de omnibus dubitandum 2. 191

ЧАСТЬ ВТОРАЯ (1575-1577)

Глава 2.191. НИКОГДА ТАК ТВЕРДО Я, НА НОГАХ НЕ СТОЯЛ…

    Рождество пришло! Большие приемы да службы долгие. Все перебывали во дворце новом, у юного царя, у бабки его…

    У тридцати человек, названных ему заранее, спросил Иван, как условлено: о пире адашевском, и все как один отвечали:

    — Пировали, царь! Ворогам твоим на пагубу!..

    Что было с 12-летним Иваном (09.02.1526 г.р.)  в те дни, и сказать нельзя.
На четвертый же или на пятый день Святок опять на охоту царь поскакал. Только вернулся скоро и не привез почти ничего.

    И уж все эти дни так ласков да мил был с Шуйскими, да не с одним Андреем, а и с присными его, что диву все дались.

    — Ах ты государь ты мой юный! Ишь, ровно кошечка ластится! — заметил наконец, первосоветник. — Так-то оно лучше. Знаешь: ласково теля — двух маток сосет!..

    — Знаю, знаю. Не совсем уж несмышленок я, вот как брат Юра… Смыслю кой-што!.. — смеясь как-то странно, ответил Иван и отошел.

    Дочка покойного Василия Шуйского, Настя, лет пяти-шести малютка, тут же резвилась…

    Вдруг подбежал к ней отрок, схватил, поднял на руки и зашептал искренно, нежно:

    — А тебя, сиротка, племяннушка, я все-таки всегда буду любить!.. И стал её целовать, совсем как взрослый, когда тот жалеет почему-нибудь малое дитя…

    Понравилась выходка Шуйскому.

    — Любишь племяннушку?.. Люби, люби… Сиротка! Тебе Бог воздаст! И даже погладил по непокорным волосам царя-отрока.

    — И тебе Бог воздаст! — незаметно уклоняясь от противной ласки, с веселой улыбкой, словно эхо, ответил Иван. — За добро, за все, сторицею!..

    — Ага, чувствуешь, как я тебе твое наследие сберечи да уготовати хочу?! То-то! Чувствуй!..

    Крайне довольный собой, вышел князь от царя, сам думает:

    «Кой ляд?! Что меня наши пугают, будто враги сильно подкопались под меня?! Никогда так твердо я на ногах не стоял...».

    Так настал условленный заране день, декабрьский 29 день в год от сотворения мира 7046-й (1538) года.

    Родственный съезд был назначен у бабки царевой, у Анны Глинской.

    Свои все позваны: Глинские, Бельские, Сабуровы с Курбскими, Годуновы…
И Шуйскому Андрею зов был, хотя ни он старуху, ни она его особенно не любили друг друга. Все-таки нельзя не идти. Не Адашев то — бабка царева. Сам митрополит пожалует хлеба-соли откушать. Да и заведомо там его недруги соберутся. Так лучше самому быть, все слышать и видеть, что сказать или сделать могут бояре-завистники.

    — Не люблю я, когда ты к старой этой ведьме литовской ходишь, да еще безо всякой опаски! — перед уходом князя толковала ему жена.

    — А што прикажешь, голубушка? Уж не казаков али пищальников в палаты царские брать? И так я сохранен. Никто не посмеет меня пальцем тронути, не то што. А ем и пью я тамо с опаскою. Не отравят небось!

    И пошел.

    Посидели за столом сколько полагается, недолго: устает бабушка быстро… Все по чину и по ряду прошло. Уходить собрались.

    Не понравилось только Шуйскому, как нынче у бабки государь расходился!

    Взял, мальвазии выпил. За чье здравие? — спросили. Потому молча стал отрок пить.

    — За упокой! — говорит, а сам смеется и на Андрея Шуйского смотрит.

    — Какие покойнички у вас? Не слыхать что-то! — отозвался князь Андрей.

    — Не слыхать, так услышим!.. — отвечает Иван, а сам не перестает смеяться.
Екнуло что-то сердце у князя. Заспешил он домой, хоть царь и не поднимался еще.

    — Что торопишься, Андрей? — вдруг, хмуря брови, спросил в свою очередь царь-отрок.

    Прямо так: Андрей! Не боярин… Не князь.

    Вспыхнул Шуйский.

    — Дела есть, господине. Твои ж, государские… Не время мне гостевать.

    — А ты бы посидел. Я, царь, сижу… Тебе бы и торопиться вперед невместно. Не было того при отце-государе моем.

    — Мало чего не бывало! Ты еще и не помнишь, што было-то. А я уж позабывать стал. Сиди себе. Ты молоденек. И посиживай. А я иду!.. Мне твое сиденье не указ: я постарше тебя, государь.

    — Стар кобель, да не дядькой же звать! — вдруг с какой-то кривой, злобной усмешкой грубо отрезал отрок. — Сам назвал государем меня. Ну и сиди, холоп, коли я приказываю!..

    — Ты?.. Мне… прика… — задыхаясь и не находя воздуху в груди, вдруг громко начал Шуйский. — Ах, ты!.. Да я!..

    Но, оглянувшись, умолк.

    В пылу гнева позабыл совсем боярин, что один почти в стае врагов стоит, безоружный, в самых далеких покоях дворца, где даже к окну нельзя подбежать, на помощь кликнуть…

    А враги того и ждали. Оттеснив пришедших с Шуйским князей Кубенского да Палецкого, стоят стеной вокруг, как псы, готовые растерзать добычу. Ясное дело: в западню попал! Понизил сразу тон боярин:

    — Помилуй, государь: хвор я! Хвори ради отпусти, не посетуй!..

    И земно поклонился царю-отроку, которого так обидел сейчас.

    Старуха-бабка, та уж из покоя давно поспешила, ушла. А Иван смотрит и зубы скалит в какой-то не то гримасе, не то усмешке.

    — Отпустить?.. Челом бьешь, боярин добрый да ласковый? Ин, пожалею, отпущу…

    — То-то… Я уж знал, не посетуешь на старика. За твоими ж делами государскими ночей не сплю… Прости, будь здоров!..

    И опять поклон отвесил.

    — Пушу, пущу! — криво улыбаясь по-прежнему, продолжает Иван. — Не одного только, с провожатыми. Ишь: хвор ты и стар!.. Покой тебе нужен… Не изобидел бы кто путем-дорогой. А она будет не близкая… Отдохнешь!

    И залился злым хохотом рано ожесточившийся отрок.

    — Господи Иисусе! — бледнея, окончательно теряясь, забормотал ошеломленный князь. — Я — в опалу?.. И за слово за единое?.. Бояре! Не стойте ж, скажите царю: нельзя так!.. Я, Шуйский Андрей… Враги вы мне, правда! Да здесь надо вражду позабыть. Меня! За слово в ссылку?! В опалу?! Он, дате столь юное? Что ж с вами со всеми будет потом? Забудьте вражду, о себе подумайте!.. Бояре ведь мы… Дума ведь мы! Люди земские, государские… А счеты семейные апосля сведем!..
Молчание настало… И не нарушил его ни единый звук.

    — Моя здесь воля, а не боярская! — вдруг надменно, весь словно вырастая на глазах у бояр, властным звенящим голосом произнес тогда Иван.

    Сделал знак… Ввели троих пищальников из дружины князя Горбатого Александра Борисовича.

    — Ведите в тюрьму боярина! — приказал Иван.

    Затем, достав из-за пазухи приготовленный указ, передал свиток тому же Горбатому.

    — Вот и указ мой, государев… За печатью… Со скрепами… Ведите…

    Шуйского повели.

    Луч надежды мелькнул у боярина: «Только бы из дворца вывели… А там?! Разве не Андрей Шуйский он? Слово скажет, мигнет — и освободят его…»

    Но на первом же переходе, на лестнице, догнали их другие люди, человек пять доезжачих и псарей царских. Их Шуйский заметил, когда еще сюда шел…

    — Боярин! — обращаясь к молодому царскому оружничему Челяднину, который с караулом пошел, проговорил Шарап Петеля. — Боярин, погоди! Слово государево.
Все стали. На небольшой, полутемной площадке сгрудилось человек двенадцать — пятнадцать.

    — Приказал сейчас государь, — продолжал старик, — нам под караул князя принять. Негоже боярина середь бела дня, почитай, словно татя, по улицам вести. Может, погодя и помилует царь боярина, так бесчестить зря не велит. Мы князя Андрея дворовыми переходами до самых, почитай, до тюрем доведем… И не увидит никто… А там — опять караул приставится, какой следует…

    — Ин, ладно! Мне все едино! — ответил с усмешкой Челяднин.

    Взял пищальников и прочь пошел.

    И вместе с затихающими шагами воинов гасла последняя надежда на спасение в сердце гордого князя, внезапно сломленного налетевшей грозой.

    — Потрудись, боярин, шубу сыми! Не так значно, не так приметно дело будет! — обратился Петеля к Шуйскому.

    Тот не пошевельнулся, словно и не слышал.

    Но уж двое дюжих парней, доезжачих, стоящих тут со своими неразлучными ножами за поясом, сдернули дорогую шубу с княжеских плеч.

    Шапка тоже снята горлатная и кафтан узорчатый, дорогой. Неизвестно откуда простой кафтан и шапка появились на нем.

    — Не посетуй, руки связать надобно! — с явным глумленьем снова заговорил Петеля.

    А тут уж крутят боярину руки назад; веревки в холеное тело так и впились, врезались. Стоит, не моргнет Шуйский. Ни слова, ни стоны, ни мольбы, ни проклятия — ничего не поможет. Дело ясное. И стоит старый князь. Как он там раньше ни жил, а умереть надо по-хорошему. Повели его. Шапка на глаза нахлобучена. Борода только ветром развевается. Мороз жжет. Ничего не чувствует боярин… Долго идут. Вот за ограду царского двора вышли. Здесь, знает князь, большой пустырь начинается. Направо, вдали — Троицкое подворье. А еще дальше, полевее, у самых ворот Ризположенских, — тюрьмы. Если туда его живым челядинцы доведут, и то он спасен. Но нет! Чует старик, что на пустыре покончат с ним.
И не ошибся.