Друг детства

«Кто с доброй сказкой входит в дом? Кто с детства каждому знаком? Кто и учёный, и поэт?» Попадись на глаза эти строки полвека назад и раньше – ответ был бы однозначен. Конечно, тот, кто на обложке одноимённого журнала.

В этом году – его юбилей: сто лет «Мурзилке». Известный траур, начало разборок в верхах – ничто не помешало: в мае вышел первый номер.

Нет надежды объять необъятное – всю историю, все превращения: из собаки в «неведому зверушку», потом в «весёлого человечка» и обратно (осталось до нынешних времён). Велик объём, немного материала. Начнём с того, что доступно и близко, что в памяти: с 1965, с первой встречи.

Это было как ёлочный подарок. Посленовогодняя пора. На дворе зима – и на обложке. Не вполне понятные приключения под новогодней ёлкой нового знакомца – Мурзилки-фокусника. Всё равно занятно. А рядом – недетские проблемы: герою-рассказчику руки загипсовали. Слышал о подобном, поэтому и страшно за человека. А тут ещё гости: «Рукава закатали, будто бить меня собрались». Но нет: помогли добрые люди временно нетрудоспособному, комфорт обеспечили.
А что в других номерах? Военная лётчица в рассказе «Тётенька». Лёнька, почему-то названный Гаврошем: толком не объяснили ни ему, ни мне. Двадцатая годовщина! Дальше – звероподобные печенеги, уже знакомые по «Руслану и Людмиле». (Позже выяснится: звероподобны бородатые европейцы-русичи. А печенеги-азиаты «политкорректно» смазаны, затенены.) Ещё новое слово – жандармы: в гости они нагрянули к Ивану Бабушкину. А тот – сразу не запомнишь и не выговоришь: вроде «милиционера».

Это один лишь первый год. Совсем не то, что «Весёлые картинки»: там у взрослых проблемы разве что с детьми вроде бартовского Серёжи-эгоиста да симулянта Саши. И текста в них – постольку-поскольку, чтобы стали понятными иные рисунки (в прозе, по крайней мере). Здесь же многое – «попробуй представить сам». И представляем: как, например, «из глаз у неё огонь вылетает, изо рта дым клубится». Не столько пугает, сколько интригует. О грозовой туче речь, что «длинной мокрой бородой подметает шар земной». Впервые слышим – и вновь представляем: нечто сверхогромное, жуткое.
Разве не так?

В том же январском номере – «продолжение следует». Тоже ново. Поначалу и не замечено. Спаслись Кукурузинка и Пахтачок (хлопковое семечко) от клеща-убийцы, пережили ливень, потоп… Тут и сказке счастливый конец. Хвать – в следующем номере встреча с теми же героями: у них новые друзья, новые проблемы. И строки, с чем-то уже созвучные – потому с первого раза в памяти: «Мы стоим уж целый час – это раз! Дремлет наша голова – это два!»

Таких «двухсерийных» в первый год наберётся четыре. Повторно просматривая, уже школьником, удивлюсь: у двух совсем незнакомо начало, у одного – конец. Взрослые не прочитали вслух, прошли мимо? Или мимо ушей прошло, не завладело вниманием? У Ирины Токмаковой, например, в майском номере: ночные переживания эвакуированной девочки, немцы-фашисты звучат на каждом шагу; наш лётчик отправляется их бить. А во «второй серии»? Скороговоркой – что кого-то нам неизвестного убили «за кадром». В приюте скарлатина: проходное слово, если сам ещё не испытал и не знаешь, сколь бывала она «урожайна». Здесь же никто не умер, и нет особых подробностей. Больше внимания привлёк бы какой-нибудь перелом, перегрев. И наверняка бы запомнился хэппи-энд: осиротевшую девочку удочерили добрые люди. Но это не вошло в журнальный вариант.

В следующем году «Мурзилка» порадует целым «сериалом»: о том, как два друга на вёслах по сибирской Лене. Семь номеров. И тоже оборвалось где-то посреди: на том, как обворовали их не то пернатые, не то мохнатые. Дальше перерыв: следующий номер без продолжения. И всё: забылось. Благо много ещё всякого.

Другое дело – сказка той же Токмаковой «Аля, Кляксич и буква А». Это уже ближе к школе: сами читать умеем. И в каждом номере – их всего восемь – на интересном месте… Дальше что? Ждём продолжения: оно неизменно в следующем номере. Рядом с этим – опять «двух-трёхсерийные».

В любом номере было что-нибудь. И многое запомнилось. Мыльников, например – мыльный пузырь в человеческом облике: много он возомнил о себе и в итоге буквально лопнул. Летняя сказка, а номер зимний, предновогодний. В нём же – «дед Иван-великан» и «дед Егор – поменьше», охотники-сибиряки. Что с ними приключилось, узнаем из интернета: заснул слушатель под дедушкино чтение.

Рассказы о войне, об оккупации не усыпляли. Тоже связаны в памяти больше с зимой. Как и переводная «неметчина», не только восточногерманская: среди её персонажей – и домовые, бескорыстно помогавшие жителям неведомого Кёльна, пока не спугнула их глупая баба; и «мудрецы», не способные сосчитать самих себя. Сказка о таких же африканцах – это уже летом, в саду, у деда в его самодельном балагане. Заяц отбился от ястреба – однозначно осень: журнал даже по виду осенний. А ленские щуки-сардоны – весенние знакомцы: и на обложке весенняя капель. Вестник весны – и сказочный кит Тишка, что «катает ленинградцев – сразу тысячу ребят», хоть номер зимний.

С весной пришёл и лентяй Лежебока Неохоткин, ставший мастером на все руки. Три его любимых дела: есть, пить и спать – оказались не так уж просты без посторонней помощи.

Другой весенний лодырь – в сказке башкирского поэта:
Попросит мать: «Я пить хочу!
Согрей, сыночек, чай»
- Я завтра чайник вскипячу, –
Ей говорит Ямай.

Этому повезло на добрых людей, и в итоге:
Белы усы и борода,
Не спрячешь седину,
Но повторял он и тогда:
«Я завтра всё начну».

И поэт, и художник дают понять: не все башкирские дети таковы. И в Англии – не только злой колдун-башмачник: есть отзывчивый Круглячок, чудо природы. А в Литве – богатырша Неринга с её женихом-змееборцем…

Наш родной Илья Муромец стал известен ещё до «Мурзилки». Дед рассказывал о его исцелении, о победе над Соловьём-разбойником. Ещё говорил, что богатырь сидел в тюрьме, но подробности прошли мимо. «Мурзилка» же поведал и об этом, и о последующем. Без всякой политкорректности: враги названы татарами. Как в былинах, где ни печенегов, ни половцев.

В «Мурзилке» – и они, и ещё многие. Оклеветанные византийцы с их незапоминаемой столицей, декабристы, «потёмкинцы», Стенька Разин (дважды), Семён Дежнёв и Михаил Стадухин – со всеми впервые познакомимся здесь. С Лениным, кажется, тоже. В первый «мурзилочный» год откроется, что он «старшой – тот, кто нынче Россией правит». Апрельский номер, традиционно ленинский. Но не весь: тут и «пузыри-богатыри» (не чета Мыльникову), и курочка с золотым яичком, и негритянка-дошкольница в обществе славян-аборигенов.
Точно так же – и в майских номерах: не только о войне, даже под юбилей.
С Лениным до школы – ещё две или три встречи на страницах журнала.

Совсем забыл я главного-заглавного. А он – чуть ли не в каждом номере. Весь жёлтый, с хвостиком, рост – как у младшего школьника. (Это у Маршака он «ростом очень мал» – вот и попал в бутылку с чернилами, как Бибигон у Чуковского.) Сказочное существо – какие ещё вопросы? Далеко не идеален: порой идёт на обман (по большому счёту, безвредный). А всё ради юного друга Пети Синичкина. Вместе с ним попадает в разные истории. А иной раз – подскажет другу что-нибудь дельное и без всяких чудес.

О чудесах с участием Мурзилки можно долго рассказывать. Но желающий может прочитать в интернете. Лучше сказать о том реальном, что с той поры в памяти осталось. Кроме названного – птица осоед, колибри, крабы, вулканы, камень фосфорит (созвучный суперфосфату в рассказах отца-агронома), пустынный саксаул. И сразу четыре экзотических страны: Вьетнам, Египет, Аравия, Греция. Места зимовки наших перелётных птиц. Насчёт Вьетнама здесь несколько преувеличено: чтобы юному читателю было за кого там переживать.
И ведь переживал!

Сам Мурзилка по заграницам не путешествует. Как, впрочем, и по Руси великой: разве что в лагерь к другу Пете. «Родился я в Мурзилии, за тридевять земель», – вполне достаточно. Единожды, по его словам, сделал вылазку в Атлантику, поиграл с китом, как с драконом в «Сказке странствий», но без серьёзных последствий: всего лишь простыл на полярных ветрах и лечится добытым китовым жиром. Экзотика! Мечта! Между тем его рассказ – нечто в стиле известного барона.

По-настоящему путешествуют Мурзилкины друзья, гости, авторы. Он знакомит нас с ними, а уж они – со многим. А мы ещё и своё открытие сделаем. Например, в стихах о нашем солдате-фронтовике:

Назвал по-отцовски дочуркой своей.
Шутя подмигнул мне: «Гляди веселей!»

Я же понял: «да чуркой своей… подмигнул». Что бы это значило? Беззлобно погрозил ею. С «чуркой» всё было понятно: деревяшка вместо ноги. Знакомая в нашем детстве картина. При этом фронтовики, даже инвалиды, в большинстве не были развалинами.

Другой пример – в стихах польской поэтессы: похождения ещё не рождённого, «предсуществование». В сказках чего не бывает! Интересно было бы, да только он всё забыл. Поэтому – абсурд. Смешно!
Позже выяснится: никакого абсурда:

Много повидал он,
В разных странах был он,
А когда родился –
Даже позабыл он.

Простительно старику. И малому дитяти простительно: недослышал, недопонял, присочинил.

И не было разгадано: «Бабу Ягу затолкали ежи в болото. Там она и затонула на веки вечные». Не будь последних трёх слов, всё было бы понятно. «Затонула», «утонула»  – нет разницы. (И нет сочувствия людоедке.) А так – неясность: погибла ведьма или в трясине живёт на вечном поселении. Сказка же!

Протест в этой сказке вызвал образ совы, ведьминой пособницы: другие сказки представляли эту птицу в положительной роли.

Встреча с Ягой (в отечественном её варианте) была на страницах журнала единственной. Больше ни её, ни Кащея, ни Змея Горыныча: литовский морской владыка не совсем то. И долго не будет так, чтобы напечатали уже известное по детским книжкам, по детским рубрикам «Сельской жизни», «Работницы». Всё новое, интересное. Пусть даже авторы уже известны. Таких здесь немного: Барто, Михалков, Токмакова, чуть-чуть из Маршака.

Прочие долго останутся неизвестными. Кое-кто – вплоть до выхода в интернет.

Среди последних – Александр Ефимович Екимцев (1929-1992). Просто диво! Не одно его стихотворение оставило что-то в памяти, а сам он прошёл мимо. Вот одна его вещь – целиком: она этого стоит.

Вьется пух, вьется пух.
Бьётся с петухом петух.
Рыжий с чёрным бьётся,
Каждый не сдаётся.
Встало солнышко над лугом
И, разгорячённое,
Потонуло в тучах пуха,
Рыжего и чёрного.
Чёрный пух, рыжий пух!
Стало днём темно вокруг.
Стало мрачно в огороде,
Мрачно в поле и в лесу.
С фонарями люди ходят
Днём, в двенадцатом часу.
Филин выпучил глазищи:
С каждым часом гуще тьма.
Две девчонки, как ни ищут,
Не найдут свои дома.
Два прохожих под дубами
В темноте столкнулись лбами.
Днём в домах включают свет.
Солнца нет, солнца нет!
Стало холодно речушкам
И полям, ещё не сжатым,
Стало холодно лягушкам,
И козлятам, и ежатам.
Вьётся, вьётся пух куриный
Выше крыши и ольхи…
Что вы, что вы натворили,
... Петухи?

Да, и такие сказки печатали в детском журнале. Мог ли понравиться такой финал (где на место нашего многоточия просится недетский "синоним")? Что ж, друг «Мурзилка» и радовал, и не давал забыть, на какой мы живём планете. И о том, что шестая её часть тоже не рай земной.

Журнал выписывали девять лет. Последних года два – по инерции: читала больше моя восьмидесятилетняя бабушка, изредка делясь со мною прочитанным. Тоже запомнилось кое-что и пригодилось. Читатель найдёт подтверждение.