de omnibus dubitandum 2. 377

ЧАСТЬ ВТОРАЯ (1575-1577)

Глава 2.377. ОТХОДНУЮ, ПО ГИЕНАМ ЗЛЫМ А, НЕ ПО ЗАЙЧИШКЕ СЕРОМУ…

    Ветер здесь только свистал в ушах, улюлюкали удалые доезжачие, собаки заливались по следу, заяц пищал, когда приходилось приколоть его. И каждый раз, опуская нож в пушистую грудку бедного зверька, царь мысленно казнил своими руками постоянных обидчиков-бояр и даже, хищно оскалясь, неслышно шептал имена их.

    — Молитвы, што ли, читаешь отходные зайцу? — спросил его как-то Челяднин, неотлучный спутник на охоте.

    — Отходную, да только по гиенам злым, не по зайчишке серому.

    — Ну, где тут гиен взять? Нетути их у нас!

    — Не говори: попадаются! — загадочно проговорил Иван.

    И только долго спустя понял Челяднин, в чем дело.

    Вернется с охоты — свежий, довольный, радостный отрок. Не узнать его. Ходит — глядеть любо — козырем. К бабке побежит, добычей, которую сам на поле поймал, хвастает. Псарям, сокольничим — всем провожатым — вина дать велит и денег хоть малость на каждого.

    Но чуть появятся в покоях Андрей Шуйский, Темкин Юрий, Головин Фомка или другой кто из советников, родни или присных рода Шуйского, и опять словно завянет государь-отрок. И глядит не по-своему, смеется или говорит каким-то чужим, фальшивым голосом.

    И вот за последние дни, очень уж на охоту царь зачастил.

    Но Шуйский спокоен. Среди челяди и псарей есть у него свои люди. Доносят, что кроме них и Челяднина пьяного — никто не видит царя.

    Чужих сам царь подпускать не велит, боится убийц подосланных.

    «Убийц? Сам ты себя убьешь, младень! — ухмыляясь в бороду, думает князь Андрей. — Душу и тело свое загубишь раньше времени! Не я буду Шуйский!..»

    И не мешал он охоте царской.

    Не знал, жаль, боярин, что говорилось там между царем и Челядниным. Порою только третий здесь был и слушал молча, да длинные седые усы свои покручивал.

    Отдыхают или зверя ждут все трое: царь, Челяднин и старый слуга царский, доезжачий Шарап Петеля, не то что отцу Ивана Васильевича, а еще деду его, великому князю и царю Ивану Третьему, верой и правдой служивший.

    Много лет Шарапу. Скоро и все шестьдесят стукнет. А силен и бодр — получше иных молодых охотник. Из лука, из пищали, не целясь, в цель попадает, татарской сноровкой живому барану с маху башку стешет, любого неука-коня в день укротит… Мало ли что умеет старый охотник!

    Удивляется и любит его всей отроческой душою царь.

    А Шарап Петеля и царство небесное отдал бы, чтобы только лишний раз улыбнулся его «царечек-ангелочек», как он Ивана зовет, которого и верхом ездить, и стрелять учил, и на руках часто нашивал…

    Как-то, в споре, года два тому назад, своей рукой Шарап одного из псарей-ухарей молодых на месте уложил. Никто не знал за что.

    — По пьяному делу! В споре! — только и твердил сам старик, очень набожный и тихий всегда.

    И кто был при том, псари и доезжачие, то же самое сказали.

    Ради заслуг старых, ради слёз царя, не наказали строго убийцу: епитимью наложили. Ненароком убил-де.

    Потом лишь Иван узнал: ухарь-новичок посмел при старике одну грязную клевету про царя-отрока повторить: «нагуляным» его назвал.

    На расспросы царя Петеля угрюмо ответил:

    — На многих на бояр у меня уж и то руки чешутся… Кабы всем пасти ихние заткнуть!.. А уж своему брату тебя поносить ни в кои веки не позволю!..

    Кинулся Иван, поцеловал старика. Ни слова больше не сказал.

    Вот почему стоит Шарап и слушает, про что царь с Челядниным толкует.

    — Скорей! Скорей бы! — бичуя нагайкой и снег, и ветви соседних елок, торопит отрок.

    — Погоди! Случая выждать надо. Там уж, говорят, придумали, что следует.

    — Да, да!.. Надо сразу… Всех растоптать… — радостно, лихорадочно быстро произносит отрок, серьезно и осторожно обдумывая гибель врагов.

    И вдруг лицо его омрачается.

    — Да ты погоди. Правда ль, что все те, про кого Федя сказывал, против Шуйских?.. Правда ль, что не одолеют Шуйские нас?.. Ведь тогда мне беда!.. Погиб я!..

    И отрок весь дрожит.

    — Вот дождись Рождества. Опроси тех, о ком тебе сказано… Узнаешь!..

    — Узнаю… Допрошу… Ну, уж и тогда… — весь белея от ярости, шепчет царь-отрок.

    — Тогда — нам мигни… У меня все готово! — угрюмо и негромко, словно опасаясь, нет ли у леса ушей, произносит старик-доезжачий.

    — Да, да! — совсем задыхаясь, также шепотом отзывается Иван.

    Вскакивает на лошадь, мчится по полю и, погружая в первое изловленное или недобитое животное нож, оскалив зубы, говорит:

    — Он пищит… Слышь, Шарап?! Он пищит еще!..

    — Не пискнет у меня! — отвечает догадливый слуга, и мчатся они дальше, пока первая звезда не загорится в небесах…