Лифт

     (Простите, французские и португальсткие слова с подстрочными и надстрочными знаками проза.ру не воспроизводит.)

    На форзаце Алёнкиной детской книжки на португальском языке BOT;O PROCURA CASA («Пуговица ищет дом») написано дедушкиной рукой:
«Ser ;til a sociedade, ter casa ; importante para todos, mesmo que seja s; um simples bot;o. Para a Aliоnuchka com um beijinho do vov;, Rio de Janeiro.» – «Быть полезным обществу и иметь свой дом очень важно для всех, даже для простой пуговицы», и подпись: «Для Алёнушки с поцелуем от дедушки, Рио де Жанейро».
В московской квартире Алёны несколько полок детских книг на португальском «с поцелуем от дедушки». И, конечно, стоит собрание сочинений в четырнадцати томах Monteiro Lobato, одного из крупнейших бразильских писателей – ну кто ж решится растить детей в Москве без книжек Monteiro Lobato?
Сейчас взрослая Алёна сидит в фойе четырехзвездочной гостиницы Марриотт в центре города Монреаль и ждет, когда, наконец, починят лифты. Не работают все пять. Если бы не тяжесть в животе от переедания, она уже поднялась бы к себе по лестнице пешком, ее номер на 18-ом этаже.

    Алёна только что вернулась из полюбившегося ей французского ресторана “Chez Alexandre et Fils” (У Александра и сыновей). В ресторане ей достался столик у окна, и она с удовольствием наблюдала за людьми, сидящими в ресторане, и людьми, проходящими по тротуару. Она заказала луковый суп с корочкой из плавленного сыра Soupe ; l'oignon, пате из гусиной печени Foie gras и бокал розового. Мама Алены непременно это прокомментировала бы фразой из Маяковского: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит буржуй!» Мама это говорила с улыбкой, но это была любимая цитата дедушки, а тот серьезно так ругался на всякое излишество в семье.

    … Нет, так не пойдет! Начала писать черновик этого рассказа и поняла, что надо все переписывать. Я начала рассказывать очень личную историю в третьем лице и придумала имя «Алёна», чтобы как-то отстраниться от всего этого. Ну вот, мол, случилось это с какой-то Аленой, родившейся в Москве в семье бразильских эмигрантов. Бывает. Но сейчас поняла, что спрятаться за «Аленой» не получается! Все время перехожу на первое лицо. Это у МЕНЯ была в детстве полка с бразильскими детскими книжками, и МОЯ мама их читала мне и воспитывала на примере моих героических дедушки и бабушки.

    Итак. Я приехала на недельку в Канаду, и в ресторане в центре города Монреаль МНЕ достался столик у окна, и Я с удовольствием наблюдала за людьми, сидящими в ресторане, и людьми, проходящими по тротуару. Прохожие останавливались у входа в ресторан, внимательно изучали выставленное на обозрение меню с ценами, горячо обсуждали его и делали судьбоносный выбор: ужинать в Chez Alexandre или идти в другой ресторан. Основной язык в Монреале французский, но слышался разговор и на английском, и на испанском, и на итальянском, и на немецком – вавилонское столпотворение языков. Хозяин ресторана фланировал между столиками и выходил на улицу, чтобы поболтать с людьми, легко переходя с языка на язык. Посетители ресторана были веселыми, довольны жизнью и были готовы легко расстаться с сотней-другой канадских долларов за ужин. Мамин голос в голове: «Да… твой дед перевернулся бы в гробу, если бы увидел тебя среди этой… burguesia podre!» (тухлой буржуазии) Мама не только легко переходила с языка на язык, но и часто их перемешивала в одной фразе. Я с мамой не спорила. Дедушка вел активный загробный образ жизни – комментировал мои поступки и часто переворачивался в гробу от моего тухло-буржуазного поведения.
    Я наслаждалась гусиной печенкой фруа-гра и одновременно пыталась быстро зарисовать шариковой ручкой эмоциональные позы официанта и людей, с которыми он болтает. Нарисовать старалась вот именно такими: веселыми и довольными жизнью. К сожалению, скетч бук свой забыла в гостинице, поэтому рисовала на салфетках.

    После ресторана я вернулась в гостиницу с планами перерисовать сегодняшние наброски с салфеток в свой альбом. В моем красивом номере было большое полукруглое окно до пола, и из него виден город с типичной для даунтауна Монреаля картиной: огромный стеклянный небоскреб, а у его подножья стоит каменная церковь 19-ого века и отражается в стекле небоскреба самым причудливым образом – искривляясь, прерываясь и выгибаясь. Рядом с окном моего номера был замечательный уютный диван-canap;. Принять душ, сварить кофе, взять альбом и гелиевые ручки, сесть на канапе и порисовать – вот что мне больше всего сейчас хотелось! «Кук для вас в одну минуту на корабле приготовит каюту, или прикажет подать самолет, или верблюда за вами пришлет, даст вам комнату в лучшем отеле, теплую ванну и завтрак в постели…» – сопроводила бы мама мою жизнь в Монреале кусочком из Маршака. И непременно добавила бы: «Эх ты, Burguesia podre! (тухлая буржуазия), сказал бы твой дедушка.»
     Но вместо «комнаты в лучшем отеле и теплой ванны», я сейчас сидела в полном людьми фойе Марриотта и вместе с другими жителями гостиницы слушала, как отвратительно завывают сирены: без причины сработала пожарная сигнализация и все лифты остановились. Все с смотрели на бригаду техников, которые пытались отключить сирену и запустить лифты.
     Лифты были без кнопок, а управлялись тачскринами, висящими на стене снаружи. Внутри лифта вообще никаких кнопок не было. В первые дни своего пребывания в гостинице я довольно долго разбиралась как, черт возьми, набрать свой этаж: надо было кликнуть на тачскрине несколько французских слов и составить номер своего этажа из цифр от 0 до 9.
     Сирену, наконец, отключили, а вот привести в сознание компьютер, управляющий лифтами, никак не удавалось. Счастливчики, жившие на нижних этажах гостиницы, уже пошли в свои номера пешком по лестнице, остальные ждали в фойе.
Я подошла к красивому столику, на котором стояла кофеварочная машина, и можно было прямо в фойе налить себе кофе. Но с грустью обнаружила, что кофе уже кончился, остался лишь кипяток и лежало несколько пакетиков чая.
–  Что ж, а la guerre comme a la guerre (война есть война), придется пить «вилочный напиток»!  — это уже я сама процитировала дедушку. Когда он жил в России, он страшно тосковал по бразильскому кофе, а «вилочным напитком» с презрением называл русский чай. Мол, если в стакан положить вилку и залить кипятком, вкус будет тот же. Ну а жить всё время себя ограничивая как а la guerre (как на войне) – это был его стиль жизни. Со стаканчиком чая (действительно, вилочный напиток!) я села обратно в кресло и подумала:

     Из всех видов транспорта, лифт, несомненно, самый странный. Все другие – поезда, корабли, трамваи – везут людей по горизонтали, вдоль земли, а лифт передвигает нас по вертикали! Эта его перпендикулярность меня как-то… настораживает. С тех пор как я в детстве побывала в гостях у дедушки в Рио де Жанейро и увидела там лифт, который поднимал нас не вертикально верх, а под углом (он шел к нам домой вдоль крутого склона каменной скалы), мне стал сниться повторяющийся кошмарик: я сажусь в лифт у себя дома в Москве, нажимаю на кнопку своего 5-ого этажа, лифт сначала привычно двигается вверх, а потом делает поворот и начинает двигаться под разными углами. В лифте обнаруживается окно, и в нем видно, что лифт едет то вверх, то под углом, то вообще горизонтально. Иногда даже заезжает в квартиры, где люди спокойно живут своей жизнью и на лифт не обращают внимания. Потом лифт спокойно выезжает из стены моего дома и летит по воздуху к соседнему дому. Во сне я этому совсем не удивляюсь и мне кажется, что именно туда мне и надо. В конце этого странного сюжета я неизменно чего-то пугаюсь и просыпаюсь.
     От тишины, наступившей после выключения сирены, клонило в сон, и я, не дождавшись победы человеческого интеллекта над искусственным, заснула прямо в кресле фойе. А когда проснулась, лифты уже заработали и фойе опустело. Даже девушек с лицом, на котором застыла улыбка, на ресепшене почему-то не было...
Ура! Вперед на диван-канапе 18-ого этажа! Я подхожу к лифту, набираю на тачскрине 18, но промахиваюсь и у меня получается 19. Пытаюсь исправить на 18, но лифтовой комп не понимает меня и набирает оба числа подряд: 1918. «Наверное, он меня сначала отвезет на 19-ый, потом на 18-ый…» думаю я и захожу в лифт.

     Механический женский голос ласково говорит на французском «on monte» (поднимаемся) и лифт тихо скользит вверх, на табло с синими цифрами мелькают номера этажей. К моему удивлению, лифт проскакивает и 18ый, и 19-ый этаж, пролетает мимо 20-ого и стремительно едет вверх дальше. «Похоже, починить лифты удалось не до конца, везет куда попало, – с досадой думаю я, – ладно, на последнем 40-ом он уж точно остановится, я выйду и пойду вниз пешком».  Вот и 40-ой этаж, но лифт не останавливается, а летит дальше вверх! На синем табло этажей продолжают мелькать цифры: 50-ый, 60-ый, 100-ый, 1534-ый, 1810-ый… Тут я вспоминаю свой «дежурный» ночной кошмарик про лифт и начинаю таращить глаза – иногда помогает проснуться.

     Лифт, наконец, начинает замедлять ход и останавливается. На сошедшем с ума табло цифра 1918, та, которую я по ошибке сама и набрала. Двери открываются, и я вижу гостиничный коридор, но не обычный, с коврами и красивыми дверями, а крайне… неэстетичный. Может, это технический этаж? Темно, кондиционеров нет, жарко и пахнет сыростью, свет от единственной лампочки тускло освещает стены с облупившейся штукатуркой, давно некрашеные двери с какими-то странными крохотными окошками и цементный пол. «Это, наверное, какой-нибудь дополнительный 41-ый этаж, где находятся лифтовые двигатели и хранится всякое оборудование для гостиничного хозяйства!» –  догадываюсь я.
    Обратно на сошедшем с ума лифте не поеду! Пойду по лестнице! Я решительно делаю шаг из лифта и… тут же запрыгиваю обратно – меня напугали голоса из одной из комнат. Один голос резкий и раздраженный отрывисто задает вопросы, а другой, юношеский, тихо отвечает. Из всех языков, которые я слышала в Монреале, этот был мне знаком лучше других – люди за дверью говорили на португальском!
      –  Итак, ты был арестован 13-ого марта 1918-ого года. Обвиняешься в том, что пропагандировал … – пауза, видно говорящий смотрит в какие-то бумаги. –   анархизм, атеизм и марксистское учение. Это так?
–  Я не вижу в этом никакого преступления! – заносчиво отвечает молодой человек.
«Арестован в 1918-ом году? Молодой человек сидит уже больше ста лет? Бред какой…» – я пытаюсь осмыслить происходящее.
–  Твой дядя сеньор Мануэл готов заплатить за тебя выкуп. Я считаю, что твое место в тюрьме, но сеньор Мануэл уважаемый человек в городе, он уговорил меня отдать тебя под залог. Он твердо пообещал мне, что от тебя больше проблем не будет!
–  Я не совершал ничего плохого… – повторяет голос молодого человека.
    Дверь комнаты вдруг распахивается и из нее выходит… о, ужас! Мой сын! Босиком, в рванной одежде, осунувшийся, но с горящими глазами. Не может быть! Да нет, мой сын совсем забыл португальский, говорит мало и с сильным акцентом, а этот молодой человек говорит свободно, лишь с говором северных штатов Бразилии. Но… если это, действительно, 1918 год, то… мой дед Отавио как раз был тогда молодым человеком, причем, судя по фотографиям из семейного альбома, мой сын очень похож на своего молодого прадеда. И именно в 1918-ом его первый раз посадили в тюрьму. Биографию дедушки Отавио мне мама много и подробно рассказывала.
     Молодому человеку, видно, только что развязали руки, и он растирает затекшие запястья. Рядом, со слезами на глазах идет его дядя – сеньор Мануэл. Он только что заплатил 5 000 рейс, чтобы выкупить племянника из тюрьмы и крайне возмущен и обижен, что тот даже не поблагодарил его. Я эту семейную историю хорошо помню! Мама рассказывала ее с гордостью за героическую жизнь ее отца, борца за справедливость, но я все-таки не понимала поведение молодого деда: чтобы выкупить его из тюрьмы, дядя платит огромные по тем временам деньги, а тот даже «спасибо» не сказал?
     Выйдя из двери тюремной камеры, оба поворачивают в коридор, не замечая лифта и меня, оторопевшую в нем.
–  Мы считаем твой арест позором, несмываемым пятном на всей нашей семье! – говорит сеньор Мануэл возмущенным голосом. – Мы оплатили тебе хорошее образование фармацевта! Мы купили тебе аптеку, чтобы ты мог зарабатывать на достойную жизнь, а ты бросил работу, занимаешься непонятно чем, и теперь еще и в тюрьму сел! Мне придется отвечать перед Богом за то, что я на свои деньги вырастил атеиста, ты это понимаешь?
–  Не волнуйся, ты не будешь отвечать перед Богом. Бога нет!
С замиранием сердца я жду финальную фразу этой семейной истории. Если ее сейчас Мануэл произнесет, то да, это 1918-ый год.
И Мануэл ее произносит, в голосе плохо скрываемое бешенство:
–  Я тебя выкупил как беглого негра!
Мама всегда тут мне объясняла, что дядя застал еще рабовладение в Бразилии, сам был из семьи рабовладельцев и говорил это исходя из своего личного опыта.
Сеньор Мануэл и юноша Отавио удаляются по коридору, но я еще слышу их голоса и слышу их последние реплики, которые не знала. Мой молодой дед громко и запальчиво говорит:
–  Я буду и дальше бороться против рабства, которое до сих пор не искоренено, потому что нет равенства людей перед законом! Я готов отдать жизнь за счастье нашего народа, за светлое будущее Бразилии!
–  Прекрасные слова. Но если ты не будешь работать, то не только не сможешь осчастливить народ, но и даже себя прокормить. Превратишься в бродягу и сядешь в тюрьму опять. Ты станешь вечным позором для нашей семьи!
–  Семья будет мною гордиться!
– Вот что, послушай меня! Семья больше не будет тебе помогать. Уезжай из нашего города, из нашего штата, уезжай куда угодно и как можно дальше! – И сеньор Мануэл с молодым человеком заворачивают за угол.
    Я, окаменев, стою в лифте. Я знаю, что дед навсегда уедет из родного штата Алагоас, будет долго скитаться по Бразилии и потом окажется в Рио де Жанейро. И бегство Отавио с севера на юг Бразилии будет первым из многих бегств и переездов еще четырех поколений нашей семьи.
     Я осторожно выхожу из сломанного лифта, но идти по тюремному коридору и искать лестничную клетку мне страшно. На стене рядом с дверью лифта я неожиданно для себя обнаруживаю все тот же тачскрин для набора нужного этажа. Аккуратно набрать свой 18-ый этаж? А что, если… набрать этаж номер 1930? Это год, когда дедушка с бабушкой покидают Бразилию. В крайнем случае, думаю я, буду искать лестницу на другом этаже, не таком страшном как эта тюрьма.

     Я захожу в лифт, механический женский голос ласково говорит «on monte» (поднимаемся) и лифт тихо скользит вверх, на табло с синими цифрами мелькают номера. Поднимаюсь вверх на 12 этажей, и лифт снова тормозит, двери открываются, и я вижу… берег океана! Жаркий и влажный воздух врывается в кабину и вместе с ним дурманящий запах вечного цветения – это запах моего любимого Рио де Жанейро! У меня сжимается сердце от тоски, я уже семь лет не была в Рио и очень по нему скучаю. У причала стоит белый корабль в две палубы. На палубе женщина в длинном платье, а рядом с ней три девочки. Эта женщина – моя молодая бабушка Лаура, а девочки от трех до девяти лет – ее дочки и мои будущие тетки. Молодая Лаура (как моя дочка похожа на нее!) стоит неподвижно и пристально смотрит на берег. Может, она сейчас в уме сочиняет стихи:

 А вдруг я еще буду счастлива?
С минуты той, когда явился ты,
Как ослепительной звезды посланник
На горестном закате
Моей несостоявшейся мечты…
Вдруг я буду счастлива еще,
И вдруг в твоем блистательном восходе
Мой догорающий закат вновь оживет?!

     Это о встрече с молодым Отавио. Лаура родилась в Рио де Жанейро, ее отец был директор Escola Nova («школ нового типа», в них учили не только библию, но и другие предметы.) Она получила прекрасное образование, играет на фортепиано, пишет стихи, уже вышли четыре книги с ее стихами, она знакома со знаменитыми поэтами и художниками Рио. Встретила Отавио в 29 лет и влюбилась в него и его революционные идеи. Вот кусочек ее стихотворения «Революционеры» (переводы с португальского моей мамы):

          … И вот мы в гуще
          Великого сраженья против зла,
          Борьбы без блеска, без прикрас,
         Хоть нас природа создала
         Тебя – мечтателем,
         Меня – чтоб созерцать...

    Может быть, сейчас Лаура собралась с детьми на прогулку по морю?
Мои мысли прерывает какой-то шум и движение на берегу в толпе провожающих. На причале раздаются приветственные крики. Появляются трое полицейских, они ведут Отавио с завязанными руками (я опять вздрагиваю, узнав в нем сначала моего сына). Его привели из тюрьмы прямо на борт корабля. Ему кричат друзья, пришедшие его проводить. А есть ли среди провожающих отец Лауры? Он не благословил ее брак с революционером Отавио и отказался помогать ее семье, но у него сейчас последняя возможность увидеть дочь и внучек... Я вглядываюсь в толпу на причале, но своего прадеда там не вижу.
     Отавио развязывают руки, и он бросается к Лауре, обнимает ее и детей. «Видно, на этот раз он долго сидел в тюрьме. – думаю я – сколько раз его арестовывали? Мама говорила, кажется, семнадцать раз?» Значит я сейчас вижу сцену как деда высылают из Бразилии. Лаура могла остаться на родине, но она отказалась и с детьми присоединилась к мужу. Корабль медленно отчаливает от берега. «Лаура обвела прощальным взором свой любимый город, она видела Рио де Жанейро последний раз. По ее щекам катились слезы..."»

     Я стою в лифте в нерешительности, что делать дальше? С лифтом мне всё более или менее ясно – двигаясь перпендикулярно всему, что двигается по земле, он передвигает меня во времени. Что-то такое профессор пытался нам вдолбить на лекциях по общей теории относительности, но тогда я никак не могла понять, как это: «время – это четвертое измерение пространства». Рассказал бы профессор лучше про лифт без кнопок внутри, чем формулами доску исписывать про «дифференцируемое многообразие, снабжённое лоренцевым метрическим тензором». Я высовываю только голову из лифта и набираю на тачскрине 1931.
     Механический женский голос ласково говорит «on monte» и лифт поднимается всего на один этаж. Слышу стук колес по рельсам. Двери лифта открываются, и я вижу купе старинного поезда. В купе сидит Отавио с тремя дочками. Они бегут из Германии, где преследуют коммунистов, в СССР. С пением "Интернационала" они уже пересекли границу России через село Негорелое.
    В купе входит Лаура. Она вытирает руки о полотенце, рассеянно смотрит в окно. Садится, о чем-то задумавшись. Потом, не торопясь, начинает укладывать волосы: тщательно их расчесывает, заплетает тяжелую косу и кладет ее вокруг головы.
– Мы уже едем по СССР, по первому в мире государству победившей революции! – громко восклицает мой дед, потрясая поднятыми руками. Говорит, конечно, на португальском, русский язык они еще не знают. – Мы будем вместе с советским народом строить коммунизм! Лаура, ты можешь в это поверить?
– Да… Только не говори так громко, тебя слышно во всем вагоне!
– Я всегда говорю громко, потому что я привык говорить с народными массами! – запальчиво отвечает Отавио. Сколько раз моя мама в шутку повторяла эту дедушкину фразу, когда я, маленькая, в московском автобусе просила маму говорить потише и не махать так руками! А сегодня мой муж, когда я слишком громко говорю, подшучивает надо мной: «Ты сейчас, случайно, не с народными массами разговариваешь?»
Лаура задумчиво смотрит в окно на такие чужие для нее виды русской природы.
– Знаешь, – тихо говорит Лаура, – я сейчас шла по вагону и увидела советскую женщину…
– Что ты говоришь! И какая она?
–  Это была уборщица, она подметала коридор веником. Я была… несколько шокирована как она это делала!
– Как же?
– Представляешь, она набирала воду в рот из грязной железной кружки, а потом брызгала этой водой прямо изо рта на пол! И потом уже мела веником. Мне пришлось спрятаться обратно в туалет, чтобы она не обрызгала и меня.
    Так бразильская поэтесса начала знакомство с Россией. Через год у нее в Москве родится моя мама. Ее назовут Волна в честь «революционной волны, которая катится по всему миру». Мама утверждала, что она первая бразильянка, родившаяся в СССР.

     Механический женский голос ласково говорит «on monte» и лифт тихо скользит вверх на еще 15 этажей. На табло 1946. Закончилась Вторая Мировая война, восстановлены дипломатические отношения с Бразилией, в Москве открылось Бразильское посольство. Бразильская семья приходит в посольство выправить документы и получить бразильское гражданство для детей. Моя мама в полном шоке – она впервые встречает людей, говорящих на португальском, до этого на слышала этот язык только дома.
Двери лифта открываются. Я вижу Москву, вокзал и на перроне большую шумную бразильскую семью, 10 человек! Все одновременно с друг другом говорят и обнимаются. Феноменальная способность бразильцев одновременно говорить и слушать, что говорит собеседник.
     После того, как Cталин дал разрешение моему деду покинуть Россию и вернуться в Бразилию для продолжения борьбы за правое дело, большая семья в три дня собралась в дальнюю дорогу Москва – Рио де Жанейро, видно очень хотелось поскорее оказаться на родине. Лауры среди них нет, она умерла во время войны. Я вижу постаревшего, но абсолютно счастливого дедушку. Рядом с Отавио стоит его вторая жена, тоже бразильянка, две старшие дочери и еще пятеро детей. Среди них девушка 14-ти лет – это моя мама! Она родилась и выросла в Москве, но тоже едет с семьей в Бразилию. Еще я вижу единственного сына дедушки, мальчика 9-ти лет. Много лет спустя именно он, мой дядя, кардинально поменяет жизнь моей семьи: мою, моего русского мужа и наших детей.
     А вот две старшие дочери деда, уже студентки МГУ, с семьей не едут, они остаются «только чтобы закончить высшее образование», но потом останутся в России навсегда.
     Старшие сестры плачут и обнимают Волну, свою любимую младшую сестру. Одна из них держит на руках младенца – это ребенок их отца от второго брака. Поезд гудит, пора садиться в вагон, громкие голоса на португальском становятся еще громче и еще невыносимо эмоциональней. Уезжающие заскакивают в поезд, и он начинает медленно двигаться вдоль перрона.
–  Oh meu Deus! E minha crian;a! D;-me meu beb;! – кричит Отавио («О, Боже! А мой ребенок! Отдай мне моего ребенка!»). Младенец все еще на перроне на руках у старшей дочери. Отец выпрыгивает из поезда, берет ребенка на руки и заскакивает обратно. Все плачут и смеются одновременно. В окне купе появляется моя 14-летняя мама и что-то кричит сквозь стекло сестрам на перрон, но ее не слышно. Что случилось? Поезд набирает скорость и тут сестры понимают – у них на руках осталось одеяльце младенца! Они машут этим одеяльцем вслед уезжающей навсегда семье.
     Те, кто сели в поезд, доедут до Одессы, и оттуда пароход целый месяц будет плыть в Уругвай, потом они будут от Монтевидео по материку добираться до Рио де Жанейро. Моя мама всю дорогу будет писать дневник на русском языке, и продолжит «о личном» писать на русском в Бразилии. А младшие дети дедушки забудут русский язык.

     Механический женский голос ласково говорит «on monte», и лифт тихо скользит вверх еще на 11 этажей. Останавливается на 1957-ом. Двери открываются и … опять вокзал в Москве. Лето в разгаре. Везде транспаранты «Приветствуем участников VI Всемирного фестиваля молодёжи и студентов 1957ого года», «За мир и дружбу» и изображение Белого голубя мира. На перроне толпа встречающих, и среди них стоят мои две тетушки, те, что остались жить в России. Я их узнаю сразу, потому что они очень экспрессивно разговаривают и сильно жестикулируют, хотя и говорят между собой на русском языке. Подъезжает поезд, они начинают взволновано бегать вдоль поезда и кидаться к выходящим из вагонов людям. По одежде приезжих видно, что поезд приехал из-за границы – из него выходят иностранцы со всего мира.
      Вот, наконец, выходит из вагона и моя мама. Ее отец увез в Бразилию 14-ти лет, а вернулась она в Москву 25-ти. Мама молодая и красивая. На ней супермодная широкая юбка-солнце и туфельки-лодочки, она тоже выглядит иностранкой. По сравнению с ней мои бразильские тетушки, оставшиеся жить в России, выглядят совсем русскими. Мама первая видит сестер, подбегает к ним сзади и кричит на португальском «Se fosse uma cobra, ja tinha te mordido!» (поговорка «Была бы это змея, ты была бы уже укушена» говорится, когда кто-то долго ищет, а то, что ищет – находится рядом). Взрыв эмоций поглощает все другие шумы вокзала. Объятия, возгласы, поцелуи, опять объятия. Сестры переходят на португальский, и, как обычно, все говорят одновременно:
–  Ты приехала только на Фестиваль или останешься?
–  У меня обратный билет через 2 недели! – отвечает мама.
–  Как же мало! Оставайся!
–  Да как я могу? У меня обратный билет! Я два года копила на него деньги, во всем себе отказывала! Да и я же официальный делегат Фестиваля молодежи. Я обязана уехать!
–  У тебя потрясающая юбка! Я сошью себе такую же! –  говорит одна сестра, большая рукодельница.
–  И мне сошьешь такую же! – смеется вторая. Она беременна и одета в просторное платье, сильно приталенная юбка никак не для нее.
–  Оставайся! У нас бесплатное высшее образование! Ты сможешь пойти учиться в Консерваторию! Или в МГУ как иностранная студентка!  — говорит одна сестра.
–  Не слушай ее, лучше уезжай. – говорит вторая сестра – Тут ты никогда не выйдешь замуж. Всех стоящих мужиков убило на войне.
Вдруг мама вскрикивает как ужаленная:
–  Как? Я не верю своим глазам! Вы… вы прокололи уши?! Вы носите сережки? – она поражена до глубины души.
–  Ну да, в СССР это очень принято.
–  И бусы на шее? И… и кольца? И… браслеты?! С ума сойти! Папа мне категорически не разрешает! Он говорит, что это мещанство, только тухлая буржуазия носит украшения. Он бы умер, узнав, что его дочери носят сережки…
–  А ты ему не рассказывай про это и папа останется жив! У нас в Советском союзе нет буржуазии и можно носить украшения. Не уезжай, оставайся с нами, и ты тоже проколешь уши! – смеются в ответ сестры.
     Что было дальше я знаю из рассказов мамы. Мама уезжает в гостиницу для иностранных гостей Фестиваля, и на следующий день бразильскую делегацию вместе с делегациями из других стран везут по Москве на открытых грузовиках в Лужники на открытие Фестиваля молодежи и студентов. Мама счастлива, она приехала на родину! А за день до отъезда, после мучительных колебаний, она решает не воспользоваться обратным билетом в Бразилию и останется в СССР навсегда. Через 4 года рождаюсь я.

     Механический женский голос ласково говорит «on monte» и лифт тихо скользит вверх на целых 38 этажей. 38 лет моя семья никуда не переезжала! Это был «рекорд в групповом зачете». Я родилась и выросла в Москве, и там же родила и растила двоих детей. Меня мама, а потом я свою дочку возила на каникулы в Бразилию. Планов переезжать туда жить, конечно, не было.
Пока лифт преодолевал 38 этажей, я вспоминала свои летние каникулы в Бразилии. Мы 3 месяца жили с дедушкой в одном доме. Он целыми днями сидел в своей комнате и печатал на механической машинке книгу об истории Коммунистической партии Бразилии, одним из основателей которой он был. А на обед дед выходил из своей комнаты и садился во главе большого стола. За столом собиралась вся семья (две дочери и пять внуков). И весь обед он громко говорил, активно жестикулируя. Чаще всего повторялось слово «o partido» («партия»), имелась ввиду коммунистическая партия Бразилии, внутри которой были очень сложные отношения борцов за светлое будущее.
     Когда дедушка говорил, нам не разрешалось открывать рот и вставать из-за стола без его разрешения (т.е. пока он не наговорится). Он громко хлопал себя по ногам (бразильский жест для акцентуации важных мест в речи), оттягивал нижнее веко (одного глаза – «я это видел своими глазами!», оба века «я это хорошо видел своими глазами!»), смахивал виртуальный пот со лба («очень много работал»). Один жест он повторял чаще других: два пальца одной руки скрещивал с двумя пальцами другой руки, получалась решетка – это означало «тюрьма». А если он этими скрещёнными пальцами бил друг о друга – это означало «меня схватили и посадили в тюрьму». Ну и затем следовало активное стряхивание кисти руки с громким щелчком пальцев – «меня били в тюрьме».
     Он, я так думаю, мучительно искал для себя ответ на вопрос: почему революция в Бразилии так и не случилась? Ленин говорил о трех факторах для начала революции: «верхи не могут, низы не хотят жить по-старому, и высокая революционная активность народных масс». А мой дед сформулировал три фактора, которые помешали революции в Бразилии: карнавал, футбол и очень красивые женщины. Какая уж тут… революционная активность!

     Когда я вынырнула из своих воспоминаний детства, я заметила, что лифт стал не похож на тот, с большими зеркалами, в котором я каталась в гостинице Марриотт. Он стал маленьким, ободранным, с подожжёнными кнопками четвертого и седьмого этажей и матерными словами, гвоздем нацарапанными на стенах. Это наш московский лифт 1995-ого года. На сей раз я сама выхожу из лифта, таща за собой два чемодана. Муж с еще четырьмя чемоданами не уместился в наш маленький лифт и поедет после меня.
     Выхожу из подъезда и вижу мою маму. Ей уже 63 года, она грустная и не очень хорошо выглядит. Рядом с ней стоят мои дети. Мама с внуками о чем-то эмоционально говорит на португальском. Она вспоминает, как всегда, какую-то историю из жизни. Легко догадаться, рассказывает про ее отъезд из России в Бразилию, когда ей было 14 лет.
     Мы вместе ждем такси, которое меня, мужа и двоих детей отвезет в Шереметьево. Мама останется, она пришла лишь проводить нас. Мы летим работать в Университет Рио де Жанейро. Организовал моей семье переезд в Бразилию, а для меня с мужем еще и работу в Университете Рио де Жанейро дядя Роберт, тот самый дядя, которого девятилетним мальчиком я видела на вокзале в 46-ом году.
Я и мои дети, благодаря маминым усилиям и книжкам из Бразилии, говорим на португальском, а муж усердно занимался с мамой языком три месяца до отъезда. Мы думаем, что летим в Бразилию на время, поэтому оставляем в квартире всё, даже аквариум с рыбками. Аквариум отомстит нам за то, что мы бросили дом – он лопнет и устроит потоп.
    Мама вспоминает:
–  Представляешь, почти 50 лет назад я была как раз в возрасте моей внучки, и так же именно в сентябре наша семья уезжала из Москвы в Рио де Жанейро. Как всё повторяется… Только мы ехали поездом, потом на корабле, потом опять поездом, а вы летите самолетом прямо в Рио.
–  Не знаю уж что легче. У нас впереди четыре пересадки.
–  Ты вот три месяца готовилась, а наша семья тогда собралась в дорогу всего за три дня! На вокзале нас провожали мои две старшие сестры, которые оставались в Москве. Так представляешь, в суете забыли у них на руках одеяльце младенца! А вы ничего важного не забыли?
–  Не волнуйся, мам, всё, что смогли впихнуть в чемоданы – взяли. Ты, когда тебе будет лучше, к нам в Рио прилетишь?
–  Нет, боюсь, что уже нет… Я не готова еще раз менять страну, я останусь в России. А вы возвращайтесь в Москву, как только сможете. Я буду вас ждать.
–  Но как же ты останешься совсем одна тут?
–  N;o h; bem que sempre dure, nem mal que nunca se acabe. (Поговорка: нет счастья, которое длилось бы вечно, но и нет несчастья, которое в конце концов не кончится.)

    Механический женский голос ласково говорит «on monte» и лифт тихо скользит вверх на еще 4 этажа. Прошло 4 года нашей жизни в Рио. Двери открываются, и я вижу, как огромный негр, наш веселый таксист Seu Ze выгружает из машины четыре чемодана – всё, что мы смогли взять с собой, остальное просто бросили в нашей бразильской квартире. Мы в международном аэропорту Рио де Жанейро. Теперь муж нашел работу по своей специальности и перевозит меня и детей в США. Очередной переезд на новое место жительство.
     В аэропорту мы с мужем сильно поссоримся. Я намертво застряну в аэропортовском магазине, чтобы накупить с собой как можно больше сувениров. Хотелось взять с собой эти кусочки любимой Бразилии и расставить их по моему новому дому. Я слышу, что по селектору уже объявляют конец посадки, что меня лично по имени зовут к гейту, но продолжаю набирать в корзинку сувениры. Разъярённый муж найдет меня в магазине и попытается выдернуть меня из очереди в кассу. Я буду сопротивляться:
– Никуда без меня самолет не улетит! Дай мне заплатить за покупки!
– Ну и оставайся в своей Бразилии! Я уеду в США один! – будет кричать на весь магазин муж.
– Ну и катись в свою Америку! А я останусь тут! – буду кричать я на весь аэропорт, мертвой хваткой вцепившись в свои бразильские сувениры.

     А через несколько лет после нашей последней эмиграции мои повзрослевшие дети уезжают от нас жить в другую страну. На это еще раз смотреть не хочу! Эти номера «этажей» я набирать не буду. Теперь я знаю, что чувствовал дед, когда три дочери остались в России. Знаю, как тяжело было моей маме, когда я с семьей уехала в Бразилию.

     Так, «аcabou-se o que era doce» (если говорить с сарказмом, то есть русское выражение с похожим смыслом: «хорошего понемножку, сказала старушка, вылезая из-под трамвая».) Надо как-то сбежать из этого «четвертого измерения»! Щипать себя и таращить глаза не помогает, я не просыпаюсь. Тогда я решительно делаю шаг из лифта, чтобы найти лестницу и спуститься к себе на 18-ый этаж пешком.
     Выйдя на площадку, я с ужасом вижу, что я стою наверху недостроенного небоскреба. Потолочные перекрытия уже есть, а стены еще не построены. Я стою так высоко, что весь город умещается у меня под ногами. Тут очень холодно, сильный ветер пытается сдуть меня в пропасть. Паника сковала тело. Я ложусь на живот и пытаюсь передвигаться походкой крокодила.  Нос больно скребется о цемент и это мешает движению. Огромным усилием воли заставляю себя встать на четвереньки и начинаю с трудом передвигать свои одеревеневшие руки и ноги. Поскорее бы найти лестницу!
     В памяти всплывает дедушкин рассказ, как он молодой шел по железнодорожному мосту над глубоким каньоном, и вдруг навстречу на мост на полном ходу въехал поезд. Мост был такой узкий, что дедушке некуда было деться, и ему пришлось повиснуть на руках над пропастью, ожидая, когда поезд проедет. Мост дрожал и грохотал, но молодой дедушка дождался, когда поезд над ним промчится и благополучно забрался обратно. Пошел он на этот мост, кстати, специально, чтобы «испытать себя». Сейчас мне хочется быть такой же сильной как дедушка.
Наконец, я нахожу лестницу. Она тоже еще без стен и перил, висит в воздухе. Встать на ноги страшно, поэтому разворачиваюсь ногами вперед и начинаю спуск на четвереньках.
     Вдруг я слышу звуки самбы: Hoje o samba saiu procurando voc;, Quem te viu, quem te v;. –   «Сегодня самба вышла на поиски тебя, Кто тебя раньше видел, тот сегодня тебя не узнает.» В Бразилии танец самба – одушевленное существо и в карнавал сама идет на поиски тех, кто еще не танцует. По мере моего сползания вниз, звуки самбы становятся всё громче и громче. Этажом ниже идет карнавал! Люди в костюмах танцуют под старую песню Chico Buarque. При виде карнавального веселья мой страх исчезает и я, наконец, встаю на ноги. Более того, я начинаю спускаться по лестнице, пританцовывая! Под эту ритмичную музыку просто невозможно не танцевать, много раз проверяла на себе, когда оказывалась в Рио во время карнавала!
     Но вот самбу заглушают громкие крики «Goool! O gol de letra!» (Гоол! Гол пяткой!) Две команды играют в футбол на полу без стен, ловко не давая мячу упасть с небоскреба. Вокруг беснуются зрители, одетые в яркие желто-зеленные майки и шляпы. Пробегая по лестнице мимо, вспоминаю как в детстве в Бразилии мы играли в футбол огромной тропической лягушкой, и мяч-лягушка не только летала под ударами наших босых ног, но и сама по себе скакала в самом неожиданном направлении. Мимо меня летит мяч, и я легко передаю пас обратно. Бегу дальше.
Пробегаю маму, она сотый раз рассказывает про отъезд семьи из Бразилии в Россию в 31-ом, про отъезд из России в Бразилию в 46-ом, про отъезд из Бразилии в Россию в 57-ом, про отъезд из России в Бразилию в 95-ом... Мама, стоп! Про то как мои дети уехали слушать не хочу.
    Этажом ниже я пробегаю мимо грузовика, который везет молодую маму по Москве на открытие Фестиваля молодежи. Она приехала из Бразилии, чтобы родилась я.
Скорее, скорее мимо, к себе в номер на 18-ом этаже!

–  Быть полезным обществу и иметь свой дом очень важно для всех, даже для простой пуговицы… – догоняет меня голос дедушки.
–  Помню-помню, дедушка! – запыхавшись отвечаю я. – Но не всем же посвящать свою жизнь борьбе за светлое будущее. Не хочу я жить «a la guerre comme a la guerre» (на войне как на войне.) Я хочу просто залезть под душ, заварить бразильский кофе, сесть на свой диван-канапе и порисовать. А завтра я пойду со скетч-буком в ресторан Chez Alexandre, возьму бокал розового и буду рисовать спокойных и довольных жизнью людей.
    Сам говорил: Cada louco com sua mania. (У каждого сумасшедшего своя мания.)