de omnibus dubitandum 2. 375

ЧАСТЬ ВТОРАЯ (1575-1577)

    Глава 2.375. ЕСТЬ ВРАГИ ПОСИЛЬНЕЙ — И ТЕХ Я НЕ БОЮСЬ…

    Род Шуйских слишком быстро стал другие роды забивать. А для бояр и князей, для дружины и рады московской — одного господина, Рюриковича, довольно. Тот — исстари властелин. Не смеют Шуйские из рядов выдвигаться. Чего доброго, и на трон влезет еще один из них. Благо, царь молод, припадочен…

    И чтобы помешать одному из «своих» стать выше всех, бояре идут на тяжкие жертвы: царскую власть, и без того не в меру окрепшую, еще укрепить готовы, своими детьми, собой рискуют. Но Шуйским тяжелый удар будет нанесен!..

    И, разъезжаясь далеко за полночь с веселого адашевского пира, каждый из заговорщиков на свой лад рисовал себе личное торжество и унижение гордого, опасного врага.

    Почти месяц после этого пира миновал.

    Задумываться особенно сильно стал отрок-царь. И раньше чудной он был: то проказит, как шалый, на девичью половину, к мастерицам-рукодельницам бабки Анны проберется, щиплет их, а то и хуже озорничает; то убежит, в угол забьется и не глядит ни на кого. А теперь и понять нельзя, что с ним. Даже складка на лбу у отрока между бровей легла. И озорство свое бросил. Часами куда-то, словно сквозь стену, глядит… А позовет его кто, вздрогнет, побледнеет даже от непонятного испуга, но сейчас же овладеет собой и улыбается… Особенно Шуйскому Андрею.

    Совсем переменился к нему юный царь. Раньше как ни старался наученный горьким опытом ребенок скрывать свой страх и неприязнь к первосоветнику, а все-таки сквозили они и в глазах, и в звуках голоса, когда приходилось Ивану говорить или выслушивать князя.

    Теперь все как рукой сняло. Слушает царь его спокойно, улыбается ласково и сам прямо в глаза страшному боярину глядит, порой — даже по руке того погладит… По той самой руке, на которой, сказывают, много крови, изменой пролитой, застыло!

    И только порой, словно молния, прежний страх пробьется, промелькнет в глазах отрока. Но сейчас же все исчезнет и царь еще доверчивей, еще ласковей и покорней говорит и слушает боярина. Не надивится Шуйский.

    — Умнеть стал наш царь! — говорит он окружающим. — Видит, чувствует, кто нужен да хорош для него, для всего царства-государства Московского!

    — И то умнеет! — ответил поспешно Иван Годунов, поблескивая своими восточными глазами. — Кто же здесь важнее тебя? Не мы же, выходцы ордынские, не цари касимовские или казанские, какими покойный князь Василий двор запрудил… Не бояре наши, ленивые бражники…

    — Эй, мурза, не хвались! — самодовольно усмехаясь, заметил Шуйский. — Слыхали мы, как и ты пировал у Адашки-дьяка… С платочком по горницам выплясывал, девок пощипывал!.. Хе-хе!.. Скоренько вы, татаре, все свычаи-обычаи наши спознаете.

    — Был грех, каюсь… Да быль — молодцу не укор!.. Что ж у смерда и не похороводиться? Не думал я только, что тебе все станет ведомо.

    — Видишь, одначе! Помни, мурза: нет ничего тайного… Мне нужно все знать: малое и великое! Кормчий я кораблю али нет? Я царство веду! Так и знать мне все надобно!..

    — Вестимо, вестимо! — кланяясь, ответил Годунов. — За таким кормчим спокойно можно спать… и плясать с девками!.. — усмехаясь, добавил он.

    — То-то!.. А Челяднин — бражник, с той поры как зачертил, — и трезвым его не видать… Кабы не заступка царя да отца-богомольца нашего, Макария, давно бы его выбить из Кремля!..

    — Конечно! Никчемный человечишка! — поддакнул Годунов. — И как ты оставил его? Послать бы по следам дяденьки да маменьки…

    — Ничего! — пренебрежительно махнув рукой, проговорил Шуйский. — Што я стану со всяким бражником тягаться… Кажду мразь давить? Есть враги посильней — и тех я не боюсь…

    И отошел надменный боярин от Годунова, не то намек, не то угрозу кинув в лицо.

    А с этим самым Челядниным Иван Васильевич, юный государь, что-то на охоту ездить зачастил.

    Любил раньше отрок-царь Ивана Мстиславского да Захарьиных Никишку. А тут что-то за последние дни совсем охладел к ним. Даже раз Шуйскому при них на них же самих нажаловался: смеяться посмели они над царем: плохо-де он скачет! Крестьянина какого-то, мужичонку с ног сшиб, чуть не убил! Велика важность! Разве он не владыка смердам своим?

    — С глаз моих убери охальников! — крикнул Иван, косясь на прежних любимцев, и даже ногой топнул.

    — Уберу, уберу!.. — снисходительно отозвался князь Андрей. — Пока пусть малость послужат тебе. А ты гляди: и вперед смердам спуску не давай. Дави, лови, трави их! Мало, что ли, хамья, мужичья серого? Им острастка надобна.

    Так напускал на народ отрока-государя Шуйский, ухмыляясь в бороду и лелея свои какие-то затаенные планы.

    Потом, наедине, призвав Мстиславского Ивана и Никиту Юрьева, сказал им Шуйский:

    — Слышали: царь наш убрать вас велел. Моя одна защита теперь за вас. А вы за отроком понаблюдайте. Чуть такое-этакое послышите у царя, что мне во вред, на пользу ли — и поведайте мне. Я и защиту, и награду вам дам за то!..

    — Твои слуги! — ответили с поклоном боярские дети.

    — Да, еще што скажу вам… — подумав, продолжал Шуйский, — вот, не хорошо оно, правда, что царь наш малой народ давит. Да што и ждать от пащенка хорошего? Так вы еще б и подбивали на всякое озорство парубка… Яблочко от яблоньки недалеко падает. Хошь и болтают там всяку нелепицу, и што не Васильева корню наследник его, да он еще покажет себя. Много голов боярских слетит, много носов волчонок отгрызет, когда в силу войдет… Смирить его надобно. Пусть узнает, как неладно народ дразнить! Пускай изведает, што в нас, в боярах, — одна и оборона ему! Чем меньше его любить станут, тем мы от него целее! Поняли, ай нет?

    - Ты, Ваня, — обращаясь к Мстиславскому, сказал первосоветник, — ты не гляди, что племянником ему приходишься. Князья московские и братовьям кровным глотку резали… Так уж ты и смекай слова мои!..

    После этого практического урока он отпустил обоих юношей, в которых рассчитывал найти новых двух пособников своим коварным замыслам.

    Но если в этих двух ошибся боярин, десяток других приспешников, из числа окружавшей Ивана челяди, рынд, боярских детей и бояр степенных, — все покорно выполняли программу первосоветника.

    И разврат, и жестокость, и насилие над людьми маломощными, беззащитными позволял себе юный государь.

    До сих пор не знали почти в народе, что он, да каков он.

    — Царь — отрок. Бояре правят! — толковали все.

    А как бояре правят — всем дело знакомое.

    И Русь, вся земля, со страхом и надеждой ждала: когда-то царь настоящий в свои года придет, державу в руки возьмет, от бояр люд оборонит, бедный люд земский, угнетенный, задавленный да боярскими поборами разоренный, внешними и внутренними врагами обиженный!

    А тут вести пошли недобрые:

    — Молод, а уж норовист наш царь. Где встретит хрестьянина, — коли конем не потопчет, так иначе обидит. Тварей бессловесных казнить да мучать охоч: глаза им колет, мясо из живых рвет да имена им хрестьянские дает, словно бы людей хрещеных изводит.

    Вот какие толки пошли в народе, все шире и шире расходясь, словно круги от камня по воде.

    Правда, в Иване проснулась какая-то жестокость, непонятная во всяком ребенке, но не в этом несчастном, видевшем кровь, насилие и измену вокруг; в отроке, который много раз дрожал за свою жизнь и даже теперь, войдя в более осмысленный возраст, каждую минуту мог ждать, что его схватят, кинут в мешок каменный и задушат или с голоду там уморят, как дядю Андрея Старицкого, как Овчину, как десятки других, до горемычного князя Димитрия Угличского включительно…

    И отрок уже научился хитрить и лукавить не хуже взрослого, борясь за собственную жизнь, не только за власть.

    На охоте, куда выезжал он со своими хортами, с толпой удалых сокольничих, доезжачих, выжлятников и прочей молодой и старой челяди, — только там и отдыхал он телом и душой. Не надо было притворно улыбаться никому, гнуть голову, слышать голоса, от которых ярость немая, холодная закипала в груди!