Глава четвертая. Мятеж. I

                НА СТРАЖЕ САМОДЕРЖАВИЯ
                Начало правления Николая I
 
                Глава четвертая
                МЯТЕЖ

14-го числа я буду государь или мертв.
Н и к о л а й I
               
                I

    Наступило 14-го декабря, «роковой день», по словам Николая Павловича, потому как была назначена присяга войск и общества. Это было сумрачное декабрьское петербургское утро, с 8° мороза. Никогда еще Зимний дворец не видел такого раннего съезда, как в это утро, никогда еще не было там таких рано приемов.
Николай Павлович вспоминал:
     «Я встал рано и, одевшись, принял генерала Воинова, потом вышел в залу нынешних покоев Александра Николаевича, где собраны были все генералы и полковые командиры гвардии. Объяснив им словесно, каким образом, по непременной воле Константина Павловича, которому незадолго вместе с ними я присягал, нахожусь ныне вынужденным покориться его воле и принять престол, к которому, за его отречением, нахожусь ближайшим в роде; засим прочитал им духовную покойного Императора Александра и акт отречения Константина Павловича.
     Засим, получив от каждого уверение в преданности и готовности жертвовать собой, приказал ехать по своим командам и привесть к присяге».
     Ответом было единодушное признание его законным монархом. Теперь, имея за собой военную силу, Николай Павлович, несколько отступив, со свойственными ему осанкой и величием скомандовал всем начальникам отправиться присягать и приводить к присяге войска. «После этого,  — прибавил он, — вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы, а что до меня касается, если я хоть час буду императором, то покажу, что этого достоин».
     Как пишет в своих воспоминаниях государственный и военный деятель, один из главных приближенных императора Николая I, граф А.Х. Бенкендорф:
     «...Он нас призвал продолжать нести службу так, как мы это делали при императоре Александре и закончил, приказав нам идти в Генеральный штаб для того, чтобы принять там присягу, оттуда направиться в войска, собрать их по полкам, зачитать им манифест и приложенные к нему документы и привести их к присяге. За одно мгновение до того, как войти в комнату, он сказал мне: «Итак, возможно, сегодня вечером нас обоих не будет в живых, но, во всяком случае, мы исполним наш долг». Эти слова и выражение его лица потрясли многих генералов, а мне позволили увидеть в самых черных красках ту трудную ситуацию, в которой мы тогда оказались».
     Затем командиры отправились в Главный штаб принести присягу, а оттуда - в свои части для проведения соответствующего ритуала.
     «Еще не рассвело, — продолжает Бенкендорф,  — а весь город был уже на ногах, в то время, как все генералы собрались в помещении Главного Штаба, многие из них поделились со мной своими опасениями о том, что требование принять присягу может вызвать волнения. Мы расстались, будучи уже уверены, что придется действовать с осторожностью и применить силу. Каждый вернулся к своим войскам. Зная, что могу рассчитывать на генерала Орлова, командовавшего конной гвардией, я бросился в казармы конногвардейцев».
     По возвращении из Зимнего дворца граф С.Ф. Апраксин собрал у себя на квартире дивизионных и эскадронных командиров кавалергардов и ознакомил их с Манифестом и приложениями к нему. Затем полк был собран в полковом манеже, куда прибыл и командир 1-й гвардейской кавалерийской дивизии, генерал-лейтенант Бенкендорф. Полковой адъютант прочел  Манифест и отречение цесаревича, после чего граф Апраксин не тотчас же  предложил присягать, а дал время эскадронным командирам, объяснить офицерам и нижним чинам, почему они, несмотря на недавно принесенную присягу наследнику престола Константину Павловичу, обязаны теперь присягнуть Николаю Павловичу.
     «Полк в пешем строю находился в манеже, появился священник, и присяга была принята. Я тщательно следил за малейшими изменениями на лицах, солдаты были холодны, несколько молодых офицеров были невнимательны, и даже беззаботны, я был вынужден подать некоторым из них знак, чтобы они приняли подобающую ситуации и оружию позу. Мой адъютант мне только что сообщил, что Конная гвардия только что приняла присягу, и что все прошло спокойно. Два других моих полка были на лагерных сборах вне города, я отправил туда приказы полковым командирам, не сомневаясь, что пример двух первых полков скажется на них самым благоприятным образом» (Из воспоминаний А.Х. Бенкендорфа).
     «14 декабря до рассвета,  — пишет барон А.Е. Розен, — собрались все офицеры у полкового командира генерала Воропанова, который, поздравив нас с новым императором, прочел письмо и завещание Александра, отречение Константина и манифест Николая. В присутствии всех офицеров я выступил вперед и объявил генералу, что если все им читанные письма и бумаги верны с подлинниками, в чем не имею никакой причины сомневаться, то почему 27 ноября не дали нам прямо присягнуть Николаю? Генерал в замешательстве ответил мне: «Вы не так рассуждаете, о том думали и рассуждали люди поопытнее и постарше вас; извольте, господа, идти по своим батальонам для присяги». 2-й наш батальон полковника А. Ф. Моллера занял в этот день караулы в Зимнем дворце и по 1-му отделению. 1-й батальон наш присягнул в казармах, кроме моего стрелкового взвода, который накануне занял караул в Галерной гавани и еще не успел смениться. Из казарм поехали во дворец к разводу нашего 2-го батальона, развод был без парада».
     Между тем, в 7 часов утра созваны были в своих местах для присяги Сенат и Синод, и разосланы повестки, чтобы все имеющие приезд ко двору собрались в Зимнем дворце к 11 часам утра для молебствия.   
     «До десяти часов весь правительствующий Сенат был уже во дворце, — пишет в записках член тайного общества, барон  В.И, Штейнгель. — Тут и во всех полках гвардии производилась присяга. Беспрестанно скакали гонцы во дворец с донесениями, где как шло дело. Казалось все тихо. Некоторые таинственные лица показывались на Сенатской площади в приметном беспокойстве. Одному, знавшему о распоряжении общества и проходившему чрез площадь, против Сената, встретился издатель «Сына отечества» и «Северной пчелы» г. Греч. К вопросу: «Что ж, будет ли что?» он присовокупил фразу отъявленного карбонари. Обстоятельство не важное, но оно характеризует застольных демагогов: он и Булгарин сделались усердными поносителями погибших за то, что их не компрометировали».
     Рано утром 14 числа Рылеев просил Каховского проникнуть в Зимний дворец и убить Николая. Каховский сначала согласился, но потом отказался, не решился взять на себя роль цареубийцы.
     Через час после его отказа Якубович отказывается вести матросов Гвардейского экипажа и Измайловский полк на Зимний дворец. И опять, сначала Якубович сам вызывается на это, а потом отказывается и говорит, что не выйдет. Александр Бестужев рано утром заехал к Якубовичу с тем, чтобы вместе с ним ехать в Московский полк. Якубович сказал ему: «Такое предприятие несбыточно; ты – молодой человек, не имеешь никакого понятия о русском солдате, а я знаю его вдоль и поперек».
     Кроме того, время шло, а князь Трубецкой, избранный диктатором восстания и активнейшим образом готовивший его  не появлялся. Поутру 14-го числа он предупреждал Рылеева о бессмысленности выступления малыми силами. План, по которому должно было проходить восстание  и на который давал согласие Трубецкой, предполагал предварительный захват Зимнего дворца, с арестом царской фамилии, и Петропавловской крепости, а уж затем лишь захват Сената. Причем этот план предполагал привлечение куда большего количество войск, чем удалось поднять мятежникам. Срыв первоначального плана, происшедший по вине Булатова и Якубовича, которые должны были осуществить захват дворца и крепости, поставил Трубецкого в трудное положение. Прекрасно организованный его план начинал разваливаться.
Пущин и Рылеев приезжали утром на сборное место, но, не нашедши там никаких войск, отправились в казармы Измайловского полка. На пути они встретились с мичманом Чижовым, только что вышедшим из казарм; он их уверил, что никакая попытка поднять Измайловский полк не может быть удачна. Они возвратились вспять: на этот раз нашли на сборном месте двух Бестужевых и Щепина впереди солдат. Пущин примкнул к ним, а Рылеев сказал, что он отправится в Финляндский полк, и потом никто уже его более не видал. Рылеев, отставной поручик артиллерии, страстно любил Россию и в душе был поэт; вступивши в Тайное общество, он всегда был готов служить ему и словом и делом, но в решительную минуту он потерялся.
     Рылеев как угорелый бросался во все казармы, ко всем караулам, чтобы набрать больше материальной силы, и возвращался с пустыми руками.
     Оболенский поутру приезжал также на сборное место, когда еще там ничего не было, потом он приехал вторично и, нашедши уже Московский полк, он отправился в Преображенские казармы к конно-артиллеристам. Тут, при входе в казарму, стоял полковник Пистолен-Корс с обнаженной саблей и никого не пропускал к солдатам. Оболенский спросил у него именем своего начальника, что у него делается? Полковник сказал, что было небольшое беспокойство, но которое наверно не будет иметь никаких дальнейших последствий. Граф Коновницын и Малиновский, офицеры конной артиллерии и оба члены Общества, в это время сидели под арестом. Пока Оболенский говорил с Пистолен-Корсом, юнкера из казармы подавали ему разные знаки. Не видя возможности к ним пробраться, он вернулся на площадь и присоединился к товарищам.
     «Александр Бестужев отправляется один в казармы Московского полка, —  пишет И. Д. Якушкин, — где все было уже готово к присяге: на дворе были выставлены знамена и налои. Бестужев пробежал прямо в роту своего брата, которая уже была в сборе, и начал уверять солдат, что их обманывают, что цесаревич никогда на отрекался от престола и скоро будет в Петербурге, что он его адъютант и отправлен им нарочно вперед и т. д., после чего с теми же словами он отправился в роту Щепина. Скоро потом роты получили приказание выходить для принесения присяги. Александр Бестужев последовал за ними, и когда оба батальона выстроились, он продолжал громко и смело уверять солдат, что их обманывают. Генерал Фридрикс, полковой командир Московского полка, подошел было к Александру Бестужеву с строгим видом, но Бестужев из-под шинели показал ему пистолет, и Фридрикс удалился. Затем Щепин, взявши флангового за руку, двинулся к воротам, и за ним все двинулись  прямо на Сенатскую площадь».
     «Колонна Московского полка с знаменем, предводимая штабс-капитаном кн. Щепиным-Ростовским и двумя Бестужевыми,  —пишет барон  В.И, Штейнгель,   — вышла на Адмиралтейскую площадь и повернула к Сенату, где построилась в каре. Вскоре к ней быстро примкнул Гвардейский экипаж, увлеченный Арбузовым, и потом батальон лейб-Гренадеров, приведенный адъютантом Пановым и поручиком Сутгофом. Сбежалось много простого народа, и тотчас разобрали поленницу дров, которая стояла у заплота, окружающего постройки Исаакиевского собора. Адмиралтейский бульвар наполнился зрителями. Тотчас же стало известно, что этот выход на площадь ознаменовался кровопролитием. Кн. Щепин-Ростовский, любимый в Московском полку, хотя и не принадлежавший явно к обществу, но недовольный, и знавший, что готовится восстание против вел. кн. Николая, успел внушить солдатам, что их обманывают, что они обязаны защищать присягу, принесенную Константину, и потому должны идти к Сенату. Генералы Шеншин и Фредерикс и полковн.[ик] Хвощинский хотели их переуверить и остановить. Он зарубил первых и ранил саблею последнего, равно как одного унтер-офицера и одного гренадера, хотевшего не дать знамя, и тем увлек солдат. По счастию, они остались живы».
     «Остатки полка, — пишет Бенкендорф, — находились в беспорядке и в самом страшном сомнении относительно того, какую сторону следует поддерживать. Произносились слова о переговорах, о предателях, говорили, что шеф полка великий князь Михаил был задержан, что он остался верен своему брату Константину, что этот последний идет во главе войск для того, чтобы наказать измену великого князя Николая. Тем временем Щепин с саблей в руках расчищал дорогу через толпу и направлялся к Сенату. Он заставлял кричать здравицы Константину и люди, которые еще ничего не знали, так как еще не было времени распространить манифест, повторяли этот крик, ведь для них он, Константин, был еще законным государем. Но эти крики привели к беспорядкам. В это время на другом берегу Невы в гренадерских казармах два молодых офицера Сутгоф и Панов построили солдат и вызвали неподчинение их командиру полковнику Стюрлеру, неверно истолкованная суровость которого показалась ужасной его подчиненным. Крики «Да здравствует император Константин!» охватили весь полк, который в беспорядке бросился из казарм и, не желая больше слышать приказы своих командиров, толпой последовал за двумя молодыми заговорщиками».
     По воспоминаниям поручика лейб-гвардии Измайловского полка .А.С. Гангеблова: «Дня за два до 14-го Декабря, Зет получил коротенькую записку, без подписи; в записке этой было лишь сказано: «У нас все готово, держитесь крепко». —«Что это значить?» спросил я. — «А значить то», отвечал Зет, «что гвардия, раз присягнув Константину, не присягнет Николаю».
     Солдаты плохо понимали, в чем дело, но они любили своих либеральных офицеров, за ними шли, кричали: «Конституция, конституция», не имея понятия, что это такое. Даже, говорят, кричали: «Хотим Константина и жену его Конституцию».
     Вслед и вокруг них бежала толпа народа, также с криками: «Ура Константин!», которые для этой толпы, не читавшей Манифеста, имели еще полное значение законности. Другая часть полка, удержанная своими офицерами, хотя и осталась в казармах, но упорно продолжала уклоняться от присяги.
     Николай Павлович пишет: «Вскоре засим прибыл ко мне граф Милорадович с новыми уверениями совершенного спокойствия.  Засим был я у Матушки, где его снова видал, и воротился к себе. Приехал генерал Орлов, командовавший конной гвардией, с известием, что полк принял присягу; поговорив с ним довольно долго, я его отпустил. Вскоре за ним явился ко мне командовавший гвардейской артиллерией генерал-майор Сухозанет, с известием, что артиллерия присягнула, но что в гвардейской конной артиллерии офицеры оказали сомнение в справедливости присяги, желая сперьва слышать удостоверение сего от Михаила Павловича, которого щитали удаленным из Петербурга, как будто из несогласия его на мое вступление. Многие из сих офицеров до того вышли из повиновения, что генерал Сухозанет должен был их все; арестовать. Но почти в сие же время прибыл наконец Михаил Павлович, которого я просил сейчас отправиться в артиллерию для приведения заблудших в порядок».
     Действительно, об окончании присяги уже были получены известия: из Гвардейского саперного батальона, Кавалергардского, Преображенского, Семеновского, Павловского, Егерского и Финляндского полоков.
     «Спустя несколько минут после сего, — продолжает Николай Павлович, — явился ко мне генерал-майор Нейдгарт, начальник штаба гвардейского корпуса, и взойдя ко мне совершенно в расстройстве, сказал:
     — Ваше величество! Московский полк в полном восстании; Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, и мятежники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтобы донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и конной гвардии (фр.).
     Меня весть сия поразила, как громом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная существование заговора, узнал в сем первое его доказательство».
     Государь был глубоко поражен известиями Нейдгардта. С первого взгляда ясно открывалось, что это уже не простое недоразумение касательно новой присяги, а плод того еще не разгаданного правительством заговора, о котором первые сведения были доставлены в Таганрог; что мнимое опасение новой присяги, будто бы клятвопреступной, только предлог, которым заговорщики умели искусно воспользоваться для обольщения русского солдата, всегда добросовестно верного своим обязанностям; наконец, что нижние чины, обманутые представленным их чувству призраком законности, думая исполнять и охранять единственно прямой долг службы, действуют в руках зачинщиков только как орудия совсем других замыслов. Очевидно было и то, что одно мгновение колебания или слабости может превратить небольшую еще, покамест, искру в опасный пожар.