Химеры Павла Антокольского

За что мы любим Париж? Те счастливчики, которые бывали в нем — за мгновения прикосновения к его духу и святыням (да полноте, есть ли они в Париже), пусть и тщетную попытку проникнуться его сущностью, сквозящей во взглядах случайных прохожих, размытых каплями дождя по Елисейским полям и острову Сите. Те, кто не были — за тайную надежду когда-нибудь побывать и насладиться притягательной атмосферой загадочной Франции, такой близкой, а на самом деле такой далекой, выдуманной для нас русскими писателями предыдущих и нынешних поколений:

Париж! Я любил вас когда-то.
Но, может быть, ваши черты
Туманила книжная дата?
Так, может быть, выпьем на ты?
Над пылью людского размола,
Над гребнями грифельных крыш, —
Где все-таки, все-таки молод,
Мой сверстник — мой сон — мой Париж.   

В автобиографии Антокольского, написанной 29 декабря 1930 года Павел Григорьевич писал: «Родился в 1896 году в Петербурге. Начал писать не рано, лет 17. В 1914 году кончил гимназию. Первый раз мои стихи были напечатаны В.Я. Брюсовым в журнале временнике ЛИТО Наркомпроса «Художественное слово».
В этой связи уместно отметить следующий любопытный факт: временник (сборник) «Художественное слово» издавался в 1920 и 1921 годах. Но ранее в 1918 году был опубликован сборник поэтов общества «Сороконожка», в который вошли произведения Чехова Михаила Павловича, Антокольского Павла Григорьевича, Аренского Павла Антоновича и Яроши Мирослава. Вероятнее всего в 1930 году Антокольский счел не уместным упоминать в качестве первой публикацию в составе сомнительной «Сороконожки».   
С 1923 года Антокольский «профессионально и непрерывно работал в театре как режиссер», а в 1925 году входит в редколлегию «Московского цеха поэтов» — литературно-художественного Общества, согласно Уставу (1924-1927 г.г.) которого размер членских взносов не должен был превышать 50 копеек золотом.
До поездки во Францию и Париж в 1928 году в составе театра Вахтангова Антольский опубликовал сборники «Стихотворения», ГИЗ, 1922, «Запад», 1926, «Третья книга», издание Московского цеха поэтов, 1927.
По возвращению из Франции выходит сборник «Стихи», ГИЗ, 1920-1929, «Робеспьер и Горгона», драматическая поэма в восьми главах», 1930, «Коммуна 1871», 1933, «Франсуа Вийон. Драматическая поэма в 3-х частях», 1934, «Французские романтики о революции / Составил и перевел с французского П. Антокольский», 1939.   

Все творческое внимание поэта поглотили: французская литература, французская революция, а главное французские химеры, природу которых Антокольский пытается разгадать, вглядываясь в этих «чудищ» с иной стороны — взаимного обмена образами, характерами, заблуждениями людей с химерами и химер — с людьми:       

Светает. Пасмурно. На птичий глазомер
Париж отсюда пуст, как в молодые годы.
Есть у него друзья. Есть общество химер
Над человечеством и скукой непогоды.
Но мы полны своим! Да, до корней волос,
До каждой оспины на этом камне голом,
За каждую из морд, с какою довелось
Вам встретиться во сне... мы тоже знали голод!
Мы тоже старые! А надо здесь висеть
И спины выгибать, и лаять в эту сеть
Косых дождей, и грызть подобье винограда
(Он тоже каменный)… И видеть (вот награда!),
Как размножается уродство там внизу:
Скрипят протезами, считают су и держат
Таких же злых старух на должностях консьержек.
А там... Смотри, сестра! Ведь это я ползу
В батистовом чепце с чертенком кривоногим...
— И я! — И я! — И я!
Кусаясь и давясь,
Гримасы по частям одалживая многим,
Мы в слепках пакостных гуляем между вас.

Благодаря проникновению Антокольского в сущность химерического стали, наконец-то, понятны корни нашего неподдельного интереса к химерам: в них мы узнаем себя, а они — нас.  Мы — как носители химер — передаем их по наследству из поколения в поколение, и, о чудо, химеры не погибают, а продолжают вместе с нами из века в век мигрировать по странам и континентам, возмущая неокрепшие умы, насылая неблагоприятные ветра перемен, воспевая и создавая опасности, провоцируя революционные возмущения, формируя имперскую психологию недалеких, но алчных вождей, порождая устойчивые заблуждения о мифическом счастье и всеобщем равенстве среди анархистов, а также тяжело больных и бедно живущих, но легко внушаемых граждан всех сословий. 
К XVIII веку Химера прочно осела в Европе, получила вид на жительство во Франции под именем Марсельезы, провозгласив это имя не только своим новым гимном, но и присвоив его в качестве воинственного и на первый взгляд свободолюбивого образа.
Не удивляйтесь, просвещенный читатель: дама с обнаженной грудью и мечом в правой руке на барельефе триумфальной арки на площади Звезды в Париже — это она, Химера, зовущая добровольцев на штурм Бастилии и призывающая к убийству одних во имя мифического благополучия других.   

Гранильщик асфальтов, и стекол, и крыш —
Я тоже несчастен. Я тоже Париж.
Дыханием мусорных свалок дыша,
Он тоже столетний. Он тоже душа.
Размотанный шарф романтичен и рыж.
Он тоже загадка. Он тоже Париж.   
Усните. Вам снятся осады Бастилий,
И стены гостиниц, где вы не гостили.
И сильные чувства, каких и следа
Нет ни у меня, ни у вас, господа.    
 
О, как не гримируй свои лица, точнее морды, мы узнаем тебя, возрожденная Химера. Тот же гордый вид победительницы, только головы твои стали менее заметны, но их по–прежнему три: прямолинейный воинствующий козел, бесстрашный, зовущий к битве лев и мудрая, готовая смертельно ужалить змея; все так же ваши пасти изрыгают всеразрушающий огонь и проклятия в адрес священных понятий законности и порядка, всегда не идеальных, но по крайне мере стремящихся стабилизировать разнородное общество своими виртуальными скрепами.
Стоит только взглянуть в лицо Марсельезы, искаженное гримасой блудливого отчаяния, чтобы понять, что это не только та самая Химера, а боле того — ей удалось взгромоздиться на Пегаса (вероятно сведенного фальшивыми несбыточными посулами у Беллерофонта) и взять в руку не что иное, как трубу архангела перед страшным судом, чтобы возвестить мир о новом выступлении добровольцев в 1792 году. Она торопится судить и вершить правосудие или беззаконие (и то, и другое лишь зависит от наших оценок, тяжести вынесенного приговора и имен обвиняемых).
В память ее могуществу, а вероятнее всего в назидание следующим поколениям, а главное в качестве предупреждения о грозящей опасности, архитектор де Люк водрузил целый сонм разноликих химер на галерее Парижского собора Нотр-дам, а их истинная роль судей и разрушителей мира чрезвычайно точно описана Антокольским:               

Постановили мы явить пример
Парижской черни, учредив нахально
Здесь, в окруженьи чуши клерикальной
Революционный Трибунал Химер.
Итак! Во имя Равенства! Приступим!
Что ждали мы в теченье долгих зим,
Что поднялись из городских низин
На эту вышку, — явствует по струпьям
На тощих спинах, по сверканью глаз,
По треску клювов и клыков, по тучам
Над городом...
Мы вас толстеть отучим!
Мы растолкаем, парижане, вас!

«Бесконечно жалкая зеленолицая химера, бродящая по земле в этом июле! — пишет Томас Карлейль. — О, злосчастная химера; ведь и у тебя была жизнь и было сердце из плоти, — к чему привели тебя суровые боги, как будто улыбавшиеся тебе всю дорогу? Не ты ли, немного лет назад, был обещающим молодым адвокатом, который скорее отказался бы от своей судебной карьеры в Арра, чем приговорил к смерти хотя одного человека? Каковы могут быть его мысли? Его планы, чтобы покончить с террором? Вот, что в голове у этого жалкого Робеспьера, похожего на зеленолицый призрак среди цветущего июля! О проектах его носятся смутные слухи. Поговаривают, что очищаются новые катакомбы для страшной одновременной бойни: конвент будет перебит, весь до последнего человека, генералом Ганрио и компанией; якобинская палата лордов станет господствующей и Робеспьер — диктатором. Говорят, будто уже составлен список, в который удалось заглянуть парикмахеру, когда он завивал волосы неподкупного. Каждый спрашивает себя: Не там ли и я? Но вот, еще до назначенного дня, восьмого термидора, 24-го июля 1794 года, Робеспьер сам появляется в конвент и всходит на трибуну! Это голос, предвещающий жизнь или смерть. Враждебные вооруженные силы встретились. Войска Робеспьера под предводительством Ганрио выстроены на Гревской площади, и туда же приходят войска конвента. Вот они стоят лицом к лицу, с пушками, направленными против пушек. Граждане! Кричит голос благоразумия достаточно громко: прежде чем начать кровопролитие и бесконечную гражданскую войну, выслушайте постановление конвента: «Робеспьер и все бунтовщики объявляются вне закона!»
В этих словах ужас. Гревская площадь пустеет. Пока пустеет. Мирные граждане спешат разойтись по домам. Муниципальные канониры, охваченные паникой, с криками, переходят на сторону конвента. Катастрофа наступила!

Мы желоба, блюющие под ярость
Дождей. Блажен, кто в лепоте уродств
Был скрючен в три погибели, чей рост
Уходит вкривь, а имя затерялось
В бесславьи. Корчить рожи всем живым.
Закостенеть в своей державной дури.
Дальнейшее в судебной процедуре
Предоставляем тучам дождевым.
Пора кончать. Наш выпад не опознан.
Смолкаем. Тьма. Раскат громовых «эррр».
Блеск молнии. Спи крепко, Робеспьер!
Жди мщенья! Рано или поздно...
— Поздно!