Джон Рид

Бывают времена, когда хочется чего-нибудь свергнуть. И штурмом взять Зимний. Или - что-то вроде него. И не спать ночами, жадно следя за продвигающийся к жизни волной. И чутко внимать новому миру, раскаиваясь в старом. И верить в свет, что подытожит тьму. И если обманываться в том, то пусть - не на всегда. А лишь - на время. На краткое, или не совсем - как выйдет.  Пусть даже -  длинною в собственную жизнь. Тогда, скорей - короткую, чтобы оставшимся после тебя  быстрей прибегнуть к благу...

На граните у Кремлевской стены - даты жизни: 1887-1920. Всего-то 33 года. Почти, как у Христа. Только того распяли. А здесь - от тифа. Писатель, стихотворец, публицист, аристократ,  свободолюбец, немножко Дон-Жуан (как без этого?), горяч, талантлив, скор. Судьба уготовила Джону Риду место у святынь уже посмертно. В окружении сонма забытых или готовящихся к забвению имён, заполонивших стены кремлевской крепости. И - её подножия.

"Песками занесённый мавзолей
Под Самаркандом неизвестно чей..." -
это из поэтической фантазии Рида на тему неизбежности забвения великих завоевателей. Называется "Тамерлан". С тревожным и гудящим подзаголовком - "Органная прелюдия":
"И сразу бурю звуков сотворя,
Запела мощно каждая труба,
И в каждой ноте город погибал,
И в каждом такте смерть была царя..."

Трудно сказать, много ли выпускников Гарварда покоятся у Кремлевской стены. Рядом со Сталиным, Калининым, Пельше,  Андроповым и т.д. Есть подозрения, что Джон Рид один такой. Да и не факт, что перспектива такого посмертного соседства пришлась бы  деятельному  Риду по нраву, не только загляни он в наше ближайшее будущее, но и побесстрастней разберись в настоящем. Говорят, в финале Джон Рид изрядно разочаровался а результатах так талантливо им же  описанных  "десятидневных" потрясениях мира, извергнутых из революционных   российских недр. Но то - всего лишь легенда.

А пока буйный и жадный до экстравагантной новизны Джек (так его звали университетские товарищи, когда в Гарварде он  своим темпераментом зажигал трибуны футбольных болельщиков и смело дирижировал ими, ведя свою команду к победе ) мечется в смутном  октябре 1917 года по кипящему Петрограду с блокнотом и страстью точно запротоколировать историчность момента. Обнаруживается в самых ключевых и беспокойных местах. То внемлет бесконечным речам большевистских повстанцев в Смольном. То конспектирует спитчи  негодующих от их коварства депутатов Городской думы. То срывает политические афиши с городских тумб, коллекционируя  таким нехитрым образом архив документов октябрьского восстания. То трётся в толпе колеблющихся между бунтом и присягой солдат и матросов. То объявляется вдруг в Зимнем дворце в тот самый момент, когда туда пожаловали большевики с винтовками. То чуть не оказывается ими арестованным, как явный пособник иностранной буржуазии...

Его глаз меток, перо остро, энергии - на пятерых.  Вокруг - море разливанное точек приложения неукротимого таланта публициста. "На Невский, казалось, высыпал весь город. На каждом углу стояли огромные толпы, окружавшие яростных спорщиков. На перекрестках дежурили группы солдат с примкнутыми штыками. Краснолицые старцы в богатых меховых шубах показывали им кулаки, а богато одетые женщины осыпали их бранью".  Крикливая и дерзкая  мешанина октября сама рвалась на страницы горячих репортажей Рида. Подогреваемых к тому же острым сочувствием их автора к вихрю очистительных перемен.

Его "Десять дней, которые потрясли мир" потрясли публику тоже. Хотя - избирательно. Самыми титулованными и доброжелательными рецензентами книжки оказались Ленин и Крупская. После - книжку канонизировали и по существу тихо запретили, выхолостив суть. Потому что, наверное, слишком точна . Что редко сочетается с предполагаемой святостью. Когда, например, в числе топовых персонажей  Октября всплывают не столько Ленин, сколько Троцкий. Не Сталин вовсе или Дзержинский, а Каменев с Зиновьевым или какие-нибудь Крыленко, Шрейдер и Лазимир.

Сказать, что он был социалист, марксист и проч. было бы банальным упрощением. Он был горящем факелом жизни, в которой было место всему: и книгам, и бизнесу, и политике, и спорту, и поэзии, и дамам, и революции, если та сулила новизну и стремительное ускорение потока жизни. Неважно где: в Мексике, Сербии, Германии, России. А чаще всего - в окопах войны, где, как правило,  и принимаются  роды новых эпох. А может - происходят их похороны.

В 1915 его не пускают репортёром "Метрополитена" во французскую линию обороны, потому что в предыдущей командировке - в немецкие окопы - он выпустил пару пуль в сторону противника, конечно, наугад. Бравады ради. Ранее - засыпал редакцию яркими репортажами из гущи мексиканских повстанцев, навлекая на себя с одной стороны восторг живостью изложения, с другой - негодование близостью с жестокосердными вождями гражданских побоищ.

В итоге Риду удалось ткнуть публику носом в ужасы кровавых военных распрей.  В исходную бесчеловечность любых войн. Даже, как выяснилось, революционных. О чем, впрочем, Джон Рид не всегда догадывался, упиваясь бушующем вокруг него политическим штормом и  "счастливой" возможностью поплотнее  втиснуть освежающую бурю в очередной гвоздевой репортаж. Даже, если из  меткого репортажа торчали обломки растерзанных военным либо революционным смерчем цивилизационных крепежей.

В этом - в точности и чистоте яростной  публицистики - Рид оказался непобедим. Он не создавал её в ходе своих приключений, она тащила его за собой, заставляя не изменять принципу  объективной журналистики, если даже он, этот принцип иногда отчаянно сопротивлялся ему...