И сотвори им вечную память

Незадолго до своей кончины мать захотела побывать в своём родном городе и попросила меня отвезти её туда.

И вот мы приехали в тот небольшой районный городок, где мать родилась, где прошли её детство и юность.

Первым делом отправились на кладбище, к родным могилам. А кладбище-то со дня нашего последнего приезда разрослось невероятно, и найти могилы оказалось не так-то просто. Плутали, плутали… Насилу нашли. Вы это легко представите: огромное поле, сплошь уставленное крестами и обелисками, и где-то в этой кладбищенской «чаще» затерялся скромненький, сваренный из железных прутьев, крестик над могилой маминого брата. Затерялся крестик, словно человек в толпе. И как человек в толпе вдруг теряет все свои личные особенности, становится безликим, становится единицей в бесчисленном множестве, так и крестик этот сливался с кладбищенской «толпой», ничем в ней не выделялся, - и даже для нас, родных людей, не казался чем-то особенным, ничем не напоминал о живом, близком нам человеке…

Мы начали молиться, и я вдруг мысленно споткнулся на знакомых словах: «сотвори ему вечную память».

Какая-такая вечная память? Откуда ей взяться? Всё вокруг говорило только о вечном забвении. Эти тесные ряды могил, где порою и не протиснуться между оградками, это огромное поле, эти выцветшие фотографии, полустёртые надписи, обилие покосившихся, наглухо заросших, упавших крестов - всё говорило именно о вечном забвении, о глухом, непробиваемом забвении, о забвении, уходящем в бесконечность.

Что за вечная память? Что это такое? Я не понимаю!

…Мама, кстати, рассказала тогда один случай из бабушкиной молодости. Вокруг города много дней шли бои и вырваться из него было невозможно, а бабушке очень хотелось побывать в деревне у своих родителей. Наконец, когда огонь стих, она собралась в путь. У самой деревни дорога вела через кладбище, - и вот идёт бабушка, - совсем молодая в ту пору, - идёт, и вдруг споткнулась на ровном месте. Это её удивило: как так? Шла-шла да вдруг упала… Сделала ещё два-три шага – и вновь споткнулась. Стала она озираться в недоумении… И заметила рядом две недавние могилки. Подошла поближе… А это её родители лежат! Они, оказывается, умерли на днях, а до неё даже весть о том не смогла дойти.

- Вот почему она и споткнулась, - скала тогда мама. – Это они её окликнули, - чтобы мимо не прошла.

Господи, видно на там кладбище просторно было, что родители смогли окликнуть дочку, а она смогла услышать их призыв. На этом городском кладбище никто никого не окликнет, да никто и не услышит оклика… Но где сейчас то деревенское кладбище? Нет его! Я знать не знаю, где лежат те мои прадедушка с прабабушкой, да ведь и мать сама это вряд ли знала. Не одна могила – целое кладбище кануло в лету, растворилось начисто в забвении вместе со всеми своими многовековыми могильными напластованиями! И сколько тысяч таких кладбищ по Руси? А по всей земле?

И вы говорите – вечная память?!

После кладбища отправились мы на в город, на знакомую улицу, к тому дому, где мать родилась, где жила до самого замужества.

Оказалось, что проходка по той улице мало чем отличалась от хождений по кладбищу. Идёшь мимо знакомых домов – этот дом снесли, на его месте только пустырёк, поросший травой, в этом доме хозяева умерли… Шли мимо дома, в котором жил мой детский приятель, - и я в тайне надеялся: вдруг выйдет на крыльцо, вдруг узнаем друг друга… Нет, не выйдет: тоже умер, как выяснилось. И вот дошли до маминого дома.

Дом-то стоит… Покосился весь, вот-вот рассыплется, - но всё-таки стоит. Однако к нему не подойти, и не рассмотреть его как следует: он обнесён высоченным строительным забором, - скоро и этот дом сносить будут.

Мать была безутешна:

- Как же так? И к стенам не прикоснуться? И на крылечко не взойти?

Я поднял фотоаппарат над забором, сделал снимок – только так мы смогли увидеть дом толком. Оказалось, что и крылечка уже нет: потихоньку, по частям сносят домик…

Мать долго горевала над этим снимком, а потом кинулась искать знакомых в соседних домах.

Куда там!

Ни одного знакомого на этой улице уже не было.

Нет, люди-то здесь жили, но всё сплошь новые, не помнящие не то что 40-х, 50-х, но и 80-х даже.

Одна женщина почти со смехом ответила:

- Кто-кто? Такие-то? И такие-то? Никогда здесь таких не было! Мы на этой улице сто лет живём – никогда о них не слышали. Вы что-то путаете!

Сто лет… Это она имела в виду – с конца 90-х. Действительно, сто лет прошло с тех пор – по человеческому восприятию.

И наша собеседница объясняет мужу:

- Да старушка тут заблудилась, улицы перепутала. Каких-то людей ищет, которых у нас и не было никогда.

И не было никогда… Так целая улица обрушилась в забвение. Десятки семей, жизнь прожившие на ней, женившиеся здесь, растившие детей, приходившие в родной дом после работы, растворились без остатка в вечном мраке. Иные – вместе со своими домами.

А иначе и быть не может: таков закон вечно текущего времени. «Забвение» - имя этому закону.

И о какой-такой «вечной памяти» мы молимся?

Я в своё время перерыл немало литературы, в том числе и святоотеческой, пытаясь найти ответ на этот вопрос. Но, то ли искал плохо, то ли нет ответа в литературе, - ничего вразумительного не нашёл. Иные отвечают так: надо, дескать, составлять семейные поминальники и передавать их от детей к внукам и так далее, - вот и будет вечная память. Надо передавать молодым поколениями рассказы и семейные предания, - вот и потянется ниточка памяти.

Нет, меня этот ответ не удовлетворил. Во-первых, поминальник – вещь ненадёжная: война, стихийное бедствие, (да порою простой переезд с квартиры на квартиру) – вот и нет поминальника. Впрочем, я вовсе не против такой практики сохранения памяти – я двумя руками за, - вот только большой надежды на неё нет. И потом: одно поколение, второе, третье… Рано или поздно, а только однажды имена из поминальника станут для потомков просто именами, набором звуков, за котором не стоит живой памяти. И тут однажды вступит в свои права забвение. Как и с семейными преданиями: что-то всё равно забудется, что-то обрастёт вымышленными подробностями до полной неузнаваемости… Знаю я, видал такое не раз.

Так о какой же вечной памяти мы молимся? Или это просто благое пожелание, вежливое преувеличение? - вроде как юбилярам желают сто лет жизни, хотя все вокруг и юбиляр в том числе, понимают, что это вряд ли возможно, да вряд ли и желательно.

Нет, есть конечно люди, память о которых хранится долго, очень долго. Какой-нибудь Александр Македонский – вот уж долгожитель в памяти людской. Или ещё того пуще – Ахилл, герой Троянской войны: память о нём, наверное, вдвое старше памяти Александра Македонского.

Да что там говорить, – а праотец Адам? О нём-то память никто не превзойдёт: он самый старый в роде людском.

Что же, мы о такой вечной памяти молимся? Чтобы дети через тысячу лет зубрили в школе: «В две тысячи таком-то году появился на свет Иван Петрович Сидоров»?

Нет, наверное, не о такой. Что-то подсказывает, что не о такой. Слишком суетна такая память, чтобы о ней молиться. Да кроме того, как сказал один батюшка: «Дольше всех помнят злодеев». Не хочется вставать в один ряд со злодеями.

Но какой же вечной памяти мы просим у Бога?

И как вечность может уместиться в конечной людской жизни? В этом мире всё конечно, ничего вечного у нас нет и быть не может.

Но это у нас… А у Бога? У Бога, конечно, может.

Значит, мы молимся о том, чтобы Бог вечно помнил имена наших усопших?

А разве Он и без наших молитв их не помнит? Разве все жившие и живущие не стоят вечно перед Его очами, и Он каждого знает по имени?

Нет, тут какая-то особая память. Как это сказал Господь ученикам: «Радуйтесь тому, что имена ваши написаны на небесах» (Лк. 10, 20). И апостол Павел учил, что имена людей Христовых «в книге жизни» (Флп. 4, 3). Книга жизни – что это такое? Не та ли самая память Божия, о которой мы молимся?

Не нахожу другого ответа, а этот ответ и утешает, и вдохновляет меня.