Бобровая падь... Глава 24

Я живой и на  воле.  -  Волчица тащит меня в логово.  -  Меня кто-то куда-то везёт.  -  Рассказ тётки Тамары.  -  Охота на чекиста.  -  В гостях у фермера.  -  Волчуша-Волгуша.  -  Путь на дачу.  -  В госпитале.  -  Спасибо бобрам.

Открываю веки. Густо-синее небо. Не рваным клочком, а целиком. Во весь охват глаз. Ослепительное солнце. Но не жаркое. Ласково тёплое. С наслаждением ощущаю благостную мягкость земли и её травянистый запах. Поворачиваю набок голову, и чудо: из глубины мха на меня таращится молодой, светло-коричневый боровичок. Ловлю даже его грибной дух. Я живой! Я на воле! На благодатной поверхности земли.
- Благодарю, тебя Господи! – выговариваю хрипло.

Пробую встать. Не тут-то было. Небо, солнце закружились с отдалёнными верхушками деревьев. Плюхаюсь на прежнее место. Кстати, лежу, судя по высохшей одежде, уже долго. Взглядываю на часы. Поразительно, они идут. Сын знал, что дарить к моему юбилею. На циферблате около одиннадцати. Волей-неволей приходится лежать. А когда почувствовал, что сил прибавилось, встаю. На четвереньки. На колени. Поднимаюсь. Сгорбившись, делаю шаг, второй, третий…  И валюсь ничком. Хрипло дыша, переворачиваюсь на спину. Опять солнце.  И  небо. Цвета дачного, медного купороса. Да ещё голубовато-перламутровая стрекоза, на тонкой хворостинке. Подрагивая тонкими, слюдяными крылышками, она словно напоминает мне о хрупкости природы и самой  земной жизни. Сразу обжигает мысль: «А ведь под любым моим шагом  почва может снова провалиться. И я опять окажусь в выжженой пустоте земли!». Осеняю  себя крестом:
- Боже, спаси, сохрани и помилуй!

Прошло, наверное, около часа, прежде чем, я, падая, поднимаясь, и снова, падая, добрался до озера. И открываю: озеро не то, за которое я его принял издали. Оно длиннее, да ещё с поворотом, за те, очаровавшие меня берёзы. Грустно посмотрел на них, уже в сплошном, шевелящемся золоте,  и, шатаясь, побрёл обратно. Топаю, шаркая  по жухлым кустам  сапогами, и  одержимо твержу одну и ту же молитву:
- Господи, помоги встать на путь, назначенный мне твоею волею!

А самого швыряет из стороны  в сторону. Теряя сознание, падаю. Придя в себя, встаю. Упорно отыскиваю глазами показавшийся прогал, между зубчатой стеной леса и равниной. Настойчиво продвигаюсь к нему. После кувырка через кочку, растворяюсь в беспамятстве. Очнулся от странного ощущения, будто меня кто-то тащит. Открываю глаза. Невероятно! За моими, обутыми  в резиновые сапоги и волочащимися по траве ногами, бегут двое щенков. То ли играя, то ли охотясь, они хватают подошвы своими острыми молодыми зубами. Откидываю голову назад: перед моими глазами – напряжённые глаза, вцепившейся клыками в мой ворот  Волчуши. Столкнувшись с моим взглядом, она отпускает ворот, бросается к волчатам, отгоняет их рыком и снова, тяжело дыша, волочит меня. «Уж не в своё ли логово?» - пугаюсь я, совсем сбитый с толку происходящим. В глазах темнеет. Ощущения вмиг исчезают. Проваливаюсь снова в черную бездну.

Пришёл в себя, когда солнце уже касалось зубчатой стены леса. Лежу в двух шагах от грунтовой дороги. Ни волчицы, ни её игривых щенков. Мутит. Состояние, близкое к очередному обмороку. А тут ещё странное подрагивание земли. Землетрясение? Гул, тарахтенье, теряю сознание. Очнувшись, первое, что вижу – обтянутую серым свитером спину сидящего за рулём шофёра. Рядом с ним мальчишка, лет двеннадцати. Я лежу на охапках остро пахнущих еловых лап, между  передними и задними сиденьями. Коробки, свёртки, пакеты. Машина – классический драндулет-"премиум". За эту мысль драндулет-«уазик» так встряхивает меня на ухабе, что вновь перестаю и видеть, и мыслить. Впрочем, отчётливо слышу топот бегущего подо мной коня. И ветер в лицо. Оглядываюсь, привстав в стременах. Справа и слева - мчащаяся лавой  конница. Всадники в папахах, с красными лампасами на шароварах. Неоглядный, сверкающий веер шашек, из вскинутых вверх сжатых ладоней. Я тоже с обнажённой, готовой к рубке шашкой. Скачущий прямо на меня, оскалившийся кавалерист, в шлёме, с синей звездой, целит в мой лоб своим маузером. С захолонувшим сердцем жду выстрела. Его нет. Только чёрный глазок ствола прыгает передо мной, в такт скачке. А маузер у красного точь-в-точь, какой был у тётки Тамары. Тот, с которым она советовала тётке Нюре защищаться от дезертира-вора Семёна Козубаченка

РАССКАЗ  ТЁТКИ  ТАМАРЫ

Уже в  зрелом  возрасте, я, помню, выкроил из своего отпуска пару суток. С тем, чтобы навестить тётку Тамару. Отыскал её в небольшом городке, на Ставрополье. Она сильно поседела. Однако не подкрашивала волосы. Предпочитала оставаться при своих. Природных.  Цвета  чернённого серебра. В остальном же, внешне выглядела почти прежней: сухой, стройной,  с выражением недовольства на веснушчатом, в мелких морщинах  лице.  Тем не менее, затаяла, заулыбалась, встречая меня в тесной своей прихожке:
- Ой, Ваня, ты  уже подполковник! Щастливые твои папаша с мамашей!
- А вы, разве нет, тётя Тамара? Слыхал, ваш Миша – капитан дальнего плавания?
- В том и досада, што дальнего? – улыбнулась она.

За накрытым столом, с ней и её мужем Алексеем Анатольевичем проговорили до поздней ночи. К тому же, Алексей Анатольевич оказался коллекционером-любителем оружия. Показывая разложенные по полкам и закреплённые на стенах шашки, сабли, кинжалы, старинные пистоли,  он рассказывал о каждой вещи, захлёбываясь от восторга. Устав, взял пепельницу, чашку с кофе и, извинившись, пошёл на балкон. Я же потихоньку спросил тётку:
- А помните маузер? Тот, который вы прятали на чердаке?
- А-а-а! – засмеялась.
Задумалась. Выпила рюмку коньяку и, уставясь в люстру, произнесла:
- Я же тогда, того паразита убить хотела!
- Дезертира? Козубаченка?
- Нет, не дезертира! – поморщилась она. – Ту сволочь, из районного энкавэдэ, которая папу нашего арестовывала. – Их было трое, -  начала тётка. – Два, помоложе, ворошили, переворачивали всё в доме, сарае и дворе. Што-то искали. А этот командовал. Высокий, смуглый, с голой, носатой мордой. Глаза злые, блескучие, как у ненормального. Нюре годика четыре было. Забилась в угол на печке и молчит. Братья в горах, сплавляли лес оттуда. Дом собирались строить. Мачеха к своей родне уехала. А этот, как хозяин, ходит из комнаты в комнату и покрикивает то на милиционеров, то на папу. А когда отца стали выводить к машине, я кинулась к нему, уцепилась за полу шинели и не отпускаю её. Этот же, с лысой мордой, хвать меня за косы и головой о печку. Кричала я, кричала, а когда машина отъехала, утёрла слёзы и сказала: «Ну, гад, я тебе припомню это!».
Началась война. А после того, как из хутора ушли немцы, я увидела его случайно на базаре, в Старо-Ужумской. Пошла за ним следом. Но к нему такая чёрная, горбатая машина подошла. И он на ней уехал. Зато теперь я знала, что он не на фронте. Тайком от сестрицы Лены, вашей матери, собрала по гнёздам два десятка яиц. На них, у хлопцев Авдиенковых, выменяла тот маузер. Они ж и стрелять научили. Помню трёх сорок в саду подстрелила. Одну на лету. Ну, а потом упросила братку Федю, штобы  устроил меня на завод, где он десятником работал. А оттуда, до Старо-Ужумской – час-полтора пешком. Всегда можно допешедралить.

Выследила, с какого края станицы он на работу является. То верхом, то пеше, редко – на машине. Кончилась война. Он всё тут. Всю войну в тылу! И ты представляешь, увидела его в День победы на стадионе, с другими энкавэдэшниками, а у него – весь китель в орденах. «За што? – думаю. – за аресты и расстрелы невиновных?»

Потом он пропал. Месяцев на шесть! - пристукнув своей рюмкой о мою, выпив и закусив  шоколадкой, - продолжила тётка. – Но, на мою радость, - усмехнулась, - появился. Выверила: домой ходит – от площади через мост. От моста его дом шестой. Под черепицей. «Вот на мосту я тебя и жахну!» - выношу ему приговор. А он, я тебе скажу, после пропажи, появился какой-то весь квелый и иссохший. И вот, когда я шла за ним, по пятам, с маузером в кошёлке, он на тебе! Остановился на мосту, навалился на ограду и начинает биться в кашле. Минут десять весь вздёргивался.  Утёрся платком и похилял , так  медленно, покачиваясь.  Што-то меня удержало (жалость, што ли?) от стрельбы в его  голую харю. Вернулась обратно. Переночевала у подруги. На другой день пошлёпала  на   улицу, где он живёт. В одном  огороде увидела женщину. Поздоровкалась, спрашиваю: вот, мол, хотим тут дом купить. Как у вас огороды, сады плодят? Не затопляет ли речка?
- А у кого хотите купить? – глядит она.
Показываю на черепичную крышу. Она усмехнулась и говорит:
- Што-то не слыхала, штоб он продавал.
Зыркнула по сторонам, подозвала меня к забору пальцем и потихоньку:
- Он же, етот хозяин, не сегодня-завтра помрёть. Рак у него. Врачи уже отказались лечить
- А-а-а! – протянула я и хотела уходить, а женщина напоследок:
- Бог наказал! Кровей на ентом хозяине многа.

Ой, не могу даже передать, какое у меня состояние было. Но больше радовалась: Бог его всё же наказал. А мне не надо теперь своей жизнью рисковать. Пришла на мост. Выскребла патроны из своей «оружии» и бросила её в буруны. Патроны тоже – в воду, в другом месте. Было их девять штук. Восемь – для него. Один –для себя…
Это случится через три с лишним года, после нашей с ней встречи. Тётя Тамара шла с работы. На людном перекрёстке заметила, как на идущую по «зебре» женщину, с детской коляской, летит легковая машина. Рванувшись вперёд, тётка вытолкнула на тротуар женщину и коляску, а сама, подброшенная вверх машиной, разбилась насмерть, ударившись об асфальт. Спасённой  с годовалым сыном женщиной оказалась жена местного партийного начальника. Тётке устроили шумные и богатые похороны. На кладбище пришёл почти весь город.
               
             *                *                *               

Первое, что меня удивляет – тепло и уют постели. Лежу в футболке и нижних спортивных брюках, накрытый стёганным одеялом. Скольжу взглядом по деревянной грядушке кровати, задерживаюсь на стенах. Они из гладко отёсанных, морённых брёвен. Пазы забиты свитыми из пеньки, тугими, тонкими, под цвет стен, жгутами: аккуратно и со вкусом. В углу, справа от бежевой шторы, Владимирская икона Богоматери, в серебристом окладе. Прямо – распахнутая дверь в большую светлую комнату. У круглого, под белой скатертью стола молодая женщина, в нарядном цветном платье и с розовым передником. Она наливает из графина воду в хрустальную вазу, с красными, хвостатыми гладиолусами.
- Мама, ты цветочки поливаешь? – трогает её за передник светловолосая, нарядненькая девчушка.

Смутно припомнив вчерашний драндулет, на котором кто-то и куда-то меня вёз, ломаю теперь голову, где я и у кого? Нестерпимо, мучительно хочется пить. Хочу поприветствовать женщину, но пересохшие язык и губы издают лишь слабое, малопонятное бормотание.
- Мама, а дедушка, которого папа с Игорьком привезли, проснулся! – выручила меня девчушка.
Поставив графин, женщина быстро подходит к кровати. На вид лет тридцать пять. Статная, обаятельная блондинка, с широко раскрытыми, светло-карими глазами.
- Вам плохо?
- Пи-пи-и-ть, пожа-луйс-с-с –та-а…
- Потерпите чуток.
Она вернулась к столу, в большой комнате, с фарфоровой чашкой. Нагнулась к девочке и, дав ей в руки чашку, тихо сказала:
- Пойдём, Танюша, больного дедушку напоим.
Девочка похожа на маму. Такие же пряди светло-золотистых волос. Те же карие, цвета спелой вишни, глаза.
Осторожно взбив подо мной подушку, так чтобы голова моя приподнялась, мама-блондинка взяла у Танюши чашку и поднесла её к моим губам:
- Это яблочно-морковный сок.

Будь чашка в моих руках, я бы эту безумно вкусную жидкость выпил одним залпом. Но моя благодетельница  позволяет пить медленно, глотками.
- Больше пока нельзя, - улыбается она и  передаёт пустую чашку дочке.
Поправила подушку, присела на резной стул у стены:
- Ну, давайте знакомиться? – затеплились её глаза. – Я хозяйка дома. Зовут меня Светлана. А вас?
- Иван Васильевич. Чапыжников. – представляюсь уже окрепшим голосом и кратко пересказываю свою нелепейшую историю.
- Не вы первый! – грустно усмехнулась Светлана. – Вас мой муж с сыном у дороги нашли. У нас тут фермерское хозяйство. Муж, Кирилл, по средам и понедельникам, по той дороге на почту ездит. Вчера был понедельник. Вам повезло. Состояние ваше, Иван Васильевич, было пограничное с миром иным, - серьёзно заметила она. – Я это вам как врач-терапевт говорю. Ну, ладно. Отдыхайте! – встала и, взяв девочку за руку, пошла к выходу.
- Светлана! – вскрикиваю вслед, страшно боясь, что она вместе с дочкой исчезнут навсегда. – Жене бы моей позвонить?
- Конечно! – оборачивается она. – Телефон помните?
- Восемь, три, пять?...

Увы, как ни напрягался, ни одного телефона вспомнить не смог. В отличие от жены, на телефоны у меня – никакой памяти.
В течение дня она несколько раз приносила мне небольшими порциями разные соки. К вечеру к ним добавила небольшое блюдце фруктово-овощного пюре. Мой желудок стал возвращаться к своей обычной работе. Уже при электрическом свете передо мной, сидящим среди пудушек небритым, запущенным «барином», хозяйка появилась с мужем и сыновьями.
- Кирилл Полескин! – пожал мою руку муж-фермер.
Выше среднего. Сухощавый. Не по-фермерски элегантный, с  вьющимися сизовато-тёмными волосами.
- А это наши сыновья! – представил он двух то ли мальчиков, то ли подростков. – Это – Тимофей, - тронул за плечо того, кто повыше. – А вот он – Игорь. С ним мы вас, Иван Васильевич, вчера и нашли.
- Спасибо! – отвечаю. – Спасибо, что не проехали мимо! И устроили вот, как персидского шаха…
- Да бросьте! – смущённо закашлял в кулак Кирилл. - У вас вот крестик на шее. Мы люди тоже верующие, православные. Нельзя же оставлять в беде человека, вообще, а тем более – православного, русского.

Поворачивая разговор, хозяин радует меня новостью. Тимофей с Игорем оживили мою «мобилу». Связь, правда, пока не устойчивая, но Кириллу всё же удалось поговорить с моим старшим сыном Дмитрием и получить информацию обо мне.
- Не осудите, товарищ полковник, что без вашего согласия, - опять смущается и слегка краснеет, Кирилл, - но дело-то неотложное. А вы без сознания. И никаких документов. Из вещей – часы, нож и этот «немой» телефон. Там радости теперь у вас, дома, через край.
- А волчица? – спарашиваю, - волчица, с волчатами, около меня была?
- Какая волчица? – недоумённо, даже с тревогой вскинулся на меня Кирилл.
Остальные тоже напряглись.
Вкратце излагаю ещё одну историю, из-за которой меня вполне могут посчитать свихнувшимся. И точно:
- Ха-ха-ха! – первой смеётся Светлана. – Это ж наша Волгуша на вас набрела.
- Волгуша? – чуть не выскакиваю из подушек. – А я её Волчушей назвал.
Хохочут все, не исключая маленькой Танюши.

Рассказывают. Волгушу, ещё щенком, Кирилл нашёл в глухом лесу, на берегу Волги. Голодная, хромая зверушка скулила в пещерке, под сосновой корягой. Привёз её домой. Вылечили, выходили. Она выросла совсем домашней. А поскольку её держали на воле, Волгуша начала наведываться в лес. Потом и вовсе стала пропадать в нём неделями и месяцами. Нынешней весной внезапно появилась с двумя щенками. Подкормилась с ними и - опять в лес.

В этот же вечер Кирилл с банщиком Спиридоном побрили, пропарили меня в умеренно топленной бане. Пахнущий запаренными в тазу берёзовыми вениками и травами банный дух, шутливо-заботливые хлопоты вокруг меня добрых людей, их участливые голоса возвращали силы лучше всяких лекарств. Выданное Спиридоном чистое бельё надел самостоятельно. И лишь слегка поддерживаемый им дошёл до постели. Спал так крепко, что не видел никаких снов.
Утром разбудил затренькавший под подушкой телефон. Схватил, прильнул к нему:
- Слушаю!
- Алло!.. Ваня, ты? – волнуется, прерывисто дышит в трубке Инна.
- Ну, а кто ж ещё!
- Ой, слава Богу! Мы тут с ума чуть не поисходили, - с привычным набором чувств и слов продолжает женуля. – У тебя што, совсем крыша поехала? За двадцать с лишним кэмэ тебя от наших дач  полумёртвого нашли… Уж и не знаю, как благодарить этих людей!

Обычно нетерпимый к её телефонно-разговорным эмоциям, на этот раз принимаю их как самые желанные для уха и сердца.
- Инна, ты где сейчас?
- Да где ж, все мы на даче. Тут целая толпа в нашем дворе. Ждём тебя. Кирилл, вроде бы, пообещал уже сегодня перевезти тебя сюда. А отсюда Юра, сосед, доставит тебя на машине в поликлинику. И больше никаких грибов! Никаких мхов и Бобровых падей!...
Она бы ещё долго перечисляла свои запреты. Да связь оборвалась. Послал  вызов. Глухота.

             *                *                *               

Переодевшись в свою отстиранную и отглаженную одежду, обувшись в свои сапоги, ещё раз поблагодарил Светлану, Кирилла и их деток за доброту. А выйдя во двор, успел, уже при дневном свете, оглядеть их красивый, рубленный под терем дом. Немного дальше от него – такая же  рубленная баня. В стороне от неё - гараж, из которого Кирилл выкатился  не на старом «уазике», а на сверкающей иномарке.
- Дорога, по которой поедем, лучше. Поэтому можно и на ней, - кивнул он на машину.
В пути он показывал свои вспаханные под зиму поля. Под картошку, морковку, капусту, свеклу… И даже притормозил у ровной, слегка подёрнутой нежной зеленью пашни.
- Озимая пшеница! – произнёс он как-то затаённо. – Моё горе и радость.
- Всё же родит?
- Ещё как! Центнеров по сорок с га. Но, - помрачнел он,- когда лето тёплое и не очень дождливое.
Минули длинные, огроженные строения Кирилловой скотофермы. За ней, по его словам, опытный масло-сыр завод. Дальше посёлок, куда он возит в школу сыновей.
- Кто же твои потребители? – спрашиваю.
- Да вот эта же школа. И ещё десятка три столовых других школ, профучилищ, детсадов. Поставляю по ценам ниже магазинных. Есть и частные заказчики, - сворачивая с просёлка на асфальт, - дополняет он, - Но, - усмехнулся, - для них цены повыше.

Окрестные места стали узнаваться мною, только после переезда железной дороги. По моим подсказкам въехали на главную улицу дачного посёлка. Ещё издали узнаю стоящую у калитки Инну. Около неё вьётся, вскидывая пиратскую бороду, Вилен Никодимыч. У своей серебристой машины  - сосед Юра. И ешё десятка два душ. Остановившись у забору, выходим из машины. Инна по-молодому бросается обнимать… Кирилла. «Правильно!» - одобряю её мысленно. А она уже повисла и на моей, заметно похудевшей шее. Чмокнула и шутливо бах, бах  кулаком меня по спине:
- То же мне путешественник! Переживальский!..
- Пржевальский! – поправляю тихонько.
Вилен Никодимыч вижу и очень рад меня видеть, и в то же время никак не может удержаться от своего хронического ехидства:
- Теперь, - обнимаясь, объявляет он, - если даже сам будешь звать меня в лес, ни за что не пойду!
После всех ко мне подходят стоявшие до этого в сторонке сыновья. Оба высокие, почти одного роста и склада. Оба умеют сдерживать чувства. А чувства, знаю, у них просто бурлят. Обхватываю их руками. Обоих сразу. Если и есть на свете настоящая любовь, то это любовь к детям. Она не изменна.
Через полчаса, как только уехал Кирилл, сосед Юра повёз меня, уже переодетого, вместе с сыновьями и женой в Москву. Точнее – в одну из её военных поликлиник.

                *                *                *               

Я  в госпитале. Почти  непривычная и не принимаемая мною обстановка. Белые стены. Белые халаты. Запахи лекарств. Многочасовые лежания под капельницами. Снующий туда сюда медперсонал. И, как   правило, унылые, сидящие и стоящие в очередях, перед врачебными кабинетами пациенты. Эту  скуку оживляют приезды Инны, сыновей,  друзей, знакомых. Однажды в робко приоткрывшуюся дверь палаты просунулась рыжая, изъеденная сединой борода Вилена Никодимыча. Потом проник и он сам. А следом,  вот приятная неожиданность: длинный, нескладный, стеснённо ухмыляющийся егерь Антип Хожалин.
- Што же ты, Василич, так своим имуществом разбрасываешься? – тиснув меня за плечи, нарочито строго спрашивает он.
- Каким имуществом?
- Ну, каким. Иду по мхам, мимо деревьев, кусточков, гляжу в яме с водой твой добротный синий рюкзак плавает. Рядом – корзина. А перед этим фермер Полескин мне  нож передал, который ты у него забыл.
- Так ты что, Антип, отыскал то место?
- Отыкал, отыскал, - присаживаясь на стул чудит-измывается Никодимыч. – Мы тебя с Антипом первыми стали искать. Это уж после нас все толпами в лес повалили.
- Мне ориентировку на днях Кирилл Полескин дал, -  дополняет Антип.
После моего сжатого пересказа о пещерно-лесных мытарствах и своём чудесном спасении,  егерь снисходительно ухмыльнулся и озадачивает меня фразой:
- Скажи, Василич, спасибо своим друзьям-бобрам.
- А причём тут бобры?
- Притом, - невозмутимо продолжил Антип, -  что часть их переселилась вверх по ручью. Там, в обрывах берегов есть норы. Они их и заняли. Потом начали строить запруду и хатки. Вода в ручье поднялась. Видел я их этот пруд. По одной норе, а, может, и по нескольким норам  ручейная вода и потекла в «облюбованную» тобой пещеру.
- Но почему же вода то поступала, то отступала?
- Очень просто, - строжеет грубоватое Антипово лицо. – Они соорудят плотину, а напор воды её снесёт. Да ешё дожди пошли. И бобры, в дополнение к прибрежной мелочи, стали валить на запруду высоченные, толстые осины. Вода остановилась более-менее на одном уровне.
- Сколько же от запруды до пещеры? – выгнув шею, поглядывая на меня, спрашивает Никодимыч.
- Метров шестьсот.
- Закон сообщающихся сосудов, - подытоживает экс-профессор. – Природных сосудов. В одном из которых и оказался добрый молодец Иван Васильевич. С корзиной грибов.
Диспут заканчиваем небольшим застольем. Антип наливает в стаканы грамм по пятьдесят принесённой с собой «Охотничьей» водки. Я достаю пакет с нарезанной колбасой. Тосты за моё «чудесное» спасение. За бобров. За грибные места. За нашу русскую природу, которую надо спасать.

Попрощавшись с гостями, подхожу к стоящей на подоконнике иконе Христа-Спасителя и благоговейно произношу:
- Благодарю тебя, Господи, за твою милость ко мне.
Инна принесла по моей просьбе толстую тетрадь. Теперь трачу время на письменное воспроизведение прожитого и пережитого в той пещере.