Каждый стих - дитя любви

ЕЛЕНА  ЛАВРОВА

«КАЖДЫЙ СТИХ – ДИТЯ ЛЮБВИ»

Мироощущение Марины Цветаевой




Ни в одном научном труде, связанном с творчеством М. Цветаевой, до сих пор нет сколько-нибудь отчётливой идеи, чем же была для поэта любовь, как явление психофизической жизни человека. В биографических трудах о М. Цветаевой слово «любовь» встречается на каждом шагу, как нечто само собою разумеющееся, как неотъемлемая часть жизни и творчества поэта. Но биографы не ставят, и не должны ставить целью изучение роли любви в творчестве поэта. Биографы, так сказать, фиксируют факт, и не более того.
Философский энциклопедический словарь предлагает нам следующее определение любви: «любовь в широком смысле друг к другу, предполагающее в своём существовании уважение друг друга и даже способствующее этому. <…> Перенесённая на человека, любовь означает, с одной стороны, телесно-душевный принцип продолжения рода, с другой стороны, душевно-духовный принцип «платонической любви», свободной от всякого желания обладания». Таким образом, в данном определении обозначены две цели любви, существующие обособленно друг от друга. Первую цель можно обозначить, как сугубо практическую, т.е. направленную на продолжение человеческого рода. Вторую обозначить трудно, опираясь на определение, данное в энциклопедии. Вторая цель ускользает и представляется не только смутной или размытой, но вовсе отсутствует. В связи с этим возникает вопрос, а какова же цель так называемой «платонической любви»? И почему авторы статьи сочли необходимым поместить название этого типа любви в кавычки? Далее, совершенно очевидно, что оба типа любви находятся в иерархическом отношении друг к другу. Телесно-душевный принцип, реализующий размножение рода, располагается ниже принципа душевно-духовного, который не имеет к размножению ни малейшего отношения, но зато имеет отношение к реализации человеческого духа. Это иерархическое распределение ролей двух принципов любви зафиксировано у Ап. Павла, который говорит о том, что дух человеческий имеет начало в Духе Божьем. Это высказывание имеет принципиальное значение для наших дальнейших рассуждений. А. Шопенгауэр в XIX веке заметил, что поэты всех времён и народов занимаются преимущественно изображением половой любви, но при этом «…предмет, который играет столь значительную роль во всей человеческой жизни, до сих пор почти совсем не подвергался обсуждению со стороны философов и представляет для них неразработанный материал». Конечно, за протекший XX век положение изменилось, и разработкой проблемы любви занимались многие европейские и русские философы: В. Соловьёв, Н. Бердяев, С. Франк, В. Розанов, М. Шелер, Э. Фромм, К.С. Льюис, и др. Но надо заметить, что глубины проблемы не исчерпаны до сих пор, и, быть может, и не могут быть исчерпаны, как неисчерпаема эта тема в творчестве художников (в широком смысле этого слова). Шопенгауэр указал на своего единственного, по его мнению, предшественника, занимавшегося вопросами любви – Платона. Но Платону от Шопенгауэра досталось. Шопенгауэр несколько пренебрежительно относится к высказываниям Платона, отмечая, что они «…не выходят из области мифов, легенд и шуток, и касается главным образом греческой педерастии». Мы не можем уклониться от справедливости этого замечания, поскольку так называемая платоническая любовь и в самом деле направлена у Платона на юношей. Однако мы не можем не заметить, во-первых, что самые главные мысли Платона о любви вложены им в уста женщины Диотимы, что указывает на подчёркнутое уважение, оказанное философом женскому полу. Во-вторых, разделение любви на два типа, обсуждавшееся выше, встречается впервые именно у Платона в речи Диотимы, а это одна из наиболее важных мыслей, высказанных греческим философом о любви. Вызывает удивление то, что Шопенгауэр пренебрёг этими важными мыслями, хотя они могли вывести германского философа на новый уровень понимания Платона и проблем любви. Однако этого не произошло, и Шопенгауэр удовлетворился рассмотрением метафизики половой любви. Причем, во втором издании к своему труду философ присовокупил рассуждения о причинах педерастии, как у древних, так и у современных народов. Он извлек на свет корень этого явления из побуждений самой природы, которая пускает половое влечение по другому руслу, дабы предотвратить рождение слабого потомства от мужчин преклонного возраста, или от молодых мужчин, от которых могло бы получиться неполноценное потомство. Между тем, в речи Диотимы в «Пире» Платона мы сталкиваемся со следующим утверждением, что у женщин от бремени разрешается тело, и именно таким способом женщины добиваются для себя бессмертия, к которому стремятся все люди. Но бывают люди, беременные духовно. Их душа вынашивает разум и другие добродетели. И для того, чтобы душа разрешилась от бремени, эти люди, которых Диотима называет творцами, должны встретить прекрасного и достойного человека, проведя с которым время, творец, наконец, родит то, чем давно беремен. «Дети», родившиеся на свет от такого союза, прекрасны и бессмертны. Таким образом, прекрасный телесно и духовно человек способен стать вдохновителем и своеобразной «повитухой» прекрасных дел, поступков, и произведений искусства и литературы беременного ими человека. Платон, кстати, не указывает на то, что человек, беременный идеями, непременно должен быть мужчиной и вдохновлять его непременно должен юноша или молодой мужчина. Это, впрочем, само собой разумеется, принимая во внимание особенности культуры Древней Греции, но, очевидно, греческий философ предполагает, что женщина может быть беременна не только человеческим ребёнком, но, подобно мужчине, идеей, которая родится при посредстве и содействии прекрасной девушки. Думай Платон обратное, вряд ли он посвятил бы великой Сафо прекрасное стихотворение, назвав её десятой Музой. Присовокупим к сказанному и идею восхождения Платона, когда человек от любования одним телом постепенно, как по ступеням лестницы, поднимается на головокружительную высоту духа, повелевающего любоваться не единичным и случайным в красоте, а самим прекрасным, которое есть общая идея всех частных случаев. Подобному восхождению духа способствует любовь. Подводя итог сказанному, мы выходим на главную идею Платонова учения о любви, порождающей творения искусства, литературы, науки, законодательства, словом, любой творческой деятельности, и нравственности. И этот вид любви, утверждает Платон устами Диотимы, предпочтительнее половой любви, дающей человеческое потомство. Итак, душевно-телесный принцип любви отвечает за сохранение рода. Душевно-духовный принцип любви обладает преображающей силой и порождает культуру. Именно поэтому он выше, чем душевно-телесный принцип, который руководит низшей животной природой человека, и животным миром. М. Цветаева в духе Платона говорит о том, что творчество питается любовью, т.е. с её точки зрения, любовь обладает порождающей и преображающей силой, и между творчеством и любовью существует неразрывная связь. Таким образом, любовь является основой, воспламеняющей творческое воображение. Но не всякая любовь, по М. Цветаевой, обладает творческой порождающей и преображающей силой. Роль физиологического оплодотворителя в душевно-телесном принципе любви играет мужчина. По М. Цветаевой, роль духовного оплодотворителя в душевно-духовном принципе любви может играть кто угодно: мужчина, женщина, юноша, девушка, старики. Позже М. Цветаева сформулирует эту мысль в письме к А. Тесковой, что в любви пол и возраст не при чём. Любовь, порождающая творчество, разумеется, отличается от обычной душевно-телесной любви, которую питает человек к близким людям, к семье, к родственникам. Другими словами, по М. Цветаевой, есть обыденная, повседневная любовь, держащаяся на привычке, чувстве ответственности и долга, и сердечной привязанности. Жалуясь в 1928 году Тесковой, что она давно никого не любит, М. Цветаева говорит: «О своих не говорю, другая любовь, с болью и заботой, часто заглушённая и искажённая бытом». Нечего и говорить, что искажённая бытом любовь   к родным людям, своим, не обладает порождающей и преображающей творческой силой. Люди, ставшие своими   родственники, муж, дети – не являются оплодотворяющим началом в душевно-духовном принципе любви. Для этого принципа любви нужен праздник, отсутствие повседневности, быта, забот, нужна – свобода от необходимости. М. Цветаева в этом же письме говорит: «Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значащейся в паспортах, о чуде чужого». Итак, по мнению М. Цветаевой, для душевно-духовного принципа любви необходимы три условия – праздник, свобода и чудо чужого (чужой). Процесс познания чужого (чужой), процесс познания тайны души чужого (чужой), совершаемый на воле и ощущаемый, как праздник, представляет собою, прежде всего, беседу на прогулке по лесу или горам, на худой конец, по улицам города, как идеальный, с точки зрения М. Цветаевой, вид общения. Как только процесс познания завершён, тайна раскрыта, чужой или чужая переходит в категорию – свой (своя) друг (или подруга), начинается обратный процесс отстранения, охлаждения, и нередко отчуждения. Этот обратный процесс не касается семьи. Семья, свои люди – для М. Цветаевой категория постоянная, священная и неприкосновенная. На бывших чужих, ставших приятелями, знакомыми или друзьями этот принцип священности  не распространяется. С бывшими чужими можно расстаться без сожаления. Это – отработанный материал, из которого больше нельзя извлечь священный огонь вдохновения. Начинается ожидание – следующего чужого, который не замедлит появиться. Эту особенность поэтической натуры своей жены хорошо подметил и усвоил С. Эфрон, который после очередного страстного увлечения поэта писал Волошину, что Марина – человек страстей. Он сравнивает поэта с громадной печью, «…для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. <…> Дрова похуже   скорее сгорают, получше дольше». С. Эфрон с горечью подчёркивает, что сам он для растопки давно уж не годится. Действительно, в самом начале семейной жизни, когда М. Цветаева была увлечена С. Эфроном, она написала несколько стихотворений, посвящённых ему, но на этом творческий порыв иссяк. Больше посвящений почти не было. С. Эфрон стал мужем, своим, родным человеком, отношения его с женой остановились и окрепли на душевно-телесном уровне, уже никогда не переходя на более высокий душевно-духовный уровень. Душевно-телесный принцип взаимоотношений привёл к рождению детей, но, когда отношения устоялись, привести к рождению духовных детей – стихов и поэм, был не в состоянии. Для этого потребовались чужие люди: князь Волконский, Софья Парнок, Сонечка Голлидей, Константин Родзевич, и многие другие. Как видим, среди возлюбленных М. Цветаевой женщины и мужчины всех возрастов. Князь Волконский по сравнению с молодой М. Цветаевой может считаться стариком. Таким же стариком был для М. Цветаевой А.Стахович, в которого она тоже была влюблена. Юный С. Эфрон был моложе М. Цветаевой. Моложе её была С. Голлидей, К. Родзевич. Возраст человека не интересовал М. Цветаеву. Не интересовал до такой степени, что оплодотворяющим началом душевно-духовного принципа любви мог быть даже ребёнок, воспринимаемый М. Цветаевой первоначально, как чужой пришелец, обладающий тайной. Так, её маленькая дочь Аля вдохновила М. Цветаеву на создание прекрасных стихотворений. Но со временем, Ариадна подросла, стала «простеть и пустеть» (М. Цветаева). Ариадна утратила тайну своего прихода в мир, тайну чужого, и М. Цветаева, продолжая любить дочь, как мать   как поэт, охладела к ней и не написала впоследствии ни одного стихотворения к взрослой дочери. Оплодотворяющую роль в душевно-духовном принципе любви, по М. Цветаевой, может играть не только кто угодно, реально сосуществующий с поэтом во времени, но кто угодно не сосуществующий с поэтом во времени, В любви пол и возраст не при чём, утверждает поэт, но не при чём и само время. Отрицание границ между прошлым и настоящим особенно сильно у молодой М. Цветаевой. Так, она увлечена личностью художницы Марии Башкирцевой и посвящает ей первый сборник своих стихотворений «Вечерний альбом». Мария Башкирцева умерла за восемь лет до рождения М. Цветаевой, так что их встреча во времени абсолютно невозможна, что не мешает М. Цветаевой любить Башкирцеву. М. Цветаева настолько увлечена личностью и трагической судьбой Наполеона Бонапарта, что посвящает ему год затворнической и творческой жизни, когда она переводит «Орлёнка» Э. Ростана на русский язык. Любовь к людям, давно умершим, может перевесить любовь к современникам. Так, М. Цветаева утверждает, что женщина, не забывающая о Генрихе Гейне, в то время, как её возлюбленный входит в комнату, на самом деле любит только Генриха Гейне. Здесь действуют два принципа любви: душевно-телесный (к возлюбленному) и душевно-духовный (к Гейне), и последний, по М. Цветаевой, разумеется, должен перевесить и победить. Впрочем, М. Цветаева убеждена, что можно любить одновременно двоих, если один из них живой, а другой давно умер. Любить одновременно двоих, если они могут в любую минуту войти в комнату, невозможно и немыслимо. Любовь, утверждает М. Цветаева, есть провал во времени. То есть, любовь существует вне времени, неподвластна времени. Любовь – сама по себе, время – само по себе. Таким образом, любовь одна из категорий вечности, время – преходяще и служит смерти. Но категорией вечности любовь становится только тогда, когда она есть принцип душевно-духовный, ибо плоды такой любви служат вечности.
В любви, по М. Цветаевой, пол и возраст, и время – не при чём. Но не при чём и пространство. Так, М. Цветаева – современница А. Ахматовой, любит её и признаётся в этой любви в стихах, посвящённых Анне Андреевне. Но при этом, М. Цветаева, вплоть до 1941 года, не встречалась с Ахматовой. Совпадая с нею во времени, М. Цветаева не совпадает в пространстве, что ничуть не мешает её любви, породившей цикл стихотворений «Анне Ахматовой». То же и в любви к Александру Блоку. Когда пространство единственный раз сблизило М. Цветаеву с Блоком в 1921 году, она постеснялась подойти к нему, и послала дочь Алю со стихами, ему посвящёнными, наблюдая со стороны за реакцией поэта. Впрочем, это могло и не быть стеснением со стороны М. Цветаевой. Уже при жизни Блока она воспринимает его, почти как божество, к которому приблизиться – святотатство. Молитвенный строй стихов М. Цветаевой, обращенных к Блоку, убедительно это доказывает. Инстинктивно она боится столкновения с реальным А. Блоком, боясь возможного разрушения того идеального образа поэта, который создала в своём сознании, в своей душе. Такого же типа любовь, где пространство ни при чём, связывала М. Цветаеву и Бориса Пастернака, М. Цветаеву и Р.М. Рильке. Пастернак жил в Советской России, Рильке жил в Швейцарии М. Цветаева – во Франции. Три крупнейших поэта современности оставили эпистолярное наследие, главная тема которого – любовь, воплотившаяся, прежде всего, в творчестве М. Цветаевой. Она написала циклы стихов, рождённых взаимоотношениями с Пастернаком «Двое» и Р.М. Рильке «Новогоднее». Преждевременная смерть Рильке, возможно, лишила нас стихотворений М. Цветаевой, которые могли бы быть написанными. Однако, в любви, как её понимает М. Цветаева, не только пол, возраст, время и пространство ни при чём. Роль оплодотворяющего начала в душевно-духовном принципе любви может играть не только кто угодно, но и   что угодно. Это предметы, явления природы, абстрактные понятия, ставшие в постоянной мифологии поэта символами. Например: родина, страна, город, улица. Или Белая гвардия. Или: дерево, куст, облако и.т.д. Как правило, это понятия положительные, даже пафосные, рождающие в душе и сердце высокие благородные чувства. М. Цветаева, вдохновлённая любовью к родному городу, воспела Москву во многих своих стихотворениях. Она безумно любила погибшую в 1917 году Россию и воспела её, как никто, так и не примирившись с этой утратой, так и не сумев адаптироваться в условиях чуждой ей Советской России. Она воспела в «Лебедином стане» Белую гвардию, обречённую на поражение. Она оплакала погибших белогвардейцев, с которыми у неё был, как сама она говорила, роман. У М. Цветаевой были романы не только с людьми, но и с деревьями, горами, скалами, ручьями, собаками, кошками,   вообще, роман с природой. Приехав в очередной раз отдыхать в Савойю, М. Цветаева совершенно серьёзно пишет одному из своих адресатов А. Штейгеру, что идёт на свидание с  собакой Подсэмом, «…которая меня любила больше, чем все люди вместе». Роман с Москвой, роман с собакой, роман с рябиной, которую М. Цветаева воспевала   (рябина стала для неё символом родины). Бесконечные и беспрерывные романы с «кто» и «что», питавшие поэзию М. Цветаевой. Надо признать, что люди, окружающие М. Цветаеву, так или иначе связанные с нею узами знакомства или дружбы, плохо понимали поэта. Просто не понимали. Им казалось, что бесконечные романы с людьми, кончавшиеся разрывами, порочат её репутацию. Лосская, опубликовала в своей книге воспоминания современников М. Цветаевой. Биограф М. Цветаевой приводит их высказывания, не отмеченные снисходительностью к «слабостям» великого человека. Оставим за пределами этой статьи вопрос, стоило ли публиковать наиболее резкие и нетерпимые высказывания современников поэта. Эти высказывания не способны бросить тень на поэта, зато показывают всю глубину непонимания, которое преследовало М. Цветаеву всю её жизнь. Прежде всего, это непонимание относится к романам М. Цветаевой с мужчинами, которых сначала она возносила до небес, а затем низвергала на землю, высмеивая самоё себя за увлечение, которое питала ещё недавно к этим людям. Вспомним хотя бы концовку «Флорентийских ночей», когда героиня искренне не узнаёт бывшего возлюбленного, встретившись с ним после небольшого перерыва во времени. М. Цветаева пишет в дневнике: «Когда я ухожу из человека, мне кажется, что он кончается, перестаёт быть». Люди, которых она любила, нередко разочаровывали М. Цветаеву, оказывались недостойными её любви, и с горечью она писала: «Цирцея обращала героев в свиней, я – свиней в героев».
Забвение человека, возможно, для него оскорбительно и обидно, но в нём есть закономерность, которая раскрывается в формуле любви, которую ещё в молодости вывела М. Цветаева: «Любить – видеть человека таким, каким его задумал Бог, и не осуществили родители. Не любить – видеть человека таким, каким его осуществили родители. Разлюбить – видеть вместо него: стол, стул». Любя, человек видит в другом человеке его божественную сущность. Любовь и только любовь позволяет видеть божественный потенциал человека. Любовь, как её понимает М. Цветаева, сродни магическому преображающему кристаллу.
Как только он отведён от глаза, человек предстаёт невооружённому глазу в своей осуществлённой человеческой сущности, таким, какой он есть на самом деле, реальным, несовершенным. Реальность не способна вдохновить поэта на создание произведения. Отсюда прямой выход на творческий принцип М. Цветаевой – принцип преображения. Объект, преображённый магическим кристаллом любви, предстаёт в своей божественной потенциальной сущности. Эта божественная сущность Божьего творения приводит в восторг художника; восторг, в свою очередь, воспламеняет вдохновение; вдохновение подвигает художника на создание художественных творений. Поэтому, как дерево к свету, художник тянется к любви. Подтверждение этой мысли мы находим у М. Цветаевой в дневнике: «…только на вершине восторга человек видит мир правильно. Бог сотворил мир в восторге (NB! человека – в меньшем, оно и видно), и у человека не в восторге не может быть правильного видения вещей». Из этого высказывания вытекает, что природа в её божественной явленной сущности не нуждается в художническом акте преображения. В нём нуждается только человек, как наименее совершенное творение Бога. Дерево, собака, облако и под преображающим кристаллом любви остаются самими собой. Их божественная сущность осуществлена в земных условиях наиболее полно, а не потенциально. Следовательно, любовь художника к природе не знает взлётов и падений. Она постоянна и неизменна. Она всегда вызывает восторг, воспламеняющий вдохновение художника. Способность возбуждать любовь, видимо, заложена в самой природе. Любовь есть часть её божественной сущности. Как Бог есть любовь, так и природа, им созданная, есть сама любовь. Поэтому художник не может ни разочароваться, ни забыть её первоначальный образ, который всегда и неизменно божественен. М. Цветаева признаётся, что солнце, дерево, памятник любила больше людей. (Памятник, с точки зрения М. Цветаевой, можно любить, как явление природы, если это, к примеру, памятник Пушкину). Помимо памятника, причисляемого к вещам и явлениям природы, М. Цветаева готова причислить к вещам и явлениям природы и отдельных людей, например, князя Волконского. Князь Волконский, по мнению М. Цветаевой, совершенный человек, пред которым она благоговела. Иное дело человек, нуждающийся в божественном кристалле любви, чтобы вдохновить художника. Таким образом, по М. Цветаевой, правильно видит мир только художник, в её случае, поэт, пребывающий на вершине восторга. В этом состоянии поэт уподобляется Богу-творцу, что и позволяет поэту (художнику в широком смысле слова) творить не созданный Богом мир поэзии (или живописи, или музыки). Акт творения возможен только при осуществлении душевно-духовного принципа любви. Есть и ещё один важный момент в цветаевском понимании любви, который мы ещё не обсуждали. Душевно-духовный принцип любви наиболее полно осуществляет свою творческую роль именно в отношении природных вещей и явлений, потому что они не отвечают на любовь художника. Действительно, трудно представить, чтобы солнце, или дерево, или облако ответило бы на любовь человека. Ответить могут, впрочем, собака или кошка, другими словами, любое одушевлённое существо, и это обязывает любящего человека. Но кошка или собака, в отличие от человека, любят, как правило, ничего не требуя, любят предельно искренно и бескорыстно, без обременительного выяснения отношений. Что М. Цветаева предпочитает, чтобы на её любовь не отвечали, может показаться странным тем людям, которые воспринимают безответную любовь, как величайшее несчастье. Во-первых, М. Цветаева-поэт всегда предпочитает любить, а не быть любимой. Она признаётся А. Бахраху, что она сама   любящий: «Любимой быть – этого я и по сейчас не умела (То, что так прекрасно и поверхностно умеют все!)». Здесь она занимает позицию Платона, который говорит в «Пире», что божественен любящий, а не любимый. Во-вторых, для М. Цветаевой-поэта безответной любви попросту не существует. Она способна любить за двоих. В 1934 году М. Цветаева пишет Н. Гайдукевич, что она никогда не хотела, чтобы её любили, что, когда это начиналось, это ей мешало, связывало: «Я хотела одного:   любить, и в это, кажется, преуспела, ибо любила отродясь». И, в-третьих, ответную любовь она воспринимает, как помеху для своей любви, интенсивность которой достаточна для двоих, и как помеху для творчества. В том же письме к Гайдукевич М. Цветаева признаётся, что взаимную любовь переносила только с собакой. Собака не мешала любить себя, как мешали люди. М. Цветаева утверждала, что одиночество для неё временами – единственная возможность познать другого, прямая необходимость. Душу   она понимает не как страсть, а как «непрерывность боли». Есть признание М. Цветаевой, которое многое объясняет: «…я охотно заселяю чужие тела своей душой». И есть ещё одно: «Мне плохо с людьми, потому что они мне мешают слушать мою душу – или просто тишину». Так, она охотно заселяла чужие души своей любовью, которой ей хватало с избытком. Ответная любовь была бы досадной помехой. Впрочем, когда в поэте М. Цветаевой просыпалась женщина, то эта женщина удивлялась, что её любили так мало, так вяло, или, что её вовсе не любили. Противоречивость между сущностью М. Цветаевой, как поэта, требовавшей одно, и её женской сущностью, требовавшей прямо противоположное, к счастью, снималась пониманием, что женщины в ней – мало: «Я настолько не женщина, что всегда предоставляю любовную часть другому, как мужчина – бытовую: хочешь так, хочешь этак, я в это дело не вмешиваюсь». Одному из своих адресатов М. Цветаева советовала относиться к ней, как к дереву, которое шумит навстречу. Дереву ведь не обязательно отвечать. Шум дерева просто надо слушать. Отношение М. Цветаевой к любви снимает все обвинения в распущенности, высказанные в её адрес некоторыми современниками, видевшими только внешние формы проявления любовных увлечений поэта. Что стояло за этими внешними формами, имевшими нередко бурный и скандальный характер, им не было дано увидеть и понять. Они понимали всё на свой обывательский манер, не имевший ничего общего с действительностью. На самом деле почти все любовные увлечения М. Цветаевой были на редкость целомудренны, и почти никогда не разряжались в сексуальной сфере. Это превосходно понимал её друг Марк Слоним. Он пишет в своих воспоминаниях, что не знает, какой была Марина Ивановна в пору создания «Юношеских стихов», и действительно ли она «…грешила со страстью Господом данными чувствами – всеми пятью!», но в годы эмиграции «…все её влюбления казались мне поэтической выдумкой, «пленной мысли раздражением. Слоним приписывал эту особенность цветаевской натуры присущему ей органическому романтизму, а обычная ноша романтиков   разрыв между действительностью и мечтой. Как понимает романтизм М. Цветаева? Романтизм это – душа, говорит поэт. Марк Слоним сказал Лосской: «Её «бурная» жизнь страшно преувеличена. В Берлине я никого не знал, кроме К. Б., с кем у неё был настоящий и очень трудный роман. Остальное  это были разные «amities» (дружеские отношения) или «amities amoureuses» (любовь-дружба) или мифы…Штейгер, например, это чепуха. Его сестра говорила о брате своём, что романа не было. Они ведь виделись всего раза три. У неё было так: получит письмо, почувствует родственную душу,   и уже – миф. В этом смысле письма её – дневник. А репутация женщины с бурной жизнью – это всё бабские разговоры. Это неверно и фактически, и психологически. И особенно много выдумывали, конечно, женщины». Саломея Андроникова-Гальперн, знавшая М. Цветаеву, тоже говорила Лосской, что Марина Ивановна не была склонна к романам.
Итак, романтизм это – душа, говорит поэт. Душа для М. Цветаевой важнее тела. Область поэта, говорит М. Цветаева, душа. Тело играет второстепенную роль. Оно важно в той степени, в какой в нём проявляется душа. М. Цветаева любит земные приметы. «Можно ли быть привязанным к духу?»,   спрашивает М. Цветаева. «Можно ли любить собаку вне тела? Призрак собаки. Собаку – вне собаки: ушей, зубов, упоительной улыбки до ушей и.т.д.». Можно ли любить только тело – без души? Ответ   для М. Цветаевой   очевиден. Нельзя. Тело без души есть мёртвое тело, притворяющееся живым. М. Цветаева писала в одном из своих дневников, что её любил бы Платон. М. Цветаевой близко то, что Платон разделяет любовь на душевно-телесную, которую он оставляет в удел людям, желающим рождать детей – и на более высокую, душевно-духовную, которая становится уделом творчески одарённых в какой-либо области людей. Душевно-телесная любовь – земной удел большинства людей. Ими управляет, как говорит Платон, Афродита Пандемос, богиня чувственной, плотской любви. И не обязательно она преследует только одну цель – деторождения. Точнее, может быть, она-то эту цель преследует. Люди же имеют целью, прежде всего, плотскую усладу. М. Цветаева замечает в дневнике (1922 г.), что «…если бы любовная любовь не включала бы в себя услады и забавы, я бы, может быть, её и любила. Если бы она была совсем горькой. (Т.е. – не собой. 1932 г.)». Душевно-духовная любовь – удел не большинства, а только тех людей, кто преодолел плотское влечение во имя Афродиты Урании, богини небесной, возвышенной любви. Что М. Цветаева смолоду преодолевала в себе плотское во имя духовного, свидетельствует её дневник 1922 года, в котором есть следующая запись, обращённая к Эренбургу: «Блуд (прихоть) в стихах ничуть не лучше блуда (прихоти, своеволия) в жизни. Другие – впрочем, два разряда – одни блюстители порядка:   «В стихах – что угодно, только ведите себя хорошо в жизни», вторые (эстеты):   «Всё, что угодно в жизни   только пишите хорошие стихи». И Вы один: «Не блудите ни в стихах, ни в жизни. Этого Вам не нужно». Вы правы, потому что я к этому, молча, иду». Совершаемое восхождение! Вот почему бы – любил Платон. «Мои стихи   это мои дети на свободе, без корректива (гасителя, глушителя) моего родительства (авторства)» – подтверждает М. Цветаева в дневнике. Любовь есть только средство для творчества. Точнее, средство для творческого воспламенения души. А мир души есть, в свою очередь, преображение.
Задумываясь в 1922 году о мощи любовного влечения, М. Цветаева ставит вопрос: может ли сущность (Аполлон, Дионис, Люцифер, etc) вскрываться исключительно в Эросе? И отвечает на этот вопрос: «Нет, сущности скрываются, пропадают в Эросе. Может быть, под этим углом зрения – он и есть из богов сильнейший». Она имеет в виду Эроса, сына Афродиты Пандемос. Другими словами, личность, пропадает в плотской любви. Здесь творчество невозможно. Эта мысль М. Цветаевой перекликается и с мыслью Н. Бердяева, который противопоставляет в мире два метафизических начала – личное и родовое, которые находятся в борении.