

«Хоть морду что ли ополоснуть до Москвы», — услышал он вдруг совсем рядом, обернулся и увидел Леонида. Заметив Плужникова, тот замолчал, собрал лицо в сморщенную гримасу и неловко, бочком подошёл.

— Ха! А вот и ты, лейтенант. Ну, в общем, всё нормально. Да? Ну так слава богу! — Леонид говорил сипловатой скороговоркой, и глядел почему-то в сторону.

 — А ты... — Плужников отступил на шаг и упёрся затылком в окно. — Ты тоже здесь?

 — Ну а где мне прикажешь быть? — хохотнул Леонид, однако тут же смахнул с лица улыбку и снова опасливо обернулся: — Слушай, народу уймища, пока ещё очередь дойдёт. До Москвы успеем умыться. Давай сейчас ко мне в купе и — по маленькой. Черепочек раздавим, как говорится. Что-то мне не можется...

 — Э, нет, — Плужников замотал головой, — с меня довольно.

Он решил ничему не удивляться. А лучше всего — просто забыть это наваждение, избавиться, как от занозы. Он отвернулся и принялся изучать висевшую на стене маршрутную схему. С упрямым раздражением, напрягая зрение, силился разглядеть сквозь полиэтиленовую плёнку названия каких-то городов, станций... Странно, но Ильичёвска там не было.

— Не найдёшь, — сказал вдруг за спиной Леонид, — я уже искал. Ни того нет, ни другого.

 — А ты сам-то есть? — усмехнулся Плужников, с тоской глянув в его землистое, дёргающееся лицо. — Что-то я последнее время в этом стал сомневаться. Ты вообще-то сейчас должен находиться в той станционной больничке, — добавил он, ужасаясь своим, словам. — Как там, не знобит?

— На, потрогай, если хочешь, — криво усмехнулся Леонид и протянул ему руку. Плужников вздрогнул: на запястье криво синела наколка: «Вам не понять». — Нервишки, а? Как моя бабка говорила — аминь, рассыпься!

— Ух ты, — Плужников присвистнул, кивнув на татуировку. — след юности греховной? И чего ж такого нам не понять?

— Это так, — Леонид махнул рукой. — Там должно было быть: «Вам не понять, вы не любили». Но у меня по ходу дела сыпь пошла и зуд по телу, и кольщик Стасик сказал: иди домой, завтра доделаем. А назавтра Стаса менты повязали за старые дела. Так и осталось.

— Ишь как, — пробормотал Плужников, засмеялся и спросил полушёпотом: — Кстати, чуть не забыл, как прошла ночь? Леди осталась довольна?

— Какая такая леди?.. Ах та! Эх, надо бы соврать, да совестно. Там, брат, всё глухо. Граница на замке.

— Так уж и на замке. Мне вот почему-то так не показалось, — усмехнулся Плужников, запнулся и вдруг выпалил невесть откуда выплывшее: — хоть и мужняя жена, а налево сходить — что воды попить.

— Это откуда вдруг такая ценная информация?

— Это? — Плужников задумался. — Ну можно сказать, во сне приснилось.

— Ах во сне, — Леонид хмыкнул. — Это пожалуйста. Как говорится, не спи, не спи, художник, не предавайся сну. В общем — хлопоты пустые, зря я тебя побеспокоил. Глядишь, ничего бы и не случилось, ни с тобой, ни со мной...

— А что случилось-то? — Плужников вдруг глянул на него весело и просветлённо. — Ничего и не было — к ночи легли, к утру проснулись. Ночью все кошки серы, а чёрные — того черней.

— Не было? — Леонид засмеялся с сиплым придыханием. — Не было! Ни черта; ж не было! Ни полустанка этого сраного, ни Верки-ворожихи, ни подвала крысиного... О, вот и Ирочка! Ой, да какая же вы сегодня сверкающая. Ну просто ёлочка новогодняя. Ей богу, вы меня с ума сво;дите!

Ирина впрямь была одета необычно: просторная, чёрная с блёстками кофточка едва до пояса и белые, туго обтягивающие выпуклости джинсы.

— Да; вот. Маленькой ёлочке холодно зимой, — игриво пропела она, ненароком, коротко прижавшись к Плужникову плечиком.

— Маленькой ёлочке… Погодите. Откуда это?

— Откуда? — Ирина красиво взметнула брови. — Серёжа! Это ж детская новогодняя песенка. Ма-аленькой ё-олочке хо-лод-но…

— Да знаю я, знаю! Я вообще не об этом! — Он смущённо потупился. — Извините, конечно. Просто я очень хочу вспомнить, а не могу.

— А и не надо ничего вспоминать! — заверещал Леонид. — Сказано же — ничего не было! Галлю…

— Какую ещё Галю? — капризно нахмурилась Ирочка.

 — Я говорю — галлюцинация! Коллективная галлюцинация. Так, Серёга, до Москвы ещё как минимум часа полтора. Это малоисследованное явление надобно спрыснуть! Давайте лимониться не будем. У тебя есть чем зажевать?

 — Есть, — усмехнулся Плужников, — пирожки. Деповские.

 — Так давай, тащи к нам в купе. Деповские-поповские, какая к чертям разница — с утреца пойдёт!

«Галлюцинация, — бормотал Плужников, — Коллективная галлюцинация, — бормотал он, доставая с полки полиэтиленовый пакет со слипшейся пирожковой массой, — и ничего иного...»

Десять лет спустя

Десять лет спустя, в марте 2000 года танковая рота капитана Плужникова миновала смертельную засаду на дороге между Грозным и селом Алхан-кала.

Годом позже корреспондент газеты «Комсомольская правда» Валерий Байгильдин писал об этом скоротечном бое:

«Везение или глубокая интуиция — что спасло головную колонну отдельной мотострелковой бригады от хорошо подготовленной засады иностранных наёмников в двух километрах от Алхан-калы? Факт остаётся фактом — головной танк Т-72 командира роты капитана Плужникова внезапно остановился. Как оказалось — буквально в нескольких метрах от заложенного на дороге мощного, тщательно замаскированного фугаса. Колонна прекратила движение, возникло замешательство. Видимо, у кого-то из боевиков сдали нервы, началась беспорядочная стрельба. Танк капитана Плужникова был дважды подбит из гранатомёта, загорелся, однако экипаж, несмотря на ожоги и контузии, сумел быстро загасить пламя и продолжал вести бой. Длился он около получаса. Понеся потери, наёмники отступили, унеся раненых, оставив около десятка убитых. С нашей стороны двое раненых — оба из экипажа головного танка — наводчик и механик-водитель.

Капитан Плужников на вопрос, что же его заставило так внезапно остановить колонну, не ответил. Было заметно, что он вообще не расположен говорить на эту тему. Зато оператор-наводчик БМП из состава колонны ефрейтор Трубников в разговоре со мной клялся, что видел, как едва не в метре от движущегося головного танка словно из-под земли выросла невысокая темноволосая женщина. Стояла, скрестив руки над головой и что-то неслышно кричала. Кроме него никто женщины не видел. Ну что ж, война полна суеверий и домыслов.

В заключение скажу, что о подвиге экипажа танка капитана Плужникова было сообщено Верховному командованию. Однако три месяца спустя Орден мужества был присвоен лишь командиру бригады полковнику Дудченко, который находился в самом хвосте колонны и о произошедшем боестолкновении узнал лишь после того, как оно закончилось. Ну что, ж, как мрачно шутят окопные офицеры, чи;нным — Канара да Майорка, бесчинным — водяра да махорка».

Статья опубликована в газете в мае 2001 года. Без последнего абзаца.

***

Через месяц после описанных событий Вера Крестникова была задержана милицией: некоторое время назад она вывела из запоя заведующего клубом, заслуженного работника культуры Ипполита Лункина. Однако вскоре Лункин снова запил, пропил семейные накопления, был уволен со службы, в отместку угнал служебную машину УАЗ Пикап, кою разбил до непригодности, и сам покалечился. Супруга Лункина обратилась в суд, желая привлечь Веру к уголовной ответственности и выставила многомиллионный счёт. Суд хоть и счёл претензии истицы безосновательными, привлёк, однако, гражданку Крестникову за незаконную медицинскую деятельность. От реального срока её уберёг лишь факт беременности. На суде приключился казус. Выступавшая в качестве свидетеля обвинения Ольга Дежнёва, не закончив речь, осеклась, некоторое время молчала, будто силилась вспомнить, затем принялась что-то бормотать, яростно, но невнятно, будто пререкаясь с кем-то невидимым, а затем вовсе упала в обморок. Женщину привели в чувство, однако продолжать выступление она отказалась, покинула здание суда и более интереса к этому судебному делу не проявляла.

Сразу по истечении условного срока, Вера с трёхлетней дочкой Леной покинула посёлок и перебралась в райцентр, где устроилась санитаркой в детский хоспис «Бонн Эсперанс». После окончания экстерном курсов медсестёр, — фельдшером. Сошлась там молодым врачом-онкологом. И вскоре не подававший никаких надежд врач обрёл известность благодаря нескольким блестяще проведённым операциям по излечению лимфомы и лейкоза. Получил приглашение в столичную клинику, в кою отбыл один, ибо, уверовав в свои силы, предпочёл начать жизнь с чистого листа. Более о нём, однако, ничего не известно.

***

В ноябре 2015 года у Сергея Плужникова, майора танковых войск в отставке, родилась дочь. Схватки начались поздно вечером. Долго дожидались скорой помощи в дачный посёлок «Звездочёт». В машине скорой у Руфины Яковлевны открылось сильное кровотечение, приступы шли почти без перерывов, она уже осипла от крика, лишь беззвучно открывала рот и таращила глаза.

— Послушайте, мы ведь её не довезём, — в отчаяньи, тяжело дыша сказала врач, совсем молодая девчонка, только после ординатуры.

— То есть как это? — растерялся Плужников. — Что значит, не довезём?!

— То и значит! До больницы полчаса ехать. Это по асфальту если. А асфальт скоро кончится. И дальше километров пять ямин да колдобин. Завязнет машина и тогда — всё. Точно не довезём. Потеряем обеих!

— Ну и что теперь делать?! Здесь что ли рожать? На обочине?!

— Вы не волнуйтесь. Вон за тем щитом село будет. Вороний ключ. Я там комнату снимала, у бабы Жени. Я ей грыжу вправляла, она меня помнит…

***

Роды закончились только к рассвету. Руфина Яковлевна, обессиленная донельзя, наконец заснула. Новорожденную девочку баба Женя, напевая и бормоча, укутала в чистую простынку и старую пуховую шаль, уложила в большую плетёную корзину (у меня там уже четверо внуков перебывали, и все, слава богу, живы-здоровы). Плужников и молодая врачиха вышли в сени покурить.

— Зря куришь — неодобрительно сказал Плужников. — потом бросать будет трудно. А придётся. Я вон сколько раз пытался бросить. А никак.

— Да я и не курю вообще-то. Так, если сильно понервничаю. Как сегодня. Да ладно вам. Дочка же у вас родилась! Неужто первая.

— Ну да, первая, — словно оправдываясь, произнёс Плужников. — Я поздно женился. Мне и нагадали мол, женишься, но поздно. Так и случилось.

— Кто ж вам нагадал такое? Цыганка?

— Да нет, не цыганка. Сейчас не помню уже, давно было… Слушай, ты ведь у нас просто как ангел хранитель. Когда б не ты… Даже подумать страшно.

— Да ладно вам. Сказали тоже, ангел. Не я так другая. Обычная работа. Хотя роды я первый раз принимаю, да. Можете даже меня поздравить.

— Поздравляю, да. Но я о другом. Я вот думаю дочку в твою честь назвать. Ты не против? Тебя как звать-то, до сих пор ведь не знаю.

— Меня? Лена. Елена Сергеевна Крестникова. Не, не против, конечно. Мне нравится, когда в чью-то честь называют. Это вроде как как вторая жизнь. Я вот, если у меня дочка родится, её назову знаете, как? Эльзой! В честь прабабушки.

— А ты её знала? Прабабушку.

— Не. Она давно ушла. Мама в ней души не чаяла, рассказывала про её жизнь. Она нездешняя. Немка из остзейских дворян. Эльза фон Кройц. В сороковом году всё их семейство из Риги переселили в Познань. А они с сестрой остались в Риге. Потом в Ленинград перебрались. Фамилию поменяла, сперва «фон» убрала, после Крестниковой  стала. Всю блокаду пережила, сестру схоронила. В сорок девятом её арестовали: сосед по коммуналке шепнул, что она по телефону по-немецки разговаривала. Хоть она на самом деле с ученицей говорила — она репетитором была по немецкому. Но отец той девчонки струхнул, на следствии сказал, что Эльзу знать не знает, что дочка у них отличница, зачем ей репетитор. Эльзе семь лет дали. Три года в лагере под Краснотурьинском, медные рудники. Потом сослали в город Ильичёвск. Муж её погиб на войне, дочь замужем в Эстонии. Так что с ней только сын поехал, Потом его тоже посадили, потому что он участковому челюсть сломал. За то, что он его маму фашистской курвой назвал. Ему восемь лет дали, он так из тюрьмы и не вернулся. Вот какая у меня прабабка была. У меня фотка на телефоне есть. Хотите посмотреть?

Плужников нехотя глянул на дисплей. Старое черно-белое фото — женщина в тёмном в плетёном кресле с книгой на коленях… Баба Эльза!..

Плужников даже привстал от нежданно прихлынувшего, чувства. И оно вернуло его в смутные видения, которые давно будоражили его сны: облепленный бесцветным снегом полустанок, скованная гололёдом платформа, какая-то странная, то и дело меняющаяся женщина, которая легко и покорно ложится с ним в постель, жёсткую, но неожиданно нежную и ласковую. Поблёкшая фотография на стене — женщина во всём старомодном, с глубинным взглядом, видящим незримое… И ещё — некая мягкая, но настойчивая, вездесущая сила, что много раз отводила от него неминуемую, казалось бы, смерть…

— … А меня мама Ёлочкой звала. Еленочкой-Ёлочкой, веточкой-иголочкой. Я же в самый Новый год родилась. Под бой курантов, можно сказать. — Что это с вами? Вам нехорошо?

— Всё нормально. Лена, скажи; а ты с какого года?

— С девяностого. А что?

Короткая, но ветвистая, как молния, вспышка озарения. Бессвязное связалось. Воздушная лёгкость осознания…

— Лена, а Вера… мама твоя, она сейчас где? Что с ней стало?

— А мамы нет. Уже почти пять лет. У них в хосписе пожар случился. Ночью. Мама дежурным фельдшером была. Пока помощь пришла, она вместе с медсестрой и дежурным врачом выводила детей из палат. И надышалась всякой отравы, — там же кругом пластик да химия — а у неё врождённый порок сердца. Вот оно и не выдержало. Мама у меня праведницей была. Праведницей! Хоть о ней всякую неправду говорили. Не верите?

— Почему же. Верю. Так оно и было. По сути.

— А вы что, её знали?..

— Знал, да… Послушай, Вера, мама твоя, помнится, говорила о своём брате младшем. Она его хотела найти. Нашла?

— Дяде Андрее. Нашла. Ну как нашла… В общем, он теперь уже и не Андрей, а Эдвард. Эдвард Новак. Живёт в Америке, в городе Нэшвилл. Его семья американская усыновила. Мама сказала, что прежние усыновители его просто продали, как скотинку домашнюю. Да разве докажешь. Они на полученные денежки выкупили у прежних владельцев пилораму «Елань».

Мама ведь даже смогла выведать адрес тех усыновителей американских. И даже позвонить. Как раз он трубку взял. Только разговора не вышло. Талдычил как заведённый: «Sorry I do not understand you… I think you have the wrong number» . Трубку, однако, не вешал. Всё бубнил, бубнил. И слушал. А перед тем, как положить трубку, сказал тихонько по-русски: «Верка, прости меня. И больше не звони. Пожалуйста». Так и сказал. Мама тогда всю ночь проплакала... А та пилорама потом сгорела. Говорят, короткое замыкание и взрыв бытового газа.

***

— Серёжа! Серёжа, подойди ко мне, — голос Руфины Яковлевны был слаб, приглушён, однако настойчив и требователен.

 Плужников, загасив сигарету вышел из сеней. Руфина Яковлевна лежала на низкой тахте, откинув одеяло и приподнявшись, невзирая на боли, на локтях.

— С кем ты сейчас разговаривал? Ну?!

— С Еленой, с врачом.

— С врачом! И что этой девке от тебя нужно?

— А тебя только это сейчас интересует? Больше ничего?

— Не смей так со мной говорить! Хочу, чтобы она ушла. Немедленно!

— Она никуда не уйдёт. Она вообще-то врач, а не прислуга. Через полчаса приедет скорая и тебя увезут в роддом. Тебе надо…

— В роддом! Меня увезут в роддом. А ты останешься со смазливой малолеткой. Прекрасно!.. А! Вот и она. Явилась! Что пялишься, бесстыжая?!

— Простите, Руфина Яковлевна, вам ребёнка кормить пора, — с улыбкой сказала Елена. — Плачет девочка ваша. Вы лежите, я её сейчас принесу…

***

Дочь свою Плужников, несмотря на яростные протесты супруги, назвал Еленой. Руфина Яковлевна, впрочем, вскоре подала на развод, отсудила городскую квартиру, которую вскорости продала и отбыла с давним другом семьи в канадский город Торонто, где, по слухам, проживает благополучно. Дочь годовалую оставила отцу, вместе с дачей и автомобилем «Хонда».

Плужников стал председателем в садоводстве «Семицветик», а также заодно охранником и электриком, и — какая-никакая прибавка к военной пенсии.

Елена него навещает, помогает с малышкой. На выходные и праздники приезжает вместе со своим другом Петей, врачом-эндокринологом. Малышку нежно именует Сестричкой-Алёнушкой, хотя никаких разговоров на эту тему у них с Плужниковым не было и нет. Есть осознание и понимание. Они и не говорят о прошлом. Прошлое, тысячеглазая тьма, пялится на освещённые окна дачной веранды и ничего не может сделать с этим упрямым квадратом тепла и света.

А это имя, Алёна, так за девочкой и закрепилось.

;

Блюз. (Вместо эпилога)

«…Похоже, ты не любишь март, красавчик. Знаю тебя уже три года и всякий раз в марте ты бухаешь больше обычного. И всё бубнишь эту свою дурацкую, унылую песенку, как она называется-то? — «GOLOLIOT». Я как-то спросила у одной товарки, она из Молдовы, она сказала, что gololiot это обычный лёд, black ice… Когда-то давно, в марте случилось то, что поковеркало твою жизнь? А что, твоя здешняя жизнь уж так плоха? Настолько плоха, что ты хотел бы вернуться отсюда в этот тёмный и страшный русский GOLOLIOT?.. Эй, красавчик, хватит уже пялиться на мои коленки. Не ты первый их раздвигаешь, и, дай бог, не ты последний Я вообще не пойму, за каким чёртом я всё ещё тебя терплю. Ты классный парень, с тобой не заскучаешь, да. И с тобой у меня случается то, чего отродясь не бывало с этими потливыми крохоборами. Но пойми, есть клиенты пощедрей, а мне, между прочим, кормить двух девчушек-близняшек и одного двухгодовалого мальчонку. Хотя ты сегодня был в ударе, да. Ха! Мне даже показалось… Да тьфу, плевать что там мне показалось…

И всё же ты не любишь март, Хенри. Не злись, я помню твоё имя. Но мне хочется называть тебя именно Хенри. Почему? Ты однажды с пьяных глаз проговорился, что никакой ты не Эдвард, а Хенри. То есть, ты как-то по-другому сказал, но мне проще выговорить — Хенри. Видишь ли, имя человеку неспроста даётся, Хенри. Господь направляет. Как крещён, так зовись. Иначе грех. Хотя я-то ведь тоже никакая не Милдред. Милагрос меня звать, вот как. Моя мама — порторикенья . Папаша — какой-то гринго из Джеконсвилла, я его в глаза не видела. Да и мама не помнит, как звали-то его. А может и не знала никогда. Так бывает. Моя мама танцевала сальсу и дансон в ресторане «Марракеш». Она вообще умела делать по жизни только две вещи: танцевать сальсу, и готовить пинчос. Но я тебе скажу — если б ты вкалывал так же расторопно и изобретательно, как моя мама танцевала сальсу, ты бы сейчас ездил не в сереньком «Бьюике», а на «Макларене» последней модели.

Однако ты не любишь март, Хенри. Он рвёт твоё сердце. Ты говорил, что именно в марте ты когда-то предал близких. Сестру. Ещё ты говорил, что я похожа на неё. Не знаю, что у вас там приключилось, но если я впрямь похожа на твою сестру, то, поверь, она тебя простила. Почему? Потому что и не винила ни в чём. Видишь ли, твоя сестра умела любить, и я это сразу поняла. Я тебе скажу, это не такое уж частое дело. Влюбляются, милуются, страдают, маются ерундой, выдумывают о себе всякую фигню — это сколько угодно, это почти у всех так. А любовь — это Судьба, это дар Господень. Но Господь ничего не даёт задаром. Не верь байкам про счастливую любовь, нету её. И несчастливой тоже нету. Любовь это всегда одиночество, они как сёстры-близняшки. Любовь, Судьба, Одиночество.

Кстати, а ты когда-нибудь слышал «Вест-Тампа блюз»? Нет. В Нэшвилле его мало кто слышал. Зато во Флориде его знают почти все. Особенно в моей родной Тампе. Её сочинила Корасон Асеведо, такая же мулатка из Пуэрто-Рико, как я. Пела его и по-английски, и по-испански, может, и сейчас поёт, хотя вряд ли, такие, как она, долго не живут… Между прочим, однажды в Майами-бич она выступала в паре с самим Карлосом Сантаной!.. А хочешь, я спою тебе этот блюз? Прямо здесь. Конечно, у меня не такая лужёная глотка, как у Кори, но я попробую.



Но ты прошёл мимо меня.
Прошёл мимо меня, хотя, конечно, узнал.
Должно быть — важные дела,
Чертовски важные дела, да.
Но!
Вест-Тампа блюз всё так же рвёт твоё сердце!



Эй парень, дела идут клёво!
Свой дом, жена, тесть, щедрый, как Санта Клаус,

Двое детишек,
А также сисястая секретарша,
которая даст тебе хоть в лифте. хоть на парковке.
Партнёры, коллеги, коллекции, презентации! —
Это твой мир. Твой выбор, твоя судьба.
Но!
Вест-Тампа блюз всё так же рвёт твоё сердце!



Эй парень, сегодня ты прошёл мимо меня.
Прошёл мимо меня, хотя узнал.
Хотя мы были друзьями детства.

Наверное, у тебя —
Чертовски важные дела,
и ты прошёл мимо меня.
Но!
Ты остановился и глядишь мне в спину.
Молча.
Глядишь.
Мне в спину!
Почему?!
Да потому что —
Вест-Тампа блюз всё так же рвёт твоё сердце!

Пока ты жив, парень, пока ты жив!
Пока ты жив.

Пока!

 

Понравилось? Я рада. А теперь пора. Домой, красавчик, домой. Время не ждёт. У тебя свой блюз, и он рвёт твоё сердце. Этот твой Русский блюз. И знаешь, что я тебе скажу? Благодари Господа, что он есть, этот твой Русский блюз, что он мучает тебя. Это значит, Господь тебя замечает. Пока ты жив, парень, пока ты жив. Потому что если он оставит тебя, этот Russian blues, это значит Бог перестал различать тебя в толпе, и ты останешься упитанной розовощёкой, преуспевающей мумией, и я буду первой, кто пошлёт тебя к чертям. Кстати, давно хотела тебе сказать: а почему бы тебе… Э, да ты уже почти засыпаешь, красавчик. Ничего, я сейчас вызову такси. Я знаю твой адрес. Мне кажется, я вообще о тебе знаю всё…