Глебыч

С детства Глебыч работал не покладая рук, куда не кинь, одна работа, работа, работа; и если бы не дедова балалайка, давно бы свихнулся на этой самой работе. Получалось так, что до армии его окружали женщины, которым всегда что-то нужно.

Мать с утра до вечера пилила отца: называла неумёхой и недотёпой, ставила в пример соседей, сокрушалась, что живёт хуже, чем другие и завидовала – у одного лучше в доме, у другого в огороде, у третьего в семье, у четвертого на работе; песня была одна и та же, повторяющаяся на разные лады. А вот чем лучше, Валентин понять не мог; стал приглядываться – как люди живут и высмотрел следующее: у одного одежда поновее и помоднее, но в огороде худо; у другого скотина хороша, только дети болеют постоянно; у третьего денег побольше, но он день и ночь думает о том, чтобы лишнюю копейку не истратить.

Отрадой сердца был старый дом, где семья обитала, и его хозяин – отцов отец. Дед Илья был расторопен, но не суетлив; расчетлив, но не скареден; от души делал подарки, не считаясь с затратами; был приветлив с людьми; всегда выслушивал мнение другого; признавал свои ошибки и просил прощение за нанесенную обиду; никогда не сквернословил; работал умело и споро; а еще дед бренчал на балалайке – и трели-рулады старого виртуоза, проникая в душу, веселили сердце.

Балалайка была под стать деду и звучала по-разному. Самая красивая мелодия выходила, когда Илья Ильич был в благостном расположении духа – из балалайки тогда лилась гармония души. Но любая ссора из-под пальцев высекала искру, превращающуюся в пламя, пожирающее всё на своем пути – огненный вихрь музыки сметал ор и крики, а когда всё затихало – смолкали и струны.

Валентин только наблюдал за игрой деда. Ни просить научить играть, да что там играть, просто подержать реликвию не осмеливался. Дед тоже не предлагал, может думал, что у внука музыкальный слух отсутствовал. Но музыкальный слух был – и мелодии быстро запоминались, и ноты различались, и угадывалось кто фальшивит.

Балалайку пришлось осваивать самостоятельно – на слух мелодии подбирать. Помог деревенский пастух – «дурачок-простачок Иван», таскающий с собой двух спутников – кнут и балалайку. Кнутом Ваня владел мастерски, а вот струны его не слушались – из-под пальцев скрипела-громыхала ужасающая какофония. Но незадачливый помощник пастуха не только приручил «чудище о трёх струн» (так Иван называл свою балалайку за нежелание изливать музыку), но и хозяина с ней подружил.

Первый раз дедово наследство оказалось в руках внука, когда по Илье Ильичу справляли поминки – год прошел со дня кончины. Отец тогда горько усмехнулся: «Что ж, подержи, я тоже в свое время держал, только видно у нас балалайка – однолюбка, никого кроме твоего деда признавать не желает».

Но Валентин знал, что он сейчас тронет струны и балалайка ответит и пронесется тихий стон-плач по душе, упокоенной с миром и ныне обитающей в иных пределах.

Когда заиграл, ничего кроме прощальной песни, родившейся где-то далеко и обретшей звук-жизнь под его пальцами, он не ощущал и не воспринимал. Когда же закончил – удивился звенящей тишине, его окружающей. Потом раздались хлопки, сначала одиночные, редкие, а затем бурные. Но воспринимались только огромные глаза отца, наполненные слезами, и слова: «Дед бы тобой гордился». После этого случая балалайка стала спутницей по жизни. Отдохновение и утешение находил Валентин играя на своей (уже своей) трехструночке. Играл и переставал жалеть, что многое из задуманного по жизни не складывалось. Хотел учиться, а закончил только восемь классов и пошел в ПТУ (профессионально-техническое училище) учиться на токаря; потом пять лет провел на море – морфлот и сверхсрочная служба.

В походах, всматриваясь в морскую гладь без конца и без края, размышлял о дальнейшей жизни, о создании семьи. Сильной влюбленности он ещё ни к кому не испытывал; девчонки нравились, но по-разному – у одной привлекало одно, у другой – другое. Выбор был. Видного парня женский пол замечал: и форма, и фигура привлекали взгляд.

В очередной раз, идя в морской поход, задавал себе вопрос – а какую бы он хотел иметь жену? И вспоминал родительский дом. Мать, которую любил, но честно себе признавался – такую неугомонную, вечно ко всем пристающую, склонную к скандалам, громким разборкам он своей спутницей видеть не желал. Перебирая родственников и знакомых, он тоже не видел ни одной женщины, которая устраивала бы его полностью. Говоря себе, – ты уж очень разборчив, парень! – Он целиком погружался в служебные обязанности и дни, с размытыми границами, превращались в один сплошной поток; так море сливается с небом в сумерках, и ты погружаешься в синее нечто – зыбкое и неустойчивое, норовящее поглотить тебя всего без остатка. Но восход солнца рассеивает морок, начинается новый рабочий день и железный островок сухопутной жизни бойко режет волны, держась заданного курса.

На корабле Валентин сошелся с боцманом – грозой салаг; вечно пахнущим табаком, вечно хмурившим бровь и вечно выискивающим недостатки в работе подчиненных. Но было понятно – Степаныч осуществляет догляд и обучение: вода – грозная стихия, не прощающая расхлябанности и разгильдяйства. Боцман был строг, но не суров, и Валентин проникся к нему симпатией. Степаныч тоже почувствовал, что Валентин подобрал к нему ключик (случалось это крайне редко, а среди подчиненных – впервые) и он стал приглядываться к матросу.

Через год службы, в одну из увольнительных, боцман пригласил приглянувшегося ему парня в гости – жил он с сестрой и её пятью дочками; деверь (муж сестры) пять лет назад не вернулся из похода, и сестра попросила брата переехать к ним жить. Степаныч не раздумывая согласился – девчонок надо поддержать – последней только два года исполнилось, а сестра большой расторопностью не отличается. Не хотел он, чтобы старшая племянница одна тащила этот тяжелый воз.

Валю Степаныч любил больше всех. Напоминала она ему мать – тихую улыбчивую женщину, вечно пекущуюся и о своей семье, и о многочисленной родне – такой характер, и Валя точная копия своей бабушки. Лицом некрасива, а улыбнётся, что-то ласковое тихонько скажет – и нет лучше неё на всем белом свете. Боцман желал своей племяннице хорошего жениха, но невзрачная внешность не привлекала взгляд; Степаныч знал, что нужен парень, который умеет по-другому на людей смотреть, и за внешностью угадывать душу. Понял, что Валентин именно тот человек, которого он искал для племянницы и подумал: «Познакомлю, а дальше уж сами пусть разбираются. Сладится – хорошо, а нет – так на нет и суда нет».

Поэтому-то и привел Степаныч «коллегу по службе» в своё девичье царство. И мать, и дочери были красавицами, за исключением старшей. Но когда стали представляться-знакомиться – её лицо озарила тихая улыбка и Валентин почувствовал, что краше этой девушки не сыскать на всём белом свете.

«Глебыч с Петровной – отличная пара», – хихикнул внутренний голос.

После знакомства с сестрой и племянницами состоялось еще одно знакомство: в большой комнате, в центре ковра на стене красовалось лакированное чудо – сияющее и блестящее.

– Это восьмой член экипажа, правда с неуживчивым характером. Пыль с себя стирать разрешает только Вале; после смерти отца никого к себе не подпускает; когда пробовали играть – тут же лопались струны, одним словом, загадка природы, а не балалайка. Валентин про себя улыбнулся – интересно, а мне разрешит перебрать струны, или тоже будет артачиться, и спросил:

– А как величают восьмого члена экипажа?

– Недотрога, - вышла вперед семилетняя Надя.

– А как дедушка твой её называл?

– Дедушка величал трехструночкой.

– Что ж, трехструночка, так трехструночка. Привет тебе, трехструночка, от тёзки из моей семьи. Может разрешишь поближе познакомиться?

Потом были долгие посиделки за столом, с шутками Степаныча, с пением женского коллектива, но в конце вечера Валентин все-таки не удержался и попросил разрешения у хозяйки поиграть на балалайке.

Хозяйка прищурилась:

– А ты правда умеешь, или хочешь на необычное явление лопающихся струн посмотреть?

– Дома выходило, может и здесь что получится.

Балалайку принесла Валя и с поклоном вручила гостю. Почему-то захотелось погладить балалайку. Почувствовалась её тоска по умелым пальцам и по музыке, что лилась из-под них; и Валентин заиграл, сначала тихо-тихо, потом звук начал нарастать и услышал он в нём мощь зарождающегося шквала, неудержимо несущегося над морем. Струны натянулись и звенели, что есть мочи, но лопаться не собирались. А мотив перешел в какой-то бешенный танец в обнимку с огромными волнами, вздымающимися до небес. Но мало-помалу неистовая мощь стала уходить на глубину и в ней растворяться – и осталась только легкая рябь, переливающаяся в закатных лучах солнца.

И опять, как тогда на дедовых поминках – была тишина, нарастающие аплодисменты и глаза, но не отца, а Вали – огромные и синие как море с неисчерпаемыми тайнами в своей глубине.

Игра покорила всех, но исполнитель хорошо отдавал себе отчет – это что-то большее, чем он, перебирало струны – один он такого сделать не смог бы.

Но слушатели в эти тонкие материи не вникали, просто радовались, что балалайка снова зазвучала и порадовала семейство. И мелькнула мысль – понять его сможет только одна Валя, и он был не далек от истины.

Глебыч прилепился к своей Петровне так, что не оторвать – всё свободное время только она одна. Но у Вали семья, а у него служба. Отслужил срочную – поженились. А через два года перешел работать на ремонтный завод – жена менять место жительства ни в какую не желала. И только когда дети немного подросли мать вслед за сыном и дочерью потянулась к родне мужа.

Дети выросли, оба институты закончили. Дочь осталась в большом городе, только в Петербург перебралась, сказав: «Я без моря погибаю». Муж свою ненаглядную как мог ублажал и в этом раз принял изменение в судьбе как должное.

Сын тоже женился и уехал с семьей в деревню к деду поднимать сельское хозяйство. Но не задержался он с женой на этом свете, оба ушли рано, оставив на руках у родителей внучку Валечку. И только после смерти снохи и сына Валентина Петровна решила сдвинуться с места и переехать на малую родину мужа; но так деревенской жительницей не стала. И семья купила маленький домик на окраине городка недалеко от деревни.

Балалайка из дедова дома была перевезена со всевозможными почестями: ехала отдельно на переднем сидении автомобиля; в новом доме ей было выделено два почетных места: праздничное на ковре (понравилось Валентину как размещалась семейная трехструночка в квартире у родни жены); и повседневное – на резной полочке в дедовом чехолчике. Полку Глебыч сделал сам, токарь всё-таки.

Внучка выросла, вышла замуж, родила троих пацанов, с мужем продолжила дело отца по подъему сельского хозяйства – наладила ферму с сыроварней. Построила огромный дом (по меркам Валентина) и перетащила (по-другому и не скажешь) в него деда с бабушкой.

«Ну что ж, – сказал Валентин жене, – дом в деревне, но со всеми городскими удобствами; работать никто тебя не заставляет, делай что душа желает – хочешь пляши, хочешь книги пиши», –  и стали муж с женой жить в своё удовольствие, совмещая необходимый труд с радостью общения с природой и конечно же с семейными посиделками под балалайку – куда же без неё …