de omnibus dubitandum 3. 22

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ (1577-1580)

    Глава 3.22. ВИДНО, ОТ БОЯР-СОБАК ПУТИ НЕ ЖДАТЬ…

    9 февраля 1545 (1540) года свершилось царю пятнадцать лет. Теперь он уже не опекаемый отрок, который спрашивает опекунов: сделать так или иначе. Хотя и по виду, но все им совершается. Указы и доклады ему читаются; как он повелит?

    Теперь уж никто не смеет именем Ивана столбец подписать, послать бумагу куда на исполнение. Сам молодой государь дела государские ведает… на словах, конечно.

    Все идет, как машина, заведенная еще дедом, Иваном Третьим. Стара машина, кое-где заржавела, скрепы расшатались, повизгивают… Да и надстроено в ней немало за последние тридцать — сорок лет… Не совсем даже части ее одна другой соответствуют…

    Но еще хорошо работают крепко откованные, гладко отлитые колеса и шестерни… И одно новое в ней сейчас колесо работает: это — воля, порой дикая, неукротимая воля, — отрока-царя. Но она больше пустых или не важных, юношеских вещей касается, и тонет этот новый голос в шуме и шорохе, который издают все части государственного механизма — до последней мелкой цевки да мужичка-оратая включительно… До той самой цевки, из которой и создана прочная основа земли Руской, царства великого Московского…

    В правление матери Ивана, Елены Глинской, у князя Андрея Старицкого были какие-то нелады с нею. Правительница заподозрила его в честолюбивых замыслах, и ему пришлось поплатиться за это тюремным заключением. Эту участь разделил с ним и его сын Владимир. Впрочем, пробыть в тюрьме обоим пришлось недолго. За них вступились бояре и высшее духовенство, и на Рождество 1541 года (после смерти 03.4.1538 г. Елены Глинской – Л.С.) узники были освобождены. Над всем этим неприятным происшествием, казалось, был поставлен крест. В свое время Владимир унаследует права отца и получит в удел Старицу. В довершение всего, он принял участие в завоевании Казани — этом великом деле царя Ивана.

    Тем самым временем, — именем Ивана, за его подписью, а порой и по собственной воле, — продолжались опалы, ссылки, даже казни. Так, Афанасию Бутурлину за дерзкие речи язык резали…

    Глинские с Воронцами, как звали Воронцовых, подо всю партию Шуйских подкопались и добились ссылки их главарей. Но по пути и сам девуня Воронцов Федор опалу испытал. Постепенно любимец забыл всякую осторожность и прямо головой себя выдал, когда однажды ворвался к царю да стал чуть не с криком выговаривать:

    — Чтой-то ты делаешь, Ваня?! Сколь много раз обещал слушать меня, а ныне, ни словечушка не молвя, потайным путем, бояр да иных людишек жалуешь многим жалованьем великим! Вон хошь Алешку Адашева, чернорожего взять… И князя Александра Горбатого прямо возвеличил… А они — ведомые враги всему роду нашему… Как же так?!

    Исподлобья поглядел Иван на своего наперсника, к которому если еще не охладел физически, то уж стал относиться с презрением, невольно сравнивая его в уме с чистым, неиспорченным Адашевым.

    — Постой, постой, Федя!.. Я ничего такого не говаривал тебе… Никого не хочу я слушаться, кроме Господа. Он один царям указчик.

    — Да, брось! Какой ты царь для меня?! Ужли для меня чего не сделаешь?.. Ты уж так, гляди, ладь, чтобы помимо меня никто к тебе не подходил. А я уж оберегу тебя! Я уж знаю… И все за меня стоят! — желая запугать трусливого, как он знал, Ивана, прибавил Воронцов.

    — Ты гляди, мы не позволим чужой сброд во дворец напускать!..

    — Не поз-во-ли-те?! — протяжно повторил Иван. — Ну, ин ладно. Тогда делать нечего. Ваша власть!

    Сказал — и ни слова больше.

    Довольный одержанной мнимой победой, Воронцов ушел.

    Когда Иван рассказал о сцене с Воронцовым дяде Михаилу Глинскому, тот так и побагровел:

    — Ого! В Шуйские, в Андреи вторые — парень норовит… И ты стерпел, племяш?..

    Иван, с умыслом сказавший все Глинскому, ответил с напускной кротостью:

    — Что ж я? Вы — правители, опекатели мои!.. Вам и беречь меня. И то уж болтают — кровь я лью… Что сам ни сделаешь, потом от вас же покоры: его-де вас не спросил, бояр гласных?..

    Результатом этой беседы явилась ссылка девуни Воронцова Федора чуть ли не в один день с его заклятыми врагами Шуйскими и иными.

    Было это в марте 1545 (1540) года.

    Опять всполошились присные тех опальных бояр. Засыпали Бельских и Глинских подарками, кинулись к ногам митрополита.

    Волей-неволей, чтобы не выказать себя врагом сильного еще боярства, пришлось пастырю снова за преступников просить.

    — Да за кого просишь, отче? Думал я, доброхот ты мне, а вдруг за врагов просишь!.. Знаешь ли, те же Кубенские, Палецкие, Шуйские да Тучковы меня с братом Юрием чуть не голодом морили… Как с последних басурманов, в праздники даже великие, затрапезных кафтанцев не сымали, в штанцах подранных водили. Себе батюшкино да матушкино добро хитили. Петли им мало, не то опалы моей…

    Но Макарий все-таки смягчил Ивана. А по угоднику и ласкателю своему, девуне Феде, юноша и сам скоро заскучал, как по грязной, но привычной игрушке.
И к Пасхе того же года были прощены все.

    Возвратясь вторично на Москву, Воронцовы, пылая местью к врагам, повредившим им у царя, решили принять крепкие меры. Помогать им, сперва на свой страх, а потом и вкупе с Воронцами, принялся Федор Бармин, духовник царя Ивана.

    Насулили сначала Шуйские отцу протопопу полон короб всего — и ничего не дали. Поп, как уже известно, скоро против первых покровителей пошел, пристал к Глинским с Бельскими. И правда, сперва потянули было попа эти вельможи. Но Макарию не понравилась такая близость между духовником Ивана и первосоветниками его.

    «По единому сто прутьев изломишь, а в связке погодишь!» — подумал Макарий и незаметно, полегоньку да потихоньку, не сам, а посредством десятков и сотен людей, с которыми приходил в столкновение и влиять на которых умел превосходно, стал Макарий подтачивать влияние Федора Бармина, расшатывать его положение.

    Гордый, стремительный и не очень дальновидный, Бармин сам помогал больше всех своему ослаблению. Малейшая неудача или замедление в осуществлении планов личных раздражали протопопа, и он надоедал покровителям, злился, грозил… кидался к вождям противной партии, заискивал, унижал себя, роняя и свое достоинство и шансы на успехи, которых только и жаждал. Благо родины, успех веры Христовой не особенно заботили его.

    «Протопопицу в монастырь. Сам надену клобук, спервоначалу черничий, а опосля и митрополичий!» — вот в чем заключались заветные мечтания Бармина.

    «Нет, видно, от бояр-собак пути не ждать!» — решил наконец поп и стал пытаться влиять на царя, упирая на то, что усердно работал при свержении князя Андрея.

    Но и царя только раздражали резкие нападки Бармина. А грубые, неумелые намеки и периоды льстивых заискиваний раскрыли скоро глаза не по годам проницательному и подозрительному юноше на истинный характер и филиппик, и лести протопопа.

    Видя, что и тут дело не выгорает, Бармин совершенно озлобился.

    — Эка!.. Погодите же! Всем вам насолю…

    Рыбак рыбака увидал издалека.

    Работая в одном направлении, Воронцовы и Бармин столкнулись скоро, уразумели друг друга и решили действовать сообща «всем ворогам своим и царским на пагубу свирепую»…

    Только в то самое время, как протопоп действовал потихоньку и осторожно, вливая яд клеветы и крамолы в умы своей паствы, Воронцовы шли иным путем. Прикинувшись, что обида и раскаяние заставили их отшатнуться и от первых бояр, Глинских и Бельских, и от самого царя, который-де игрушка в руках у родни, Воронцовы кинулись к Шуйским, Кубенским и ко всей старой партии.

    Конечно, и наполовину не поверили те своим новым союзникам, но в борьбе нельзя пренебрегать даже сомнительными средствами и не совсем надежными.

    Закипела работа… Новгород был всегдашняя опора старинных вотчинников и волостелей своих, Шуйских, вечно умевших мирволить новгородцам и защищать старые вольности города от Москвы-насильницы. Новгород и на этот раз сыграл роль опорного пункта для заговорщиков.

    Ждали только случая, чтобы устрашить порядком царя и восстановить против Бельских с Глинскими, а то и захватить Ивана, а там поглядеть можно, как царем-племянником воспользоваться? Шемякина смута не за горами была. Все еще ее помнили.

    Конечно, не оставались в неведенье первые бояре обо всем, что затевалось, но помалкивали, надеясь обратить происки врагов на гибель их же собственную. Так подоспела весна 1546 (1541) года.

    В декабре 1544 (1539) года Имин Гирей напал на Белёв и Одоев. Следует отметить, что походы крымских Гиреев тоже происходили ежегодно.

    В 1545 (1540) году руское войско совершило ответный поход на Казань. Воеводы Семен Пунков и Иван Шереметев осадили Казань, но взять ее не смогли и, пограбив окрестности, двинулись восвояси.

    И опять руские бояре организовали «спецоперацию».

    В январе 1546 (1541) года в Казани произошел кровавый переворот. Самому хану Сафа Гирею* удалось бежать, но, как сказано в летописи, «казанцы Сафакирея царя с Казани согнали, а крымских людей многих побили».

*) САФА-ГИРЕЙ [1510 (1505), неизв. – 1549 (1544), неизв.] – казанский хан в 1524–49 (1519-44) с перерывами, из крымского ханского рода Гиреев. При нём усилилось влияние крым. ханов и князей в Казанском ханстве. Поддерживал тесные политич. отношения с Крым. ханством и Ногайской ордой, вёл агрессив. политику в отношении Рус. государства, нападал на него в 1535–37 (1530-32) и 1541–42 (1536-37). В письме, адресованном до 1546 польскому королю Сигизмунду I "Старому", С.-Г. сообщал, что совершил успешные разорител. походы на рус. земли, в к-рых кроме казанцев участвовали ногайские и астрахан. воины. Изгнанный из Казани в 1546 (1541), С.-Г. просил ногайского князя Юсуфа выделить войско для его возвращения на казан. престол, обещав ему дать Горную и Арскую стороны ханства. Узнав об этом, чуваши и горные марийцы восстали и очистили свои земли от хан. администрации и войск. Ссылаясь на обращение горных людей к Ивану IV в ноябре 1546 (1541) с обещанием служить Рус. государству и просьбой прислать к ним рус. полки, академик М.Н. Тихомиров писал, что добровол. вхождение чувашей и горных марийцев в состав Росийского государства состоялось в 1546 (1541). Однако мирное вхождение Горной стороны в состав Рос. государства юридически было оформлено по челобитию горных людей только во время строительства г. Свияжск в июне 1551 (1546).

    Из Москвы в Казань был послан тот же Шах-Али. С ним двинулось три тысячи касимовских татар и тысяча руских конников. 13 июля 1546 (1541) года Шах-Али был вновь возведен на казанский престол. Но Али не процарствовал и месяца.

    К Казани подошел Сафа Гирей с ногайским войском, и казанцы без боя открыли ему ворота. Шах-Али бежал на струге по Волге и поселился в Касимове. В Казани начались массовые казни. 76 знатных татар бежали в Москву. Новое правительство было составлено исключительно из крымских татар.

    Плохие вести пришли: хан крымский на Москву походом идет. Уж за Рязанью сторожа порубежные видели значки агарянские, бунчуки ордынские. Это за брата, хана казанского, мстил Гирей, за поход удачный, который прошлой весной руские на Казань совершили.

    Иван пожелал выступить сам в поход. Робкий и запуганный боярами в своем дворце, он в мечтаниях совершал тысячи геройских подвигов, подобно Дмитрию Донскому и другим царственным героям-предкам…

    — Двум смертям не бывать — одной не миновать! — уговаривал себя отрок, когда невольный страх перед какой-то неизвестной опасностью охватывал его юную, измученную до срока душу.

    Умереть в каменном мешке, задавленным или зарезанным толпой крамольных бояр — это казалось Ивану ужасным. Он и содрогался, и в ярость приходил при одной мысли, что такой конец грозил уж ему не раз, да еще и теперь может грозить.
Но умереть в бою, с оружием в руке, получая и нанося раны? Ведь это должно быть даже приятно! Нашептывал ему голос Рюриковой воинственной крови, которой не чужд был государь.

    У Коломны отряды, пришедшие из-под Москвы с царем, стали станом. И новгородские, и псковские дружинники скоро подоспели сюда же. Пришло тысячи две ратных людей и казаков из Касимова с царьком ихним, Шах-ханом во главе.

    К этому времени казанцы, временно принявшие было Шигалея на престол, выгнали уже толстого, ленивого государя, который все к голосам из Москвы прислушивался, своих гяурам продавал, вместо дела царского девушек да жен мурзинских и простых татарок с пути сводил. Иную добром, а иную и силой из семьи в гарем свой уволакивал… И согнали казанцы хана.

    Пришлось здесь, в Коломне, всем стоять, дожидаться остальных ратных полков, которые из всех концов царства, под предводительством местных дворян и бояр, к сборному пункту потянулись.