А. Бенуа о русской живописи

Читаю книгу А. Бенуа «История русской живописи в XIX веке». Во введении Бенуа пытается ответить на вопрос, почему русская живопись XIX века не пользуется той же всемирной славой, как литература и музыка. Вопрос интересный. Спросите культурного европейца, кто лучшие писатели XIX века? Включите канал классической музыки на американском радио или купите диск с подборкой классики. Сразу станет ясно, что в этих сферах нас знают и ценят. А вот нашу живопись той же эпохи любим только мы.  Действительно, кому еще интересен Суриков с его обреченными стрельцами и фанатичной боярыней, репинские бурлаки, три богатыря, ночи на Днепре и т.п. В монументальном 10-томном издании Мутера «История живописи XIX века» (изданном в конце того столетия) наше искусство не упоминалось вообще. Хотя А. Бенуа всей своей книгой убедительно доказывает достоинства нашей живописной традиции, он все же признает, что нет в ней прорывных, решительно гениальных произведений, способных указать человечеству что-нибудь такое, чего оно еще не знало.

Бенуа объясняет это тем, что живопись европейского стиля чужда русской душе. Она нам нравится как безделка, но серьезной потребности в ней нет. Поэтому она и не идет из души, а остается на поверхности народного духа. Поэтому и впечатляет неглубоко. Рассуждения Бенуа на этом кончаются, но их хочется продолжить.

Действительно, литература – это по большому счету записанная речь. А говорить мы умеем и любим, причем это умение у нас совершенно не зависит от образованности. Раньше говорили еще больше. Кошмары 20-го столетия умерили нашу говорливость. Как мы читать любим, это все знают. А уж писать и стихи сочинять ... сочтите количество авторов и читателей на прозе.ру. Явление это уникальное – таких серверов с чисто текстовым контентом больше в мире нет. Культура речи у нас явно народная и древняя. Историки возводят её к общинным традициям и долгим зимам. Письменная литературная традиция у нас тоже не в XIX веке началась.

Потребность в музыке у нас также вполне почвенная и органическая. Петь всегда любили, и не просто для развлечения, а для выражения души. Русские романсы выделяются в мировом вокале именно силой чувства и этим даже шокируют европейцев, приученных подавлять голые эмоции. Из каких мелодических и поющих глубин нашей души извлечена музыка Чайковского или Рахманинова, мы обсуждать не будем – на этом уровне теряется различие языков и культур. И литература, и музыка выражают нашу душу и одновременно её формируют. Эти виды искусства так сливаются с нашим духом, что непонятно, где кончается дух и начинается искусство.

К европейской живописи, импортированной во второй половине XVIII века, все это не относится. Академия Художеств была таким же искусственным насаждением, как Академия Наук, а классическая эстетика была нам также чужда, как таблица логарифмов. Если Пушкин слушал с замиранием сердца сказки няни Арины Родионовны, то в Академии Художеств студентам запрещали «смотреть на мужиков». Европейская живопись в то время представляла собой, грубо говоря, сильно облагороженное отображение действительности. Современное отношение к искусству как к особой, чисто творческой форме деятельности еще не сложилось, и живопись занимала промежуточное положение между поэзией, ремеслом и науками. Связь рисования с наукой и техникой была еще очень сильна: рисунок был частью научного метода в биологии, географии, строительстве и просто в технике. Черчение в ту пору еще не отделилось от рисования. Все это было импортировано из Европы в едином пакете. Теорию перспективы изучали одновременно с умножением в столбик и правилами морской навигации.

Этим отношением к живописи, как к чему-то исконно не нашему, отмечен весь XIX век. Всем известный художник Иванов, а также его конкуренты Брюллов и Бруни, жили единой задачей: доказать миру, что мы способны производить живопись не хуже наций «много нас просвещеннейших». Какое отношение к нашей душе имеет «Последний день Помпеи», заслуженно впечатливший Европу? И правда, может ли живопись, развившаяся в лоне этой традиции, нас всерьез трогать? Много ли истинных, серьезных чувств испытываем мы в Третьяковке, взирая на утро в сосновом лесу, прилетевших грачей или даже на девятый вал? Гордость за свое искусство – да, глубокие переживания – нет. Можем ли мы так же нераздельно слиться с этим искусством, как сливаемся мы с миром Андрея Болконского и Наташи Ростовой? Действительно ли мы так устроены, что пластические искусства трогают нас меньше, чем более абстрактные литература и музыка?

Может быть, дело в том, что для нас категория истины важнее категории изящного? Ведь мы явно представляем истину как нечто скорее словесное, чем пластическое. Может ли истина содержаться в книге? Видимо, да. А может ли она содержаться в пейзаже или натюрморте? Вряд ли ... Может ли вообще живопись отвечать на вопросы? Передвижники попытались....

Может быть, мы ищем в картинных галереях не столько ответы, сколько новые вопросы? Может, поэтому такую архетипическую значимость приобрели никому непонятная улыбка Джоконды, недорисованные пейзажи близорукого Сезанна и захватывающие дух уродства Пикассо? Но куда тянут нас все эти вопросы? Хотим ли мы туда, в этот туман и водоворот?

Не чувствуем ли мы вообще в живописном искусстве искусственность? Не кажется ли нам претенциозным и слегка фальшивым весь этот поиск чего-то высшего в цветовых пятнах и карандашных извилинах? Мы обращаемся к классической литературе в поисках истины, и ищем там хотя бы отголосок чего-то подлинного. В поэзии мы хотим услышать отзвук вечности. В музыке смываем усталость и грязь с души и ищем вдохновения продолжать путь... А можно ли найти в классической живописи что-то, кроме исторического интереса?

Вспомним однако о нашей иконописи, которая оказалась вне рамок книги А. Бенуа. Её историческая судьба необычна. Все знают, что мы получили иконопись от Византии вместе с христианством. Но не все осознают, что из всего богатства византийской культуры мы лучше всего восприняли именно это. Не философию и не литературу, а именно живопись. Этот простой факт позволяет прочувствовать всю глубину различий между Древней Русью и XIX веком. Наши пращуры были готовы видеть истину именно в живописной форме, т.е. в иконе. В церковной культуре литературная, музыкальная и живописная компонента органически сливались в едином Духе. С течением времени, дух византийской культуры выветрился, и к XVIII веку иконописи как искусства в византийском смысле уже давно не было. Европейская живопись пришла как бы на пустое место.

Старые почерневшие иконы пролежали в чуланах до начала прошлого века, когда с них вдруг сняли черноту и поновления, и все увидели «Евангелие образа» в его живописном богатстве, о котором не имел понятия XIX век. XX век заговорил со средневековьем через голову всех промежуточных эпох. В рублевской Троице нашли истину, именно абстрактную истину примерно того же градуса подлинности, что мы улавливаем в литературе и музыке. Примечательно, что именно эту русскую живопись Запад прекрасно понял и оценил. Походите по католическим церквам в Европе. Пусть на стенах закатывают глаза барочные святые, и белеют в причудливых позах мускулистые тела, но там, где молятся, обычно стоит на треножнике либо рублевская Троица, либо Богоматерь Владимирская (пусть византийская, все равно наша). Жаль, что Бенуа этого не увидел.