Центр управления закатом 2

ВСЕ ПЕРСОНАЖИ И СОБЫТИЯ ВЫМЫШЛЕНЫ. ВСЕ СОВПАДЕНИЯ С РЕАЛЬНЫМИ ЛЮДЬМИ И СОБЫТИЯМИ СЛУЧАЙНЫ.

Николай Филиппов

ЦЕНТР УПРАВЛЕНИЯ ЗАКАТОМ 2

Изучение потребностей в их
структурно-аналитическом
аспекте открывает нам мир
высокодифференцированных
специфических переживаний.

Архимандрит Платон (Игумнов),
Нравственное богословие.

1. Возвращение.

- Стоять! Предъявить документы! – откуда он взялся?! Мгновенье назад у касс Ярославки было пусто. Его тон не предвещал хорошего, а лицо искажала гримаса боли от фуражки.
- У меня с собой нет паспорта.
- Пройдем в отделение!
- Но у меня есть студенческий билет! – он повертел его недоверчиво.
- МДС? Медицинско-десантный санаторий?
- Нет. Московская духовная семинария.
- Куда направляемся?
- В семинарию.
- Не похож на попа. Сбежал откуда? Что в сумке? Запрещенные предметы есть?
- Нет.
- Ну это мы проверим. Проходим за мной!
Прощай юность, свобода, мечта. Из трех русских путей мне, похоже, выпала тюрьма. «Ангеле Божий, сохрани меня от зла!» – я мельком обратил внимание на бомжа у входа. Он выпучил глаза на мента и истово крестился. Казалось, между нами мелькали какие-то тени.
- Этот наш!
- Его не трогать!
- Не лезь!
- Запрещаю тебе, бес, именем Бога Всевышнего, отступи от отрока сего! – мент вдруг остановился, повернулся и неохотно вернул студенческий билет.
- Ладно, езжай в свою семинарию. Смотри, не нарушай там!
Я спрятал корочку в карман и пошел на перрон. Откуда он знал, что я нарушил? Неужели мое лицо свидетельствовало, что я преступник?
Август – время отпусков. Электричка пустовала. Листва за окнами уже искрилась золотом. Выйдя в Посаде, я остановился, вдохнул свежего воздуха, огляделся по сторонам и поковылял в лавру. С каждым шагом нарастало беспокойство гуще, чем утренний туман на абитуре. Лавра со смотровой площадки казалась не вожделенной мечтой благочестивого паломника, а местом заключения семинариста-рецидивиста. На плече болталась сумка с вещами: носки, трусы, майка, брюки, свитер, рубашка, куртка, шарф, шапка, рабочая форма цвета хаки, ботинки, зубная паста, зубная щетка, хозяйственное мыло, кружка, банка сгущенки и молитвослов. Отсутствовала лишь открывашка для пива – с алкоголем я завязал.
Спуск. Мост через речку. Часовня. Кафе Минутка. Кирпичное здание. Тоннель с нищими. Узор тротуарной плитки. Крошки хлеба. Голуби. Высокие стены. Ворота с иконой. Вход в лавру. Ничего не изменилось. Я перекрестился, выдохнул и сделал решительный шаг. Первым делом, как и подобало семинаристу, я направился в Троицкий собор. Что сказать преподобному Сергию? Впрочем, какая разница? За сотни лет он повидал много подобных мне разбойников. Я лишь выдавил: «Отче, помяни меня в обителях твоих».
Оттуда я направился сдаваться. В знакомом кабинете за массивным столом сидел дежпом «Чапаев». Он долго не мог понять, кто я, а когда понял, сделал строгое лицо. Мое дело выходило за рамки его полномочий, и он направил меня к старшему помощнику инспектора. Я шел вдоль стен с фотографиями выпускников. Теперь я знал, что среди них были не только святые. Знакомый тоннель без окон и дверей привел в Семинарский корпус. Силовые линии по мере приближения к кабинету Кекса заставляли колени дрожать. У кабинета молча сидели и недоверчиво переглядывались два семинариста. Их колени тоже подергивались. Дверь открылась, и из нее показалось женоподобное лицо в подряснике с расписным поясом – секретарь Кекса Дробина. Он кивком пригласил парочку. Дверь тревожно захлопнулась. Я остался в приемной один. В голове проносились картинки севера. Я представлял, что сижу у костра, и мне подвластны силовые линии бытия. В росинке будущего я снова в кителе за партой. Что ждало меня за дверью? Конец или начало?
Вскоре воспитанники вышли из кабинета, молча буравя взглядом пол. Лицо одного зияло скорбью, другого злостью. Они удалились, и все стихло. Я наслаждался тишиной перед бурей, осознавая, что Кексу не доложили про меня. Перекрестившись и пересилив сомнения, я постучал в дверь. Послышалось: «Войдите!» Смиренно сгорбившись, я проследовал в центр огромного ковра с гипнотическим узором перед массивным столом зеленого сукна, за которым сидел Кекс. Дробина, почуяв неладное, отпросился на обед.
- Тэк, раб Божий, вы у нас кто? – даже зная имя адресата, Кекс обращался к воспитаннику «раб Божий», когда был настроен враждебно. Вообще в системе это обращение звучало негативно.
- Похил Александр, – Кекс глянул в какой-то список.
- Вас нет в списке. Вы у нас учитесь? – я не знал, что ответить. На «да» Кекс мог ответить: «Уже нет, хых». На «нет» он мог сказать: «До свиданья», и его туша заколыхалась бы в спазмах собственного остроумия.
- Я опоздал с каникул, – Кекс оживился, потерев руки, как мясник перед разделкой туши.
- Тэк, любопытно. Раб Божий, как вас зовут? – произнес он медленно, заставив усомниться, что я — это я.
- Похил, – имя не играло роли, поскольку личность подлежала стиранию.
- В каком классе вы учитесь?
- В первом А.
- Когда вы должны вернуться с каникул?
- На Преподобного.
- Когда у нас Преподобный?
- Восемнадцатого июля.
- Какое сегодня число?
- Десятое августа. – логика Кекса ясна. Тривиальными вопросами он вел собеседника к выводу, что тот сам во всем виноват. Его туша в сером костюме, напоминала надувную лодку, в борта которой впились веревки. Ее распирала зловещая радость вперемешку с жиром.
- И как вы объясните свое опоздание? Разве вы не в курсе, что воспитанники обязаны нести послушание в свою половину каникул? – он обозначил мое преступление: я опоздал. Но развернутый вопрос внушал надежду. Неужели Кексу интересна моя судьба?
- Вадим Анатольевич, помните, я сломал ногу на девятое мая?
- Раб Божий, какое отношение это имеет к нашему вопросу? Нас не волнует, что и когда вы там сломали. Вы должны были вернуться в стены духовных школ к Преподобному!
- Я все еще был в гипсе и физически не мог нести послушание на костылях. Мама звонила дежурному помощнику предупредить о моей ситуации. Помощник заверил, что все нормально, и нужно лишь предоставить справку.
- Можете вы нести послушание или нет, решаем мы. Помощник, говорите? Почему нам никто не докладывал?
- Затрудняюсь ответить. Но это точно был Василь Иваныч.
- Кто?
- То есть, Иван Васильич.
- Тэк, мы выясним врете вы или нет. Покажите вашу справку, – я бережно извлек сложенную вдвое бумажку из больницы с датой снятия гипса на память преподобного Сергия и припиской, где врач рекомендовал трехнедельный курс физиотерапии, – тэк, в справке указана дата снятия гипса восемнадцатое июля. Что помешало вам вернуться с каникул в срок?
- Но ведь доктор рекомендовал физиотерапию, и я на самом деле три недели ходил с палочкой.
- Раб Божий, вот вы и доказали, что врете: доктор лишь рекомендует, а мы – инспекция решаем, какую физиотерапию вам прописать! – мои коленки задрожали под столом, будто через меня прошел электрический разряд.
- Но я не вру! Моя нога действительно сломана! Я до сих пор хромаю и не могу долго стоять! – я цеплялся за очевидное.
- Тэк, и зачем вы нам нужны, если не можете ни работать, ни молиться, хых?
Постоянное «мы» и «нам» в устах Кекса завораживало могуществом. Это было могущество соборности, но не хомяковской в духе любви, а соборности многоглавого дракона – духа духовных школ, перед которым бедный студент – прыщик. Торжествующий Кекс воплощал этого духа, был его земной ипостасью, мистической головой. В его власти вершить, кто соответствовал ему, а кто нет. Я сидел, прикованный к стулу страхом крепче любых оков. Сейчас он выдавит меня словно назойливый прыщ с тела духовной школы, и на этом моя молодая жизнь оборвется. Но тут произошло невероятное! Кекс спросил:
- Раб Божий, а сами-то вы чего хотите? – я опешил от неожиданности. Система приравнивала слово «хочу» ко греху. Неужели она допускала свободный выбор? Или это трюк, ведь выбора на самом деле нет? 
- Я хочу продолжить обучение!
- Хых, смелое заявление. Это не просто. Идите к отцу Савве.
Я смиренно принял свою участь. У кабинета Саввы знакомые залетчики, которые вышли от Кекса передо мной, одарили напутствием: «Первак, главно не спорь и просись на работу!» Савва переварил их подозрительно быстро и вызвал меня. Он долго делал вид, что заканчивал предыдущее дело, а когда, наконец, спрятал его в стол, я потянулся за благословением. Несколько мгновений он медлил, потом, видимо, вспомнив меня, неохотно кинул «щепотку соли». Наш диалог повторился слово в слово как у Кекса, будто их кабинеты соединяла радиосвязь:
- Тута-тута, зачем вы нам нужны, если не можете ни трудиться, ни молиться. Вы пьете, да еще и пытаетесь нас обмануть! – Савва заранее считал любую фразу ложью.
- Отец Савва, я бросил пить и готов трудиться! – сработал совет залетчиков.
- Что ж, мы подумаем, дать ли вам шанс. Заселяйтесь и идите к дежурному помощнику на послушание.
Он пометил что-то в журнале, давая понять, что я на особом контроле. Я поклонился и попятился на выход. Лишь дверь захлопнулась, я едва не упал – сказалось нервное напряжение. У дверей стоял удивленный секретарь Кекса Дробина: «Что ж, поздравляем!» Он явно подслушал и побежит докладывать Кексу. Я не ответил. Лучше ни о чем не думать и выполнять инструкции. Следующий пункт – заселение.
В родной сто семнадцатой спальне по-прежнему мерцали тусклые лампочки, окрашивая белые стены в серый, но вместо оживления царила тишина. Многие койки пустовали. Так семинария могла выглядеть после отчисления большинства воспитанников. Картина намекала: отчислить могли всех, и система от этого не пострадает. Я занял койку слева у окна, поставил на тумбочку любимую икону и кружку, одел рабочую форму и пошел к дежурному помощнику академии. «Чапаев» удивился при виде меня и сообщил, что назначать на послушания не в его компетенции, и мне нужно пойти к дежурному помощнику семинарии, отцу Анастасию. Я вернулся в семинарский корпус и поднялся на второй этаж. Дверь дежпома была открыта. В кабинете сидел похожий на Савву рыжебородый монах с хитрым прищуром.
- Алекшандр, мы ваш давно ждем, а вы опять где-то шкрываетещь, – процедил он сквозь зубы.
- Батюшка, простите, я думал, что надо идти к помощнику академии.
- Вам не нужно думать, вам нужно шлушатьша! Отец Шавва проявил к вам милошть, а вы опять опоздали. Из-за ваш братья грузили рояль в меньшинштве. Видите, как ваши дейштвия причиняют штрадания другим? Идите обратно в Академический корпуш и помогите им поднять рояль на третий этаж.
Я молча поковылял обратно в академию. Сломанная нога болела и замедляла скорость. Как же я удивился, когда, подойдя к грузовику с роялем, у которого мялись знакомые залетчики, увидел Анастасия с красной папкой. Он ждал меня. Из семинарии в академию вел единственный тоннель, по которому я пришел. Анастасий меня не обгонял. Неужели он оббежал вокруг лавры, или имелся тайный ход? А вдруг это святоотеческая телепортация?
- Алекшандр, видите, какой вы нерадивый вошпитанник? Мы уже дещять минут ваш ждем, а вы опять где-то шкрываетешь!
- Отец Анастасий, благословите приступить к послушанию! – он не ожидал резкого возвращения в русло церковного дискурса.
- Что ж, пошмотрим.
Сподвижников-семинарастов звали Гога Роща и Миша Прокопа. Миша залез в кузов и начал толкать рояль, Гога и я подставили руки, чтобы его поймать. Но вмешался Анастасий: «Рабы Божьи, ешли уроните, я ваш отчишлю!» Он процедил слово «отчишлю» с выражением, которое не оставляло сомнений в том, что отчисление будет болезненным и для души, и для тела. Мы приложили максимум усилий, чтобы нежно опустить инструмент, но он издал-таки тревожный гонг, от которого Анастасий подпрыгнул. Затем мы докатили его до входа и стали толкать сквозь узкие двери. В Евангелии написано: «Подвизайтесь войти сквозь узкие врата», а мы прихватили рояль. Чугунные ступени вздымались до третьего этажа, куда нам предстояло затащить монстра. Мы смотрели на лестницу, не представляя, как это возможно. Анастасий суетился рядом: «Ну што такое, почему вштали!?» Мы начали толкать, но на первых же ступенях струны издали болезненный стон, разлетевшийся тревожным эхом по коридорам. Из кабинета дежпома вышел лысоватый человек в рясе с красной папкой.
- Анастасий, ты что творишь!? Хочешь угробить и студентов, и инструмент!?
- Их надо перевошпитать!
- Я тебя щас самого перевоспитаю! Хватит заниматься ерундой! Сейчас найду подмогу.
- Владимир, шмотри, опашно ходиши! Я штарше тебя по званию!
- Дежурь в своем кабинете, а это моя территория.
Сторонний наблюдатель мог бы увлекательно слушать перепалку начальства, но она затрагивала меня, и это пугало. В итоге на подмогу подоспели два студента, и мы смогли затащить рояль на третий этаж. На шум вышел инспектор академии архимандрит Венедикт.
- Что вы удумали? Зачем притащили сюда эту бандуру? Надо вернуть ее обратно в семинарский корпус!
- Батюшка, давайте до завтра отложим, – вступился Владимир.
- Правильно, отец Венедикт, пушть вошпитанники еще потрудятся. Мы щейчаш же вернем рояль назад, – встрял Анастасий.
- Ладно, пусть тут побудет, потом решим.
- Алекшандр, пошле обеда ко мне в кабинет! Штоб не опаздывал!
- Анастасий, он потрудится у меня! – Анастасий оскалился, но ничего не ответил и молча пошел вниз, а Владимир дружески похлопал по плечу, – Заходите после обеда подменить дежурного.
Я сидел в его кабинете до ужина, а после вечерних молитв пошел спать. День выдался напряженный, но в душе царил покой. Даже когда Анастасий долго светил в лицо после отбоя, я спокойно игнорировал его. Мне мерещился прощальный костер на Лекшимозере. Его отблески затмевали фальшивый свет фонаря. Я чувствовал, что система пустила меня обратно. Меня не удивило, что утром моя фамилия оказалась приписана ручкой в списке певцов Первого хора.
Анастасий сменился, и новый помощник на завтраке бросил лишь подозрительный взгляд в мою сторону. Спальня пустовала, классы были закрыты. Воспитанники либо трудились, либо прятались. Свободное время до вечернего послушания в хоре предстояло заполнить.
Дорога на вокзал пестрела опавшей листвой. Не верилось, что за сутки осень приблизилась настолько. Ларьки с пивом призывно окружали площадь, но искушения не возникло. Деревянные бараки за переездом смотрелись на солнце как старинные замки. Мне хотелось делиться радостью с прохожими. Я миновал спорткомплекс Звездочка и вышел на рыночную площадь, где прилавки кишели безделушками. В бетонном коридоре Станционного шоссе дул ветер, и нежно шелестели тополя. На переезде замаячили лаврские купола, и через полчаса ноги сами пришли на ЦУЗ. Площадку осеняли деревья. На склоне зеленела трава. Под холмом искрился пруд. Лавра сияла в этом облачении. Однако августовское солнце отличалось от майского. Оно предрекало осень в календаре жизни. Пройден некий этап. Я не вернусь в молодой беззаботный май. Каждая осень отныне будет гуще и гуще окрашивать бытие золотом, пока закат не остановится окончательно. Я ни о чем не жалел. ЦУЗ ни в чем не виноват. Но приходить сюда больше не хотелось.
Я спустился к почте и заказал минуту с Москвой – первый звонок маме после возвращения. Мне показалось, что новость о примирении с системой обрадовала ее больше, чем прошлым летом. Она смирилась с волей Божией обо мне.
- О, Санька, привет! Че ты тут делаешь? Когда вернулся? – при виде Паши и Вити я от неожиданности присел.
- Вчера!
- И тебя еще не выгнали?
- Наоборот вогнали!
- Это надо отметить!
- Я завязал!
- А мы, наоборот, развязали! Ха ха! Пошли!
- Куда? Я только что с ЦУЗа, и не хочу туда возвращаться.
- Не волнуйся, мы новое место открыли напротив ЦУЗа через проспект Красной армии. Там сталинская пятиэтажка и лавка на краю холма, как ты любишь.
- Ну пошли.
- Только надо закупиться, – ребята купили традиционные «йогурты» и пару бутылок Жигуля, а я ограничился лимонадом Колокольчик.
- Расскажи, как провел лето. Тебя оставляют в системе?
- Кекс толком ничего не сказал, одни общие фразы: «Посмотрим, проверим, подумаем». А отдохнул неплохо, если не считать два месяца в гипсе. Благодатно на север съездили с Артемом. После этой поездки есть полная уверенность, что меня не выгонят, будто дали второй шанс на небесах.
- Кекс со всеми так общается. Держать в напряжении – его работа. Ну а шанс у тебя никто и не отбирал. Не очкуй!
- Я вот только про послушания не понял. Вроде мне надо работать каждый день в рабочей группе, а про хор Кекс ничего не сказал, хоть и приписал мое имя ручкой.
- Про хор не переживай. Для него настали последние времена. Они ректора настолько довели, что их расформировали. Другие хоры уже объявили охоту на певцов. Если хочешь, я Глебу в Знаменном хоре за тебя словечко замолвлю.
- Конечно хочу, Вить, но страшно злить Кекса.
- Не бойся, что-нибудь придумаем. Мы тут с Пашей кое-какие планы на жизнь вынашиваем.
- Какие, если не секрет?
- Хотим в иподьяконы податься. Там больше шансов на успех.
- А я по старинке: семинария, академия, армия.
- О как ты заговорил! Не забывай, еще три года впереди! Мы на каникулах поняли простую вещь. По большому счету мы предоставлены сами себе и никому не нужны. Если не мозолить глаза инспекции, то мы для нее не существуем. Воспитательный механизм включается по принципу «есть человек – есть проблема», только когда система тебя замечает. В теории если не ходить на завтраки, то на работу вообще не назначат. Мы нашли способ взломать систему. Мы просто разбираем койки, прячем их за шкафами и уезжаем в Москву. У Зака рекорд самоволки шесть дней, у меня четыре. На вечерней поверке помощник сверяется с планом. План перестает работать, если отсутствует койка. У помощника просто не хватает ума понять, в чем подвох. Все просто, как в лекциях Гаврюши по силлогизмам Аристотеля: нет койки – нет человека; нет человека – нет проблемы; нет койки – нет проблемы. Тебя вообще нет ни в каких списках кроме хора, поскольку ты опоздал, а хора самого уже нет. Ты существуешь лишь в головах Саввы, Кекса и Кайзера.
- Кто такой Кайзер?
- Та крыса, которая заставляла тебя рояль поднимать на третий этаж. Мы из окна наблюдали.
- Почему Кайзер?
- Его фамилия Казимирчук.
- Почему он такой злой?
- Говорят, он в секте хлыстов.
- Таких лучше обходить стороной. Пойду все-таки уточню, может, мне в хоре надо петь.
- Как знаешь, а самоволку опробуй!
До начала учебного года оставалось десять дней. Семинаристы возвращались с каникул. Леха и Валера провели лето на Камчатке. Им не удалось реализовать свой бизнес-план, поскольку при виде медведя на местной свалке, Леха струхнул, а Валере пришла повестка в армию.
В городе Арсаки под Александровом находились склады боеприпасов, и функционировала православная воинская часть, куда отправляли семинаристов. На вахтах студенты набирались опыта и, попадая в Арсаки, могли сразу приступать к охране смертоносных складов. Послушание охранника было поистине универсальным. Валера, не раздумывая, попросился в Арсаки. Он заранее постригся налысо и ходил в трофейной форме последние летние деньки, готовый к труду и обороне. Он казался взрослее Лехи, будто именно он стяжал премудрость, а не его друг бизнесмен. В военной форме ходил не он один. Ближе к сентябрю по системе бродил взвод таких бойцов – дембелей из Арсак. Их отличали огромные подшивы, немногословность, отсутствие эмоций и трезвый взгляд на мир.
Вернулись с каникул Лев и Труф. Успешно отдохнув в Крыму, они перемигивались и шутили, обсуждая, как духовно описать свой это в статье для студенческого журнала Встреча. Вася и Юра появлялись поздно вечером и исчезали рано утром. Они пели на патриарших службах в Кремле.
Увидев меня в следующее дежурство, Кайзер удивился и прошипел:
- Алекшандр, што ты тут делаешь?!
- Ужинаю.
- Почему ты еще здешь?!
- Потому что ужин еще не кончился.
- Разве тебя еще не отчишлили?!
- Скорее наоборот.
- Почему тебя не было на пошлушаниях?!
- Потому что меня никто не назначил.
- Где ты пряталшя?!
- Я не прятался, а занимался в библиотеке.
- Ты у меня еще попляшешь. Подмени вахтера под чертогами!
Другие помощники меня не напрягали. Я приходил на завтрак, ждал своей участи – назначения на послушания, работал до вечера и перед ужином гулял вокруг лавры. C каждым днем нога ходила лучше и почти перестала хромать. Я ничего не нарушал, посещал службы, исполнял послушания, неукоснительно следовал распорядку дня, читал в библиотеке и даже взялся за английский язык. Мне нравилось жить по правилам. Инспекции не в чем было меня обвинить, и совести тоже. Затишье свидетельствовало, что система меня не отторгла. Наверное, я соответствовал духу духовных школ. Когда я возвращался с очередной прогулки, у лавры меня окликнули:
- Саня, ты чтоль?
- О, Володя, привет! Ты уже вернулся с каникул?
- Да, чуть раньше, чтобы успеть сдать второй класс, – Володя принадлежал к вундеркиндам, которые перескочили из первого во второй и закрывали концы по экзаменам.
- Как там во втором классе?
- Расслабиться не дадут. Тебе понравится. Ты же любишь учиться.
- Какой самый интересный предмет?
- История русской церкви. Преподаватель строгий, но увлеченный. Юдин его зовут. Владимир Дмитриевич.
- Строгий? Тройки ставит?
- Если повезет, тройки, а в основном двойки и колы. Ха ха. Ладно, Сань, не напрягайся, есть и другие классные предметы.
Мы прошли лаврские ворота и свернули в академию. Вахтер недоверчиво проверил наши «студни» – студенческие билеты, и мы проследовали по аллее вдоль кованной ограды. Она заканчивалась воротами, за которыми оставалось метров сто до входа в Академический корпус. Я намеревался спросить Володю о чем-то, как вдруг из-за угла появилась она…
Премудро устроен человек. Ему достаточно мимолетного сигнала, чтобы сформировать представление о субъекте и выработать реакцию. Такой сигнал мог поступить по-отдельности через зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, а иногда одновременно через все каналы восприятия. Человек имел и шестое чувство. Споры о его природе длились веками. Возможны разные толкования. Например, шестое чувство – интуиция, основанная на событиях разных временных пластов: прошлого, настоящего, будущего. Шестое чувство – ангельский шепот, который слышался, когда мембрана между мирами утончалась. Шестое чувство – отражение нашей падшей воли в зеркалах помыслов. Как знать? В тот момент я испытал странную рябь сознания через все шесть чувств.
Из-за угла вышла девушка. Ее черты мгновенно отразились в уме через зрительный канал: высокая стройная фигура, черные туфли, монашеское платье, накрахмаленный воротничок, шерстяная блузка, белоснежный платок. Из-под платка выбивались длинные локоны темных волос. Платок как нимб обрамлял строгое утонченное лицо. Самый сильный импульс исходил из глаз зеленого цвета. Пронзительный взгляд напоминал взгляд святых с икон. Он был направлен на меня, сквозь меня, в прошлое, настоящее, будущее. Он обжигал. Она знала силу своего взгляда. Я машинально опустил голову. Мгновением позже через обоняние долетел тонкий весенний аромат. Легкая целеустремленная поступь запечатлелась через слух. От неожиданности я поперхнулся – среагировал вкусовой канал восприятия. Сердце забилось чаще в ответ на мимолетное колебание воздуха от ее платья – осязание? Она замедлила шаг.
- Привет! Уже вернулась с каникул?
- Привет! Да, вернулась на прошлой неделе.
- Как отдохнула?
- Толком никак. Как ни странно, захотелось скорей вернуться в лавру.
- Поздравляю, ты стала частью системы.
- Наверное. Извини, спешу на дежурство.
- Где дежуришь?
- На телефоне в Красном доме.
- Вы теперь там живете?
- Да, весь второй год.
- Хорошо, не будем задерживать. Теперь знаю, кому звонить обсудить духовные темы.
Незнакомка стремительной походкой поспешила прочь, оставив эфемерный шлейф, подобно яхте на океанской глади. Я стоял как вкопанный, глядя ей вслед. Володя дернул меня за рукав, чтобы вывести из ступора.
- Понравилась?
- Немного. Кто она?
- Верка из Регентской.
- Да, ни че так. А как с ней познакомиться?
- Займи очередь. Будешь пятисотым! Ха ха. С ней вся система хочет познакомиться. Но если твое намерение серьезно, могу познакомить вас, так сказать, по знакомству.
- Откуда ты ее знаешь?
- Секрет. Ха ха.
- А что на сленге означает Красный дом?
- Дом из красного кирпича за стенами лавры, где живут регентши-старшекурсницы. Система, видимо, считает, что со второго класса они становятся ритуально нечистыми, чтобы жить в стенах лавры, и поэтому выселяет их наружу.
Мы зашли в академию. Володя направился в столовую, а меня со второго этажа позвал его тезка дежпом, отвлекая от мыслей про незнакомку. Он сел на диван, пригласил сесть рядом и предложил чаю. Чудесный вид на лавру из кабинета поражал. Если я расслабился насколько, что уловил красоту за окном, значит можно довериться и атмосфере внутри кабинета. Атмосферу создавали люди. Владимир излучал добро. Странно, как он вообще стал представителем инспекции. Мы разговорились. Я вдохновенно рассказал о поездке на север, а он выразил расположение.
- Оставил вас в покое Анастасий?
- Вроде оставил.
- Не обращайте на него внимания. Он просто пес, сорвавшийся с цепи или, если угодно, клоун со своими причудами. Не вы один у него на примете. Поговаривают, он завел личные дела на каждого студента.
- Зачем?
- Вам надо привыкнуть к тому, что в духовных школах встречаются нездоровые личности, научиться распознавать и избегать их. Если не получается, обращайтесь за советом.
- Спасибо. Как мне вести себя с Анастасием?
- Вежливо и спокойно. Будет обижать – скажите мне. Ладно, можете идти на трапезу.
Ни к чему не обязывающее чаепитие зародило смутное подозрение, что в глубине системы запустились тайные процессы, влияющие на мою судьбу. Пока это вызвало лишь интерес, опасности я не чувствовал, но подсознательно напрягся. Все-таки не каждый день звучала подкупающая искренность из уст представителя инспекции. Предупреждал ведь Солженицын: «Не верь, не бойся, не проси». Вдруг Владимир решил проверить меня каким-то новым способом, завербовать и использовать как пешку в своей игре? А может банан – это просто банан, как в анекдоте про дочь Фрейда?
Вечером в тишине спальни я вспоминал минувший день. Сердце билось по-особенному. Это было связано с незнакомкой, чей образ ярко запечатлелся и завладел умом, несмотря на мимолетность встречи. Ее звали Вера… Мне вспомнилась лекция отца Артемия о поисках суженой. Вопреки его методу, я не читал специализированных акафистов для встречи невесты в Троицком соборе, хоть и молился там ежедневно ни о чем и обо всем. Как Вера вписывалась в эту схему? Мне хотелось узнать больше. Когда мы в очередной раз отдыхали напротив ЦУЗа, мой вопрос о ней озадачил Витю и Пашу. В регентшах они не разбирались, поскольку их личная жизнь протекала в столице.
- Санек, поедешь на Успение в Коломенское?
- Да ты что?! Мне Савва один раз уже зарубил прошение, теперь и подавно откажет!
- Поэтому мы с Пашей и гоняем в самоволки без прошений.
Я зашел к Преподобному, помолился, подумал и решил: поездка на Успение – дело святое. Вечером я разобрал койку, спрятал детали за шкаф и лег на соседнюю кровать. В ряду у окон осталось пять коек вместо шести. Кайзер вошел в спальню ровно в одиннадцать, включил фонарь, заглянул в блокнот, выключил фонарь и бесшумно поплыл сквозь темноту как летучая мышь. Он зависал демоном над каждой койкой и наконец подлетел ко мне. Я затаил дыхание и притворился спящим, но выглядело это искусственно. Кайзер понял, что я притворился, и склонился надо мной. Меня сковал страх. Он учуял это и продолжил нагнетать, получая удовольствие. Сцена развивалась несколько минут, пока я не выдержал и пошевелился. Его удовлетворенная ухмылка сверкнула в темноте. Он отметил что-то в блокноте и поплыл к выходу. Все напоминало сюжет фильма про Дракулу. Осталось загадкой, заметил ли он отсутствие койки. Но испуг заставил меня отказаться от самоволки в его дежурство. Она гарантировала «отпуст с величанием».
Сон выдался беспокойным – снились летучие мыши. Под утро в их рое началось замешательство. Сквозь них летела особая мышь – королева. Я с ужасом приготовился увидеть в их расступающихся рядах Кайзера, но увидел ее – незнакомку на академической аллее! Я проснулся в хорошем настроении и вернул разобранную койку на место.
Успение приходилось на среду. Кайзер дежурил в понедельник, а во вторник его сменял дежпом Самайлюк. Он был в хороших отношениях с Кайзером, но меня не прессовал, и я решил рискнуть. Накануне праздника, когда спальня пустовала, я вновь разобрал и спрятал койку, кружку и икону. Было по-спортивному интересно, можно ли обмануть систему? Но прежде всего хотелось повидать отца Святослава. Оглядываясь по сторонам во избежание слежки, на вокзал я шел окольными путями и долго не дерзал купить билет. В итоге азарт победил страх, и электричка унесла меня в Москву.
- О! Александр! Молодец, что приехал! – я не был в Коломенском с того дня, как мне сняли гипс, но батюшка приветствовал холодней обычного.
- Да вот, батюшка, вырвался на Успение.
- Разве ваш хор не поет?
- Поет, только я сбежал в самоволку к вам.
- Ох смотри, начудишь там! Но все равно молодец! Я в твои годы тоже в самоволки бегал. Значит, ты второклассник теперь. Надевай стихарь!
- Батюшка, простите меня. Я, наверное, вас расстроил?
- Да за что? Не обращай внимания, просто у меня проблемы с владыкой Арсением из-за старосты.
Давно меня не посещало счастье! Я был в гостях у Богородицы, но одновременно и дома. Я очень любил праздник Успения. Его песнопения вселяли надежду: «В рождестве девство сохранила, во успении мира не оставила, Богородице: преставилася к животу, Мати сущи Живота, и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша». Всенощная закончилась, и я помчался домой обрадовать маму. На следующий день после литургии батюшка благословил меня на учебу, и я вернулся в семинарию. Поездка пролетела мгновенно. На ужине столовую заполнили вернувшиеся с каникул системщики. Меня никто не искал, и я пошел спать с чистым сердцем, хоть и было слегка не комфортно без привычного чувства вины. Самоволка показала, что дух духовных школ не обладал всеведением. До первого сентября оставалось три дня.

2. Искупление послушанием.

Утро первого сентября отличалось от прошлого года. Часы на лаврской колокольне пробили семь раз, прозвенел звонок, но в спальне никто не шевельнулся. Полвосьмого я пошел в туалет. Умывальная комната пустовала. Лишь некий раб Божий с голым торсом напевал перед зеркалом. Где же прошлогодние молитвенники? Без пяти восемь спальня начала просыпаться. Ребята неохотно выползали из-под одеял и сразу одевали кителя. Кто-то успевал перекреститься между делом. На молебне в Покровском храме сияли новые незамутненные лица – перваки. Первого хора больше не было. Его место на балконе занял Второй хор под управлением игумена Никифора. Он светился счастьем, когда смотрел с балкона в храм. Его хор пел вменяемо. Взмахи его рук в рукавах рясы добавляли драматизма.
После молебна мы построились для шествия в Троицкий собор. Во главе колонны прибавилось лысых проплешин, будто академистов облучали радиацией словно атомщиков. Второклассники располагались в середине. За нами через прослойку перваков просматривались регентши в накрахмаленных платочках. В прошлом году стрелка компаса в моей голове дергалась между Троицким и регентшами, в этом году она однозначно указывала на слабый пол. Сказать, что я оглядывался на них украдкой – не сказать ничего. Я дерзко оборачивался и искал среди них незнакомку даже во время движения колонны. Но ее лик оставался сокрыт. За оградой нас встретили те же зеваки: птицы, коты, милиция, паломники, нищие, бабульки и кластеры румяных девок. Некоторые из них запомнились с прошлого года. В их судьбе ничего не изменилось. Тогда семинаристы представлялись мне революционными матросами, теперь арестантами во главе с надзирателями.
Родной Троицкий собор отечески принял нас в объятия как блудных сыновей. Чем старше были студенты, тем меньше энтузиазма испытывали они в очереди к мощам, а некоторые и вовсе не подходили прикладываться. Перед общей фотографией мы заняли места в центре раньше бывалых академистов. Им пришлось выстраиваться вокруг нас. Старушки опять фоткали нас на святцы. Мы смирились с народным почитанием. Фотограф – неподвластный времени повелитель вечности вновь сделал свое дело для истории. Мы попросили его сфотографировать нас опять на фоне Духовского храма: Паша в центре, а Витя и я по бокам. Мы выпрямились без подсказки и выдавили улыбку – признак духовного роста.
Когда Михстеп читал доклад, повторяя прошлогодние вычисления о поступивших, я дремал. После торжественного акта мы хлынули в столовую в надежде зарезервировать стол на четверых. В первом зале не вышло, и мы сконцентрировались на втором. Он кишел незнакомыми перваками. Мы остановили выбор на камерном столике у колонны в центре. За ним сидели, но Пашин строгий взгляд и фраза «здесь уже занято» сработали молниеносно. Права на столик предстоит доказывать неделю, пока перваки не привыкнут к авторитету дедушек, но игра стоила свеч. Трапеза имела центральное значение в жизни системщиков. Нам хотелось кушать комфортно.
Вечером в умывальной комнате «мужик» с голым торсом опять подвывал перед зеркалом. На отбое свет погас, и я отключился после бурного дня. Моя спальня номер девять под Чертогами располагалась в проходе, через который ежедневно в обе стороны ходило примерно двести человек. Это усиливало хаос, и без того свойственный началу года. Но я старался не обращать внимания на топот кирзовых сапог. Моя койка располагалась в углу у стены с батареей. В голове – средневековое окно в сводчатой нише. Слева разместился Труфаныч, через проход – Федя. Комбинация создавала домашний уют.
Обоняние регистрировало аромат тухлых носков. Помимо топота слух насиловала ритмично хлопающая дверь в соседней опочивальне. Ее обитателям не позавидуешь. Каждый раз, когда она хлопала с особой силой, в ответ раздавался глухой удар, припудренный матом – в ту спальню отбывать наказание за плохое поведение поселили третьеклассников Лапатова и Черникова.
Перваки ходили в засаленных кителях, унаследованных от выпускников. Вечерами они пытались отстирать въевшуюся еду, как и мы год назад, еще не понимая, что зря. Они стояли на первой ступени духовно роста, только-только сложив ветхие ризы серых костюмов. Мы взошли на вторую ступень: первое сентября – повод щегольнуть в новой униформе. Белые подшивы блистали на черном фоне новых кителей фаворским светом, «как белильщик не мог убелить». Третьеклассникам положены подрясники – атрибут третьей ступени. Четвертая ступень угадывалась в расписных поясах украинских пришельцев.
Это меня не касалось. Я пребывал в гипнотическом состоянии радости, что продолжу путь в системе. Несмотря на самоволку (дембеля из Арсак назвали ее «самоход»), я твердо решил жить по правилам, выполнять послушания и прилежно учиться. Так проще в житейском и духовном планах.
Я нанес сам себе духовную рану. Такие раны врачевались трудно, годами. Из прочитанных мной книг Евангелие предлагало лучшее лекарство – покаяние. Я понимал его как исповедь, но к словам требовалось добавить дела (покаяние, как и вера, умирало без дел). Дела покаяния вели к исцелению, которое на богословском языке называлось «искупление». Церковнославянский термин «искупление» раскрывали однокоренные слова «купание» и «выкуп». Дела делались на послушаниях, где и началось мое искупление, купание и выкуп духу духовных школ.
Послушания второклассников мало отличались от прошлого года. Десятки сохранились. На освободившиеся места регентов попали мои сокурсники. Об этом я узнал, когда Лапатов урезонивал разрабатывавшего связки Ахмеда в пять утра в туалете. Ахмед выдал секрет предрассветной соловьиной трели: «Меня назначили регентом десятки! Готовлюсь к послушанию!»
Большинство осталось петь в хорах. Хоры поменяли порядковые номера и места: Второй занял место Первого, Третий стал Вторым, а Четвертый – Третьим. Интригующее объявление дежпома: «Завтра в лавре поет вторая рабочая группа», намекало, что место Четвертого хора пустовало. Хористы второклассники отодвинулись от пюпитров на задние ряды. Теперь они сами могли издеваться над не вовремя перелистывающими ноты.
Алтарные послушания исчезли, но некоторые собратья стали старшими пономарями. Их задача – обучать первоклашек убирать в алтаре и обслуживать богослужения. Им полагались подрясники – третья ступень семинарской иерархии после нового кителя. Этого нельзя сказать про дежурных у подсвечников – Косеныч сохранил фирменный короткий стихарь.
Список иподьяконов изменился и висел отдельно. Кукла Барби превратилась в диакона, Дедушка занял ее место на трикирии, из одноклассников в их отряд попал Мелентий, и прибавился целеустремленный юноша спортивного вида. Ему доверили тяжелое орудие – рипиду (почти как противотанковый гранатомет в журнале Солдат удачи). Они воспринимались буднично и не пробуждали былого пиетета. Все время на виду у инспекции – незавидное положение. Как я вообще мог мечтать вступить в их чин?
Между тем Паша и Витя вынашивали заманчивый план. Они выяснили, что помимо иподьяконов Патриарха существовали иподьяконы других владык. Архиереи всей страны по неведомым причинам часто бывали в Москве, и им требовались молодые прислужники. По слухам ежегодный спрос на иподьяконские услуги держался на уровне десяти человек. Паша и Витя надеялись, что однажды им улыбнется удача. Их мотивировало то, что тяжело безвылазно находиться в системе, надоело писать прошения, невесты скучали в одиночестве, дома еда была вкусней. А я по-прежнему воспринимал иподьяконство как ступень духовной иерархии и если бы сподобился стать иподьяконом, то для того, чтобы находиться у престола Божия.
В столовой мы трудились раз в месяц. Разницы с первым классом не ощущалось. Моим любимым уголком оставались баки. В первое дежурство я ощутил внимание со стороны официанток. Для них, как и для регентш мы переросли из семинариков в семинаристов, и теперь они видели в нас женихов. На семьсот студентов приходилось десять официанток. Поэтому ситуация напоминала охоту лис на бройлерной фабрике.
Чертоги сторожили перваки. Теперь мы как деды ходили к ним записываться на подъем, а сами заступали на вахту в Восточной стене, где жили третьеклассники. Из библиотеки туда вела лестница. Через стену была пошивочная мастерская и регентские классы, откуда днем неслось сладкопение (регентшам ставили голос профессионально, а не понарошку как нам). На вахте требовалось следить за пожарной безопасностью и будить жильцов. Оставалось и время на учебу. Третьеклассники казались интеллигентнее. Из их спальни не доносились крики и ругань. Там поселили знакомых мне Прокопу и Рощу – залетчиков для наказания селили в спальни младших классов в расчете, что они научатся правильному поведению. Наверное, инспекция считала, что чем младше студент, тем ярче проявлялся в нем дух духовных школ. Напрашивалась аналогия с ангельскими чинами, среди которых херувимы-перваки ближе всех стояли у престола и созерцали шехину, передавая ее дальше по очереди. Второклашки подобно серафимам стояли ступенью ниже. За ними шли престолы – третий класс. Четвертый класс – господствия и так далее.
Еще на доске объявлений появились экзотические послушания: раздевалка, писарь, ЦАК, Встреча, каптер, киномеханик, радиорубка, сторож, гараж, Кремль, Иерусалим, разносчик еды.
Дежурство в раздевалке не отличалось от прошлогоднего послушания Паши, когда он вечерами следил за сохранностью мелочи в карманах молящихся. Послушание писаря – мысленному взору представлялась картина времен Ивана Грозного, в которой бородатый муж в кафтане расписывал царскую грамоту гусиным пером. Если судьба семинарского писаря не потечет в духовном русле, у него появится шанс сыграть в фильме «Иван Васильич меняет профессию».
При виде следующего слова у меня возникли вопросы: «Кто такой каптер, и что он коптил?» Наверное, в семинарии дозволялось коптить рыбу, ведь мы проживали в монастыре. Однако дембеля из Арсак пояснили, что «каптер» происходил от благородного немецкого «каптермейстер» и был разновидностью кладовщика.
Отдельной строкой стоял «Гараж». Став счастливым владельцем джипа Ниссан, ректор всячески лелеял его и ввел новое послушание – уход за архиерейской колесницей. Его иподиакон Валера попал в список счастливчиков и поделился, что сподобился купать и объезжать колесницу дважды в седмицу. Он говорил это с нескрываемой гордостью, которая, впрочем, вызывала у всех недоумение. Нечто похожее случилось с Труфанычем. Кекс предложил ему в добровольно-принудительном порядке присматривать за домом епископа Александра, бывшего ректора МДА, а присматривать за Труфанычем направил Васю Козлова. Бесспорно, послушание сторожа пахло вольницей, но Труфаныч стал молчаливым. Он скупо поведал, что епископ Александр владел пистолетом Макарова, черной волгой и женой. Однажды ночью Дима проснулся от того, что Вася пытался задушить его. Выяснилось, что он страдал лунатизмом, и после того случая его пришлось привязывать к койке.
Послушания отличались степенями свободы. Например, послушание разносчика еды предполагало неограниченную возможность находиться вне стен лавры и пропускать молитвы. Послушник кормил голодающих – кратчайший путь к спасению. Кто эти голодающие? Однажды из благочестивых побуждений я разговорился с Гогой Шилом. Он поведал, что одинокие посадские старушки заключали с инспекцией договор пожизненного ухода и завещали свою жилплощадь. Инспекция назначала студентов осуществлять уход и носить еду. От послушания нельзя откосить, потому что старушкам грозил голод. Возникал лишь крамольный вопрос, кому доставалась недвижимость?
Чуть больше свободы допускалось на некоторых послушаниях в стенах системы. Одним из них был ЦАК. Церковно-археологический кабинет открывал двери не только первоклашкам на вступительной неделе. Большую часть времени музей развлекал именитых гостей, интуристов и щедрых благотворителей, готовых доплачивать за доступ к тайнам. Моей любимой тайной были деревянные литургические сосуды преподобного Сергия. Но они терялись среди драгоценных камней и золота, доминировавших в обычной церковной жизни. Послушание в ЦАКе означало работу экскурсоводом. Кекс ставил туда ребят со знанием иностранных языков после университета. Труд экскурсовода считался уделом «интеллектуальной элиты».
Та же «элита» встречалась во Встрече. Студенческий журнал Встреча был детищем ректора епископа Евгения. Пилотный выпуск разошелся на ура, и его решили издавать регулярно. Студенты писали статьи, редколлегия доводила их до ума. Послушание было перспективным, но отрывало от учебы. Встреча располагалась над актовым залом, а в торце разместилась кинобудка. Слово «киномеханик» вселяло надежду, что нам покажут кино. Однако скорее всего мы сами – часть кино.
Отдельный список фамилий был озаглавлен: «Кремль». Суть послушания – дежурство на патриарших службах в Кремле. Старшим дежурным значился некий Игорь Шаповал. Список состоял из москвичей, кто мог переночевать дома.
Вишенкой на торте было послушание «Иерусалим». В конце прошлого года Кекс выяснил, кто имел загранпаспорта. Они обнаружились лишь у горстки студентов. Его затея обрела форму, когда он предложил некоторым певцам оформить загранпаспорта для выезда с концертами за рубеж. Теперь затею триумфально венчал «Иерусалим». Русская духовная миссия в Иерусалиме набирала семинаристов для работы в кибуцах. В списке рабочих числилось четыре человека, среди которых был Дима Патарин, который в прошлом году настраивал пианино по благословению Кекса. Теперь же это благословение вознесло его в привилегированный чин хаджи.
Меня не было ни в одном списке. После расформирования Первого хора я смиренно вернулся в рабочую группу. Там я узнал несколько армейских терминов от дембелей из Арсак: БСЛ – большая совковая лопата, ГЗМ – губозакаточная машина и ГЗМ 2. Дембеля не спешили раскрывать смысл ГЗМ 2, и я предложил свой вариант: «Господь Защититель мой, спеть два раза». Мы освоили БСЛ на разгрузке картофеля и ГЗМ на отмазках. Я начал-было унывать, но одним прекрасным утром увидел свою фамилию в списке продавцов церковных лавок. Паша по-прежнему числился в академической лавке, а я попал в семинарскую лавку к Борею. После пашиных рассказов мне не особенно хотелось становиться торгашом в храме, ведь именно торгашей Христос из храма выгнал. Еще более не хотелось нести послушание у Борея. Представители инспекции были похожи друг на друга ухмылкой. Ухмылки отличались хитростью. Борей выделялся очень хитрой ухмылкой. От ее обладателя можно было ожидать любой подставы, за что его прозвали «Бармалей». Но была в ней и доброта, как бы говорившая: «Сперва я тебя унижу, а потом пожалею».
В моем случае альтернатива отсутствовала, и в субботу вечером я пришел «сдаваться» на послушание в Семинарский храм. Служба еще не началась, но в алтаре было не протолкнуться. Справа стояли Савва, Кекс и Бармалей. Увидев меня, их лица скривились ухмылкой разной степени хитрости, будто они только и ждали моего появления. Я почти испугался, но знал, как будет развиваться сценарий. Сперва придется испытать унижение – урок смирения по церковному. Я трижды поклонился престолу, взял благословение Саввы, поздоровался с Кексом и подошел к Бармалею, чтобы услышать предсказуемое: «Опоздали, раб Божий». Савва и Кекс демонстративно отвернулись, усилив ухмылку. Бармалей продолжал:
- Меня предупредили, что вы любите нарушать. Вы не подвели и опоздали на первое дежурство.
- Но служба еще не началась.
- Ваша служба началась полчаса назад в лавке. Разве вы не знали, что лавка начинает торговлю за полчаса до службы?
- Не знал.
- Положим, первый раз я могу такое допустить. Поговорим с вами после службы. Идите в лавку.
Я подошел к окну в стене. Оно исполняло функцию витрины. На ней имелось две книжки: Библия и молитвослов, а также свечи, отличавшиеся размером и ценой. За окном сидел Леха Зверь. Я объяснил, что теперь мы коллеги, и он неохотно пустил в свое логово. Лавка оказалась прямоугольной комнатой с окном в торце и витриной сбоку. У входа лежали пачки свечей. Под витриной располагался стол. На нем – россыпь просфор и записок. На единственном стуле сидел Зверь. Он не реагировал на мое вторжение и продолжал смотреть в пустоту Семинарского притвора. Раздался колокольный звон, и из глубины храма долетел «Аминь» начального возгласа. Я сел на пачки свечей и задумался над своим положением. Вдруг в витрине раздался крик Бармалея: «Где он!?» Я вскочил, но он успел заметить, что я сидел на свечах. Через мгновение он вломился внутрь.
- Что ты себе позволяешь? Садишься задницей на свечи, а их потом бабушка будет ставить к иконам! Ты оскверняешь святыню!
- Простите, но тут всего один стул, и больше негде сесть, – в этот момент какая-то регентша просунула в окно записку о здравии, и Зверь выдал ей вынутую просвирку. Бармалей приумолк и продолжил агрессивным шепотом:
- Этот стул для дежурного. Вы сами должны решить, как его делить. Но теперь я, пожалуй, заберу и его. На службе сидеть нельзя! – на эту ремарку отреагировал Зверь:
- Отец Михаил, не утруждайтесь, я занесу вам этот стул после службы.
- Смотри у меня! Я прослежу! Так вот, послушание начинается за полчаса до службы. Дежурный берет у меня ключи, открывает лавку, расписывается за свечи и книги и приступает к послушанию. Дежурный должен стоять за витриной в смиренном молитвенном положении и готовности обслужить клиента. Обслуживание состоит из продажи свечей, книг, просфор и поминовений. Впрочем, мы избегаем магазинной терминологии и называем оплату «пожертвованием». В воскресные дни и праздники в лавке дежурят два воспитанника. Они сменяют друг друга, чтобы иметь возможность помолиться. Именно поэтому ты, раб Божий Похил должен стоять лицом к алтарю, а не сидеть на свечках. Понятно? Таким же образом дежурные подходят по очереди на помазание. После службы нужно пересчитать свечи, просфоры, записки и выручку, расписаться в ведомости, показать ее мне и лишь потом оставить ее для следующей смены. Понятно? По субботам дежурные лавки выходят после лекций в полном составе на уборку Семинарского храма. Есть вопросы? (Мы промолчали). Тогда в качестве первого предупреждения напишите мне объяснительную про опоздание на дежурство, – это шокировало настолько, что я не ответил. Бармалей еще раз неодобрительно глянул на помятые пачки и вышел. Из храма донеслось едва уловимое «Свете Тихий».
Через день я вышел на самостоятельное дежурство в лавке вовремя. Вечерняя служба началась в пять и продолжалась два часа. За это время в храм не зашло ни одного прихожанина, а участники богослужения (певчие, дежурные, пономари) принципиально не пользовались услугами церковной лавки. Я простоял всю службу, облокотившись на прилавок. На шестопсалмии в лавку забежал Бармалей. Я взял благословение и рапортовал о ситуации, на что он пожурил меня за отсутствие клиентов: «Плохо молишься, поэтому у тебя не покупают свечи. Кстати, я все еще жду объяснительную».
Утром служба началась в шесть. Я открыл лавку. Лампа витрины осветила пяточек во тьме притвора. Я приготовился вздремнуть, поскольку Бармалей служил в алтаре и не мог проверить. Но тут из внешнего мрака соткалось обрамленное платком лицо, и протянулась девичья рука с запиской. Меня пронзила молния! Это была она – незнакомка! Беатриче – сестра ангелов! Я машинально протянул просвирку и коснулся ее ладони. Меня поразила ее неземная теплота, и связь с реальностью утратилась. Когда я очнулся, в притворе никого не было; издалека неслось Трисвятое.
Ободрившись нежданным явлением, после службы я смело отчитался за веркину записку и подал объяснительную за опоздание. Бармалей глянул в мой незамысловатый текст: «Опоздал, ибо не знал, что дежурство в лавке начинается за полчаса до службы. Простите». Он был в благостном духе и ухмыльнулся с меньшим коварством, чем обычно: «Посчитаем это первым и последним предупреждением. Я сохраню объяснительную и, если нарушения продолжаться передам ее Вадим Анатольевичу. Уборка храма в субботу после обеда. Свободны».
Ерусалим, Ерусалим – глоток свободы. В лавке свободой не пахло. Если я решил исправиться, искупить вину, зачем мне свобода? Проще смириться и жить по правилам – азы послушания в первом классе не прошли даром. Отречение своей воли полезно. Но могло ли выйти, что, отрекаясь воли, человек отрекался и личности. Это пахло безличным небытием буддизма – увлечение восточной философией в школе не прошло даром. Для подготовки к Общецерковной истории я взял в библиотеке книгу Георгия Флоровского, где он рассматривал отличия православного и католического монашества. Отец Георгий писал, что в восточном христианстве нет монашеских орденов. Орден – от слова порядок, а в православии царил беспорядок. Католический монах давал обет послушания ордену и безличному уставу (Бенедикта, Франциска, Лойолы). В православии монах давал обет послушания личности духовника. Во втором случае сохранялось пространство для развития личности через межличностные отношения или, другими словами, возрастания в любви. Кому я нес послушание: лавке, Бармалею или системе?
Через неделю на всенощной в лавку ворвался Бармалей и стал яростно пересчитывать свечи, просвирки и записки. Закончив, он огрызнулся: «Почему нет прибыли? Я найду вора!» Хотелось ответить: «Потому что в храме нет прихожан, а семинаристам твое фуфло не нужно», но я промолчал. Он хлопнул дверью, а я понял, что в лавке не задержусь. Почему искупление давалось через боль? Я хотел жить в послушании правилам, но система проявила оскал и дала понять, что мои потуги ей не интересны. Я поговорил на эту тему с Витей. Он все еще пел в Знаменном хоре и предложил сходить к ним на службу.
Еще через неделю я пришел на братский молебен в Троицкий собор. Половина меня не понимала, зачем насиловать себя ранними подъемами и скороговорками на непонятном языке и зевала. Другая половина, наоборот, благоговейно вникала в происходящее, сознавая себя частью древнего духовного делания, которым жила вселенная. Лаики-зилоты, семинаристы и монахи читали многотомные синодики, как усталые благородные воины. В Академическом храме все имена помещались в четыре тома, а желающих вписаться в лаврские помянники было не счесть. Их читало человек двадцать. У некоторых было два тома. Из истории я знал, что самым сильным считался синодик вечного поминовения. Некоторые имена появились в нем еще во времена преподобного Сергия. Здесь поминали вдумчивей, чем в семинарии. Чтецы явно вкладывали в помин глубокий сакральный смысл: «Ты мне – я тебе. Я помяну тебя, а ты помянешь меня у Бога». За каждым именем скрывалась душа, и каждую душу надо возлюбить, как образ Божий.
После молебна дежурный священник открыл мощи, и мы успели поцеловать преподобного Сергия в лоб, а не через стекло. Затем под колонной у мощей возникло шевеление, и возникла группа из трех монахов и пяти семинаристов. Среди них был Зак. Я украдкой подошел к нему.  Он что-то шепнул на ухо монаху-запевале. Тот глянул на меня и кивнул: «Конечно, пусть поет». Мы встали двумя шеренгами. Меня вытолкнули вперед к аналою как в первом классе. Добро пожаловать в Знаменный хор.
Ноты отличались от обычных. Без многоголосных партий мелодия песнопений усматривалась сразу. Инок закончил шестой час, и на солею вышел сухой иеродиакон с длинной острой бородой и хвостиком. Он резко перекрестился и без пафоса возгласил: «Восстаните!» Такой же сухой и остробородый иеромонах-предстоятель начал службу. В храме царила темнота. По углам в стасидиях прятались редкие монахи и семинаристы.
Паломники медленно струились к мощам, но, когда на «Благословенно Царство» унисоном уст и сердец прозвучал знаменный «Аминь», их вереница замерла. По мне тоже пробежали мурашки. Впервые в жизни я участвовал в ангельском пении. Знаменный от партеса отличало единение певцов. Мы делали общее дело – литургию. Звуки исходили от сердца, и наши сердца резонировали в унисон, благодаря пению. С первым «Господи помилуй» это чувство пронзило так ярко, как никогда раньше в обычном хоре. Пока диакон читал ектеньи, я украдкой смотрел на древние иконы. Темные от времени они участвовали в литургии вместе с нами. Их лики напоминали прихожан: монахов, семинаристов, паломников, и нас – певцов. Знаменная мелодия пробуждала любовь, которая объединяла нас в Церковь – единое тело Христово. Из купола на нас смотрел и слушал глава Церкви, наш Христос Бог Вседержитель. В знаменной мелодии Он становился ближе. Возможно, через пение мы входили в унисон с божественной благодатью. Благодаря пению душа становилась восприимчивей к ней. Благодать струилась через мелодию, угадывалась в строгих ликах икон, простых линиях внутреннего пространства, маленьких оконцах, пропускающих ровно столько света, сколько нужно для напоминания о Свете вечном. Благодать через пение наделяла творение гармонией. Однако это происходило авансом вопреки личным грехам и нисколько не отменяло покаяние. Знаменное пение вместе с ангелами требовало работы над собой для достижения чистоты сердца и участия в высшей гармонии. Удивительным образом чистота природы являла пример того, что чистота сердца достижима.
Мы спели литургию на одном дыхании, и не хотелось расходиться. После службы я пообщался с регентом. Хор возглавлял игумен Глеб, тот самый, что принимал вступительный экзамен по пению на абитуре. Он регентовал по воскресеньям. На буднях его замещали иеродиаконы Димитрий и Павел. Знаменный хор пел среднюю литургию в Троицком соборе с полседьмого до полдевятого. По воскресеньям служил сам наместник архимандрит Феогност. Он и основал знаменный хор. С понедельника до среды пели монахи, со среды до субботы – семинаристы. По воскресеньям и праздникам оба состава пели вместе антифонно. В свою очередь семинарский состав делился на две группы. Одна пела в четверг, другая в пятницу, а в субботу вместе. Об устройстве хора поведал Граф Орлов, одноклассник из группы Б, исполнявший обязанности уставщика. В хоре также пели Ленька Севостьянов, старообрядец из моего класса, которого за длинный рост прозвали фитой, Зак и Ваня Мельник. Я разговорился с иеродиаконом Димитрием про увлечение знаменным и почувствовал в нем единомышленника – приятно встретить трезвомыслящего человека вне рамок системы. Он обещал попросить Кекса перевести меня в Знаменный хор. Договоренность появилась спонтанно. Я даже не успел задуматься о последствиях, которые могли быть катастрофическими. Впрочем, о каких последствиях могла идти речь, если в прокимне пелось: «Господь просвещение мое и спаситель мой, кого убоюся?» Знаменная гармония успокоила тревоги, превратив очкование в мир, тишину и радость. Я вышел из храма с внутренней уверенностью, что Господь призвал меня на новое спасительное послушание самому преподобному Сергию, послушание в истинном смысле слова.
Неделя прошла тихо. Меня не вызывали, и я смирился с тем, что разговора с Кексом не было. В субботу я вышел на уборку храма, где меня и выловил Бармалей.
- Что, Александр, не сидится на месте?
- Батюшка, вы же запретили в лавке сидеть.
- Шутки шутками, а меня тут Вадим Анатольевич предупредил, что ты собрался сбежать. Ты понимаешь смысл послушания?
- Примерно. Надо научиться слушать волю Божию.
- Ты прямо на небо замахнулся, а мы тебя за ноги на землю сдернем. Прежде, чем учиться слышать волю Божию, надо отказаться от своей воли. Поэтому инспекция и назначает воспитанников на послушания. Тебя назначили на послушание ко мне в лавку. Ты должен отбросить свою волю и выполнять послушание. Это важно для духовного здоровья и роста.
- Батюшка, что если я ненавижу деньги и все, что с ними связано?
- Без денег нет Церкви. Церковь нуждается в деньгах. Чем раньше это поймешь, тем быстрее определишься, нужно ли тебе учиться в семинарии. Возвращаясь к вопросу о послушании, напомню, что твоя ненависть к деньгам является греховной страстью. Чтобы победить эту страсть, тебе следует отказаться от своей воли и выполнять послушание. Поверь, мы хотим тебе добра, хотим воспитать из тебя достойного пастыря. Ну что, ты готов отказаться от своей воли перейти в знаменный хор?
- Не готов, потому что верю воле Божией. Верю, что по воле Божией события сложились таким образом, что вывели меня из плена египетского и привели в Знаменный хор.
- Значит, так ты заговорил? А ведь я к тебе по-хорошему. Ладно, будет по-плохому. Иди к Вадим Анатольевичу, а я заодно отнесу ему твою объяснительную.
Я вновь сидел у знакомого кабинета с дрожью в коленях. Теперь он представлялся антиподом Троицкого собора. С одной стороны змей Горыныч с головой Кекса, с другой тело нашей Церкви во главе с игуменом земли русской, преподобным Сергием. Может потому залетчики и ходили в пять утра на братский молебен к Преподобному, чтобы заручится небесной помощью против демонов инспекции и запастись чувством справедливости. В первый год я усвоил, что карали демоны по незначительным поводам. Не обязательно что-то нарушать, а просто оказаться на пересечении их маршрутов – силовых линий системы.
Любуясь осенними красками на ЦУЗе, Паша и Витя любопытно толковали термин «система». За ним тянулась долгая история. Любое закрытое общество считалось системой. Гэбисты называли системой свою организацию. Хипстеры называли системой свою общину. Для семинаристов система означала бурсу, обобщение худших проявлений семинарских порядков и уловок инспекции, все недружественное студенту. Перед встречей с Кексом мне открылось, что «система» описывала природу духа духовных школ, а он в свою очередь оживлял систему. Дробина в расписном поясе прервал мою рефлексию и позвал внутрь ненавистного кабинета. Кекс деловито перебирал бумаги.
- Опять вы, раб Божий. Хых. Семинария вас ничему не учит. (Я промолчал). Нам позвонил отец Димитрий из лавры и попросил перевести вас на послушание в Знаменный хор. Это пол беды. Отец Михаил передал мне вашу объяснительную за опоздание. Вы понимаете, какая картина складывается в глазах инспекции? (Я опять промолчал). В вашем личном деле уже три объяснительных за опоздания, и вы уже второй раз самовольно оставляете данное вам инспекцией послушание. Вы отдаете себе отчет о том, что происходит в вашей голове? – я почти улыбнулся, представив, как моя голова растет на теле змея Горыныча, так же как и голова Кекса, а змей – инкарнация духа духовных школ и олицетворение «системы».
- Вадим Анатольевич, поймите меня по-человечески. Я люблю учебу и учусь на отлично. Я также хочу научиться любить послушание. До семинарии я увлекался знаменным распевом. На знаменной литургии в Троицком соборе я испытал радость и вдохновение, почувствовал, что приобщился к истинному послушанию. Я верю, что семинария как духовное учебное заведение помогает студентам раскрывать их потенциал. Именно к этому я и стремлюсь, веря, что мой потенциал раскроется в Знаменном хоре. На это послушание я иду с радостью. Поэтому прошу вашего благословения.
- А вы в курсе, что послушание в Знаменном хоре выдумали монахи, а не инспекция? Оно вне нашей компетенции, – все стало понятно: оно соответствовало понятию «послушание» и несло радость, поскольку придумано монахами, а не системой.
- Не знал, но предполагаю, что поскольку в хоре поют семинаристы, инспекция одобряет это послушание.
- Мы вас скорее терпим, хых.
- Вадим Анатольевич, какими бы ни были истоки этого послушания, я очень прошу вас благословить меня.
- Хых, мы не можем благословлять, но запишем вас на испытание в знаменный хор и в рабочую группу из уважения к братии лавры.
- Спаси Господи.
- Идите с миром, раб Божий.
Дробина проводил меня удивленным взглядом, а когда я проходил мимо Семинарского храма, меня остановил Бармалей.
- С возвращением, раб Божий.
- До свидания, отец Михаил.
- Как!? А как же уборка? А объяснительная?
- Не имею понятия. Я теперь несу послушание в Знаменном хоре.
Я завел будильник на шесть. Прежде не приходилось вставать в такую рань с радостным сердцем. Оно пело от счастья, поскольку появилось любимое послушание. Когда я пришел в Троицкий, братский молебен кончился. Я приложился к мощам Преподобного и встал у правой колонны. Вместо отца Димитрия регентовал отец Глеб. Я взял у него благословение и сообщил, что буду петь в хоре. Он улыбнулся. Вне семинарского контекста он, казалось, обрел человечность, которая шла монаху к лицу. Воскресную литургию служил наместник лавры архимандрит Феогност. Воскресная литургия отличалась торжественностью, но не внешней, а внутренней. Знаменный распев подчеркивал внутреннюю торжественность Евхаристии. Однако после запричастного стиха на аналое возникли партесные ноты «Марие Дево чистая» Нектария Эгинского. Мелодия не отличалась разнообразием – две попевки и исон, но звучала настолько попсово, что бабульки в храме оживились, как малолетние поклонницы Модерн Токинг. Глеб ухмыльнулся. Я тоже ощутил прилив положительных эмоций и понял, что искупление любимым послушанием началось. Господь дал мне нести его, чтобы обнулить грех.
Но тут появилась она… Под фиту она поднялась к мощам, по-спортивному сделала три земных поклона и склонилась над главой Преподобного, задержавшись в молитве чуть дольше обычных паломниц. Моя знаменная концентрация улетучилась. При выходе из храма я заметил, что в темном углу притаился Кайзер. Он ехидно посмотрел на меня и пометил что-то в блокноте, вернув из заоблачной романтики в тюремные будни.

3. Искупление учебой.

В арсенале искупления имелось любимое занятие – учеба. Аудитории располагались на втором этаже, что добавляло зрелищ за окном. Интерьер не изменился, но парты пестрели церковнославянскими граффити, рефреном которых звучала идея греха. Я занял парту в центре класса. Прошлогодний сосед Валера ушел в армию, и вместо него сидел высокий интеллигентный юноша Рома Теплый. До семинарии он учился в Ярославском университете. Рому и Валеру роднила пустая парта без конспектов и тетрадей. Промысел сажал меня к вундеркиндам, чтобы оттенять их гениальность моим скудоумием?
В одноклассниках произошла перемена взросления, которую переживал и я. Они стали самостоятельными и целеустремленными. Больше времени проводили за книгами. Кто-то даже читал Библию! Но они стали менее разговорчивыми. Могли неожиданно встать и уйти куда-то. Прежде сидевшие на первых партах пересели на последние по Евангелию: «Первые будут последними». Некоторых студентов не стало. Одни перевелись вверх, другие на экстернат. Исчез яркий качек монархист Кисель. Поговаривали, что он разочаровался в системе после беседы с Кексом, в которой рубанул правду-матку то ли словесно, то ли кулаком. Одного брата отчислили за неуспеваемость, но летом он перевелся на заочку, женился и стал священником в Москве. Добавились новые лица из уездных семинарий. Староста Купр перевелся в третий класс и съехал на городскую квартиру с женой, а его место занял Андрей Кольц, комсомолец-тихарь, отслуживший писарем в спецназе стройбата.
Учеба стала интенсивной. Расписание поменялось. В понедельник шли Литургика с пиджачником Маратканом, Церковнославянский с Аористом, Пение под управлением Ширинкина и Патрология с пиджачником Сидоровым. Во вторник первую лекцию по Общецерковной истории вел инспектор Савва, Новый завет – эконом лавры архимандрит Георгий, Ветхий завет – сын лютого московского протоиерея священник Николай Диваков, общую лекцию по Основам пастырства отрабатывал бывший инспектор Всеволод. В среду Монгольский период Истории РПЦ преподавал Светозарский, после него Историю России вел легендарный Юдин, его сменял протоиерей Радугин с Догматическим богословием и венчала традиционная Философия Гаврюши. Четверг раскачивался Нравственным богословием Свешникова, следом тандемом вновь шли История России и РПЦ, в завершение общая лекция по Христианству и литературе. Пятница предлагала Литургику, Патрологию, Общецерковную историю и Догматику. Суббота венчалась Ветхим и Новым заветом и Историей церковного искусства с иеромонахом Лукой.
На первом уроке Мараткан по кличке Таракан нарисовал на доске дискос и стал объяснять, как вынимать Агнца из просфоры. Он силился найти нужную аналогию, но у него никак не получалось сравнить рождение Христа от Богородицы с вырезанием хлеба для Евхаристии. В конце урока он предложил задать вопросы, и я впервые воспользовался возможностью и задал вынашиваемый годами вопрос: «Почему митру подают справа?» Я ожидал развернутый богословский ответ с погружением в символизм, но Таракан выдал: «Раб Божий, митру подают справа, потому что слева стоит иподьякон со служебником». Поистине гениальное просто. В богослужении многое обуславливалось прагматизмом. Витя тоже задал животрепещущий вопрос: «Зачем кадить?» Я бы ответил в мистическом ключе: «Каждение суть жертвоприношение». Но Таракан ответил прагматично: «На службе кадили, чтобы развеять неприятный запах немытых крестьян». В принципе это работало и в системе: семинаристы не мылись неделями и портили воздух от растительной диеты в постные дни. Первым возгласом на службах было диаконское: «Восстаните!» Он призывал встать с лавок и предстать Богу прямо, как подобало прямославным, всем существом: и душой, и телом. Однако благодаря буриме Кравченко, который превращал «восстаните» в «восстание», я уловил и более глубокий смысл. Призыв «восстаните» являлся лозунгом мировой революции пролетариата в христианском ключе. Христианский ум должен восстать – проснуться, взбунтоваться, пробудиться. Поскольку христианство враждовало с миром, пробуждение ума от мирского сна в духовное бодрствование означало невидимую брань. Я не развил эту тему с Тараканом, поскольку он ограничил полет мысли рамками предмета: в течение года нам предстоит научиться служить литургию и вызубрить молитвы и действия священника.
Церковным чтением мы больше не занимались, а вот пение продолжилось с удвоенной силой. Ширинкин рассчитывал, что после первого класса мы сможем петь как Паваротти, но большинство занижало на полтона, повергая его в печаль.
На Патрологии в класс зашел худой сорокалетний старчик с длинными патлами в брюках, водолазке и пиджаке разного цвета – немного хиппи, немного бард. Он сразу всем понравился. Патрология обещала быть интересной. В первом классе этот предмет отсутствовал – святых отцов не доверяли первакам. Мои личные познания ограничивались патериками. Некоторые одноклассники углубляли познания самостоятельно. Например, Август прочел всего блаженного Августина. Сидоров разочаровал таких как он:
- Мы, восточные православные, не будем изучать западных отцов, но рекомендую почитать их на досуге. Интересные вещи они пишут. Вообще Патрологию вам изучать рановато. Сперва надо языки выучить и философию освоить. Расскажу ка я вам про семью. У меня две маленькие дочки, и мне приходится смотреть с ними мультики по телевизору, а это грех. Поднимите руки, кто смотрел телевизор до семинарии, – произнося фразы, он одновременно хихикал и хмурился. Рук никто не поднял, но с первой парты раздался робкий глас:
- Мы смотрим телевизор в семинарии рядом с актовым залом.
- Братья, как думаете, что святые отцы сказали бы про телевизор? То же, что и про театр? Каппадокийцы, например, были противниками театральных зрелищ. Первый телек я выкинул на помойку двадцать лет назад, чтобы от молитвы не отвлекал, но пришлось купить новый. (Если он выкинул его в семьдесят шестом году, единственный телеканал той эпохи едва ли мог отвлечь от молитвы).
Савва на Общецерковной истории взялся за период Вселенских соборов. На первом же занятии произошла чудесная трансформация. Он превратился из тюремного администратора в обыкновенного препода и стал обращаться к нам вежливо. Наряди его в костюм, он вполне сошел бы за уездного учителя. Предмет он читал по Болотову.
Преподавать Новый завет пришел похожий на Карабаса-Барабаса архимандрит Георгий. Он сходу обозначил деловитость, положив на кафедру рядом с Евангелием похожий на кирпич пластмассовый предмет с антенной. Пока мы читали Евангелие на этот кирпич ему звонили бандиты, комерсы и менты – срез паствы девяностых. Вторую лекцию по чтению Евангелия вместо него провел иеродиакон Тимофей, иподиакон ректора, похожий на куклу Барби. Театральными ужимками и взглядами он намекал, что на самом деле пришел отбирать кандидатов для тайной миссии в академической элите.
Ветхий завет оказался полной противоположностью. Вел его сын грозного секретаря Патриархии отец Николай Диваков. Высокого роста, он походил на папу, но отличался человечностью, будучи строгим преподавателем, но добрым пастырем. Вступительный урок произвел революцию. До него мы не предполагали, что семинарские лекции могли быть круче университетских. Вместо того, чтобы пересказывать Библию и мусолить бытовые темы, он заявил, что Библию нужно читать дома, а предмет посвящался библейской текстологии и критике. «Текстология» и «критика» в семинарии звучали как «электрон» и «позитрон» в ПТУ и поражали воображение! По плану отца Николая мы ознакомимся с древним мифом Гильгамеша, рассмотрим теорию эволюции библейского текста, заострим внимание на кумранских рукописях – все, что противоречило благочестивой вере в богодухновенность священных текстов. В конце он спросил:
- Знаете, что такое свитки Мертвого моря?
- Фильм про пиратов? – робко донеслось с задней парты.
- Это рукописи ветхозаветных книг, найденные в пещерах Кумрана в тысяча девятьсот сорок седьмом году. Странно, что, будучи верующими и читающими Библию, вы ничего о них не знаете, но знаете о пиратах. Ну да ладно.
На Истории русской Церкви мы вновь увидели Светозарского. Монгольский период РПЦ гармонировал с семинарским контекстом – мы жили и учились в лавре преподобного Сергия и его же будем изучать.
Следующий урок внес интригу. В класс вошел мужичок лет пятидесяти в похожем на военный китель сером пиджаке, в котором угадывались оттенки оранжевого. Прическа напоминала фюрера из советского кино, но без усов. Он двигался медленно урывками, держа какую-то книгу за спиной. Сосед Рома торжественно прошептал: «Легендарный Юдин!» Меня поразил его взгляд – пронзительный, умный и хитрый. В отличие от хитрых взглядов инспекции, которая видела в нас залетчиков, его взгляд видел в нас птушников, среди которых затаились Эйнштейны. Из вступления следовало, что История России за год поведает нам тоже, что История РПЦ за четыре.
На первой лекции мы плотно включились в процесс и рассмотрели основы русской государственности от княгини Ольги до крещения Руси, включая шокирующие подробности о том, как глубоко меч вонзался в плоть, или на скольких маленьких девочках женились великие князья. Юдин расположил к себе. Он говорил медленно и вкрадчиво, обращаясь к нам: «Ребята», но предупредил, что опросы будут строгими. Вторая лекция началась с опроса по алфавиту. Андреин Сергей ответил внятно на четверку, а его тезка Биря взял продолжительную паузу, прерываемую взглядами на препода и междометиями «ну». Реакция Юдина была неумолима:
- Бирюков, еще «ну» и два.
- Нууу…
- Два!
На Догматическом богословии Радугин озвучил базовые понятия и начал неформальный опрос. Бире опять досталось.
- Бирюков, что мы знаем о Боге?
- Нууу…
- Правильно, ни-че-го! Садись, пять!
Вместо Гаврюши на философию пришел лысый академист. Кто-то подметил: «Без волос – четвертый курс». Он завел рассказ про неоплатоников, что странно, ибо мы еще не знали, кто такие платоники: «Жил был в третьем веке в Египте раб Божий Плотин. Учился он у Аммония, чьим учеником оказался и Ориген. Плотин перебрался в столицу Рим и там развивал свою утопию. Он хотел основать город философов, где ученые мужи предавались бы созерцанию, но ученые мужи оказались не хуже базарных торгашей… Плотин не стал христианином, но христиане стали неоплатониками. Этот тезис мы и рассмотрим».
Нравственное богословие преподавал добродушный живчик с длинными седыми волосами, протоиерей Владислав Свешников. По каждой дисциплине имелся конспект, но по нравственности его не было. Вместо конспекта Свешников открыл Часослов и прочитал пятидесятый псалом. Весь год мы посвятим его толкованию.
- «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей!» Как вы могли бы пересказать эту фразу? В чем ее смысл?
- Нууу.
- Поэтому мы должны исследовать каждое слово. Приведу пример. Слово «помилуй» имеет однокоренные слова «миловать» и «милость». Что такое милость?
- Нууу.
- Доброе отношение, доброе дело, благодеяние, благосклонность, расположение. «Миловать», значит делать доброе дело, благодеяние, а в нашем случае – отменять наказание. Понятно?
- Нууу.
- «Помилуй» – обращение, звательный падеж. Это призыв к Богу отменить наше наказание и сделать нам благодеяние. Теперь понятно, как будет устроен учебный процесс?
- Нууу.
«Нууу» резонировало в сонном уме. Я слышал знакомую фразу, интуитивно понимал смысл, но этим и ограничивался. При этом я догадывался, что для успеха учебного процесса, надо как минимум читать псалом в первоисточнике – на греческом или иврите. Рома шепнул:
- Говорят, Свешников работает духовником самого Кости Кинчева!
- А кто это?
Церковное искусство тронуло за живое. Наставник Иконописной школы иеромонах Лука будет преподавать историю храмовой архитектуры. В голове возникла куча вопросов по деревянным церквям, которые я повидал летом. Лука начал с формы храма. Базилика была самой древней из них. К сожалению, на Руси базилик не строили. И это только начало…
Дважды в неделю сохранились общие лекции. Во вторник Основы пастырства преподавал «мама» – игумен Всеволод. В минувшем году его лекции пестрели буквализмом, теперь он стал ближе к народу, благодаря отлучению от инспекторства. Он делился личным опытом, который крутился вокруг темы либидо: «Братья, имейте в виду, что враг искушает на каждом шагу. У священника может возникать половое влечение, но оно от диавола. Он может действовать напрямую через плоть, минуя разум. Например, вы исповедуете молодую прихожанку, ваш ум предан молитве, и вдруг замечаете неконтролируемую эрекцию. Что делать в такой ситуации? (Большинство студентов оторвало взгляды от книжек и посмотрело на Всеволода вопросительно). В первую очередь перекреститься с молитвой, постараться не обращать внимание и успокоить ум. Если не помогло, надо спрятаться в алтаре и подышать свежим воздухом через окно. Так выветривается запах женщины, через который бес входит в голову. Некоторые женщины усиливают свой запах духами, через которые духи злобы получают еще большую власть. Заметьте, что слово «духи» означает и духов, и духи. Запомните, в такой ситуации лучше убежать. Но когда убежать не возможно из-за многолюдства, а в праздники на исповедь идут сотни людей, опытные духовники используют стульчик. Стульчик должен быть таким, чтобы не возникало чувства комфорта. Некоторые старцы предпочитают совсем маленькие табуретки, а некоторые – барные стулья вровень с исповедальным аналоем. В любом случае в положении сидя плотское возбуждение не будет заметно. И упаси Бог прижиматься к прихожанке, даже если вам кажется, что так вы делитесь теплотой со страждущей душой. Существует и другая проблема – то же самое бывает по отношению к юношам, но об этом вы узнаете в старших классах. Дьявол порой так сильно искушает священника, что он полностью теряет контроль над телом. Мне знакомы случаи, когда у священника случалась поллюция прямо во время Евхаристии у престола. Если это происходит, надо продолжать службу, как ни в чем не бывало. Это дьявольское искушение, и греха священника тут нет. Поэтому, братья, советую носить кирзовые сапоги – действенное оружие против плоти. Еще один частый вопрос – епитимии. Пастырям дана власть вязать и решить, и священник вправе налагать епитимию на кающегося. Но запомните на всю жизнь, священник не имеет власти отказать человеку в Причастии, когда человек подходит к чаше. На Причастии в чаше Сам Христос. Если человек пришел к чаше, даже минуя исповедь, значит он пришел ко Христу, на суд Христов. Священник просто свидетель. Причащайте всех с любовью, и тогда Христос не обделит вас Своей любовью в ответ».
На общих лекциях по четвергам Дунаев продолжал пересказывать русских писателей. Сквозь дрем неизменно летел его коронный гипно-рефрен: «Не моя воля, но твоя, не твоя, но моя». «Да твоя, твоя!», – отвечал сонный ум.
Периодически забредали странные лекторы. Однажды с нами приехал пообщаться канцлер ФРГ Гельмут Коль. В другой раз какой-то европейский политик целый час рассказывал о беженцах в Голландии. Конфуз случился, когда председатель Синдесмоса Дмитрий Кономос пытался вдохновить нас участвовать в христианском молодежном движении. Первым вопросом из зала было: «Прежде чем мы начнем вас слушать, прочитайте-ка молитву «Отче наш» наизусть!»
Это разбавляли торжественные вечера на Преподобного, Покров и Филарета. На Филаретовском вечере трибуну занял иеромонах Паисий Азов. Козлиная бородка и сальная шевелюра из-под клобука уподобляли его Робеспьеру на баррикадах. Его речь была под стать.  Из аскетических трудов Симеона Нового Богослова он сделал критическую подборку про начальство. Мы как обычно спали, но вдруг донеслось: «Епископы в разноцветных митрах как гробы разукрашенные!» Паисий произнес это отчетливо дерзко и посмотрел на ректора. Сидящие в президиуме проснулись и посмотрели на него. А дальше я опять уснул и не узнал, чем все кончилось.
Студенты записывали лекции на диктофоны. В старших классах таких обреталось меньшинство, а среди перваков большинство. Технологии стали доступней – диктофоны подешевели. Времени записи в сорок пять минут хватало на пол лекции. Потом как по команде из зала толпа на перегонки бежала менять кассеты. Вундеркинды отличались скоростью. Чем младше класс, тем быстрей они меняли кассеты. Семинарасты вообще не торопились и лениво плелись в хвосте. Заседавшие в президиуме с интересом следили за сменой пленки, а Кекс отмечал что-то в блокноте. Наверное, он запоминал увлекавшихся записью разговоров для привлечения к агентурной работе. Лекторы замедляли речь, чтобы дать время вундеркиндам.
Среди них выделялся светловолосый широкоплечий первак со склоненной набок головой. Он шел к диктофону медленно и торжественно, кивком поправляя челку. Именно он часами приводил себя в порядок у зеркала в туалете под Чертогами: брился, причесывался, душился, что-то бубнил и напевал. Благодаря низкому тембру к нему прилипла кличка «мужик». Мужик ставил диктофон на все мероприятия, даже если они не относились к учебе. Установка напоминала таинство и занимала больше времени, чем у других студентов. Мужик старался, чтобы в президиуме заметили его рвение и ставил аппарат ближе всех к оратору.
Выпячивание им своей персоны напрягало, и над ним посмеивались. Однажды он вместе со всеми установил диктофон и уснул, утомившись на послушании. Через сорок пять минут записи студенты гурьбой ломанулись менять кассеты. Одноклассник стал будить его: «Мужик, просыпайся! Пора менять пленку!» – «Бу бу бу», – пробубнил тот, не открывая глаз. Собрат пошел менять пленку сам и подозрительно долго вертел диктофон. Оратор заинтересовался и замолчал. Пристально наблюдать начали в президиуме, а за ними весь зал. Воцарилась зловещая тишина. Брат продолжал безуспешно щелкать на кнопки, пока не занервничал и вернулся на место с диктофоном в руке. Сидящие зашептали:
- Ну что там?
- Парни, это не диктофон!
- Как?
- Тут всего три кнопки, и записи нет! Это просто плеер! Смотрите!
- В нем и кассеты нет!
- Он вообще не работает, в нем нет батареек!
- Мужик, ты нас за дураков держал!?
- Бу бу бу, дайте поспать после вахты! – моя теория про поддельных вундеркиндов в очередной раз подтвердилась.
Она была не такой и включала диктофон только на самых интересных лекциях, которые даже я конспектировал. Их темы: богословие, история и политика удивительным образом перекликались. Ораторы срыгивали нам идейный бульон – новую идеологию на смену коммунизму. Ее суть: средневековый исихазм привел к становлению Москвы как третьего Рима. Эта идеология контрастировала с привычным монархизмом и отгоняла сон на общих лекциях. Неужели я так глубоко рефлексировал? Конечно нет. Пытаясь успокоить сердцебиение, я вожделенно следил за каждым ее движением, за тем, как она украдкой пробиралась сквозь ряды, грациозной хищницей шла к президиуму, бросая коварный взгляд по сторонам, искусно играла пальцами на кнопках диктофона, словно на средневековой лютне и возвращалась на место, победно опустив взгляд. В ее выходе господствовал триумф. Мои чувства не были уникальны. Я почти слышал оглушающее унисонное биение сотен семинарских сердец на грани духовного оргазма. Володя был прав: очередь к ее сердцу была длинней, чем очередь за колбасой в универмаге.

В начале семестра нам дали темы сочинений. Я выбрал Боковые алтарные двери по Церковному искусству и Искупление грехов по Догматике, что резонировало моему личному искуплению. Почему боковые двери? Наверное, потому что я регулярно входил ими в родной коломенский алтарь. Их называли дьяконскими, поскольку дьякона пользовались ими не реже пономарей. Каждый раз я целовал их, не задумываясь о смысле, а теперь задумался. Итак, в алтарь вели царские врата в центре и боковые двери справа и слева, реже одна дверь слева. Они назывались северные и южные. В прошлом дверные проемы закрывали занавесками, но с развитием иконостаса появились полноценные двери с иконами. Чаще всего они изображали архидиаконов Стефана и Филиппа. Логика лежала на поверхности: если двери называли дьяконскими, изображения первых христианских дьяконов оказывались в тему. Но если двери называли пономарскими, какие небожители претендовали на роль первых пономарей? Ангелы? На этой теме я и сконцентрировался. На двери Аверкиевского придела в Коломенском был ангел с мечом. Иконописец ссылался на книгу Бытия, где ангел с мечом охранял вход в рай и не пускал Адама с Евой обратно после грехопадения. Когда алтарная дверь закрывалась на ключ, ангел как бы действительно преграждал путь в рай. Но мне не удавалось представить библейскую картину, где ангел с мечом преграждал путь к древу жизни. Неужели нельзя обойти его просекой через кусты? Это скорее аллегория, чем реальностью. Заходя в алтарь, я целовал ангельский меч, готовясь к посвящению в рыцари небесной армии. Дверь другого придела раскрывала обнадеживающую грань искупления. Если ангел с мечом напоминал об изгнании из рая, то благоразумный разбойник из Евангелия от Луки вселял надежду на то, что рай вновь открылся даже для залетчиков. Разбойник и ангел символизировали мой путь к искуплению. Ангел едва не закрыл мне вход в семинарию. Разбойник же… Хм. Разбойником был я. Но в сочинении этого лучше не писать.
Сочинение по Догматике логично продолжало тему. По совету Паши из Закона Божия Слободского я списал, что искупление – основной христианский догмат. Его содержание – избавление падшего человечества от власти греха, смерти и ада страданиями, смертью и воскресением Христа. Для Церкви искупление – синоним спасения. С одной стороны наше спасение осуществилось Христом, с другой мы сами должны осуществить его лично. Суть искупления выражалась в Символе веры: «Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца».
Оставался вопрос: спасение от чего? Простой ответ: от греха. А что такое грех? Адам согрешил преступлением заповеди Божией, и мы следом за ним грешили преступлением заповедей. Но чем плох грех на самом деле? До меня на этот вопрос отвечали многие. Семинарская библиотека хранила уйму святоотеческих мнений. Мне стало интересно рассмотреть другой аспект греха: грех создавал время. Например, когда я совершал грех, акт оставался в прошлом, но его последствия разветвлялись через настоящее в будущее. В итоге вместо пребывания в вечности я окунался во время – обретал прошлое, настоящее и будущее. Этот временной континуум оставался со мной после смерти и препятствовал возвращению в вечность. Cвоим грехопадением Адам создал время, в котором жили мы. Соответственно искупление означало остановку времени и спасение от него. Например, я согрешил на девятое мая и выпал из окна вечного блаженства в мир временных страданий. Я страдал, страдаю и буду страдать. Я – пленник времени. Как мне спастись? Как выпрыгнуть из времени обратно в вечность? Как умолить Христа остановить стрелки часов? Когда я писал сочинение, возникало больше вопросов, чем ответов. Я стеснялся доверить их бумаге и догадывался, что Радугин ответит: «Мы не можем этого знать». Но мне представлялось, что учеба в семинарии отвечала на эти вопросы с разных сторон. Сама учеба – искупление…

Как она вписывалась в эту картину? Нарушала теорию искупления? Ускоряла или замедляла время? Греховны ли чувства к ней? Вдруг ее присутствие в моем сердце усилит мучение во времени, утяжелит время? 

4. Вера.

Солнце едва коснулось горизонта. На небе зашуршали звезды. Подул осенний бриз. Было в нем что-то необычное – шелест крыльев. Тени покружили над лаврой и сгустились на ЦУЗе. У Музея игрушки был ржавый гараж, за которым курили и выпивали птушники. В поздний час за гаражом шелестевшие тени образовали круг, напоминавший черную дыру из советской книжки про космос. Их было много, почти легион. Они гудели как миллионы мух. В гуле хаоса мелькали идеи, логосы, предчувствия. Хаос имел структуру во главе с тенью, чье имя означало Прикосновение зари.
- Какие результаты?
- Хорошие. Энтропия растет. Начальство поменялось и уже парочку отчислило.
- Какие планы на год?
- Грандиозные. Будем работать по многим направлениям.
- Отлично. Развивайте патриотизм и либерализм одновременно.
- Духовную жизнь подорвем.
- В лавру нас не пускают, но, когда монахи выходят из лавры, мы их и учим.
- Развиваем многообещающий проект в Семхозе. Тамошний духовник – наш, а у него уже их инспектор с помощниками окормляются.
- А что с семинаристами? Их живые сердца не так просто умертвить.
- Пришло время главного козыря. Любовь. Сколько зла принесла она в мир, скольких погубила? Механизм ее прост до безобразия. Любовь живет во всех. Она – гравитация души. Она должна влечь к Нему, но в реальности все попадают к нам. Продолжим использовать ее как приманку. Молодые влюбляются, доверяют прекрасному чувств и впадают в грех. А он меняет направление гравитации. Греховная любовь тянет вниз, а не вверх.
- С кого начать?
- В первом классе они бояться любви, в четвертом уже разочарованы, а второй и третий класс – наше поле. Без разницы какая пшеница растет на сем поле. Посеем плевелы любви там.
- А вдруг хранители их защитят?
- Когда мера беззакония превышает допустимый объём, они отступают. Надо грамотно заполнить этот объем искушениями.
- Отступление хранителя заканчивается отчислением. Отчисление – сломанная судьба и разбитое сердце. Человек становится играной картой. В итоге любовь – разбросанные презервативы в кустах.
- Но ведь они каждое утро и вечер призывают хранителей. Они не отступают, лишь перестают помогать.
- Если мы побеждаем, не важно отступают или нет.
- Кого выберем в этом году на должность духа духовных школ?
- Асмодея.
- Как быстро здесь летит время. Вот уже и прикосновение зари! – небо просветлело, бесы испарились, и на горизонте осталась единственная предрассветная звезда – Денница.

- Почему в гости не приехала?
- Закрутилась в делах.
- Какие дела на каникулах?
- Ясно какие – сердечные.
- Опять ты о своем.
- Время идет, надо жизнь устраивать.
- Что ты успела устроить летом?
- Был вариант, но не сработал.
- Позволь предположить, вы с ним в разные смены отдыхали?
- Не хочу об этом рассказывать.
- Обидели тебя?
- Нет. Сама виновата.
- Сходи на исповедь, полегчает.
- О таких вещах на исповеди не рассказывают.
- Тогда мне расскажи.
- Познакомились в храме. Все шло хорошо. Вариант достойный. Мужчина статный с перспективами карьерного роста и заработка.
- Церковный сторож что ли?
- Бери выше.
- Звонарь?
- Не так высоко.
- Повар?
- За кого ты меня принимаешь? Попик молодой влюбился в меня.
- Ах.
- Вот тебе и ах, но он реально перспективный. В свои двадцать пять уже настоятель и архимандрит. Есть шанс стать епископом.
- Мне послышалось?
- Нет.
- Не страшно делиться такими секретами?
- С кем еще мне делиться? Не с духовником же в лавре. В любом случае, у меня с ним все кончено. Меня не прельщает роль вечной любовницы кардинала Ришелье. А у тебя как лето прошло? Не женилась?
- Тебя ждала. Думала, в гости приедешь.
- И что совсем без греха? На море хоть отдохнула?
- Да, слава Богу. Повидалась с другом. Он уже студент.
- Просто повидалась? Хи хи.
- Повидалась на пляже при луне. (Она отвернулась в сторону). До сих пор помню шепот прибоя и лунную дорожку.
- Когда свадьба?
- Мы расстались.
- У него недостаточно глубокий внутренний мир?
- Наоборот.
- Посмотри вокруг! Пятьсот внутренних миров.
- А ты что решила?
- Я теперь планов не строю. Доверюсь инстинкту охотницы.
- Я имела в виду учебу.
- Учеба и есть охота.
- На кого?
- Инстинкт говорит, что миром правит не красота и ум, а деньги и власть. Власть и деньги в Церкви принадлежат епископам. В этом смысле мой летний опыт открыл мне глаза.
- Будешь охотиться на епископа?
- Хи хи. Они разве только на заочке обретаются. А ты только учиться планируешь?
- Да, в первую очередь. Хочу освоить регентование на профессиональном уровне.
- Это понятно, ведь больше тут нечему учиться. Даже если изучать Священное писание, оно про мужчин, а женщины в нем как правило проститутки. Наверное, полезно с духовной точки зрения ежедневно примерять роль Марии Магдалины.
- Почему только проститутки? Мироносицы, наоборот, проявили себя несравненно ярче и благочестивей апостолов. Они даже после смерти не бросили Христа.
- Наверно ты права. (Наташа задумалась). А в плане личной жизни?
- Как Бог даст.
- На тебя пол семинарии глазеет. Этим грех не воспользоваться.
- Я тоже смотрю на них в ответ.
- Да, твой хищный взгляд – притча во языцех.
- Вдруг среди них есть особенная личность, с которой будет интересно.
- Обратись к духу духовных школ. Хи хи.
- Я в этого духа не верю.
- Я тоже не верю, но игнорироваться его не получается.

Осень выдалась теплей, чем в прошлом году. Получалось даже гулять в майках. Однажды Мартын, Друч и я купили арбуз, бутылку водки, лимонад и неисповедимыми путями обрели место силы под железнодорожной насыпью. Она образовывала гигантский амфитеатр, с которого зрители из проходящих электричек созерцали лавру. Из-под насыпи вытекала речка, на замусоренном берегу которой мы расположились. Для разделки арбуза Леха припас топор. Когда водка полилась в пластиковые стаканы, оказалось, что я трезвенник, и собутыльники напряглись.
- Похил, че не пьешь? Ты стукач?
- Ребят, я завязал ради спорта.
- Будем звать тебя Колокольчик как твой лимонад.
- Леха, расскажи про медведей?
- Валера на каникулы не смог поехать – денег не хватило до Камчатки. Что я один против гризли? Поехал домой в Пензу, устроился в кафе. Чуть не женился. Слегка припозднился с каникул.
- Кекс ничего тебе не сделал?
- Почти ничего. Я теперь каждую неделю в столовой дежурю, – Леха тяпнул водки, поморщился и аккуратно отколол дольку арбуза топором. Он был настолько спелым и сочным, что в воздухе запахло сладостью.
- Жестоко.
- Мартын, а ты что думаешь?
- Парни, надо решать, как деньги зарабатывать, – он тоже махнул стопарик и скривился, – мне идея пришла. К нам постоянно селятся попы заочники при деньгах и бухают. Надо их наказывать за разгул. Лишать средств ко греху.
- На что намекаешь?
- На то, что надо проверять их карманы на наличие финансовых излишков.
- Есть в тебе деловая жилка. Похил, что скажешь? Замутим бизнес на троих?
- Ребят, с деньгами у меня не густо, но тоже есть бизнес-проект. Системщики каждый день пьют. Представьте, сколько пустых бутылок остается. Вот бы их сдавать!
- С таким бизнесом только на цветы для дамы заработаешь, а ведь ее еще надо в кафе выгулять. Есть кто на примете?
- Есть, Леха, ты ее знаешь. Вы отмечали новый год.
- Как забыть? Ты про Натаху что ль? Она землячка моя. Не советую тратить на нее время. Ты не ее калибр.
- Похил, не слушай его, она обычная баба. Дерзай!
- Да вы че, ребят, я не про Власиху! Подруга у нее есть. Ходит в черном пальто и белом платке.
- Там все так одеваются. Лучше давай с нами на городских охотиться. Я планируют хату замутить.
- Грех! За это могут из системы выгнать! – Я присосался к бутылке с Колокольчиком.
- Ну и пойдем в армейку служить к Валере! Он мне письмо прислал, как его православные деды избивают.
- Не хочу к православным дедам. Лучше в погранвойска куда-нибудь в Таджикистан.
По тропинке мимо прошли двое ребят в кожанках. Они замедлили шаг, но заметив топор, ускорились. Через час мы закончили трапезу и вернулись в систему.
Через неделю в другой компании мы пошли отмечать день рождения Сережи Винора в кафе с романтичным названием Шайба в полутораэтажном здании среди морских контейнеров на привокзальной площади. Мы взобрались по лестнице и робко вошли внутрь. У барной стойки игриво улыбалась официантка неопределенного возраста. В дальнем углу пировали классические быки в кожанках. Их развлекал штоф водки и изобильная закуска. Быки напоминали атлантов, держащих крышу заведения на плечах. Заметив нас, они напряглись и машинально полезли за пазуху, но сфокусировавшись на наших безобидных лицах, расслабились и продолжили общение. Мы забились в противоположный угол с овальным столиком и рукописным меню. Девушка нетерпеливо мялась рядом, ожидая доказательства, что мы не жалкая гамма стайка, но альфы, как и быки напротив. Мы же украдкой шарили по карманам, пытаясь наощупь определить, на что потратить мелочь и не опозориться перед слабым полом. Наконец, на очередное «что будем заказывать» Винор как самый старший выпалил: «Четыре кофе и пиво!» Официантка поморщилась и обвела нас презрительным взглядом. Один из быков, услышав заказ, смачно плюнул, а другой сочувственно вздохнул. Они продолжили диалог, а мы затихли в ожидании. Обстановка напоминала вестерн, когда в любой момент мог войти Клинт Иствуд. Ахмед разрядил ее первым, запев «Многая лета». Со стороны быков донеслось сочувственное: «Да это попы». Скоро официантка принесла кружку пива и чашечки Нескафе.
- Серега! С днем рождения! Ты старый уже!
- Спаси Господи, братья! Помолитесь.
- Ты и сам неплохо молишься!
- Искушения в хоре постоянно.
- Так, с этого места подробней.
- Паша, а то ты не знаешь?
- Ну да, да. Я бы не смог.
- Серж, думай о диафрагме, а не других органах. Вы с регентшами поете, а не романы крутите.
- Легко сказать.
- А вот я в армию ухожу.
- Балу, с чего ты взял?
- Меня Кекс вызвал и повестку вручил.
- С каких пор Кекс стал военкомом?
- Я так его и спросил, а он посоветовал искать воинскую часть.
- Просись в Чечню. Там из тебя мужика сделают.
- Я попросился в православную часть в Николоугрешском монастыре.
- Ну или так.
- Может, тебе лучше жениться?
- Для отсрочки надо еще и детей успеть родить. Такую операцию за месяц не провернуть.
- Это да.
- Зак, а у тебя какие планы?
- Именно такие – жениться и откосить.
- Закос – красиво ты придумал. Про учебу тут хоть кто-то вспоминает? – Балу выпил кофе.
- Ну я пока стараюсь учиться. Второй год как-никак. Ответственность повышается. Не зря у нас усиленное изучение Истории России. Готовят нас к высокой миссии. Но мне богословие ближе. Вроде появляются ответы на вопросы, и складывается устойчивая картина мира – вера сменяется уверенностью, – я размешал сахар в кофе, пока ахмед что-то мурлыкал под нос, немного раздражая быков.
- Санек, какие планы на жизнь ты выносил за лето? Вроде, в поход ходил?
- Да, здорово сходили с Артемом. А планы те же: семинария, армия, монастырь.
- Какой еще монастырь?
- Соловки скорей всего. Мне северная тема близка. Да и Солженицын здорово их рекламировал.
- Ох лукавишь. Видел я, как ты на регентш заглядывался.
- Он влюбился, ха ха! – Паша отхлебнул пива.
- О, а в кого? Она поет в моем хоре?
- Нет.
- Значит, все-таки влюбился!
- Ну может просто запал.
- Ну-ка рассказывай! Как звать ея?
- Пока нечего рассказать. Пару раз ее видел, мы даже не знакомы. Звать ее Вера.
- Верка Романченко чтоль?
- Да. – Я окончательно покраснел.
- Она крутая и недоступная. Не ищи проблем на голову.
- Такой совет для влюбленного как красная тряпка для быка. – Балу попытался махнуть красной скатертью, но вызвал нервный тик быков, которым показалось, что под столом мы прятали обрез.
- Найди кого-нибудь еще. Например, каждый раз, когда мы поем на академическом балконе, взгляд невольно падает на двух прекрасных дам в толпе старушек. Одна носит зеленый пиджак и юбку до колен, другая – пониже ростом что-то светлое. Обе на высоких каблуках, фигуристые. Кто-нибудь знает, кто они такие? – Ахмед потер руки как опытный мясник.
- Все их знают. Их клички: Зеленая и Зубастая. Они уже лет пять ходят в храм искать женихов. Говорят, они дочки какого-то маститого протоиерея, и счастливого жениха ждет навороченный джип в качестве приданного (быки прислушались). Санек, попробуй лучше с ними.
- Нет, ребят, любовь есть любовь.
- Санек, давай погадаю тебе на кофейной гуще, – Балу допил кофе, – о, звезда на дне, к чему бы?
- К тому, что ты скоро уйдешь в Красную армию.
- Жестокий ты, Павлик.
- Друзья, давайте лучше я погадаю вам на Библии, – Витя всегда носил ее карманное издание, – вот на вскидку сразу выпала глава двадцать девять из Бытия.
- О чем там? Про Содом и Гоморру?
- Нет, о том, как Иаков женился на Рахили. Романтичная история про человека, который семь лет работал за любовь.
- О да, из той истории следует, что Саньку с ее родителями лучше не знакомиться вообще! Ха ха.
- А если серьезно, как мне подкатить к Верке?
- Надо подумать. Живет она в Красном доме, молится в Семинарском храме, поет в хоре, дежурит на вахте, ходит в Троицкий, учится в классе, кушает в столовой, читает в библиотеке, звонит домой с почты, несет послушания, болеет в изоляторе ну и перемещается между этими локациями. Ты тоже молишься в Семинарском храме, поешь в Троицком, кушаешь в столовой, читаешь в библиотеке, бываешь на почте, болеешь в изоляторе. Где точки вашего соприкосновения? Получается, знакомиться с ней лучше в Семинарском храме, Троицком соборе, столовой, библиотеке или отлавливать ее по пути в вышеперечисленные места, – Сережа отхлебнул пива из пашиной кружки.
- Серж, видно, ты в штабе служил, – Паша хлопнул его по плечу.
Когда официантка подошла опять, Паша пронзительно посмотрел ей в глаза: «Девушка, посчитайте!» Она вернулась с выписанным от руки счетом на бумажке. Паша деловито сверил его и резюмировал: «Ну что, друзья, надо скинуться». Мы высыпали мелочь из карманов и долго сортировали ее столбиками, а официантка так же долго и надменно ее пересчитывала. Не обнаружив чаевых, она бросила презрительный взгляд и молча удалилась. Мы начали одеваться и обматываться пижонскими шарфами. Быки пристально наблюдали из угла, а потом один из них подошел к нам, казалось, пряча ствол в кармане:
- Пацаны, вы же семинаристы?
- Да, дяденька, – пропел Ахмед.
- Помолитесь там о нас своему Богу.

Мое состояние напоминало болезнь. Как говорил коломенский протодьякон Вяч: «Любовь – болезнь печени». Я даже думал про изолятор, но друзья не давали окончательно хандрить. Бродя однажды по извилистым загорским улочкам свободным от учебы вечером, Лев, Труфаныч и я узрели соблазнительную вывеску «Три богатыря». Пивная располагалась в подвале. Большой зал с кирпичными сводами занимали длинные столы как в немецких пивных. За барной стойкой блестели бутылки водки, а на стойке три пивных крана. Бармен – юноша в белой рубашке обрадовался клиентам, поскольку зал пустовал. Из трех видов пива я соблазнился самым дешевым и слабым, а друзья купили портер и сухарей на закуску. Метель заметала снегом подвальные окна, в которых иногда мелькали бредущие сквозь пургу ноги.
Труфаныч кивком поправил челку и вспомнил освежающее пиво крымским летом, Лев по-хозяйски разложил руки на столе и пожаловался, что холодное пиво в мороз чревато простудой. Когда подоспели сухари, я напряг волю, чтобы не потянуться к тарелке, поскольку на закуску не скидывался.
- Санек, не очкуй! Подойди к ней и познакомься! Я сто раз так делал!
- Да, Похил, Дима меня научил летом в Крыму. Подкатываешь на романтическом умняке: «Девушка, мы не встречались на Елисеевских полях?»
- Лев, это рабочая схема, девки на нее ведутся!
- Наверно рабочая с незнакомками, а в системе мы уже год друг друга знаем. Надо придумать подкат умней.
- Не нужен им умняк! Поверь! Подойди к ней в библиотеке и шепни на ухо: «Вера, а что вы думаете про творчество Вальтера?»
- А кто это?
- Французский революционер.
- Санек, не слушай его, иди церковным путем. Ты к старцам ходил?
- Каким еще старцам?
- Известно каким. У нас их всего два.
- Лев, ты серьезно? – Труфаныч допил кружку и иронично сымитировал духовное выражение лица.
- Если честно, я не задумывался.
- Не с того конца ты начал. О чем ты вообще задумывался?
- Ну как. Мне кажется, я влюбился, и этим все обусловлено.
- По тебе видно, что влюбился. Ты, видать, влюбчивый. Только что дальше?
- А как ему старцы помогут?
- Ну как? Подскажут путь.
- Лев, расскажи про старцев.
- Да я мало знаю. Есть у нас старцы архимандриты Кирилл и Наум. Вот народ к ним и едет со всей страны за духовными советами.
- А ты задумывался, почему их двое?
- Потому что они братья? – Лев хихикнул и закинул остатки пива.
- Ну и это тоже. Они как добрый и злой копы из голливудских боевиков. Кирилл добрый, Наум злой. Кирилл обычно благословляет на брак, Наум на монашество. Но, по сути, они одинаковые. Сколько народу к ним ходило из системы, все равно по-своему все делали. Хотя есть конечно и удачные примеры.
- Не знаю, ребят, страшно как-то.
- Это в тебе бес гордости говорит. Надо просто идти к ним и узнать волю Божию о себе.
- Ты сам ходил?
- Нет, я очкую. Не знаю, о чем спрашивать. С Власихой точно не станцуемся.
- А ты не очкуй! Иди сразу к Науму! Он тебе сам невесту подгонит. У него гарем под дверью на выданье.
- А ты, Дима, ходил к ним?
- Вы за кого меня принимаете? Я все-таки в армии два года отслужил. Может, до армии и верил немного в старцев. Я знаю, что женюсь. Невеста есть на примете.
- Ребят, а как отличить Кирилла от Наума?
- Хороший вопрос. Увидишь несущегося по лавре дедульку, а за ним шлейф бабок, которых он православно чморит, это Наум. Увидишь такого же благообразного дедульку, который медленно плывет и благочестиво втирает пациенту, а шлейф тянется поодаль, это Кирилл. Нельзя однозначно сказать, что один плохой, а другой хороший. Оба харизматичны и искренны. Но лучше с келейниками знакомиться и через них ловить старцев в лавре.
- Ха ха. Рассмешил. Через келейников знакомиться, как с Шэрон Стоун через журнал.
- А че? Ты ж знакомился через журнал с Дэми Мур. Ха ха ха.
- Просто хочу сказать, что келейники – мафиозная группировка, отдельная контора при старцах, которая трактует их благословения. Не факт, что если попадешь к старцу, услышишь его слово. Например, мой товарищ подошел как-то к Кириллу с вопросом: «Батюшка, благословите жениться». А он ему: «Женись». Через некоторое время его переклинило, и он пошел к Науму за благословением на монашество. Наум, конечно, благословил: «Да, иди в монахи». Потом у него опять засвербело, он по второму кругу пошел к Науму: «Батюшка, благословите на брак». Наум ответил: «Женись только на девственнице». Он опять к Кириллу ради эксперимента: «Батюшка, благословите на монашество». Кирилл ему: «Да, иди». Примерно так всегда и происходит с благословениями.
- Если честно, не очень понятно, зачем их благословение, если уже знаешь, что влюбился. Есть вероятность нарваться на лжестарцев. Помнишь, что писал Игнатий Брянчанинов? Как раз его книгу читаю: «Старцы, которые принимают на себя роль древних святых старцев, не имея их духовных дарований, да ведают, что самое их намерение, самые мысли и понятия их о великом иноческом делании – послушании суть ложные, что самый их образ мыслей, их разум, их знание суть самообольщение и бесовская прелесть, которая не может не дать соответствующего себе плода в наставляемом ими. Главное – послушание Богу».
- Опять мы про послушание. Даже любовь получается послушание?
- А ты как хотел?
- Может, тогда лучше к инспекции обратиться за благословением?
- А зачем тебе кузнец? Ха ха ха.
- Ну как? Вдруг это бесовское искушение, а не любовь?
- В нашей жизни бесовские страсти на каждом шагу. Но скорей всего ты прав. Любовь и есть страсть. Поэтому к старцам идут в третьем классе, когда все более-менее ясно, а инспекции подают прошение о браке или монашестве, когда все уже решено.
- Как все сложно! Да я просто люблю ее! – искрясь эмоциями, я допил пиво и положил голову Льву на плечо. Он в шутку начал меня успокаивать.
- Санек, она тебя тоже любит! Любит она тебя! Вы созданы друг для друга! Иди и познакомься! Не очкуй! Ха ха ха.
После вечерней молитвы ум успокоился, и мог анализировать происходящее в сердце. Любит ли она меня? Люблю ли я ее? Если да, как соединить две эти любви? Если нет, что делать дальше? Я представлял варианты знакомства. Допустим, подойду к ней в храме и скажу: «Вера, можно с вами познакомиться?» Банально. Простой вопрос – простой ответ. Она ответит: «Нет». Подсяду к ней в библиотеке. Что дальше? Закрыть ее книгу и пригласить в Большой театр? Надежный классический вариант, судя по фильмам. Как он работал в реальности? Допустим, приглашу, и она согласится. Потребуется купить билеты, оплатить проезд, сводить в кафе. Для этого надо копить деньги пару месяцев. Как могут развиваться наши отношения? В чем суть отношений девушки и парня? Если она ответит взаимностью, проявит ко мне интерес, мы сходим в театр, погуляем у лавры, сходим в кафе. А дальше? Прогулки, разговоры, поцелуи при луне – разве это серьезно? Мне всего восемнадцать. В этом возрасте рано жениться. Может, лучше писать ей романтические стихи от имени незнакомца? Меня привлекала неизвестность и возможность познания этой неизвестности. Таинственный образ Веры стоял на высочайшей ступени иерархии и спасал из бездны небытия. Ох как сложно! Что за ноющая боль в сердце? У святых отцов я читал про искушения. Вдруг ноющая боль и есть страсть? Ноет, значит болит, а боль и есть страсть. Боль, страсть, любовь – одно и то же. Единственное исцеление от нее – молитва. Надо молиться, чтобы победить страсть. «Ангеле Божий, хранителю мой святый, жизнь мою соблюди во страсе Христа Бога! Избави меня от бесовского искушения». Это явное искушение. Когда она проходила мимо в черном пальто, я будто видел летящую рядом черную тень. Я запутался. Пойти что ли к старцам? Или сразу к инспекции? Владимир вроде надежный, да и Кайзер обрадуется такому случаю. Спросить отца Святослава? Я лежал и смотрел, как ночь срывала покрывало теней с неба. В окошко виднелся мизерный черный треугольник, в центре которого мерцала маленькая звездочка. Вдруг это и был мой ангел хранитель? По комнате побежал знакомый нервный луч фонаря – вестник царства сна. «Труден был его путь. Это не ангел, это не бес», – где я слышал эту песню?
В понедельник я взял книгу по истории религий и пошел в читальный зал библиотеки. Массивная дверь приоткрылась, и я ощутил ее присутствие. Возможно, ее выдавал мимолетный аромат весенних духов или отблеск белоснежного платка, но в первую очередь – неуловимое и загадочное переживание, от которого сердце приятно защемило. Стрела Купидона? Она сидела у окна и читала огромный Толковый типикон Слободского. Я сел через проход, но медлил включать свет. Я приставил руку ко лбу, повернул голову влево и украдкой сквозь пальцы взглянул на нее. Ее лицо заливал свет лампы, взгляд напряженно скользил по странице. Он выражал не просто внешнюю, а внутреннюю красоту мысли. Я смотрел на нее завороженно, боясь спугнуть ощущение близости, усиливаемое библиотечной тишиной. Она почувствовала это, и на ее напряженном лице проступила едва заметная улыбка, создаваемая уголком губ и румянцем щек. Она знала, что я наблюдал за ней, и я знал, что она знала. Сердце ускорилось. Настало мгновение, когда она собралась повернуть голову в мою сторону. Я не увидел, что случилось дальше, поскольку нервы сдали. Прикрывшись ладонью, я отвел взгляд и притворился, что читал в темноте. Она неожиданно закрыла книгу, выключила свет и, не оглядываясь, молниеносно вышла из зала, оставив меня в замешательстве. С одной стороны, голос в голове твердил, что это мой шанс, надо догнать и остановить ее фразой: «Я хочу с вами познакомиться!» С другой стороны, смущало, что святые отцы приписывали внутренние голоса бесам. Приложив усилие, я перекрестился, включил лампу и открыл книгу. Она была на английском. По слогам удалось прочесть название: «A History of Religious Ideas From the Stone Age to the Eleusinian Mysteries by Mircea Eliade». Наверное, в каменном веке точно знали про внутренние голоса. Ум, однако, отказывался погружаться глубже. Я не мог отвлечься от мыслей о ней, от созерцания ее лица, которое, казалось, застыло в пятне света, хотя лампа давно погасла. Сердце обеспечивало это помрачение кровью и кислородом.
В попытке отвлечься я обратился к подшивкам свежих газет. Насыщение патриотизмом Красной звезды исключалось. Я взял свежие Аргументы и факты и пробежался по оглавлению: «Анекдоты; Гороскоп; Критические дни ноября 1996; Политические громоотводы; Место Ельцина в Солнечной системе; Политсалат; Евгений Евтушенко: И только совесть – власть; Простое решение чеченской проблемы; Депутат ЛДПР: Вперед к гаремам; 91% бизнесменов дает взятки; Что значит быть богатым?; В импортных банках только от 40 до 80% кофе: России начинает надоедать заморская еда; В поисках светлого: в Тамбове бандитам тихо; Можно ли выжить на зоне… экономической; «Властилина» сидит, а денежки тю-тю; НТВ президентами не разбрасывается; Деньги делают по-разному; Мужская мода 21 век; Пирамиды рухнули, пришла эра производителей; Золушка наоборот; Реклама магнитного чая; Тайна филиппинских хилеров; Пересадка души». Заголовки фрагментарно высвечивали пятна судьбы перерождающегося хомо-советикуса и создавали идеальный расклад для цыганского гадания. Статья о пересадке души максимально резонировала с моей будущей специализацией. Какую тему нашей первой беседы подскажет газета?
В итоге я созрел для второй попытки и отправился искать ее на всенощную в Семинарский храм, несмотря на тяжелые воспоминания о Бармалее. Белоснежный платок было не спутать. Полностью погрузившись в свое делание, она увлеченно пела на клиросе. Двенадцать окружавших ее девушек не могли затмить ее и служили оправой единственного бриллианта. Она не видела меня – я прятался за колонной. Стоящий рядом Биря подначивал: «Санек, кого ты там высматриваешь?» Моя концентрация была настолько сильной, что даже Кайзер не решился проверить, почему я молился в Семинарском вместо Покровского храма. Вероятно, со стороны я выглядел аскетом, всецело погруженным в молитву. Но мое молитвенное внимание концентрировалось на ней. Ее лицо освещала клиросная лампа как в библиотеке. Издалека оно напоминало икону в свете лампады. Я вперился в нее и ждал ответа, мечтая, как поймаю и удержу ее взгляд. Она улыбнется мне, я улыбнусь в ответ.
Служба кончилась, я собрал внутренние силы и встал между колонн так, чтобы выходящие из храма регентши невольно встречались со мной взглядом. Я ждал, испытывая знакомое ноющее чувство в ускоряющемся сердце. Регентши валили непрерывным потоком и все как одна бросали кокетливый взгляд, будто обо всем догадывались. Напряжение росло. Наконец я увидел ее и стал отчаянно искать встречи с ее глазами. И о чудо, ее взор вонзился в меня! Но это не был скромный кокетливый взгляд милой регентши, а пронзительный строгий взор той, которая сознавала себя властительницей мальчишеских мечтаний и судеб. Казалось, она видела меня насквозь, знала обо мне все. Я ждал увидеть улыбку, но получил удар молнии – прекрасный и беспощадный. Такой удар я выдержать не мог и первым опустил глаза. Наверное, следом сверкнула улыбка победительницы. Когда я нашел силы ответить, она уже скрылась за поворотом в толпе регентш. Я живо представил, как она, Власиха и Кобыла ржали надо мной, и сердце заныло еще сильней.
После этого я серьезно задумался о третьей попытке. Мы несколько раз встречались мимолетными взглядами у столовой, в актовом зале, на улице. Возникала иллюзия сближения в какой-то непостижимой игре. Будто потусторонние силы таинственно сводили нас и играли нами как пешками в древние фиваидские шахматы. Догадывалась ли об этой игре она? Казалось, я делал все доступные ходы для знакомства, но она всегда оказывалась на шаг впереди, как пешка грозящая стать королевой. Простые варианты отсутствовали и требовались экстраординарные. Проникнуть бы в ее голову и узнать, что она думала обо мне.
Постепенно во мне оформилась идея написать ей любовное послание. Пока я вынашивал его, она пропала и не появлялась ни в храме, ни в столовой. Неужели она пряталась и играла со мной в кошки мышки? Мое болезненное состояние выплескивалось на поверхность страданиями юного Вертера. Не Гете – я боролся с ним качалкой. Возвращались после очередной тренировки на Звездочке, я попытался излить свои чувства Федосу.
- Женек, кажется, я влюбился в регентшу, но никак не могу подойти к ней.
- Санек, дерзай! Это просто. Я вот тоже влюбился и познакомился. Она приболела и лежит в изоляторе. Отнесу ей бананы и вытащу на прогулку. Ты тоже пригласи свою пассию погулять, делов-то, – от смутного подозрения сердце сжалось. Я молчал, боясь задать ему единственный логичный вопрос: «Кто она?» Женек будто уловил вибрации моих мыслей и ответил сам, – мою новую знакомую Веркой зовут. Наверное, ты ее знаешь. Классная девчонка. По ней вся семинария сохнет!
- Ты ее достоин! – с трудом подобрал я ответ, пытаясь не заплакать.
Итак, он гулял с Веркой. Что это значило? Она по-прежнему играла со мной, вызывая ревность или окончательно бросила? Ум лихорадочно перебирал бредовые варианты, чтобы спрятать очевидный факт – измену.

5. Новые друзья.

Как залечить рану измены? Стараться жить как прежде и не замечать счастливую улыбку Верки. Я невольно держался ближе к Женьку, поскольку через него эманировали ее энергии (этот катафатический термин мы освоили на Догматическом богословии). Исцеление пришло неожиданно. Умер мой дедушка. Мы были достаточно близки, чтобы по щеке пробежала слеза. Родился Степан в Хильковке на Полтаве и рос в приемной семье, поскольку мать умерла рано. Их отношения с отцом не складывались, и ему пришлось побираться. Ярко запомнились рассказы про его пономарство в храме, откуда его выгнали за тайноядение просфор, про то, как он подъедал куриные кости вдоль железной дороги после проезжающих поездов (наверное, поэтому я тоже любил просфоры и куриные кости). Будучи плотником, его отец однажды отремонтировал деревянную мебель для председателя украинского ЦК и в награду попросил устроить Степана в летную школу. Он окончил ее в Ленинграде по специальности штурмана. Началась война, он летал на бомбардировщике и дослужился до майора. Однажды зимой он вез бомбы и разбил полуторку на скользкой дороге. Его отправили в штрафбат под блокадным Ленинградом. Там он попал под обстрел, искупил вину кровью и оказался в московском военном госпитале. Его история была бы неполной без бабушки. Родом из Богородского под Казанью, она единственная из села закончила Казанский университет экономистом. Ее отправили служить бухгалтером при штабе Восточной армии. К концу войны она попала в Москву на должность заместителя руководителя бухгалтерии ВВС в подчинении Василия Сталина. С работы ее периодически отправляли поднимать настроение раненым бойцам в госпиталях. Там она и познакомилась с Сеней. Влюбившись, он бросил первую семью и долго добивался бабушки. Однажды он пришел к ней с пистолетом и грозился застрелиться, если она не ответит на ухаживания. Она тоже была не из робкого десятка и по скудным сведениям из ее дневников работала чуть ли не агентом под прикрытием. В итоге дед одержал победу, и они поженились. После ухода Василия Сталина и расформирования штаба ВВС ее перевели в штаб ВМФ, где она доработала до пенсии, а потом умерла от инфаркта, чуть пережив развал СССР. Она была идейной и не научилась воровать на должности бухгалтера. От работы ей досталась квартира в Тушино. Дед не вернулся в армию и проработал до пенсии начальником цеха на оборонном заводе. Он много пил, особенно после смерти бабушки, но дожил почти до восьмидесяти лет.
Мы дружили. Я любил навещать его. Всякий раз он просил меня что-то ремонтировать, прививая желание мастерить. Несмотря на коммунистическое воспитание, он одобрил мой выбор духовного пути, радовался поступлению в семинарию и с упоением слушал рассказы про нее. Его не удивила сломанная по пьяни нога. Скорее наоборот, она подтверждала, что я был не менее горячим, чем он в юности и любил летать. Может, мне по примеру деда стоило требовать внимания Верки под дулом пистолета? Я подал записочку об упокоении Степана и помолился Преподобному. На похороны, однако, отпрашиваться не стал, поминая евангельские строки: «Иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов». Смерть властвовала лишь среди мертвецов – людей, живущих в мире и подверженных биологическому циклу рождения и смерти. Вступив в Церковь, я вышел из этого цикла и понимал смерть не как фатальный финал, а рождение. Дед родился в вечную жизнь.
Жизнь была интересной и без смерти. Через нашу проходную спальню постоянно бегали толпы перваков. Среди них оказались прошлогодние кандидаты, которым в награду за терпение позволили поступить в первый класс. Они напоминали матерых зэков, испивших полную чашу страданий. Поступавший, но не поступивший с нами обладатель серебряной медали Сережа, год несший послушание за еду и набиравшийся семинарской мудрости, не вытерпел и съехал. Остальные ребята были вполне нормальными. Я наблюдал за ними с кровати и представлял, что они думали о нас. Вспоминались дежурства в аквариуме, откуда я смотрел на монстров второклассников как рыбка на мир за стеклом. Теперь, наверное, я был таким же монстром для испуганных перваков, заселившихся в наш апокалиптический мир. Более того, в спальне у туалета обитали залетчики-третьеклассники Лапатов и Черников, разбавленные Ахмедом и какими-то бесстрашными страдальцами. Одним дождливым вечером мне посчастливилось услышать их разговор.
- Отцы, завтра смена белья. Чья очередь? – обращение «отец» часто звучало из уст дежпома Корабля. Семинаристы использовали его как вежливую альтернативу «рабу Божию».
- Восьмая спальня меняется с девятой!
- Ты, шутник, и пойдешь менять! – заключил староста-солдат с отбитым чувством юмора.
- Я в прошлый раз ходил! – отозвался из угла первак по кличке Ерусалим.
- Э, в прошлый раз мы с Лапатом ходили!
- Тебе совсем мозги отбили?
- Слышь, чудило, варежку закрой, а то ща табуретку на голове сломаю! – Черников убедительно потянулся к табуретке.
- Иш ты, подишь ты! Горилла заговорила! – донеслось из глубины спальни.
- Отцы, отцы, ну хватит уже! – принялся успокаивать спорящих староста.
- Ладно, я пойду, – согласился Молчун, вынув изо рта конец четок, которые плел постоянно даже на уроках. В этот момент кто-то запустил огрызок, и тот, пролетев мимо ведра, смачно впечатался в стену. Судя по следам на стене, огрызки вообще не попадали в ведро.
- Отцы, что вы себе позволяете? Дома вы также кидаете? И вообще давайте регулярно выносить ведро!
- Нет, это не выход! Нужно ведро большое поставить, чтобы все научились попадать.
- Да, идея хорошая! Пусть староста пишет заявку, чтоб нам поставили бочку из-под огурцов! – рассмеялся Полторацкий.
- Я серьезно! – обиделся Арнольдушка.
- Ты чо, толстяк, кто здесь шутит? Серьезные проблемы решаем! Это тебе не коров за дойки дергать! – в разгар спора в спальню вломился вечно голодный Ахмед и стал завывать верхние ноты, призывая соседей заглушить его какой-нибудь едой.
- Ахмед, есть хочешь?
- Ынц, Ынц, Ынц, – изображая ударники, Ахмед направился к желанному аналою-«холодильнику» с запасами ништяков.
- Я сегодня молодец – съел четыре порции! – поглаживая живот, констатировал Арнольдушка.
- Смотри, однако, лопнешь и так уже третий китель меняешь! – проскрипел Уланыч, которому явно не давали покоя габариты Арнольдушки.
- А я не верю, что человек на половину из воды состоит!
- Ты-то точно из одного кала слеплен! – крикнул, входя в спальню, Лапат.
- Отцы! Ынц! Ынц! Ынц! А есть еще че пожрать? – дожевывая, осведомился Ахмед.
- Жень, когда ты мне плеер починишь? – спросил Мать.
- Разве я у тебя брал?
- Ты у половины Чертогов плеера и будильники чинить забрал, верни пацану игрушку! – командным тоном повелел Лапат, недолюбливавший Ахмеда за систематическое воровство туалетной бумаги.
- Ладно, отец, смотри, не опоздай на спевку! – таинственно щурясь пробормотал Ахмед, недавно ставший регентом десятки.
- Слышь, братки, Ахмед сегодня! Сидим, значит, Савватия слушаем. Тишина на уроке, как вдруг пух! Микровзрыв! И дымок такой с парты Ахмеда! «Евгений? Ту-та ту-та. Что это у вас?», – Савватий говорит. Ахмед: «Да вот, батюшка, простите, монахи попросили утюжок посмотреть, что-то не греет!» Савватий подходит, а у Ахмеда вся парта в будильниках, видак разобранный, а на полу два телека и куча проводов!
- Круто! – хором ответили перваки. Наступило временное затишье, но тут раздался необычный высокоинтеллектуальный наезд с примесью яростного негодования:
- Пшел в член, восторженный енот! Я не брал твой Катехизис! – услышанное настолько поразило обитателей, что все замолчали и устремили взоры на источник дивных глаголов. Это кричал Философ, прижимавший к груди томик японских хайку.
- А кто брал? Ты всегда у меня берешь и не возвращаешь! Или ты вернешь мне его немедленно или одно из двух! Давай скорей! Мне еще в баню нужно успеть! – Мать выходил из себя, поправляя очки.
- Плебеи и в бане остаются плебеями!
Сказав последнее слово, довольный Философ принялся разбирать пизанскую башню книг, которую выстроил на тумбочке для устрашения непросвещенной бурсацкой черни. Он был одним из прорвавшихся в систему вундеркиндов, впрочем, совершенно не приспособленным для выживания. По его словам, в пятнадцатилетнем возрасте его уже знали как автора исследований по высшей социологии и эксплуатации буровых. Он любил шокировать малопонятными иностранными идиомами, часто настолько бессвязными, что их приписывали великим экзистенциалистам типа Кьеркегора. Мать не любил Философа по той причине, что провинция обладала способностью рождать эрудированных монстров, против которых он – выпускник столичного вуза в глазах системщиков выглядел червем перед античной статуей. Мать не смог переварить выпад и вышел, вспоминая душевные страдания от прошлого софизма: «Все великие рождаются в провинции, а умирают в Париже!»

Под Чертогами оформились традиционные паттерны: кто-то табуном ломился на братский молебен в пять утра, кто-то спал до упора, кто-то проводил время в раздумьях идти ли на молебен в промежуток от звонка будильника до возвращения молящихся с братского. Тогда они вторично заводили будильник и спали дальше с твердой уверенностью, что завтра обязательно пойдут. Мое личное пространство в этом мире ограничивалось кроватью и тумбочкой. Микрокосм микрокосма среди микрокосмов. Социум обволакивал – мимо меня ежедневно проходила толпа гоблинов (так академисты называли семинариков за их неуклюжесть и неуверенность в критических ситуациях особенно перед лицом инспекции). Тем не менее мне не хватало общения. Толя, как и планировал женился, стал дьяконом и перешел на заочку. Мы ежемесячно переписывались. Он даже попросил меня написать ему комплект сочинений за третий класс, чем я и занялся с удовольствием. Стандартное сочинение заочника не отличалось от очника: вступление, основная часть, заключение, пять ссылок, никакой отсебятины. Компилируя его сочинения, я испытывал меньше ответственности, поэтому тексты получались интересными. Некоторые идеи мы обсуждали в письмах. Чувствовалось, Толя жил на воле, и его письма дышали свежестью. Мы читали их взахлеб.

«Привет, Саша! Давно не писал. Весь погрузился в домашний быт. Семья отнимает много времени, но стоит того. На практике убеждаешься, что семья есть малая церковь. Живем мы в двухкомнатной квартире сестры. Есть тахта для гостей. Обязательно приезжай в гости. Покажу тебе Сызрань. Съездим на зимнюю Волгу. Обещаю, будет весело. Семейная жизнь полна забот, но Церковь перевешивает. Служение алтарю встраивает земную жизнь в духовную. Малая церковь вводится в Церковь соборную. Почитай Розанова. Тебе понравится. Может, определишься. Один из плюсов жизни вне системы – можно смотреть телевизор. Иногда крутят хорошие фильмы. Но новости лучше не смотреть. Термин «браток» имеет на воле совсем другой смысл, чем в системе. Главная же новость – на Казанскую меня будут рукополагать во священника. А вторая новость – у нас с Людой будет ребенок. Помолись о нас у Преподобного. Очень скучаю по нашим беседам на ЦУЗе. Твой во Христе. Диакон Анатолий».

«Привет, отче Анатолие! Не представляешь, как здорово получать твои весточки с воли! Всей спальней взахлеб смакуем каждое твое слово как зэки в ГУЛАГе. Мне, конечно, не понять твоих размышлений про семью, но я рад, что ты нашел себя! Еще больше я рад, что тебя рукополагают. Будем иметь в твоем лице молитвенника и ходатая перед Богом! Спасибо за приглашение в гости! Даст Бог, на зимних каникулах выберусь. Учеба поглощает все свободное время. Учиться нравиться. Зубрежки стало меньше. Больше заставляют напрягать мозг. Преподы колоритные. Один Юдин чего стоит. Работа над сочинениями продвигается. Надеюсь закончить к твоей сессии. Быт устаканился. Кажется, я окончательно прижился в системе. Инспекция от меня отстала. Только Кайзер иногда пытается выследить, чем я занимаюсь. Телевизор тоже смотрим – наблюдаем за жизнью собратьев в окно изолятора. Как передал Федос со слов знакомой регентши, это занятие составляет один из популярных способов времяпрепровождения больных, особенно когда книжки читать надоело. Кстати, я, кажется, влюбился. В регентшу. Все сложно. Не уверен, есть ли ответные чувства. Наверно, она меня уже кинула. В общем, обсудим, когда приедешь. Ты пишешь о мафиозных братках, а у нас тут своя мафия. Термин «брат» живет своей жизнью. Обращение «брат» выражает удивление, сокрушение, упрек, заменяет ругательства. Иногда случается путаница типа: «отец, брат», «мать, брат», «брат, брат», «сестра, брат». Трехэтажное «отец, брат, старец» выражает возмущение. «Брат ты мой» используется в случае негодования или испуга. Представь, даже регентши обращаются друг к другу: «Брат». «Братки» у нас тоже есть. Помнишь, бывало, сочувствовали: «Братков попалили». Так вот «браток» означает семинариста, не ставшего стукачом и не предавшего собрата. Как тебе такая тема сочинения? Ладно, буду заканчивать. Помяни меня грешного на своей первой литургии. Твой во Христе. Саша».
 
Вскоре после хиротонии Толя приехал на зимнюю сессию. Поселился он в гостинице с зычным названием «Березка» и пригласил в гости всех, кого встретил. Вахтерша долго не могла понять, почему в одноместный номер направлялся нескончаемый поток паломников. В итоге туда набилась дюжина: Толя, Паша, Витя, Вася, Юра, Рома, Леха, Тема, Лева, Дима, Федя, Рома и я. После открывания паленой бутылки номер запах лакокрасочным цехом. Я ограничился Колокольчиком.
- Парни, классно Новый год отметили в подвале. До сих пор легенда ходит по системе. Регентши нас уважают, даже цитируют: «Расслабьтесь и не комплексуйте!»
- Брось, они и не смотрят в нашу сторону. Власиха меня жестко отшила. Мы с Труфанычем месяц в Крыму реабилитировались. Две недели в пансионате каких-то дам клеили, которые думали, что я папа, а Труф мой сын. Потом две недели святые места посещали. Мангуп вообще место силы. Мы там БГ встретили – Гребня, ну Гребенщикова. Он показал нам аккорды Капитана Воронина. До Херсонеса доехали. Там, оказывается, есть купель, где по легенде князя Владимира крестили. Вся История Церкви ожила. Федя, а мы тебя на той неделе с гитарой видели. Это вообще законно?
- Может быть, может быть. Мы с мамками в Малинники ездили на святой источник, а у них гитара оказалась. Побренчали Визбора.
- Какие еще мамки?
- Так регенш в питерской системе называют, оказывается. А насчет законно-незаконно, мне триста лет!
- Кстати, откуда это выражение возникло? Это синоним «наплевать»?
- Предание гласит, когда Первый хор готовился к выступлению на трехсотлетнем юбилее Академии, на первой же спевке Камертоныч провозгласил: «Братья, Академии триста лет!» С тех пор это стало девизом системы, а «трехсотлетник» – тот, кто ничего не принимает близко к сердцу и забивает на систему.
- Триста лет! – ребята бодро опустошили пластиковые стаканы с желтой жидкостью индустриального происхождения, судя по мертвящему химическому аромату и соответствующему послевкусию.
- Да, много у нас крылатых выражений – преданий старцев.
- Мы все тут старцы, это правда, – Труфаныч поправил челку.
- То же мне старцы, скорее чудотворцы – превращаем бензин в водку как воду в вино! – подтвердил Шатыч, понюхав откупоренный сосуд.
- Ну «чудотворец» на нашем сленге скорее «тормоз», эдакая сверхъестественная способность попадать в глупые ситуации.
- Не даром Батя говорит: «Чудотворцев пруд пруди, а преподобных нету», – Вася деловито ополоснул стакан и налил вонючей жидкости из бутылки с этикеткой виски.
- Тут курить можно?
- Леша, ты куришь?
- А в чем проблема? Иоанн Кронштадтский курил. Кто вообще придумал запрещать курение? – Леха негодовал.
- Ну как же, курить – бесам кадить, – Федя выпил «вискарик» и дико поморщился.
- Лучше б они пить запретили.
- Какое отношение это вообще имеет к семинарии?
- Ну как же? Семинария учит духовности, а курение и пьянство учат разврату. Так отец Анастасий говорит, – Рома Эрзак неуютно потерся на стуле.
- Тьфу ты, беса помянул. Придется еще выпить, чтоб его забыть. Алкоголь ведет к свободе.
- Это не та свобода.
- Да пофиг. Разливайте, допьем бормотуху.
После второй бутылки народ раздобрел и принялся обсуждать прекрасную половину семинарского человечества. Толя ловко разбавлял непристойности благоговейными высказываниями о семейной жизни. После третьей бутылки гости начали расходиться. Вахтерша так и не поняла, откуда взялась сочившаяся в ледяную ночь толпа.
До ужина оставался час, и мы отправились медитировать на ЦУЗ. Ночная лавра сияла особым зимним очарованием. Моя одержимость Веркой затмевала реальность. Мне казалось, она ждала там на морозе, но то была лишь тень на снегу.
- Отец, я так рад, что ты приехал. Без тебя система не та.
- Шура, я тоже рад!
- Толя, я влюбился! Не знаю, что дальше делать!
- Здорово! Рад за тебя!
- Но моя возлюбленная изменяет мне со всей системой!
- Брось, она любит лишь тебя! Мне открылось! Ха ха.
- Я серьезно! Не могу понять, что делать. Сердце страдает.
- Житейская мудрость гласит: «Клин клином вышибают!»
- Что ты имеешь ввиду?
- Оглянись вокруг. Уверен, в системе она не одна такая исключительная. Найди кого-нибудь еще.
- Я не могу так просто ломать тот замок, который строил в голове. Куда девать мечты о ней?
- Мы властелины своей мечты. В твоем возрасте открыты все пути. Дерзай. Не зацикливайся на одном предмете. Строй новые замки. Мечтай, люби, твори. Мне после рукоположения Бог открылся как Любовь. Бог любит нас, любит все наши взлеты и падения, все наши мечты.
- Боязно как-то, отец, вдруг тут бесовские искушения спрятаны?
- Помни, сейчас самый быстротечный отрезок твоей судьбы. Еще полгода назад мы с тобой пили здесь на девятое мая, и ты сломал ногу. Посмотри, как все изменилось. Не только природа, но мы изменились. Будто стали новыми людьми. Это потому, что мы пока еще молодые. Время подвластно нам, а не мы ему.
- Ну не знаю. Не хочу погружаться во время. Время – мучение.
- Доверься Христу, молись ему. Он поможет тебе завоевать любовь. Если есть воля Божия, она будет твоей, а нет – оно к лучшему. Пойдем на ужин, а то подмерзаю. Прости меня еще раз за все.
- Проехали. Закрыли гештальт.

- Пацаны, вы в курсе, что Кайзер устроил облаву? – перед ужином в спальне нас встретили взволнованные Лев и Дима.
- С какой стати? Он обычно под праздники глобально палит на всенощной. На буднях максимум засада на вечерней молитве. А мы и к ужину успели.
- Да ваще не в тему Кайзер пас на воротах. «Пастырь добрый», он по жизни любит пасти, так и ждет, что кто-то нарушит. Явно ждал кого-то. Хорошо хоть не в три головы, а один, – Лев едва не сплюнул, а Дима между делом поиграл бицухой. Мне живо представился трехглавый дракон с головами Саввы, Кекса и Кайзера. Левино повествование было таким увлекательным, что из нашего кокона мы перестали замечать ломящуюся на ужин толпу перваков.
- Нам реально повезло, что Косеныч шел на почту и предупредил. Мы успели обойти через Семинарский корпус. А то прикинь, от нас паленым бухлом и табаком несет за километр, и мы прямо ему в лапы.
- Блин реально палево. Толян, ты-то поп заочник не при делах, а нас спалили бы в два счета!
- Три крутых залета в одном: курево, бухло и изворотливость. Мне палиться никак нельзя. Мой прошлогодний тропарь недавно со Стены плача сняли, – Толя впервые услышал этот семинаразм и вопросительно посмотрел на Льва.
- Они их теперь в Иерусалиме вывешивают?
- Нее, так мы доску объявлений называем. Но смысл похожий – тропари навевают безутешное отчаяние. 
- Ладно, сейчас не об этом речь. Интересно, кого он ловил, – я отхлебнул воды из эмалированной кружки.
- Походу нас и ловил.
- А кто ему про нас стукнул? Кто вообще знал, что мы бухаем в Березке?
- Может, вахтерша?
- Вряд ли. Она сменилась и не видела, что мы в одном номере бухали.
- Значит, кто-то из нас. Больше ведь никто не знал.
- Часом не вы с Толяном? Вы где были?
- На ЦУЗе медитировали. А вы? Может это вы специально придумали, чтобы следы замести?
- Скажешь тоже, Похил. Мы, итак, залетчики. Какой нам смысл всех сдавать?
- Логично. А кто еще мог? Стукач явно среди нас! Впору проводить расследование.
- Нам даны следующие факты: на тайной вечере нас было тринадцать, и среди нас оказался Иуда. Мы с Чибом только что с ЦУЗа пришли, и Кайзера на воротах не было. Вы пришли перед нами, и вас предупредил Косеныч. Остальные возвращались малыми группами: Вася, Юра, Рома, Витя, Паша, Артем, Вова, Федя и Рома Эрзак. 
- К вам и к нам предъяв нет, а вот остальных надо пробить. Вова и Артем меня уже подставили разок, не предупредив, что Кекс их спалил, а я отмазывал их до последнего и теперь хожу без стипухи.
- Оно им надо? Они сами бухло принесли и дымили. Их вычеркиваем, а вот Ромочка мог. Эрзак с Кайзером с одной деревни.
- А ему какой смысл нас сдавать?
- Во-первых, выслужиться, во-вторых, у них на западенщине такая духовность. Иудин грех не считается грехом, если во спасение.
- Интересно, интересно. Надо будет заняться его разработкой. А что на счет остальных? В идеале вообще надо составить список всех стукачей, – последнюю фразу Труф произнес шепотом, поскольку мимо пробежал Эрзак. Он бросил на нас удивленный взгляд, будто мы не бухали вместе в прокуренном номере час назад.
- Рома, удивлен, что нас еще не отчислили?
- Идите в баню! – он умчался на ужин.
- Прекрасная идея! Завтра пятница – идем в баню!

В семинарской бане не только мылись. Когда все голые, не важно, где учился или нес послушание студент. Старец или тормоз – каждый пребывал в состоянии райского равенства. Личность определялась не наготой, а чем-то еще. Не случайно, когда однажды помощник, ища ответственного за банное послушание, объявил: «Братья, Голова в бане видели?», в ответ раздался лишь хохот. Исключением был Ахмед. Он не только спал, но и мылся в одежде, чтобы стирать китель на себе. Удивительно, как ему удавалось сушиться на морозе?
 Перваки мылись быстро, поскольку всего боялись, особенно наготы. Наш страх отступил, и мы мылись как обычные мужики. Всю неделю семинарская баня работала как душевая в бассейне Москва с тазиками для стирки трусов и носков. Но под выходные топили добротную парилку. В четверг парились преподаватели, а в пятницу студенты. Иногда жара хватало до субботы. Как в любой бане в парилке имелись завсегдатаи академисты – специалисты веника и пара, да и просто хорошие собеседники. Некоторые из них вообще не вылезали из парилки, чтобы оценивать длину детородных органов каждого входящего. На них давно перестали обращать внимание.
Вася и Юра еще в первом классе установили традицию употребления пива с рыбой, которой не могли помешать даже стукачи. В этот раз они запаслись «титьками» – двухлитровыми пластиковыми бутылками вялого Жигуля, а Толя обеспечил волжской рыбой. Завернувшись простынями, словно обитатели горы Олимп мы продолжили беседу ни о чем и обо всем.
- Батюшка Анатолий, поведай о своем служении, – витиевато начал добродушный Вася.
- Да вот, Василий, служение иерейское несу, – Толя ответствовал плетением словес.
- Спасительно.
- Несомненно. Подвизаюсь в кафедральном соборе десятым священником. Служу седмицу раз в месяц и хожу по требам.
- Тебя не обижаюсь, как салагу? – васин армейский юмор сквозил через улыбку.
- Да нет, Василий, я сам всех обижаю.
- Вы за требы не деретесь?
- Матерое духовенство иногда дерется.
- Вася, как там у Бати в хоре? Расскажи! – перенаправил елейный диалог в альтернативное русло я.
- У Бати все замечательно!
- Правда, что он вас бьет?
- Не бьет, а смиряет.
- Нас кругом смиряют. Я вон два раза на неделе отпахал, – Рома покраснел, выпил и еще больше покраснел.
- А за что тебя припахали?
- Дежпому показалось, что у меня срочные дела в городе, он взялся меня от них спасать.
- А ты молись, брат, как старцы учат: «Избави мя от работы вражия».
- Не помогло.
- Когда Батя смиряет, он в отличие о системы не унижает и не вызывает духовную подавленность. Просто он так учит пению и немного смирению в противовес гордости. Мы ведь все страдаем гордостью, правда батюшка?
- Да, Василий. Но заметь, подвижники обычно смиряли себя, а не ближнего.
- Ну да, ты хорошо богословие выучил. Можешь гордиться, – Вася дружески ерничал.
- В целом понятно: бьет значит любит. А ты, батюшка, бьешь свою матушку?
- Боже упаси!
- Получается, не любишь.
- Ну-ка, Василий, рыбку передай.
- А мы с Юриком решили самолет построить. Да, Юр?
- Санек, придется много топлива достать.
- Планер что ли? – Толя недоверчиво заинтересовался.
- Ракетоплан. Помнишь, я рассказывал про ракеты, которые запускал в Сычевке?
- Да.
- Так вот, мы планируем зарядить пустой газовый баллон селитрой. В итоге получится твердотопливный реактивный движок. Надо еще придумать регулируемое сопло, а то на максимальной тяге ускорение будет таким, что тело не выдержит перегрузок.
- А самолет из чего? Тоже из газет? Ха ха.
- Обижаешь. Все продумано. Кабину сделаем из переплавленных пластиковых бутылок, фюзеляж из алюминия, а крылья складные, чтобы на старте от перегрузок не сорвало. В общем, ракетоплан стартует как ракета Фау по наклонной направляющей, а после выгорания топлива, раскрываются крылья, и дальше Юрик может во всех красе проявить летные навыки.
- Круто. Жаль в системе нет кружка авиамоделирования как в доме пионеров.
- Мы и без кружков такие чертежи на доске нарисовали, что Савва чуть ментов не вызвал. Наверно, подумал, что мы собрались Ватикан бомбить.
- На самом деле зачем вы самолет строите?
- Чтобы летать, ясно же.
- Яко ангелы?
- Почему нет? Полет у человека в крови. Люди всегда мечтали взмыть в небо и летать. Возможно, и в космос слетаем.
- Это правильно. Тему православной космонавтики мало кто изучал. Надо получить патриаршее благословение на создание первого православного космолета.
- На космолет селитры не хватит. Придется движок совершенствовать.
- Для этого и нужна семинария. Тут научат, как на святой воде и молитве в космос летать.
- Ага, придется ангелов запрячь, как в колесницу Илии.
- Или бесов. Кадить и кропить их святой водой, чтобы быстрей летели.
- Под такой серьезный проект придется центр обучения православных космонавтов в семинарии создавать.
- Разве семинария сама по себе им не является? Ха ха, – Толя живо рассмеялся.
- А ЦУП?
- ЦУП? У нас уже есть ЦУЗ! – Вася подхватил раскаты смеха и схватился за живот.
- А зачем в космос летать?
- Как зачем? Приход можно открыть на орбите или монастырь!
- Мечты мечтами, но цель должна быть. Как в анекдоте: «В совке мечтали улететь в космос, потому что это была единственная возможность свалить из совка».
- Почему отсюда надо валить?
- Молодой ты еще, Шура, не понимаешь пока таких вещей.
- Батюшка, объясни! 
- Не хочу сеять в тебе семя странничества. Вы с Юрой лучше об ангелах мечтайте. Юра потом как Гагарин будет лекции читать о всем, что видел на небесах. Для вашего ракетоплана много ангелов понадобится. Ха ха, – в этот момент академист-вуайерист вышел из парилки и разочарованно оглядел наши завернутые в простыни телеса.
- Э, брат, че тебе надо?
- Пить пиво в бане не благословляется!
- Иди своей дорогой, целей будешь, – Вася, шутя, распахнул простыню. Академист брезгливо отвернулся.
- Вот я с батюшкой согласен. Иногда возникает желание свалить из этой зоны, – Рома процедил сквозь зубы.
- С чего вдруг?
- Попал в приключение на днях.
- С Ромушкой часто бывает, – Вася подмигнул.
- Не томи, расскажи.
- Возвращаюсь с вокзала с бутылкой пива. Прохожу Минутку, сворачиваю в переход, подходят ко мне двое в штатском и просят пройти на пару минут. Соглашаюсь. Заходим мы в дом из красного кирпича. Оказывается, это отделение милиции. Меня вежливо просят принять участие в опознании. Ну я без всякой задней мысли соглашаюсь. Захожу в комнату, а там человек пять. Увидели меня, оживились, один подсаживается и спрашивает, кто я, откуда. Разговорились мы. Он никак не реагирует на то, что я семинарист. Лишь все время ехидно улыбается, а в конце добавляет: «Пацан, ты попал». Тут заходит мент, который меня на улице выцепил, видит, что мы общаемся, и говорит: «Вижу, вы тут все знакомы, это хорошо, нам проще будет». Выстраивают нас в шеренгу, заводят бабу какую-то и спрашивают ее: «Кто из них вас ограбил?» Она ходит вдоль шеренги туда-сюда, а потом останавливается напротив меня и объявляет: «Вот он!» – «Точно?» – «Да, точно!» – «Замечательно. Все свободны, а вы молодой человек, останьтесь». Тут до меня начинает доходить глубина ситуации. В этот момент я прямо ощутил, как ангел хранитель вернул мне дар речи, и я уверенно, со властью, обратился к менту: «Товарищ милиционер, я семинарист и опаздываю на службу». Он удивился, проверил мой студенческий билет и говорит: «Что ж вы сразу не предупредили, что вы семинарист, мы бы вас не привлекали. Ладно, вы свободны». Я как апостол Петр покинул темницу и вернулся в систему и только в классе почувствовал дрожь в коленях. Вот такие ситуации подстерегают на каждом шагу. Пока с нами ангел хранитель, мы защищены, но ведь он может и отступить.
- Да, отец брат старец, блюдите яко опасно ходите, – все замолчали, осмысливая историю Ромы. Мимо опять прошел Эрзак.
- О, Рома, решил грех омыть? – ринулся в бой Юра.
- Какой грех, братья, о чем вы говорите?
- Сам знаешь какой, иудин грех.
- Не понимаю, о чем речь.
- Как о чем? По твоей наводке твой земеля Кайзер устроил ловитву на воротах?
- Совсем нет! Я ничего ему не говорил!
- А кому говорил?
- Дробина унюхал мой перегар. Пришлось объяснять. Но имен я не упоминал! Отвечаю!
- Понятно. Если Дробина узнал, то передал Самойлюку, а тот Кайзеру. Ты точно имен не упоминал?
- Точно, братья, отвечаю!
- Ладно, прощаются тебе грехи твои, иди и больше не греши!
- О, а можно рыбки?
- Ступай уже! Хотя постой! Ты случайно в милиции не подрабатываешь осведомителем?
- Чего?
- Да так, ничего. Поистине, как Рома говорит, ангел хранитель уберег.

Толина сессия подошла к концу, он сдал экзамены и закончил третий класс семинарии. Когда он уехал, я решил бороться с тоской физическими нагрузками и вернулся на Звезду. Мне удалось познакомиться с местными качками, среди которых блистал Сан Саныч Матвеев – профессиональный кач, жавший от груди триста кило с таким ревом, что портреты Арни падали со стен. Он выступал на торжественных мероприятиях в качестве клоуна, надувая и лопая грелки.
Звезда к зиме оживилась. Однажды там случился день семинариста – собралось аж восемь спортсменов. Мы были из разных классов, но быстро подружились. Я понял, почему мафиозные банды девяностых возникали в спортзалах – людей объединяло общее дело помимо основной работы. Качалка объединяла и нас в тайное общество – орден Звезды. Одним из новичков был старший пономарь Червь, который отлавливал меня в первом классе за прогулы пономарства. Он оказался прекрасным человеком, в меру идейным и немного хулиганистым, как и подобало будущему пастырю. Штанга нас не просто помирила. Я зауважал его как черпак деда в армии. Червь кушал протеин, поэтому его мышцы росли как на дрожжах, в отличие от моих на твороге и гречке. Мы подшучивали: «Червь точил белок».
Однажды в зале появился новенький – статный иподьякон, носитель тяжелых рипид, для которых действительно требовались мышцы. Он попросил подстраховать и выжал сто тридцать кило от груди – неплохо для первака. Так мы и познакомились. Звали его Алексей. Русский родом из Литвы, он был продвинутым спортсменом: грамотно планировал тренировки и соблюдал режим питания. Вместо Плейбоя и Солдата удачи он читал Флекс. Этот журнал рисовал одновременно сказочный и правдивый мир капиталистического культуризма. Издавал его Джо Вайдер, вследствие чего Федос наградил Леху кличкой Вайдер. Для поколения Саши Матвеева Арни был современником, нам он приходился дедушкой, а Флекс являл миру новых олимпийских героев. Самым популярным из них стал качек из Бирмингема Дориан Ятс. Возможно, незримые струны англо-русских связей резонировали среди подростков девяностых, как песни Битлов среди шестидесятников. Помимо Флекса Вайдер читал много умных книг и вполне мог соперничать с Философом. При близком знакомстве он раскрылся как личность не менее многогранная, чем Толя и заменил Толю в моей многомерной вселенной. Однажды по пути в качалку я рассказал Лехе про несчастную любовь, а он поведал свою душещипательную историю. Все началось с традиционной темы: «Зачем поступать в семинарию?»
- Хороший вопрос. Выбор был не богат. Как сказал мне сосед по кличке Запорожец – он держал «Запор» во дворе: «Сейчас или ментом быть или попом. В обоих случаях без еды не останешься». Морщинистое лицо Запорожца подтверждало, что дед знал жизнь не понаслышке. Я и сам интуитивно это понимал. У меня крутилась мысль о медицинском институте, чтобы пойти по стопам отца. Но поскольку рос я без него, эта мысль не победила. Еще думал про физкультурный – отсюда увлечение качалкой. Мама воспитывала меня одна, и, видимо, ее молитвы действовали. По крайней мере появилось желание угодить ей. Но все решила любовь. В школе я страстно любил одноклассницу. Мы дружили.  К великому огорчению, дальше поцелуев не заходило. Но эти поцелуи, помноженные на юношескую гиперсексуальность и очумелую влюбленность создавали неземные ощущения – сплошные фейерверки в мозгу. К сожалению, она переехала в Серпухов и после полугода разлуки написала, что у нее теперь другой. Поплакав, я взял себя в руки, открыл российскую визу и поехал к ней на весенних каникулах в выпускном классе. Мы пообщались, и у меня сложилось впечатление, что надо быть географически ближе, чтобы вернуть ее любовь. Итогом поездки стало решение поступать в семинарию. Сергиев Посад всего шестьдесят километров от Москвы и сто двадцать от Серпухова. Я надеялся, учась в семинарии, видеться с ней раз в месяц. Да и мамка обрадовалась, что сын станет попом. Учителя, выдавая аттестат, объяснили, что кончилось счастливое детство. Счастливое не потому, что оно такое, а в сравнении со взрослой жизнью. Учителя знали это по опыту и радовались, что и мы вскоре познаем скорбь бытия, и они, разочаровавшиеся в жизни, не останутся в одиночестве. Их ряды пополнят новые лузеры, доказывающие аксиому, что другого человеку не дано. В моем случае линия судьбы искривилась необычным образом, и я поступил на абитуру. Интересно, что, попав в Посад впервые и ища вход в систему, я сначала оказался у ворот с противоположной стороны ближе всего к кабинету Кекса, который и был моей целью. А дальше – по накатанной. Нашел я кабинет Кекса, подал документы и пошел заселяться.
- И какие впечатления, а то я стал забывать?
- Жутковатое видение малого филиала ада, но постепенно приспосабливаешься и замечаешь улыбки сокамерников. Знакомство с ними проходило просто – говоришь имя и откуда приехал, а они озвучивают свои данные. За пару дней запоминаешь всех, а про кого не запомнил, спрашиваешь соседа: «А этот чудик откуда?» Вписываешься в распорядок дня. Сразу поразило, что некоторые ребята носили кипы толстых книг, но почему-то слабо показывали себя на собеседованиях. Мои комплексы перед их способностью перемещать тома из библиотеки в спальню и обратно потихоньку рассеивались. А узнав, что некоторые поступали по пять раз, я начал с меньшей ответственностью относиться к тому, что скорее всего не поступлю. Потом неделю ходил на собеседования с умными дядями.
- А был вопрос про попугаев?
- Не помню уже. Но вроде Кекс мочил свои коры. Прикольно, когда после экзаменов нас собрали в актовом зале, я не понял вначале, откуда шел его голос, и с дуру посмотрел в потолок. Я не поверил, что поступил и убедился, лишь отыскав свою заурядную фамилию Смирнов среди причудливых Борщей, Коней, Салобоев и Чебураторов.
- Есть такое дело. Не понятно, деградируем или эволюционируем. До революции фамилии были благозвучными: Преображенский, Игумнов; после революции сильными и лаконичными: Ленин, Сталин, а теперь – Борщ да Чебуратор. Ну да ладно, а дальше что было?
- Приехал домой. Мама, конечно, расплакалась от радости. Сбылась ее мечта – я выбрал лучшее. От вида этих счастливых глаз, блестящих от слез, я действительно поверил, что свершил нечто знаменательное. Конечно, это свершение растворяется в коктейле из смущения, гордости, чувства превосходства над теми, кого обошел по конкурсу, радости, и даже счастья от того, что окружающие в еще, можно сказать, детской жизни жмут тебе руку, хлопают по плечу и говорят: «Молодцом!» Ощущаешь себя на пороге клуба взрослых, куда сделал первый удачный шаг.
- Молодец, разложил все по полочкам. Моя мама тоже обрадовалась, а больше ни с кем я особо не делился.
- Дальше несложные сборы, оформление документов и снова Посад. Помню, по пути с вокзала ощущал себя почти дембелем, но, в сущности, я просто наивный пацан из провинции, с легким акцентом, который чаще идентифицируют как хохляцкий, чем литовский.
- Я не заметил твоего акцента, но помню, как вы заселялись – зеленые птенцы, выпавшие из гнезда в пекло.
- До сих пор напрягаюсь, когда иду через ваши проходные спальни, особенно там, где Лапатов, но выживать надо как-то. Времени на все не хватает. Поначалу я с радостью откликался на призывы дежпома потрудиться на благо родной семинарии и окунался в грязную работу – вывозить мусор, разгружать картошку, мять капусту в резиновых сапогах. Напоминало танцы Челентано в бочке винограда под солнцем Италии, но затхлый монастырский погреб отличался от летней европейской деревушки... Вставал в пять на братский молебен у мощей Преподобного.
- Вспоминаю себя: пылок, восторжен и верю в идеалы. Каждый день молишься по четкам, читаешь Библию, и не смущает, что результатов нет. Они наверно придут лет через сорок.
- То так. Хотя уже сейчас друг друга старцами называем. Цинизм проникает в душу с приличной скоростью.
- А как ты сподобился иподьяконства?
- Сижу на трапезе, оглушаемый грохотом стульев, слушаю фамилии залетчиков, которых вызвали к Кексу, радуюсь, что никому не нужен, когда вокруг ломаются чьи-то судьбы, но вдруг ко мне подходит человек и приглашает на беседу. Оказывается, он выбрал меня для иподьяконства по фотографии в личном деле, потому что у меня «классические черты лица, рост сто восемьдесят три, нигде не залетал, в учебе нет хвостов».
- А кто этот человек, которому открыт доступ к личным делам?
- Стародуб – старший ипод.
- Не удивлен.
- Вроде, попал в привилегированную касту, но как младшему, мне выпадает грязная работа, хотя со стороны выглядит круто. Всякие странные личности подходят знакомиться. Регентши строят глазки. Но все равно я – желторотик. Учеба, богослужение, послушание – вот и вся жизнь, эдакий монашеский транс. Постепенно нашлось время для качалки. Я увлекаюсь железом со школы. Раз в неделю с друзьями отпахать в зале три часа и, вернувшись в алма-матер, съесть три порции риса с курицей – высшее блаженство! Ха ха.
- Отлично подметил! Кстати, сегодня можно творогом разжиться. Его много остается после ужина.
- Само собой. Белок – основа мышц.
- А что за странные личности подходят знакомиться?
- Академисты всякие, друзья Стародуба: Барби, Никифор, Ермак, Чудик.
- Почему они странные?
- Это не уловимо. На подсознанке чувствуешь второе дно.
- А как же твоя любовь?
- По замыслу инспекции в наше плотное расписание свидание с любимыми не вписывается. Чтобы вырваться из системы, нужно подписать бумагу у Саввы, а это уже стресс. Прошения часто отклоняют. Однажды мне удалось получить «положительную резолюцию», я потратил последние деньги на поездку в Серпухов, потоптался возле дома как лох, никого не застал и уныло вернулся. А потом получил письмецо, где коротко и ясно говорилось, что она свой выбор сделала и просит меня не беспокоить любовными излияниями. Ну и что мне оставалось? Повыл морозным вечером на луну на ЦУЗе и вернулся под чертоги. Вот и вся любовь. А у тебя что на этом фронте?
- Можно сказать, любовь с первого взгляда. Но, к сожалению, без взаимности.  Весь первый класс не покидало ощущение, что она где-то рядом, наблюдает за мной, но впервые я увидел ее в начале второго класса. Глубоко в мозг врезался ее взгляд, и я потерял контроль. Сначала думал, что она разделяет мои чувства, да и друзья меня в этом постоянно убеждают, но оказалось, она встречается с Федосом.
- Это не проблема. Федос просто такой – Федос бабос.
- Я даже думаю, она специально общается с ним, чтобы теребить мою ревность.
- А ты ее спрашивал, почему она вдруг на него переключилась?
- Нет. Кроме мимолетных встреч глазами мы пока не знакомы.
- Вот это поворот. Значит, ты просто строишь воздушный замок в голове. Романтик.
- Вдруг наши построения имеют силу трансформироваться в реальность? Вот сейчас раскачаюсь как мой небесный покровитель Александр Невский и завоюю дамское сердце, а вместе с ним и царство. Многие убеждены, что я хожу в качалку ради нее.
- Потому что не знают, какое удовольствие можно получать от железа. Вообще трансферинг реальности – убойная вещь. Но железо в этом деле мало помогает. Двигать ноосферу мышцами трудно.
- Посмотрим.

Качалка стала для нас больше, чем второй дом. Ходили мы туда с Лехой регулярно, чаще Червя и Федоса и с нетерпением ждали каждой тренировки. Между тренировками нас невзначай посетил Святейший патриарх. Не нас конкретно, а очередной торжественный вечер в системе. В минувшем году его визит прошел незаметно. Создалось впечатление, что семинария ему не интересна. В этом году мы впервые имели честь лицезреть его в президиуме. Он сидел в центре, выделяясь белоснежным клобуком, делал вид, что внимательно слушал доклады и даже одобрительно кивал на алгебраические выкладки Михстепа. Потом он еле заметно задремал, а очнувшись, окинул актовый зал отеческим взором. В его взоре читалось, что мы семинаристы ему не равнодушны. Чувствовалось, он поистине был нашим святейшим отцом, а мы были его детками. В честь его визита нас ждал праздничный обед. По традиции я долго и безуспешно ловил ее взгляд у столовой. Паша и Витя заняли наш столик на четверых и отбивали попытки других вписаться классическим семинаразмом: «Ангела за трапезой!», – приветствовал гость. «Самим мало!», – ответствовал Павел. Стол украшали отголоски прошлогодней роскоши: дольки сухой колбасы и сыра, но вино больше не наливали. Семинаристы поэтому выглядели нервозными и планировали бегство в город за алкоголем.
В зале как обычно звучали афоризмы дежпома: «Братья, напоминаю, верующие в храме стоят справа, а семинаристы слева!» В реальности семинаристов постоянно тянуло направо к верующим. Подустав, дежпом отмочил новый каламбур: «Отнесите посуду на край стола!» Все притихли, и донесся шепот: «Шухер, Кекс идет!» Кекс был в хорошем настроении и среагировал: «Хых, я уже здесь». Он сделал какое-то малозначительное объявление, но в день праздника никому не грозил его гнев, и общего благостного настроения он не испортил. «Писать и пахать» никто не сподобился («Писать объяснительные и пахать на продскладе» – классический «корабельный» перл дежпома Корабля). В итоге стулья отгрохотали благодарственную молитву.
Чтобы поддержать веселое настроение собратьев, я приложил недоеденную сосиску в область ширинки. Для невооруженного взгляда казалось, что мой детородный орган выпал. В комплекте с моей недавней стрижкой наголо пантомима выглядела неестественно дерзко. Я сбился со счета, ловя одобрительные улыбки бурсаков. Моя шалость явно доставила им заряд положительных эмоций к празднику. Академисты выходили из зала последними. Не поняв, что это сосиска, дежпом Владимир взволнованно подбежал и попытался запихнуть ее обратно: «Что ты делаешь!? Убери скорей!» Но осознав, что держит в руках сосиску, он сконфузился, улыбнулся и пожурил: «Смотри, не балуй! Давно тебя не видел. Заходи в гости на неделе».
Когда выдался свободный вечер, я воспользовался приглашением и пошел на разведку, ведь я никогда не был в полтиннике. Туда вел просторный коридор вдоль актового зала. В нем имелось три этажа. На первом рабочая столовая и продсклад, на втором и третьем студенческие комнаты. Владимир жил на третьем. В коридоре было темно и тихо. Я постучал: «Молитвами святых отец наших». Дверь резко открылась, Владимир протянул руку: «Заходи!» Комната состояла из прихожей и спальни. Слева ютился санузел, а справа шкаф для одежды. Прихожую и спальню разделяла занавеска. Спальня – квадратная комната с маленьким окошком под низким потолком. Под ним уместилась софа. Вдоль стен стояли две кровати с тумбочками. В центре – стол с тарелками и запакованной едой. Несмотря на среду, пахло жареной курицей. Из угла вещал маленький телевизор. Слева на кровати читал тот самый иподьякон Стародуб. Он отреагировал на мое появление латентной улыбкой. Кровать справа принадлежала Владимиру.
- Хочешь, посмотри телевизор. У нас намечается праздничная трапеза в честь… Олег, в честь кого?
- Откуда мне знать, в честь кого вы собрались сегодня пьянствовать, – он посмотрел на Владимира исподлобья.
- Дедуля, не серчай, мы тебя угостим.
По телеку шла передача из параллельной вселенной: какая-то викторина, где крутили колесо и отгадывали буквы. Я отвык от зрелищ настолько, что сперва не понял, на каком языке говорил ведущий. Вскоре в комнату постучали. Стародуб поморщился, Владимир открыл дверь. В спальню вошли двое иподьяконов – высокий женоподобный и щупленький поменьше. Они поставили на стол запотевшую бутылку водки и сели на софу.
- Володь, новых знакомых водишь? Давай уж представь.
- Это Саня Похил из второго А.
- Понятно. How do you do?
- Чего?
- Не обращай внимания. Тимофей с Димой английским увлекаются.
- Здорово, я тоже взялся за английский.
- А какой язык в школе учил?
- Английский.
- Наверное, все уже забыл?
- Алфавит помню, фразы общие.
- Обращайся за помощью, если что.
В дверь опять постучали. На пороге был дежурный из столовой Чудик с каким-то перваком. Он поставил на стол сумку с едой и широко улыбнулся. Тимофей поморщился.
- Тимофей, смотри, Чудо вообще первоклашку подцепил.
- Его зовут Ваня Полушкин.
Они сели на койку Владимира, а в дверь зашли еще двое – грузный дьякон Павлиха и регент Третьего хора – недавно рукоположенный иеромонах Амвросий. Они деловито сели в противоположных углах спальни, заставив Олега занять оборонительную позу на краю койки. Через мгновение в комнату вошла последняя группа – Петенька Еремей и Игорек Шаповал с двумя перваками. В комнате стало душно, и кто-то открыл окно. Я не предполагал, что в маленькой спальне могли поместиться тринадцать человек. Пока Владимир сервировал стол и разливал водку, все о чем-то разговаривали. Поскольку большинство было академистами, я не встревал в интеллектуальную беседу и сконцентрировался на чтении водочной этикетки. Собеседники называли друг друга женскими именами, и в диалогах преобладали слова женского рода, будто между собой общались официантки.
После первой рюмки в нашей дружной кампании обнажились конфликты. Стародуб демонстративно игнорировал Павлиху, Павлиха огрызался на Стародуба. Амвросий держался обособленно и надменно. Чудик с Шаповалом спорили как две базарные торговки. Тимофей Подобед с Димой Ермаком пытались доказать окружающим свои навыки английского. Петенька каждый раз оттопыривал пальчик, как заморская красавица, поднося стопку к устам. Владимир реагировал сарказмом и не успевал выкладывать еду на стол. Первак Полушкин осмелел и нашептывал что-то на ухо Чудику. Чудик его то и дело обнимал. Я притворялся, что пил вместе со всеми, и никто не замечал, что водка в рюмке не убывала. Чем больше окружающие пьянели, тем нелепее казалась вечеринка с ее персонажами. Внешне было весело, но меня не покидала смутная тревога, будто за торжеством скрывался тайный смысл. Поведение первака вызывало наибольшее подозрение. Как можно так оборзеть, чтобы бухать с академистами? Несколько раз я ловил на себе оценивающие засаленные взгляды присутствующих. Пытаясь объяснить этот гротеск, я пришел к странному выводу: ситуация напоминала смотрины невесты… и невестой был я.
К концу пятой бутылки ситуация сделала неожиданный поворот. Амвросий встал почти такой же трезвый, как я, взял рюмку и торжественно объявил:
- Сегодня мы собрались здесь ради единственного человека! Володя, позволь поднять эту рюмку за тебя! Сегодня твои поминки. Мы провожаем тебя в последний путь, ибо скоро раб Божий Владимир умрет, и родится новый человек с новым именем. Выпьем же за твой новый путь, чтобы он был гладким.
- Вития! Володь, ждем тебя в нашем тайном обществе – академическом монашеском братстве. Многие из нас уже там, пусть и молодежь подтягивается.
В завершение тирады Подобеда Чудик любвеобильно обнял своего первака и почти поцеловал, если бы тот не увернулся. Меня настораживало это тайное общество – так называемое ученое монашество. Была в нем какая-то постыдная тайна, которую ум отказывался понять, несмотря на намеки. Вечеринка оказалась мальчишником, хотя, оглядев персонажей, следовало назвать ее девичником. Невестой оказался не я, а Владимир, который собрался в монашество. Как же это отличалось от наших простых семинарских агап, на которых мы напивались, но не позволяли уму блуждать в запретных направлениях. Здесь же все балансировало на грани сократической мистерии. Подтверждая мои догадки, участники мистерии расходились по кельям парами.
Однажды по пути в качалку Леха поделился, что тоже попадал на закрытые академические мероприятия.
- Среди наших перваков есть хорошие аналитики. Они разработали классификатор студентов, чтобы ориентироваться в незнакомом мире.
- Мы делили всех на залетчиков и старцев, а среди них пятой точкой интуитивно определяли, кто стукач.
- Все сложней. Подумай, что получиться, если собрать вместе молодых людей с разным мировоззрением, образованием, и до-семинарским прошлым. На вскидку можно выделить поповских сыновей, которые в свою очередь делятся на сыновей рядовых попов, кафедральных протоиереев и настоятелей. Добавь сюда иподиаконов, пономарей, послушников и выпускников духовных училищ. Отдельно идут студенты светских вузов и дембеля. Меня поражает разделение на касты как в Индии. Их можно отождествить с послушаниями. Вот я, например, в касте иподьяконов, а ты в касте певцов. Переходить из касты в касту нельзя. Это влечет массу проблем. Все мы интуитивно чувствуем, к какой касте принадлежит тот или иной раб Божий.
- Молодец! Сам додумался?
- Ваня подсказал, который в черном кожаном плаще ходит.
- Помню.
- Так вот. Самая большая каста – хохлы. Все они с Украины, чаще с Западной. Держатся сплоченно. Точат сало под одеялом. Частенько наезжают на «проклятых москалей». Общаются между собой исключительно на мове. Я даже слышал их высказывание, что язык только у свиней и коров, ну еще у москалей русский язык.
- Интересное наблюдение. Наверное, на вашем потоке их больше, поскольку на нашем их доминирование не чувствуется.
- Ваш поток русский Всеволод набирал, а наш западенец Савва.
- Логично.
- Другая каста, как ты уже определил, старцы. Они же тормоза, они же блаженные мужья, они же овощи. Они часто молятся в тайных углах царю Николаю и читают редкие акафисты. Друг друга при встрече одаривают троекратным лобызанием, просят прощения и делятся новостями типа, какой старец исповедает сегодня в лавре, и кто служит раннюю. Иногда они собираются, чтобы обсудить заговоры «жидомасонов». Периодически совершают хадж в лаврские скиты. Склонны к монашеству. Самая тайная каста, живущая практически на нелегальном положении и известная лишь инспекции – стукачи, наушники, наперсники.
- С ними мы недавно столкнулись.
- По каким причинам человек становиться стукачом? Этот вопрос волновал, волнует и будет волновать пытливые и наивные умы отчисленных залетчиков в тишине поезда, мерно несущего их в родные епархии на ковер к архиерею и в слезные объятия матерей…
- Когда студента отчисляют, он едет «на ковер к владыке и в слезные объятья матери», задаваясь вопросом: «Кто испортил мне жизнь?» Так вот, каста стукачей состоит не из случайных жертв, завербованных инспекцией, хотя такое тоже встречается. Они стучат целенаправленно. Происходит так: какой-нибудь прыщавый отрок вдруг решает избавить православие от духовной скверны, идет к инспектору и исповедует ему тайные помыслы и злодеяния братии. Ну а инспектор решает, давать ли ход следствию или поручить стукачу новое задание. Ребята рассказали анекдотичный случай, когда после уплотнения спален на каникулах, одна из них оказалась полностью забита стукачами. Они томились как крысы в банке, пылая взаимной ненавистью и чувством невыполненного долга. Это было настолько сильное зрелище, что стало легендой системы. Интересно, если стукач залетает, то несет наказание как рядовой залетчик. Выгоды ноль.
- Тема стукачества настолько обширна, что можно писать научную работу. Стукачами иногда становятся случайно, иногда специально, но, как ты правильно подметил, они как шпионы прячутся среди нас. Возможно, это и создает в системе атмосферу страха.
- Оказывается, есть еще каста спортсменов-качков. Про нас легенды сочиняют, что мы практикуем Иисусову молитву под жим штанги. Основополагающим событием семинарского культуризма считается случай, когда Шайба уронил «по немощи» на Полиелее тяжелое напрестольное Евангелие, и это убедило инспекцию в целесообразности качалки. У нас появились последователи. Они собираются в закутке у четвертой спальни под Чертогами, где есть штанга из цемента, и в северке, где штангу сделали из вешалок.
- Круто. Надо к ним наведаться.
- Есть еще разделение по классам, спальням и столикам в столовой. Объединение по столикам самое надежное, ведь на Руси изначально принято разделять трапезу только с проверенными людьми. Но есть и обратная сторона. Благодаря столикам инспекция знает состав и численность всех группировок.
- А как же тайное общество академических монахов?
- Это отдельная тема. Я немного столкнулся с ней на иподьяконстве, но в детали меня пока не посвятили. Поговаривают, что с ней связана каста «юношей небесного цвета». Однажды я услышал от Подобеда выражение «гейклуб под царскими Чертогами». Что он имел ввиду, я не уточнял, но среди наших таких пока не встречал. Вообще эта тема среди академистов – табу, тайна за семью печатями.
- Судя по тому, как они вовлекают молодежь в свое тайное общество, царские Чертоги для них скорей как курятник для лис. Мерзость. Лучше умом туда не ходить.
- Лучше на их вечеринки не ходить.

Вечеринка забылась. На новые не приглашали. Жизнь вошла в привычное русло. Я окунулся в учебу. Этому ничто не мешало, поскольку я освоил искусство отмазок на достойном для второклассника уровне. Отмазка логически развивала тему закоса. Косить от послушаний мы учились весь первый класс, а отмазываться – весь второй. Отмазка, вероятно, пришла к нам из армейского словаря как выдуманное оправдание без реального основания. Семинаристы чаще всего отмазывались от послушаний и реже уклонялись от наказаний. Целиком схема выглядела так: закос – отмазка – залет. Некоторые воспитанники достигали подлинного мастерства в искусстве отмазок. Они заготавливали про запас несколько отмазок на разные случаи. Например, сидел семинарист в столовой. В разгар обеда к нему подходил Жиров с классическим: «Та-а-ак, братец! Надо поработать!» В ответ звучала дежурная отмазка номер один: «Отец Сергий, у меня вахта». Жиров мог парировать ее контрзаготовкой: «О, человечек нашелся на вахте посидеть». Тогда испуганный брат кидал отмазку номер два: «Вы не поняли, моя вахта на следующей неделе!» Жиров обычно не вдавался в логические подробности после второй отмазки и припахивал другого воспитанника.
Я тоже заготовил ряд отмазок, которые удавалось применять против случайных послушаний ради похода в библиотеку. Сложней дело обстояло с Кайзером. Он знал, что у меня появились высокие покровители из академии, но по-прежнему охотился на меня. Отмазки на него не действовали и даже злили. Предчувствуя наличие заготовки, он скалил зубы и шипел так пугающе, что приходилось идти на любое послушание, а он специально проверял. Вообще он слыл эффективной ищейкой системы. Поговаривали, что сеть его стукачей проникла во все касты. Плоды его работы усматривались в частом обновлении нелепых тропарей у столовой, например, за прослушивание греховной музыки или просмотр греховных телепередач. Скорее всего, в глобальном плане Кайзера я не был приоритетной целью, но избегание его сетей отнимало много нервов.
Нервотрепка требовала энергии. Чтобы пополнять ее запасы, приходилось искать возможность урвать лишний кусок еды. Эволюционные инстинкты обострялись сильней всего на полднике, поскольку завтрак успевал перевариться, а до обеда оставалось два часа. Пара студентов от каждого класса заранее сервировала булочки, колбасу, печенья, чай и солидол в разных вариациях в зависимости от постных дней. Солидолом называли яблочное повидло. Густой, вязкий темно-коричневый продукт действительно напоминал техническую смазку. Желудки он портил как реальный солидол, но мы ели его с удовольствием.
Как только звенел звонок, голодные толпы выстреливали из классов и, сметая все на пути, неслись в притвор Семинарского храма. Мы были настолько голодными, что мигом сметали всю колбасу, а иногда и все булочки. Слабейшим и нерасторопным оставались горы солидола с чаем. Это продолжалось несколько недель. Староста пытался бороться с эволюцией, обмазывая печенья и булочки солидолом, чтобы у нетерпеливых пачкались руки, но это не помогало. Тогда меня и несколько эволюционно приспособившихся приматов выловил классный наставник отец Тихон. Я испугался, но его низкие доверительные обертона настолько контрастировали с шипением Кайзера, что я раскрылся: «Ребята, мне сообщили, что вы воруете полдники у братьев. Я понимаю, что вам трудно бороться с голодом, но поставьте себя на их место. Им не достается вообще ничего. Они остаются голодными и злыми. Вы, наверное, понимаете, что ваше поведение далеко от идеалов христианства, а ваш поступок – грех. Так что давайте договоримся считать это последним предупреждением. Я не дам хода жалобе, но вы должны исправиться. Договорились?»
Без стукача не обошлось. В эволюционной цепочке стукачи занимали не первое место, видимо, как гамма самцы. Наше альфа поведение в долгосрочной перспективе могло их искоренить. Но отец Тихон кротко перечеркнул теорию эволюции христианским аргументом. От духовной слепоты я не видел последствий плохого поведения. Кротость открыла мои глаза, и это понравилось. Дракон системы имел и человеческую голову – дух духовных школ иногда бывал добрым. «Простите, батюшка, больше так не будем! Благословите!» Тихон отсыпал щедрую щепотку евангельской соли в наши ладони.

7. Прелюбодейство.

В комнате было влажно и жарко. Мне нравилось мыть баки для закалки воли и перековки личности. Мерзкий процесс (особенно отскребание пригоревшей рыбы) очищал не только «внешнее блюда, но и внутреннее». «Школа спецназа и смирения», как ляпнул некий старец. Дежурство в столовой пришлось на среду – постный день. Постная пища смывалась легче, и уже к десяти я улучил момент почитать толино письмо.

«Дорогой Шура, как ты? Служба идет своим чередом. С нетерпением жду сессии, чтобы повидать вас. Учеба летит. Прошел год семинарии, а я уже выбрал тему кандидатки в академии – христианский брак. Материала уйма. Начал с русской религиозной философии. Зная о твоих исканиях, хотел бы процитировать отрывок твоего тезки Саши Черного из 1910 года. Называется он: «Руководство для флирта в квартире».
«Придя в общество, осторожно вскинь глаза и реши, какая из девиц или дам создана для тебя. Если ни одна, не насилуй себя и не руководись пословицей о безрыбье. Избрав, отведи в сторону хорошо знакомого, узнай деликатно биографию и топографию ее, сядь напротив, сделай возможно умные и понимающие глаза и смотри на лампу. Пересядь ближе и, пряча грязные ногти, спроси желудочным шепотом: «Вы любите Пана?» Услышав неизбежное: «Еще бы!», помолчи пять минут и закрой глаза ладонью. Отмахнув головой поток внезапных мыслей (для вида), настойчиво, просто и изумленно оброни: «Какое у вас лицо?!» Она поймет это всегда в желательном для себя смысле. И если ее зрачки слегка потеплеют, протяни под столом носок ботинка (со скоростью двух миллиметров в минуту) и, как дыхание ветра, коснись ее ногой. Когда, в ответ на пожатие, ее нога вздрогнет и уплывет под черную пасть дивана, заговори сразу бурно, негромко и песнопенно: о бескрылости жизни, стенах, Девятой симфонии, атласе ее дыхания, стенах, уходе Хомякова, холодных вершинах одиночества, стенах, грубой квартирной хозяйке, Вехах, стенах… И вдруг… остановись. Обведи глазами курящих и некурящих, пьющих чай и непьющих, сделай тонко-презрительно-сострадающе-саркастически-негодующее лицо, внезапно, словно чудо, найди фиалки (или маслины – если она брюнетка) ее глаз: вспыхни и зарозовейся. Ты и она. Она и ты. Только в этом смысле должна она понять тебя. Иди дальше: «Здесь трудно говорить… невыносимо молчать… невозможно думать». И полным аккордом виолончели, шумящим призывом спроси: «Когда?..» В ответ на возможное молчание (75–90 процентов) опрокинься: «И вы любите Пана?! О! Вы такая же, как все?! О! Пять минут знакомства и вопрос «когда?» Это «неприлично»?! Дерзко?! О!.. Но я думал, что вы…» И гордо умолкни. Придя к ней через день на квартиру, начни с Никиша и садись непременно против входных дверей. От Никиша перейди к жизни, от жизни к себе. Среди вдумчивой и затаенно-детско-искренней фразы о своей последней поездке в Териоки коснись ее мизинца и спроси: «Вы бегаете на лыжах?» И, не давая ей опомниться, возьмись за мизинец и разлейся: «Лыжи! Вы не бегаете на лыжах! Такая хрупкая (или мощная) фигурка на искристом снегу (возьми два пальца), холод обжигает лицо, птицы изнемогают и отстают (возьми три пальца) … ветер смеется в глаза и целует руки… вот так… вот так» (попробуй показать – как). Если она встанет, скажет: «Негодяй!» и нажмет кнопку, подыми на нее холодно-рассеянные глаза, скажи: «Дура!» – и уходи. Если она этого не скажет…»
Весьма поучительно и созвучно твоим романтическим чувствам. Надеюсь, возьмешь на вооружение. Твой. О. Анатолий».

Через дверь доносился звонкий смех официанток. В мире животных самцы привлекали самок, в системе – наоборот. За редким исключением семинаристы не были самцами, но официанток это не останавливало. Их дерзкие шутки ломали незримую преграду между мужским и женским полом. В этом году они наседали с удвоенной силой, ибо имели дело со второклассниками в точке бифуркации. Опыт работы в столовой делал их достойными матушками. Если регентши умели петь, официантки еще и готовить, а иногда даже заплетать салфетки в оригами лебедей. Они искрились незаурядными талантами и излучали неповторимый шарм, отраженный в кличках. Кличками своих кормилиц одаривали поколения семинаристов. Первой в их ряду стояла миниатюрная казашка по прозвищу Дитя востока. Далее шла Маша – Скорая помощь. (Некий старец непристойно исковеркал: «Скорая сексуальная помощь». Но слово «сексуальная» не липло к созданию, которое крест-накрест опоясывало огромные груди оренбургским пуховым платком). Среди них выделялась проворностью Наташа Чеченка, а формой носа Света Буратино. Еще две тетеньки ростом и комплекцией затмевали многих тщедушных перваков. Одну звали Наташа Американский футбол, другую – Тоня Баскетболиста. Семинаристу предстоял сложный выбор.
Я перечитал толино письмо. Мечты о Верке усилились. Ее имя мерещилось на каждой строке. Мне представлялось, как мы гуляли по лавре, ходили на лыжах, обсуждали пикантные богословские идеи, смаковали тайны русской истории, любовались закатом на ЦУЗе. Всякий раз, когда раздавался звонкий смех, казалось, дверь распахнется, и на пороге явится она. Возможно, Верка не подозревала о существовании казематов на баках, но влюбленность создавала миражи. Я стал молиться: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, освободи меня от наваждения».
Несколько раз дверь распахивалась, но вместо объекта моих фантазий, на пороге оказывались земные персонажи. Розовощекая повариха кричала тише, чем год назад, да и щеки ее потеряли былые краски. Адский труд ежедневно кормить тысячу тунеядцев высосал ее жизненную силу. Я был для нее безымянным рабом, чья функция – отскребать пригоревшую рыбу. Но я испытывал сострадание к бедному существу, обреченному увядать в тюремной столовой. Периодически долетал визг легендарной Зины-кудесницы компота. Для достижения совершенства требовалось десятилетие. Зина практиковала варку компота уже сорок лет. За эти годы ее функция достигла вершины. Женщина-функция – идеал коммунистической утопии. Или Царства небесного? Один раз она заглянула и сказала что-то доброе, чего я совсем не ожидал. Мимо бегал и Чудик с полными сумками. Он мутил гешефт на продуктах и окучивал официанток, как сутенер, подсказывая, на кого направить чары. Разок он одарил меня странной улыбкой, намекая, что совместная пьянка приобщила нас к некоей тайне…
Неожиданно в дверь робко постучали. Так мог стучаться ребенок (поварихи просто вышибали дверь). Заинтригованный, я повернул ручку. На пороге стояла Чеченка.
- Ой, извините, не поможете мне вынести мусор? – выносить мусор – обязанность семинаристов. Официантка не имела к этому отношения и, видимо, просто добивалась моего внимания. Мы молча взяли бак за ручки, поставили на тележку и покатили на помойку. После казематов свет Божий слепил. Остатки борща плескались как кровь в кино про самураев. Вишня давно отцвела, но желтая листва все еще славословила Творца, – ой, а в каком классе вы учитесь?
- Во втором А, – официантки знали о нас все. Суть ее вопроса – завязать диалог.
- Вам нравится дежурить в столовой? – семинаристы это ненавидели, и вопрос скорей расшифровывался: «Я вам нравлюсь?»
- Да, – без опыта общения с девушками я выдавал односложные ответы.
- Какое у вас послушание? – большинство пело в хоре, и я не разочаровал.
- Знаменный хор.
- А что это?
- Приходите на воскресную службу в Троицкий собор послушать, – знаменный не славился популярностью у слабого пола: все равно, как пригласить девушку на концерт Коррозии металла вместо Моцарта.
- Ой, приду.
Когда мы вернулись с помойки, нас ждал Родион. Он красноречиво выговорил Чеченке, что ее искали поварихи, рассмешил искрометной шуткой и вызвался проводить ее домой после дежурства. Я спрятался на баках от греха подальше и призадумался. Она интересовалась мной, а он ей. Выходило, мы – соперники, а мужское соперничество – сильнейший катализатор для девушки. Сверившись с инструкцией Саши Черного, я понял, что он играл роль виртуозного нападающего, а я – статичного вратаря. Каковы мои чувства к ней? Несомненно, меня волновал интерес красивой девчонки. Но как же Верка? С одной стороны мое сердце принадлежало ей, с другой она выбрала Женька. Давало ли это мне право отомстить ей c Чеченкой?
Я нашел ее в дежурке после ужина. Чудик понимающе ухмыльнулся и оставил нас наедине.
- Можно проводить вас домой?
- Сегодня меня провожает Родион, а завтра я свободна. Буду ждать вас у столовой в девять.
- Хорошо… Наташа, – ее имя я прошептал в уме.
Весь следующий день я ждал встречи, но не с Наташей, а с Верой. Когда, наконец, я поймал ее взгляд в толпе регентш, то послал сигнал: «Если ты предпочла его, я отомщу тебе с ней!» Она отвела взгляд. Меня переполняли эмоции: ревность к соперникам, боль предательства, вина измены, торжество мести, предчувствие романтики, буря страстей, борьба с грехом, покаяние и самобичевание. Однако, я остался ждать Наташу у столовой, ведь это было мое первое свидание с девушкой!
Она опоздала на пятнадцать минут. Я рефлекторно вызвался нести ее сумку как школьный портфель. За стенами лавры среда казалась враждебной. Темноту вспарывали фонари, но за переездом они сдались пред хтонической тьмой. В лабиринте деревянных бараков Звездочки хором лаяли озверевшие собаки. Тротуар подмерз, и Наташа, притворно поскользнувшись, ловко и нежно ухватилась за мою руку, как доверчивое дитя. Я дотронулся ее руки в ответ – впервые в жизни – и ощутил ту самую искру, о которой писали в книгах. Мы шли молча. Я лихорадочно перебирал темы, не зная, с чего начать. В голове крутилось: «Вы любите Пана? Вы читаете Никиша? Вы бываете в Териоки?» Наконец я решился:
- Как провели время с Родионом?
- Весело. Он такой шутник!
- Хм.
- А ты молчун! – я правда замолчал на пять минут по толиной инструкции, изображая борьбу с помыслами, пока она не вспылила: «Скажи уже что-нибудь!», рассмеялась и закружилась балериной в софите фонаря.
- Какое у вас лицо! – прозвучало недостаточно настойчиво и излишне изумленно.
- А что с ним?! – она стала нервно тереть губы, будто на них засохла еда.
- Я не в этом смысле! Вам нравится работа в столовой?
- Странный вопрос.
- Что странного? Например, я это послушание ненавижу.
- Ой, а почему? Ты же сказал, что любишь дежурить.
- Насилие над личностью нельзя любить.
- Поэтому вам и дают послушания.
- А вам?
- А нам за это деньги платят.
- Я и не задумывался, что успеху послушания способствует материальный стимул.
- Какой ты заумный. Нет чтобы просто веселиться. Потанцуй со мной под фонарем! Это так романтично, как на сцене театра.
- О да, вся жизнь театр, а мы в нем актеры.
- Где-то я это слышала.
- Давно вы работаете в столовой?
- Два года.
- А до?
- Училась в школе в Кизляре.
- Правда вы чеченка?
- Дагестанка.
- В Посад переехали подальше от Чечни? – я вдруг осознал, как далеко ушел от Саши Черного. Он писал инструкцию до Первой мировой, но мои вопросы звучали выстрелами последующих войн, а не дыханием ветра.
- Наверное. Мы с сестрой поняли, что на Кавказе перспектив нет и приехали сюда. Так-то мы живем в Арсаках, а здесь снимаем с официантками дом.
- Ваша сестра тоже официантка?
- Нет, она экскурсовод в лавре. Давай, возьми меня за руки и покружись! Вот так! Здорово! И прекрати называть меня на вы! – я робко взял ее ладони и отвальсировал пару деревянных кругов. Настало время перейти к «бескрылости жизни, стенах, Девятой симфонии, атласе ее дыхания, стенах, уходе Хомякова, холодных вершинах одиночества, стенах, грубой квартирной хозяйке, Вехах, стенах…» Но тут в конце квартала появилась дворняга и недовольно гавкнула. Ее лай подхватили в нескольких дворах. Как в питерском салоне Саши Черного?
- Ладно, пойдемте, то есть, пойдем, а то неуютно.
- Я привыкла, каждый день тут хожу. Меня все собаки знают. А ты откуда?
- Из Орехово, – я стеснялся сказать: «Из Москвы», поскольку москвичей не любили.
- Это в Москве?
- Да, – признался я смущенно.
- Надо же! Думала, ты с Украины. У тебя ведь фамилия украинская.
- От дедушки. Он на Полтаве родился.
- Ой, я в Москве только раз была с сестрой. Она одну меня не пускает.
- Надеюсь, со мной отпустит, – подумал я, промолчав.
- Вы с Родионом в одном классе учитесь?
- Да.
- Он говорит, что учится лучше всех.
- А что он еще говорит? – сказал я бурно и слегка раздраженно.
- Много всего, но мне интересно, что ты скажешь, – я взял угрюмую паузу, вспоминая инструкцию, и покраснев, продолжил негромко и тонко:
- Мне приятно тебя провожать, – она погрузилась в гордое молчание, заставившее меня покраснеть еще гуще. На ее щеках зарделся ответный румянец. Молчание, впрочем, прервалось внезапно:
- И мне приятно.
Мы остановились посреди улицы. Вновь возникла неловкая пауза. «Ты и она. Она и ты», – крутилось в голове. Я держал ее руку и смотрел в «маслины ее глаз», чувствуя нарастающее возбуждение. В ее лице угадывались восточные черты, вдохновлявшие поэтов. В кино следующим действием шел страстный поцелуй. По ее глазам я не мог определить, готова ли она к такому сценарию. В моем сознании образ Веры строго глядел на нас со стороны, но взгляд Наташи был не менее искренним и проникновенным. Я робко подался вперед. Она не отстранилась.
- Когда?
- Что когда?
- Можно тебя поцеловать?
- Ой, мы напротив моего дома – нас заметят! – она ловко выскользнула из рук и пошла к избе.
- «И вы любите Пана?! О! Вы такая же, как все?! О! Пять минут знакомства и вопрос «когда?» Это неприлично?! Дерзко?! О!.. Но я думал, что вы…». Эх, Саша Черный… – не ожидая такого поворота, я оглушено смотрел ей вслед. Приоткрыв калитку, она обернулась.
- Проводи меня завтра. С тобой я чувствую себя в безопасности, – в конце квартала под фонарем опять недовольно гавкнула дворняга, а собачий оркестр подхватил «Девятую симфонию».

- Провожал ее вчера? – на завтраке меня поймал Родион.
- Откуда ты знаешь?
- Она сначала со мной договорилась, а потом отказала из-за тебя.
- Ты мне льстишь.
- При желании я растопчу тебя перед ней.
- Да я вообще не при делах. Забирай ее себе, если хочешь.
- Обычно я не уступаю, но в этом случае нарушу свой принцип. Она меня не достойна. Оставь ее себе.
Он театрально закинул шарфик на плечо и удалился. Едва начавшись, отношения приобретали угрожающий характер. На полднике рядом подозрительно крутился Биря.
- Санек, отойдем в сторону.
- Претендуешь на мою колбасу и булочки?
- Ты, значит, с Натахой мутишь? – он сплюнул по блатному.
- Она просила проводить.
- У вас с ней что-то было?
- Что ты имеешь в виду?
- Нуу это.
- Не понимаю, о чем ты.
- Вы сосались?
- Тебе какая разница?
- У нас за такое спрос по понятиям.
- У кого у вас?
- У нас в Азии.
- Какое отношение это имеет к нам в Европе?
- Такое. Мне поручено охранять Натаху.
- Что за бред?! Охранять для кого, для себя?
- Да я тебе за такие намеки ща по морде настучу! – он побагровел.
- Не кипятись! Объясни по порядку.
- Нуу ее сестра просила меня присмотреть за ней.
- Мутишь с ее сестрой?
- Мы вообще-то родственники.
- Что-то не верится.
- Как хочешь. Если узнаю, что ты Натаху попортил, будет реальный пацанский базар. Ты меня понял? – Биря положил руку мне на шею, резко притянул мою голову к своему лбу и грозно впился мне в глаза. Я высвободился рывком и молча пошел в класс.
Весь оставшийся день я боролся с тревогой. В первом классе очкование рождалось от конфликта с системой, во втором от конфликта с системщиками? Отношения с девушкой несли риск для здоровья. Оно того стоило? Если не прийти на свидание, роман завершится. Это проще всего. А если прийти? Инструкция гласила: «Придя к ней через день на квартиру, начни с Никиша и садись непременно против входных дверей. От Никиша перейди к жизни, от жизни к себе. Среди вдумчивой и затаенно-детско-искренней фразы о своей последней поездке в Териоки коснись ее мизинца и спроси: «Вы бегаете на лыжах?»
После трапезы я ждал ее у столовой. Мимо пробежал Чудик с набитой сумкой. Дежавю?
- Че, Санек, Наташку провожаешь?
- Да вот.
- А как же академические друзья?
- А что с ними?
- Они знают о твоей тяге к слабому полу?
- Не знаю.
- Смотри, ревность – страшная сила. «Блюдите, како опасно ходите», – он лукаво ухмыльнулся и понесся на очередную пьянку в полтинник.
Мой разум заметался. Знакомство с Чеченкой грозило настроить покровителей против меня. На часах без минуты девять. Она опаздывала на полчаса. Я решил ждать до девяти, надеясь, что последняя минута станет решающей. Если она не придет, я уйду. Но тут она выскользнула в приоткрытую дверь. Ее черное пальто, как у Верки, едва не вызвало короткое замыкание. Опять дежавю? Знала ли она о моей страсти, или сама вселенная намекала о ней? Я привычно взял ее сумку, и мы украдкой вышли из лавры, никем не замеченные. Сперва мы шли молча. Она тихо напевала какую-то мелодию. Когда за переездом сгустилась первозданная тьма, я решился вступить в беседу.
- Мне сказали, у тебя есть покровитель.
- Ой, как интересно. А вдруг у меня их несколько?
- Мне не жалко, только он слишком грозный.
- Ой, это Сережа.
- Вы с ним хорошо знакомы?
- Да, мы друзья.
- А как вы подружились?
- Тебе не обязательно знать, – во мне звякнул колокольчик ревности.
- Он сказал, что дружит с твоей сестрой.
- Какой ты любопытный! Провожаешь меня второй раз и уже хочешь знать все мои секреты. Лучше расскажи о себе.
- А что ты хочешь знать обо мне?
- Ты такой молчаливый и загадочный, расскажи хоть что-нибудь. Хи хи, – она кокетливо прикрыла улыбку ладонью. «От Никиша перейди к жизни, от жизни к себе. Среди вдумчивой и затаенно-детско-искренней фразы о своей последней поездке в… Москву коснись ее мизинца». Что если она читала инструкцию?
- Ездил недавно в Москву в свой храм.
- Какой храм?
- Казанской Божией Матери в Коломенском.
- Ой, а давай туда вместе съездим, – я опешил, помня, как ревностно батюшка настраивал меня в монашество. Она восприняла мое молчание с обидой, – ты не хочешь показывать меня друзьям?
- Почему же? Ты ходишь на лыжах?
- Причем тут лыжи?
- Да так. В Коломенском отличная лыжня. Холод обжигает лицо, птицы изнемогают и отстают, ветер смеется в глаза и целует руки! – я взял ее мизинец, но не дерзнул показать, как целовал жгучий ветер.
- Ты странный. Хи хи. Ты точно хочешь стать священником?
- Наверно. Я еще не до конца определился.
- Жениться или в монахи?
- Да.
- Все вы одинаковые.
- Кто это «вы»?
- Семинаристы.
- Так и есть.
- Ты задумывался, как семинаристы появляются на свет? Явно не от монахов, – я сперва замолчал, давая понять, что не любил, когда мной манипулировали, но продолжил нейтрально:
- Расскажи о себе.
- А что ты хочешь знать обо мне?
- Ты христианка или мусульманка?
- Шутишь? Меня не взяли бы в столовую.
- Ну не знаю. Расскажи тогда про свой приход.
- Приход Георгия Победоносца в Кизляре.
- Не опасно? Война под боком.
- В наш храм русские солдаты ходили. Я даже познакомилась с одним. Хи хи, – колокольчик ревности затрезвонил.
- Почему ты устроилась работать именно в семинарскую столовую?
- Потому что здесь верующие учатся.
- Чем они отличаются от неверующих?
Я не ждал ответа на риторический вопрос. В тусклом свете фонаря будто промелькнула тень огромной птицы. Словно по ее сигналу фонарь замигал от перегрева, и краски ночной Звездочки сгустились. Наташа крепче обхватила мою руку и плотнее прижалась ко мне. Согреваемый ее теплом, я чувствовал биение ее строптивого сердца. Когда фонарь окончательно погас, и перекресток погрузился в зябкую тьму, я обнял ее. Она безропотно поддалась. Я жаждал поймать ее взгляд, но она опустила голову. «Здесь трудно говорить… невыносимо молчать… невозможно думать», – прошептал я по сценарию и сжал ее сильней. Киногероев от заветного поцелуя отделяло бы мгновение, но в жизни… Она выскользнула из моих объятий и юным мотыльком порхнула на свет родной коммунальной избы.
Когда утром на нашем столе появились салфетки оригами, Паша и Витя многозначительно перемигнулись. По системе пошел слух о моем романе.
- Видишь, Санек, твои метания разрешились.
- Скорее наоборот усложнились.
- Зажми ее в темном углу и выпусти пар!
- Как же романтика? Я еще не написал ей стихов.
- Если бы люди писали стихи перед каждым поцелуем, то уже давно вырубили бы все леса для производства бумаги.
- В некоторых странах вообще нет лесов, например, в Афганистане. Неужели там столько поэтов?
- Не бери в голову. Вам с ней не детей крестить. Погуляете полгодика и разбежитесь. Молодо-зелено.
- Как-то не хорошо. Если заводить отношения, то по-настоящему.
- Если ты имеешь в виду семью и детей, брось эту затею. Ты сам еще ребенок. А насчет нее не уверен. Ха ха.
После лекций я отправился выпустить пар в качалку и разговорился там с Лехой.
- Влюбился? Серьезно?
- Не знаю.
- Ты же говорил мне про регентшу, которую безумно любишь, и которая изменяет тебе с Женьком.
- Ее-то я люблю, но у меня появилась новая пассия из официанток.
- Да, есть среди них милашки. Я тоже одну приметил.
- Какую? – на мгновение я допустил, что Леха положил глаз на Чеченку.
- Дитя востока. Так ты влюбился в свою пассию?
- Говорю же, не знаю. Что есть любовь?
- Болезнь печени.
- Это как?
- Совокупность симптомов: плотской зуд, жжение в животе, затуманенный мозг, навязчивые идеи, бессонница, одержимость, мечтания и прочее.
- А интуиция связана с влюбленностью?
- Как это?
- Например, иду утром на десятку и чувствую, что увижу Наталью.
- Ее Натальей зовут? Красивое имя. Давай разберем факты. По пути на службу ты проходишь мимо столовой. Ее рабочий день начинается примерно в то же время, что и десятка, и она может идти в столовую навстречу. Добавь к этому желание увидеть ее. Все вместе мозг обрабатывает за доли секунды и выдает то, что Катехизис называет предвидением, а наука интуицией.
- Хорошо, на девяносто девять процентов интуиция основана на фактах, которые мозг подсознательно обрабатывает. Но один процент вне рационального. Действие сил духовного мира. Борьба ангелов и бесов. Допустим, мозг обработал факты и сформировал идею возможной встречи. Эту идею бесы превращают в помысел.
- Почему бесы?
- Потому что блудный помысел греховен по природе. Кто еще может вдохновлять на грех?
- Блуд и любовь не синонимы. Любовь могут вдохновлять ангелы.
- В моем случае, наверное, ангелы вмешиваются, не давая произойти встрече, предсказанной интуицией. Иногда интуиция нарастает как давящая изнутри неизбежность, словно снежный ком, набирающий скорость с горы. Но в итоге ничего не происходит, и все исчезает без следа. Наверно, это действие ангела хранителя?
- Так и на лекциях бывает. Иной раз чувствую, что меня спросят. Наверное, бесы нашептывают преподу мою фамилию. Ха ха ха.
- Скорее это массовый гипноз. Когда весь класс думает: «Лишь бы меня не спросили», препод подсознательно выбирает того, чей гипносигнал слабее. 
- С православной позиции интуиция противоречит Промыслу Божию. Наша единственная интуиция – память смертная. Не заботься о будущем, поскольку «в сию нощь душу твою истяжут от тебе». Вообще нужен отдельный предмет – Духовная брань, да и гипноз не помешает. Если серьезно, не хочу лезть в твои отношения, но сперва подумай сто раз. Если любишь одну, а ухаживаешь за другой, отношения обречены.
- Надо разобраться в чувствах. Подстрахуй-ка. Попытаюсь сто двадцать выжать.

Третье свидание откладывалось. Наташа долго не появлялась в столовой. Каждое утро я ждал встречи, но предчувствие обманывало, словно в ситуацию вмешивался ангел хранитель. Вместе с тем мы по-прежнему встречались взглядом с Веркой в храме, библиотеке, актовом зале. Я научился парировать ее обворожительно дерзкий взгляд мимо той части мозга, где возникала влюбленность. В моем ответном взгляде читалось: «Ее очи – не единственный омут, в котором я тонул». Чувствовала ли она, что мой мозг разрывался от неопределенности? Догадывалась ли об измене, или ей все равно? Наконец через неделю метаний на нашем столе появились знакомые лебеди-оригами. Я задержался после трапезы. Заметив меня, она смущенно направилась ко мне, не отрывая глаз от пола. Подойдя, она стыдливо взглянула в лицо и тут же опустила голову. Мне показалось, в ее глазах сверкнули отблески слез. Почему она плакала? Неужели я обидел ее своей неверностью? Мгновение мы стояли молча.
- Тебе, наверное, пора на лекции, – мне хотелось взорваться: «Здесь трудно говорить… невыносимо молчать… невозможно думать! Давай убежим отсюда туда, где нас не найдут! Только ты и я! Я и ты!» Но озвучил лишь просьбу:
- Позволь увидеть тебя после обеда. Она ничего не ответила и робко двинулась прочь, не поднимая глаз и теребя пуговицу на белом халате.
Саша Черный писал: «Подыми на нее холодно-рассеянные глаза, скажи: «Дура!» – и уходи». Произошло наоборот. Ушла она. На обеде ее настроение улучшилось. Она улыбнулась. Мы обмолвились дежурными фразами ни о чем. После ужина она осмелела: «Проводи меня». Мы молча миновали коридор, вахту, ворота, переход, кафе. Я еще не пригласил ее в кафе. Раз в месяц можно это позволить. Но тут двери Минутки распахнулись, и на крыльцо вывалились пьяные мужики в обнимку. Плохая идея. Мы ускорили шаг. Мерцающие тени под фонарями словно детвора на деревенской улице кружились в хаотичной игре. Фонари то гасли, то зажигались, и знакомый маршрут казался новым, избы тоже. Каждая изба походила на живое существо – избушку на курьих ножках. Телевизор был сердцем этих живых существ. Оно билось мерцающими огнями в каждом окне. Окна смотрели на нас печальными глазами как сварливые бабки у подъезда, отжившие свой век. Двери напоминали рты – беззубые пасти, поглощающие жизнь. Когда на перекрестках лаяли дворняги, они лаяли на эти разинутые пасти, а не на нас. А люди? Люди в избах играли роль глистов, мух, вшей и иных паразитов, но, может, и святых.
Мы скользили, плыли, летели мимо этого зоопарка, держась за руки, как Мастер и Маргарита. Благородное общение с девушкой – лазейка, через которую возможен побег из зоны туда, где дух духовных школ не властен. Растянуть бы этот побег в вечность! В этот миг для меня не существовало иной реальности, кроме нее. Эта реальность была реальней окружающей реальности. Но в ней крылось сомнение. Мой побег из зоны материи на свободу духа, в мир, где я жил за решеткой коломенского окна, для нее был направлен противоположно. Ей вообще не требовалось никуда бежать! Мечта любой девушки – выйти замуж и родить детей, чтобы обрести счастье и уют. По сути, это добровольное возращение на зону, чтобы стать пищей одной из этих живых изб. В таком случае нам не по пути.
Вероятно, она ощутила перемену моего настроения и замедлила шаг. Мы оказались у потухшего фонаря в квартале от ее избы. Она остановилась, повернулась ко мне и по-детски вызывающе посмотрела в глаза. Наши лица отделяли сантиметры. Я никогда не видел девичьего лица так близко. Ее черты сливались воедино. Говоря о красоте, почему-то забывали, что с близкого расстояния она не воспринималась, а воспринималась личность, обрамленная воспоминанием о красоте. Сама ее личность подсказывала, что наше третье свидание – особенное. Теперь на вопрос: «Можно ли тебя поцеловать» в моем сознании зажегся ее робкий телепатический ответ: «Да» …
Дальше, как во сне мои губы коснулись ее бархатной щеки. Она подалась вперед. Второе касание пришлось рядом с ее ртом. Мы обнялись. На третьем касании ее губы встретились с моими, и после неловкой паузы начался их танец. Движения напоминали страстное танго, в котором партнеры то встречались, то расставались. Я не вполне понимал смысл этого танца, но чувствовал замыкание в мозгу, от которого по телу разливалось счастье. Такой поцелуй был первым в моей жизни. До этого я лишь завидовал одноклассникам, целовавшимся на выпускном. В какой-то момент я открыл глаза полюбоваться мимикой ее лица. Софит луны освещал мимолетные черты, но ее глаза оставались самозабвенно закрыты. Внезапно меня осенило, что передо мной могла быть и Верка. На расстоянии поцелуя девичьи лица не различались. Стоило допустить этот помысел, как ум моментально унесся в страну грез, где я уже целовался с Веркой. Для усиления эффекта я закрыл глаза и представил ее вкрадчивый взгляд. Наверное, ее губы танцевали бы в такт церковным песнопениям. Иллюзию развеивал лишь запах столовой, исходивший от Наташи.
Впрочем, побег удался. Мир вокруг перестал существовать. Мы потеряли счет времени. Скорее всего я уже опоздал на молитву, но было все равно. Мы продолжали целоваться взапой. Наконец, в краткую паузу, когда мы перешли к медленному танцу, инстинкт скомандовал языку попытаться раздвинуть ее губы. Она испуганно отстранилась и пристально посмотрела на меня, давая понять, что поцелуй с языком – серьезный метафизический акт, до которого наши отношения не доросли. Внезапно пришло осознание, что до этого момента мы целовались, слившись в объятьях, а теперь электрическая цепь разомкнулась, и гирлянда блаженства погасла.
- Мне пора, – прошептала она.
- Позволь проводить тебя до двери.
- Нет, дойду сама.
- Интересно, а как поступила бы Вера? – подумал я и выпустил ее из рук.
Реальность постепенно обволакивала, и я вспомнил о времени. Часы показывали пол-одиннадцатого – критическая отметка, чтобы успеть на отбой. Я помчался, сломя голову через ночь, в которой калейдоскопом мелькали спящие избы, вокзальные ларьки, пьяная гопота, скользкая аллея, темный переход и лаврские ворота. Лишь тут я очнулся и вспомнил, что Кайзер мог устроить ловитву, но в лавре было тихо. Неужели опасность миновала? Озираясь, я прокрался мимо проходной, открыл дверь академии и… лоб в лоб столкнулся с Владимиром. Он заступил дежурить с вечера и сразу понял, что молитву я пропустил.
- Александр, зайди в кабинет, – мы молча поднялись по лестнице, – куда пропал? Почему в гости не заходишь?
- Учеба.
- А сейчас, наверное, из Ленинской библиотеки прибежал? Ха ха, – я смутился, но понял, что он настроен лояльно.
- Нет, провожал официантку.
- Дело хорошее. И кто она?
- Наташа Чеченка.
- А, конечно, мне Чудо уже передал.
- Какое ему дело?
- Он евнух – хранитель гарема официанток.
- Как ему это удается без искушений?
- Молитвой побеждает тягу к слабому полу.
- Ну я ее просто домой проводил.
- Обычно так и бывает. Сперва домой, затем в дом, а потом, смотришь, а они венчаются после второго класса, и прощай семинария. Ты этого хочешь?
- А что еще делать?
- Ничего. Ты еще молодой. В гости почаще заходи. У меня скоро монашеский постриг. Расскажу тебе о радостях монашеского жития.
- Как-то не по-мужски заводить отношения и сразу бросать.
- Здесь столько парней учится, она быстро найдет мужа без твоего участия. Смотри, будь осторожен. Тебе повезло, что сегодня дежурю я. Будь вместо меня Анастасий, сам знаешь, что бы он сделал за пропуск молитв. Иди аккуратно в спальню, как после вечерних молитв, чтобы стукачи тебя ему не сдали.
- Спасибо, Володь.
Казалось, я только накрылся одеялом, как его резко сдернули. Надо мной навис Биря. Его глаза налились кровью. Изо рта торчали клыки. Руки напоминали медвежьи лапы. Он схватил меня за шею и принялся душить.
- Значит, так ты ценишь дружбу! Я ведь сказал тебе не приближаться к ней! Ты испортил ее! Испортил юное невинное создание! Уничтожу тебя, чтобы восстановить ее честь! – тут я заметил Наташу, которую держал за руку бритоголовый юноша в камуфляжной форме. Как они оказались в спальне? Надменно взглянув на меня, они начали целоваться. Я догадался, что это солдат из Кизляра, и взмолился Бире:
- Смотри! Она целуется с солдатом! Это он ее испортил! – Биря отвлекся, посмотрел на них, потом на меня.
- В отличие от солдата, ты ее даже не любишь. Ты просто играешь в любовь, – хотелось возразить, но Биря был прав, и я выдавил:
- Она мне нравится!
- Если бы мы портили всех, кто нам нравится, мир давно бы вымер, как вселенная двадцать пять в эксперименте с крысами.
Биря транслировал истину. Азиатская степь воспитала в нем дервиша. Я с надеждой посмотрел на Наташу, но, к ужасу, на меня смотрела Вера в халате официантки. Я не мог вынести ее испепеляющий взгляд. Она презрительно отвернулась и растворилась в мороке зыбкого тумана. Следом исчез солдат, поразительно похожий на Женька. Рассосался и Биря. Туман не был бестелесным. Из него соткался Владимир. Коварно улыбаясь, он нежно дотронулся моей головы и погладил волосы. Я привстал, но он силой прижал меня к койке. Я заподозрил неладное. Его улыбающееся лицо стало осыпаться как пепел, а под ним появились раскаленные угли. О ужас, это был не Владимир. На меня смотрели угольки крысиных глаз Кайзера. Он зашипел как костер, политый водой:
- Алешандр, я все про тебя знаю! Ты не тот, за кого шебя выдаешь! Я тебя отчишлю! От-чиш-лю!
- Сгинь нечистый!
Я перекрестил его непослушной рукой. Сперва не произошло ничего, но жар сделался реальным настолько, что заставил пошевелиться – во сне я приложился к раскаленной батарее. Вернулся в предрассветную мглу Чертогов я обиженным – в памяти мерцал образ целующейся с солдатом Чеченки.
Пять утра – начало братского молебна. Шелест монашеских мантий в Троицком соборе убаюкивал. Я занял вакантную стасидию. Она обволакивала покоем, как ледяная вершина одиночества. До меня в ней явно молился продвинутый боец невидимого фронта. Волчек покаянного самоанализа раскрутился автоматически. Во мне как и во вселенной царил дуализм: микрокосм и макрокосм, белое и черное, инь и янь, мужчина и женщина, брак и монашество, ангелы и демоны, святые и грешники, Наташа и Вера, Саша Черный и Саша Белый, – и эти полюса взаимно менялись как разноцветные осколки в калейдоскопе бытия. Мне нравилось внимание Наташи, ее внешность, мысли, мечты, поцелуи. Притяжение мужчины и женщины установлено Богом, брак – результат этого притяжения. Но о каком браке могла идти речь в моем случае? Я познакомился с ней в духовном упадке, попал в сеть искушения, стал жертвой страсти. Ситуацию сгущала влюбленность и желание отомстить Верке – типичный любовный треугольник, а скорее черный квадрат. Белый квадрат Евангелия называл это прелюбодеянием – действием против любви. Нас второй год заставляли выбирать между браком и монашеством, но скрывали связанные с этим проблемы. Почему-то близость девушки усиливала тягу к монашеству, а близость монашества усиливала тягу к девушке. Неужели так действовали бесы? Я запутался. Наши отношения зашли в тупик. Честней всего разорвать их. Потеря того, что уже воспринималось собственностью, будет болезненна. Расставание оставит глубокую язву, которая будет долго зарастать. Но, по сути, вся жизнь состояла из мучительных черно-белых выборов и потерь. «Я и есть неопределившийся чудак – черно-белый Саша», – резюмировал я толину инструкцию. «Преподобне отче Сергие, помоги мне победить страсть!» Вдруг рядом прошелестела тень, отличавшаяся от потных монашеских мантий весенним благоуханием. Аромат было невозможно спутать. Он принадлежал ей! И она одарила меня мимолетным пронзительным взглядом…

6. Снова Рождество.

Щелчок выключателя гасил свет на отбое, погружая в небытие, и зажигал на подъеме, возвращая в реальность. Между щелчками проскальзывала вечность, и мир успевал меняться. То же самое произошло с моей страстью. Раздался щелчок, и я проснулся свободным. Наташа несколько раз пробежала мимо нашего стола, но я оставался спокоен и не смотрел на нее. Боль разлуки отсутствовала. Я понимал, что она мучилась и паниковала. Возможно, она строила серьезные планы, ждала развития отношений, подарков, цветов, ресторанов, готовилась делиться собой. Но мое сердце окаменело, и совесть молчала (каменное сердце и мертвая совесть – профессиональные травмы священников). По крайней мере у нее не останется иллюзий обо мне. Что еще мог я дать ей, кроме Никиша, Пана и Териоки? Да кто они такие? Никиш, наверное, серб, как Зоран и Горан. Пан – собирательный образ начальника? Териоки? Кажется, называние этого экзотического десерта звучало по радио. Толина инструкция пестрела непонятными словами ярче учебника философии. Они обнажали пласты утерянной цивилизации. Но мне был ближе церковный лексикон. Он отражал вечность. Одно из слов церковного лексикона я освоил совсем недавно – Дидахи, «Учение».
В первом классе мы зубрили Катехизис, во втором раскрывали его. Дидахи сокращало Катехизис до шестнадцати глав, зубрить которые можно было сердцем. По сути, бытие имело два направления: жизнь и смерть. Путь жизни в Дидахи повторял заповеди Христа: любить Бога и ближнего, молиться за врагов и гонителей, давать милостыню и не требовать назад. Нам повторяли хрестоматийные вещи: не убивай, не прелюбодействуй, не растлевай детей, не блуди, не кради, не колдуй, не отравляй, не делай аборт, не завидуй, не лжесвидетельствуй, не злословь, не злопамятствуй, не лги, не будь корыстолюбивым, ни злобным, ни надменным, ни лицемером, не имей ненависти. Тяжелые обстоятельства принимай как благо. «Не протягивай руки для принятия и не сжимай для подаяния». Встречалось там и загадочное: «Пусть милостыня твоя запотеет в руках твоих, пока ты не узнаешь, кому дать». В церкви исповедуй преступления свои и не приступай к молитве в лукавой совести. Путь смерти лукав и исполнен проклятия: убийства, прелюбодеяния, похоти, блуд, кражи, идолослужение, волшебство, отравления, хищничества, лжесвидетельства, лицемерие, двоедушие, коварство, высокомерие, злоба, самоуправство, алчность, сквернословие, зависть, дерзость, надменность, тщеславие. В Дидахи кратко говорилось о крещении, молитве «Отче наш» и Евхаристии, через которую мы наследовали вечную жизнь. «Если кто свят, да приступает, если нет, пусть покается. Маранафа. Аминь». Дидахи много раз говорило о пророках. Они имели главенствующую роль в Церкви, наряду с апостолами и учителями, но должны были жить в нищете. Если пророк требовал серебра, то он лжепророк. Лжепророк и пророк распознавались от путей их. Лжепророк – всякий пророк, учивший истине, но не делавший, чему учил. Пророки совершали Евхаристию. Самое важное: «В день Господень собравшись вместе, преломите хлеб и благодарите (то есть совершите Евхаристию), исповедавши прежде грехи ваши, дабы чиста была ваша жертва. Всякий, имеющий распрю с другом своим, да не приходит вместе с вами, пока они не примирятся, чтобы не осквернилась жертва ваша». За ними шли епископы и диаконы кроткие, несребролюбивые, истинные, которых требовалось почитать наравне с пророками и апостолами и не презирать. Заканчивалось Учение напоминанием о последних временах, когда «умножатся лжепророки и губители, и овцы превратятся в волков, и любовь превратится в ненависть, когда возрастет беззаконие, люди будут ненавидеть друг друга и преследовать. Тогда явится обольститель мира, как бы Сын Божий, и совершит знамения и чудеса, и земля предана будет в руки его, и сотворит беззакония, каких никогда не было от века. Тогда тварь человеческая пойдет в огонь испытания, и многие соблазнятся и погибнут, а устоявшие в вере своей спасутся от проклятия его. И тогда явится знамение истины: знамение отверстия на небе, знамение звука трубного и воскресение мертвых. Тогда увидит мир Господа, грядущего на облаках небесных».
Удивительно! Двести страниц Катехизиса умещались на одной. Простые правила – путь жизни, смысл христианства вполне могли заменить многостраничные правила системы. Каким путем шла инспекция, и каким я? Каким путям соответствовали брак и монашество? Монашество – путь смерти, а брак – путь жизни или наоборот?
В данный момент мой путь вел на вечернюю молитву. Тем же путем тянулись вереницы угрюмых фигур в кителях. В первом классе мы молились в Семинарском храме, а теперь в Академическом. Семинаристы молча входили в храм, прикладывались к иконе и занимали свободные места. В центре стоял аналой с молитвословом. К нему пускали тех, о ком Жирин хвалился на Церковном чтении. Если до семинарии вечерняя молитва занимала у меня около двадцати минут, здесь ее умудрялись читать за семь. Виртуозы соревновались в скорочтении. Сперва их искусство шокировало, но постепенно даже старцы понимали, что смысл молитв не важен, а важны мгновения умной свободы вне системы, которые дарили чтецы. Заключительная волна молитвенников, подобно графу Монтекристо прибывала в храм с последним ударом башенных часов. Вместо иконы они степенно плыли на священную лавку под балконом. Перваки благоговейно расступались. Как только эти великие достигали лавки, правило могло начаться. Звук от короткого удара колокола еще стихал, а чтец уже завершал первую молитву. Следом скороговоркой неслись еще десять. В конце особо горластые бегло пели стихиру. В этот момент благочинный выпихивал проповедника из алтаря как парашютиста в первый прыжок. Слушатели с критическими ухмылкам обступали амвон в ожидании фиаско. Проповедовать на вечерней молитве доверяли третьеклассникам. Они должны были составить проповедь на тему жития рядового святого (многие списывали ее из Журнала Московской патриархии). Тетрадь с проповедью подавалась на проверку преподавателю Гомилетики. Он исправлял грамматические ошибки и ереси (случалось и такое), ставил оценку и резолюцию: «Печатать и произносить». Дальше текст печатали на машинке в двух экземплярах – для проповедника и в архив. Это требовалось провернуть за месяц, чтобы осталось время вызубрить наизусть. И вот в жизни третьеклассника наступал волнующий момент первой проповеди.
В храме воцарилась тишина. Иконостас выдавали лишь темные силуэты на иконах. Над Царскими вратами мерцала лампадка. Не помню, что я замечал ее раньше. На службе она тонула в свете полиелея, а теперь этот маленький огонек вырывал у темноты еле-различимых персонажей Тайной вечери. Христос в окружении апостолов сидел за столом. Их выдавало сияние нимбов. Один участник появлялся у левой кромки стола, лишь когда всполох лампады падал на темную одежду. Его нимб отсутствовал. Иконописец, наверное, имел ввиду Иуду, но в темноте им мог оказаться и Христос. Он ведь сторонился славы. Персонажи смотрели на чашу и одновременно на всех нас. Я пытался вглядеться в икону, но заморгал от напряжения. В следующую минуту кто-то протянул свечу проповеднику на случай, если понадобится подсказка тетради. Ее света было недостаточно, он усугублял темноту. Из алтаря выглянул благочинный Тихон. Проповедник ощутил его взгляд и погасил свечу – подсказка автоматически снижала оценку за проповедь.
В темноте размеры храма казались обманчивыми. Маленький амвон представлялся гигантским островом, на котором томился Робинзон в ожидании спасительного корабля. От моря паствы его отделяли перила. Он коснулся их, но тут же убрал руки в полы стихаря и мучительно отступил вглубь острова. Не понятно, являлась ли эта танцевальная прелюдия частью проповеди или она отражала хтонический страх перед многоликой тьмой. Проповедник стоял некоторое время и молчал, всматриваясь вглубь церкви. Какая тишина наступила!  Я двинулся с места и наощупь пошел к выходу. Шорох ботинок отражался от мраморного пола и возносился к своду. Я чувствовал себя потерянным в темноте, но окруженным невидимым дыханием сотен собратьев. Я нашел пустую площадку для старта в спальню в первых рядах и вдруг услышал мощный, хорошо поставленный голос проповедника. Как он прогремел под готовыми принять его сводами храма! Но не паству звал он. Призыв звучал отчетливо, и уйти от него было некуда: «Александр Похил!»
Я сделал вид, что не услышал окрика. Я еще был на свободе и мог выскользнуть из храма – дверь чернела совсем близко. Но стоило мне приподнять взгляд, как я попался. Оклик относился ко мне, и я должен был пойти на зов. Проповедник заметил мое движение и поманил пальцем. Это напоминало игру в прятки. Отчасти из любопытства, отчасти из желания не затягивать дело, размашистыми шагами я подбежал к амвону. Проповеднику расстояние показалось слишком большим, и он резко ткнул пальцем вниз, прямо перед собой, у подножья острова. Я подошел так близко, что пришлось откинуть голову.
- Ты Александр Похил! – сказал он и неопределенно повел рукой.
- Да, – ответил я и подумал, как легко и открыто раньше называл свое имя, а в семинарии оно стало мне в тягость. Мое имя знала администрация и с помощью короткого заклинания «раб Божий» могла контролировать меня.
- Ты – обвиняемый, – сказал проповедник совсем тихо.
- Да? Кажется, мне говорили об этом.
- Значит, ты тот, кого я ищу.
- Вот оно что.
- Я позвал тебя, чтобы поговорить с тобой.
- Я не знал. Я просто пришел на вечернюю молитву.
- Оставь эти посторонние мысли. Что у тебя в руках, молитвослов? Он тебе не понадобится. Знаешь ли ты, что с твоим обвинением дело обстоит плохо?
- С каким обвинением?
- Ты знаешь, с каким.
- Почему плохо?
- Как ты представляешь конец?
- Не знаю, но думаю, все кончится хорошо. А ты знаешь?
- Боюсь, ты кончишь плохо. Считают, что твоя вина доказана. Ты виновен.
- Виновен в чем?
- Ты сам должен знать.
- Но ведь я невиновен. Это ошибка. Как человек может считаться виновным вообще? Мы тут все люди, что я, что они.
- Виновные всегда так говорят, прячась за спины других.
- Ты тоже предубежден ко мне?
- Никакого предубеждения у меня нет.
- Спасибо на добром слове, а то все вокруг предубеждены. Все считают меня виновным. Я это чувствую.
- У тебя неверное представление. Приговор выносится не сразу, но вся твоя жизнь постепенно переходит в приговор.
- Вот оно как, – я опустил голову.
- Что ты намерен предпринять дальше?
- Буду искать помощи.
- Ты ищешь помощи других, даже слабого пола. Неужели не замечаешь, что такая помощь не настоящая?
- У слабого пола сильная власть, – проповедник склонил голову, будто своды давили его. На улице наступила глубокая ночь. Витражи окон ни одним проблеском не освещали темные стены, – ты рассердился на меня? Какому правосудию ты служишь? Наверное, я виновен, но…, – вдруг проповедник закричал сверху:
- Неужели ты ничего не понял?!
Окрик звучал гневно, но это был голос человека, который видит, как другой падает, и нечаянно, против воли, подымает крик, поскольку сам испугался. Мы оба замолчали. Он не мог различить меня в сгустившейся темноте, но я четко видел его при свете лампады. Что он делал на амвоне? Проповедь он все равно не читал, а только поучал меня. Почему-то мне хотелось верить в его добрые намерения. Вполне возможно, он сойдет вниз и даст мне решающий совет, как оправдаться на суде или искупить вину, или вообще жить вне этого дискурса. Иногда я думал о такой возможности. Вдруг он знал про эту возможность, и, если его спросить, мог проговориться?
- Не сойдешь ли ты вниз? Проповедь все равно читать уже не придется. Спустись ко мне.
- Да, теперь, пожалуй, можно и сойти. Сначала я должен был поговорить с тобой отсюда, на расстоянии, а то на меня легко влиять.
- Можешь уделить мне немного времени?
- Сколько тебе потребуется, – cпустившись с амвона он сохранил торжественность осанки.
- Кажется, ты добр ко мне. С тобой я могу говорить откровенно.
- Не заблуждайся!
- В чем мне не заблуждаться?
- Ты заблуждаешься в оценке своего обвинения. Даже если ты окажешься вне закона, твой приговор не исчезнет. Вне закона нет спасения. Ты можешь год за годом искать обходные пути, но всякий раз будешь оказываться у тех же врат, и привратник, видя приговор на твоем лице, не будет тебя пускать. Многие пытаются его уговорить, умолить, подкупить. Он все понимает и принимает, но не открывает врата.
- В первом классе мы изучали Слово о законе и благодати, в котором говорилось про надежду.
- Надежду на что? На то, что можно нарушить закон и все равно приобщиться к свету, который струится из врат, что всяк живущий видит при смерти? Ты это имеешь в виду? – я ответил кивком.
- Ведь многие входят сквозь эти врата. Стало быть, они закрыты не всегда.
- Пойми, эти врата предназначены лишь для тебя одного, и ты сам для себя запер их, а ключ потерял, – мы молча прошлись вокруг аналоя. На иконе блеснуло изображение рядового святого и сразу слилось с тьмой.
- А как же все они? Неужели никто из них не нарушал закон? – я показал на икону.
- Где они, и где ты?
- Пойдем к выходу.
- Разве ты уже хочешь уйти?
- Я не знаю.
- Ну что ж, тогда иди к левой стороне, вдоль стены и найдешь выход.
- Подожди, прошу тебя!
- Жду.
- Тебе больше ничего от меня не нужно?
- Нет.
- Ты мне все объяснил, а теперь отпускаешь, будто тебе до меня нет дела.
- Но ведь тебе нужно уйти?
- Я не знаю. Помоги мне!
- Как? Я ведь могу только присматривать за тобой.
- Ты тюремный надзиратель?
- Нет, я проповедник.
- Но ведь ты служишь суду? Что суду от меня нужно?
- Почему суду должно быть что-то нужно от тебя? Суду ничего от тебя не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь. Но если ты хочешь узнать больше о запертых вратах, вспомни притчу о тюрьме, врата которой были постоянно закрыты, и никто не мог вырваться на свободу.
- А в чем смысл притчи? Жизнь – тюрьма?
- Смысл притчи в том, что все пытаются спастись через врата и не видят, что в тюрьме нет стен. Прощай.
Терпению пришел конец, многие стали кашлять, давая понять, что проповедь пора заканчивать. Это привело меня в чувства, и вокруг материализовался Покровский храм, полный скучающей братии, которой надоела заученная бессмыслица. По неведомой причине ее произносил тот самый первак вундеркинд по кличке Философ, обчитавшийся Кафки.
Спальня после молитвы качалась на волнах сюрреализма. Когда погас свет, в углах зажглись фонарики – светлячки. Многие вычитывали молитвенное правило под одеялом. Юра сверкал фонарем как фотовспышкой и гнусаво приговаривал апокалиптическую страшилку: «Озеро Неро, две тысячи семнадцатый год». Что с нами будет через двадцать лет? По прогнозам старцев, мир к тому времени перестанет существовать. Но пока мы были в безопасности – в сокровенном пространстве царских Чертогов.
В первом классе меня поразила схожесть наших спален с тюремными бараками. О них много писал Солженицын, но еще больше Варлам Шаламов. Его биография потрясала до глубины души. Сын священника, он провел жизнь в лагерях по обвинению в троцкизме и умер в психбольнице. С одной стороны в лагерях его держал режим, с другой он сам. Тюрьма – один из модусов русского бытия. Русский человек сам строил свою тюрьму снаружи и внутри. Не зря существовала пословица: «От сумы и тюрьмы не зарекайся». Лежа в койке, я представлял себя в бараке Шаламова. Проповедник прав: я справедливо осужден за то самое яблоко, которое хотел съесть. История грехопадения сильно напоминала историю запретной любви женщины и мужчины. Но итог грехопадения – встреча с Богом в раю.

«Братья, вы должны четко представлять средневековое феодальное общество, а не слепо верить житиям. Например, житие преподобного Сергия свидетельствует, что Ростов, где жила его семья, подвергся разграблению от московских князей, и боярин Кирилл переехал в Радонеж. Вроде бы простые факты, но, если задуматься, события полны драматизма. Князья – по сути бандиты, которые разграбили цветущий Ростов – культурную столицу Руси, а семье Преподобного как беженцам пришлось спасать свою жизнь и начинать все сначала. Интересно, что Преподобный не спешил строить монастырь с крепостными стенами. Стена ведь может не только охранять людей от опасности снаружи, но и удерживать их внутри. Когда князья строили высокие монастырские стены, не всегда они пеклись о защите православия. Они строили тюрьмы, в чем убеждает история. Преподобный же старался сохранить свободу насколько возможно», – удивил оригинальным взглядом на русскую историю Юдин, но вместо увлекательного продолжения он внезапно спросил: «Бирюков, в каком году родился Преподобный?» На заднем ряду послышалась возня. Что-то громко упало. Кажется, Биря бился с полуденным бесом и проигрывал. Не получив ответа, Юдин одарил его традиционной двойкой и продолжил историю Московии.

Прошлогоднее Рождество приближалось мучительно долго – я зачеркивал дни в календаре. Но человек привыкал ко всему. Теперь рождественские каникулы комфортно маячили на краю сознания, и учеба доставляла радость. Хотелось читать, писать, мыслить, познавать, молиться. Когда каникулы наступили, в первую половину я остался в системе. Чертоги стали заметно тише. Я наконец-то выспался. На Новый год нас собрали на молебен и ужин, который удивил аскетизмом. Мы ожидали икру, шоколад и шампанское, но на столах красовалась консервированная горбуша, печенья и чай. Они не вызвали ажиотажа, на наш столик никто не претендовал, и мы пригласили разделить с нами трапезу неприкаянного первака. Перваки, видимо, считали, что аскетическая новогодняя трапеза – лаврская традиция. Семинарасты же роптали и нервно обсуждали закупку алкоголя.
Паша важно повествовал младшему брату, как в былые времена нас потчевали деликатесами: «Хорошо, что не дают вам расслабиться. Икра с шампанским полезна, но чай с печеньем полезней. Молитва в десять, отбой в одиннадцать. Помощник проверяет дважды. Инспекция заботится о вашем спасении. Смотри, брат, не опаздывай на поверку». Первак смиренно кушал и слушал.
Позже мы присоединились к стайкам семинарастов, устремившихся в город. Паша и Витя взяли в ларьке по «йогурту», я бутылку Колокольчика. Мы выпили их у вечного огня. Ребята собирались утром в самоволку к невестам в Москву. Давеча я завидовал тем, кто отметил новый год с регентшами, а нынче сам избегал женского внимания.
Вернувшись в спальню, я лег в койку. В Чертогах было несравнимо теплее, чем в сто семнадцатой. Иней на окнах отсутствовал, но его заменяла дореволюционная решетка. На улице искрился снег и мигала какая-то звездочка. Интересно, как отмечала праздник Верка? За решеткой какой вселенной? Может, в самом деле не надо строить свою тюрьму, забыть про решетку и встретить Бога? Ведь как доказал Шаламов, это возможно даже в психбольнице. Ох уж эта сублимация. Благодаря ей, тем вечером впервые в жизни в уме соткались стихи!

Приснился мне сон, но тревожный:
Пробудиться и снова уснуть,
И минутою позже, возможно,
В новый сон мне откроется путь.
Где меня ожидает раздолье,
Где утрачено время на век,
Где природа от здешней отлична,
Где еще не бродил человек.
Полечу к облакам в самолете,
На ракете отправлюсь к луне,
Побываю у края вселенной:
Всюду, где ни захочется мне.
Впрочем, время настало проснуться,
Хрупкий сон мой будильник разбил,
За окном лишь морозная темень,
До меня там никто не бродил.

Это не соответствовало действительности. В морозной тьме кто-то бродил. Его следы хаотично петляли у лаврских врат. Паустовский описывал охоту лисы на зайца в зимнем лесу. Тут следы на снегу оставил коварный охотник, который выслеживал дичь, возвращавшуюся в лавру после новогодней самоволки. Несомненно Кайзер. Следы крови отсутствовали. Неужели охота провалилась? На завтраке он кого-то высматривал. Остановившись у нашего столика и удивленно посмотрев на нас, он процедил: «Ш новолетием». Кажется, его радовало, что воспитательные потуги приносили плод – за полгода я так и не залетел. Сквозь крысиный оскал мне вдруг померещился отблеск странной доброты. Наверное, тюремные надзиратели могли испытывать удовлетворение, когда заключенные ничего не нарушали, и это удовлетворение рождало извращенную любовь к ним. Или Кайзер решил подобреть к Рождеству?
Чудесным образом он не спалил даже Васю с Юрой, когда они громко вернулись после отбоя. Они колядовали в лавре, и в сравнении с первым классом, им наливали больше. Процесс колядования выглядел так: их трио (с ними выступал баритон по прозвищу Дед Газават) стучалось в очередную келью с присказкой: «Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас». Эта молитва как правило сокращалась до одного слова: «Молитвами», после которого следовало дождаться ответа: «Аминь» и распахнуть дверь. Обитателем кельи мог оказаться отец Кирилл, отец Наум, отец Матфей, да вообще любой отец или брат, у которого водились деньги, еда и алкоголь. Вася с порога запевал: «Рождество Христово, ангел прилетел», затем они пели тропарь и кондак, а в конце зычное многолетие, от которого у старца едва не лопались барабанные перепонки. За такой концерт приходилось расплачиваться твердой валютой: алкоголем и едой. Иногда в ход шли и деньги. Если старец был настоящим, типа отца Кирилла, он одаривал певцов духовным напутствием, но чаще их выпроваживали какой-нибудь шуткой, чтобы музыкальная пауза не прерывала застолье. В общем, Вася, Юра и Газават, спотыкаясь, вернулись в спальню, разложили добычу по тумбочкам и захрапели. Наутро они не досчитались некоторых трофеев, поскольку Чертоги даже на каникулах кишели голодными пираньями, готовыми растерзать любую халяву.
После рождественской службы я приехал домой. Мама с интересом выслушала мой рассказ про второй класс. Она все надеялась, что система отторгнет меня, и я вернусь, но произошло наоборот. Меня удивляло, насколько поверхностными стали мои чувства к дому. Отношения с мамой охладели. Ум окончательно переселился в барак под Чертогами, хоть под шконкой сердца и звучал мамин рефрен: «Сына, я очень скучаю по тебе».
На третий день Рождества я поехал к отцу Святославу в Коломенское. После службы его келья светилась уютом и теплом, но сам он – печалью.
- Сашко, не будет в этом году банкета. Тучи надо мной сгустились. Возможно, и Коломенского больше не будет.
- Батюшка, что случилось, может, чем помочь? – я едва сдержал слезы.
- Молись там за меня Преподобному. Владыка Арсений решил-таки меня выгнать отсюда. Мои отношения со старостой не способствуют увеличению его дохода.
- Батюшка, я в этом не очень разбираюсь, но разве можно выгонять по такой меркантильной причине.
- Ты не от мира сего. Два года от зарплаты отказывался. Как тебе объяснить, что в Церкви многое на деньгах строится?
- Батюшка, печально это слышать, очень переживаю за вас.
- Не переживай. Господь не оставит. Он всегда с теми, кто страдает. Будешь завтра причащаться?
- Как благословите, батюшка.
- Благословляю.
Причастие – огонь с небес, горящий уголь пророка Исаии, пламя Духа делало совесть чистым золотом без примесей реальности. Я уединился в Дмитриевском приделе. Решетка на окне храма прошлой зимой преобразовала внешний мир в тюрьму. Второй класс системы открывал глубинную суть: решетка внутри нас. Человек состоял из атомов, организованных в атомные решетки. Эти решетки и формировали внутреннюю тюрьму. Свобода и рабство заключались внутри нас даже с позиции квантовой физики.
Я отправился гулять по Коломенскому. Храмы сливались с заснеженным ландшафтом, рождая причудливые формы. Преображенная как снег природа становилась путем, на котором отпечатывались следы Бога – Охотника душ человеческих. Каждый храм был подножием Его стоп. Как же это красиво! Вместе с тем не покидало тяжкое предчувствие финала. Коломенский период заканчивался. Коломенское больше не будет моим домом. Но грядет и новый этап. Смена этапов бытия – горящая в храме свеча. Свеча – человек. Всякая свеча сгорала, а вместо нее зажигали новую. Коломенский я догорал, но, наверное, где-то зажгут нового меня. Светящий огонек не пропадал навсегда.
Последние несколько лет Артем, Витя и я в шутку писали Коломенскую летопись, занося в толстую тетрадь истории алтарного быта. Летопись наделяла священников кличками: Сам, Ржавый, Квелый, Тонкий. Церковная утварь, опахала, подсвечники сравнивались с оружием из китайских боевиков. Мы живописали кунфу с кадилом и рипидами, а подсвечники становились многоствольными пулеметами, из которых терминатор Арни поливал копов. Летопись трогательно упоминала прихожан, бабулек у подсвечников, уборщиц, работников храмового хозяйства, столовой, просвирни. Отдельно мы вели подсчет земных поклонов, взяв подвиг класть поклон за каждое праздное слово в алтаре. На некоторых службах количество поклонов превышало полсотни. Встречались попытки философствовать и разбирать этимологию церковных терминов. Например, слово «поп» означало не только священника и отца, но и сокращение от слова «популярный». Много места летопись уделяла толкованию богослужения и прославлению знаменного распева. Но, как и всякая история, летопись конечна. Пришла пора поставить точку. Я вернулся в храм, достал тетрадь из тайника в алтарной печке и написал славянской вязью: «Конецъ Летописи Казанского храма, иже в селе Коломенскомъ, в лето Господне 1997, и Богу слава вО веки векомъ. Аминь». 

Прошлогоднее паломничество в Сычевку сияло маяком в памяти. Бескрайние белые поля и скованный льдом русский Стикс питали парадигму духа. Но пришла пора отпустить их тоже. Тогда я простился с детством, теперь вступил во взрослую жизнь. Взрослые подтверждали взрослость, совершая метафизические путешествия: на работу, на зону, в армию. Я отправился в гости к Толе.
Поезд шестьдесят шесть Москва — Самара шел четырнадцать часов. В плацкарте пахло куревом и курицей. Пассажиры облачились в трико и домашние халаты. Я надорвал их шаблон семинарским кителем. Наверное, они видели во мне морпеха дембеля. Ночь гудела храпом под стук колес. Спалось почти как дома. Просыпался я, лишь когда мимо проходили менты. Инспектируя вагоны как семинарские дежпомы, они будили пассажиров волнами хтонического страха. Наша судьба была в их руках – в лапах зоны. При очередном пробуждении они докопались к пассажиру через стенку и повели его на обыск. Через некоторое время меня тоже разбудил пристрастный ментовский взгляд, видимо взбудораженный непонятной семинарской униформой.
Слово «мент» в древнеегипетской мифологии означало какую-то злую богиню. Общество до сих пор на треть состояло из этих злых богинь. Другую треть составляли солдаты. Их название на латыни означало наемников, но в нашей реальности бесплатных рабов. Третью часть представляли мы жрецы: попы, папы и папики. Общество функционировало как Церковь, армия и тюрьма одновременно. Ростки этого триединства колосились в голове каждого гражданина. Мы выращивали своих внутренних жрецов, солдат и ментов и перевоплощались в них. Эти категории объединяло греховное желание контролировать, превозноситься, властвовать.
Утро настало как в черно-белом кино: чернота сменилась белизной. Поезд остановился, и я родился на платформу. Пассажиров опять встречали менты. Они начали-было допрашивать меня, но повелительный глас отца Анатолия отогнал их. Я кинулся в его объятья. Мы оба безгранично радовались встрече. Певучим гласом батюшка провел экскурсию по барочному зданию вокзала. На привокзальной площади дымили такси. Чувствовался сильный мороз. Толина квартира была в пяти минутах езды. Уютная двушка в кирпичном доме напоминала Москву. Вся страна жила одинаковые судьбы в одинаковых квартирах. Дверь открыла матушка (так называли церковных жен). Ее звали Люда, как мою маму. Мы познакомились. Батюшка с матушкой поспешили на кухню. Там готовилось что-то вкусное. Мне налили кружку свежайшего местного пива. Я сел рядом с плитой и оттаял. В квартире царил не просто домашний уют, а уют духовный, который рождался лишь в верующих, церковных семьях, которые были домашней церковью. В семьях рождалась новая жизнь. Из спальни донесся утонченный детский плач. У Толи и Люды недавно родилась дочь. В крещении ее назвали Софией.
Запах печеной рыбы заполнил кухню. Матушка приготовила отменный ужин. Батюшка щедро наполнил бокалы. Помолившись, мы приступили к трапезе. За окном мела метель, очень похожая на сычевскую. После обеда мы включили телек. Шла комедия «Тупой и еще тупее». В опьянении каждая фраза кино обрастала метафизической глубиной, при погружении в которую наблюдались множественные слои в примитивном юморе. Фильм легко разбирался на семинарские цитаты:
«- Мы едем в национальный бикини-тур, нам нужна пара ребят, чтобы натирать нас маслом перед конкурсами.
- Вам повезло. В той стороне в трех милях есть город. Там вы точно найдете пару ребят.
- Ладно, спасибо.
- Ты понял, что натворил? Город же в другой стороне!»

Мы беззаботно смеялись вместо чтения Правила ко причащению. Воскресным утром Толя представил меня своему тестю – настоятелю собора. Тот отечески благословил, но с легким подозрением. Служба вернула меня в подлинную реальность, и стало все равно, где я: в Москве, Сызрани или Сычевке. Главное, что в храме, ибо «Господня земля и исполнение ея». В соборе доминировало пространство, в котором растворялась крохотная душа. Некоторые души казались побольше. Настоятель, например, пытался сам доминировать над пространством собора. А епископ, наверное, мог доминировать над пространством и временем. Для простых же прихожан в их вселенной из комиксов места не предусматривалось.
После службы мы отправились на Волгу. Дорога привела на холм с огромным поклонным крестом. С холма открылся вид на бескрайний волжский простор. Контраст с прошлым годом поражал. Тогда зима окрасилась черным, но теперь она сияла первозданным цветом – морозное волжское небо искрилось голубым. Печка в машине создавала иллюзию уюта, но стоило открыть дверь, тридцатиградусный мороз обжигал. Что находилось за горизонтом? Таился ли за рекой волжский Китеж? Ждал ли нас? Волга просто была собой – бескрайней снежной пустыней. На ней чернели точки – рыбаки. Зимняя рыбалка считалась главным развлечением. Лед был настолько толстый, что по нему прокладывали зимник – автодорогу на противоположный берег. Вспомнилось, как я скользил в валенках по прозрачному льду через русский Стикс. Вдруг на самом деле Волга – главная артерия родины – истинный Стикс, одновременно разделявший и объединявший миры и эпохи, культуру и дикость, бытие и небытие, ад и рай. Переправиться через этот Стикс зимой можно и на Камазе.

Советский человек грандиозен. Он балансировал на грани небытия, пил, блевал, испражнялся. Но однажды в щель сортира он увидел звезды. И так потянуло его к ним, что сколотил он из досок ракету, оттолкнулся от сугробов и взмыл как Прометей, но не к солнцу, а к миллиардам солнц, далеким-далеким галактикам. И долетел. Пелось же: «И способен дотянуться до звезд, не считая, что это сон…» И вернулся с чемоданом звезд для каждого. Но злой гений, ждавший его на земле, превратил их в мерцающие телеогоньки в окнах – чтобы пресечь межзвездные командировки, оказалось достаточно подарить людям телевизор со встроенной программой Время. Гений придумал и термин «телезвезды». Неужели все? Полеты закончились? Нет. Семинария оставалась школой космонавтов, а лавра звездным городком (отсюда золотые звезды на синих куполах Успенского собора и ЦУЗ). Нас готовили в космонавты для новых путешествий, но не в далекие галактики (пройденный этап), а в параллельные вселенные. Смысл обучения раскрылся полностью: я совок, которому суждено взмыть из сортира в бесконечность и встретиться с ее Творцом. Но тут донесся запах жареной рыбы из кухни, и кротовая нора схлопнулась. Сила семейной гравитации создавала горизонт событий, за который выбраться практически невозможно. На кухне мерцал телевизор…

Вернулся я домой через пару дней, чтобы успеть осуществить экстраординарное. Обладая жизненной смекалкой, Паша советовал обзавестись максимальным набором корочек, ксив, разрешений, билетов и паспортов. Я начал с главного – лицензии на оружие. Быстро пройдя все инстанции, включая психиатра как на абитуре, и выпросив у мамы денег, я купил-таки заветную игрушку – рекомендованную Артемом Сайгу и с чувством выполненного долга отправился в систему. Я ощущал себя взрослей и мужественней больше, чем после метафизических озарений и меньше боялся дежурных помощников. Артем регулярно присылал Солдат удачи, вдохновляя мечты о том, как устраивать засады на духов по Чехову: «Если в начале пьесы на стене висит ружье, то к концу пьесы оно должно выстрелить». Но часть меня шептала, что военная романтика – бесовское искушение. Христос ведь абсолютный миротворец.
Пока я гостил у Толи, Артем с Витей тоже совершили экстраординарное. На Псковском озере стоял остров Залита. Жил на том острове прозорливый старец Николай Гурьянов. Русский человек извечно искал ответ на вопрос: «Что делать?» не внутри, а снаружи. Поэтому ребята решили уточнить у него свою судьбу. Дальнейшая история дошла из двух источников. Артем рассказал, как они провели ночь в плацкарте, вышли во Пскове и доехали на автобусе до озера, не забывая дегустировать местное пиво. Ярчайший этап – ночной переход по льду на островной маяк, который оказался одиноким уличным фонарем. В нем Артем испытал интенсивные духовные переживания, которые возникали у любого, кто переправлялся через русский Стикс (переход по льду с берега на берег – уникальное паломничество на тот свет и обратно, доступное только на Руси). К тому времени, по словам отца Святослава, «баба увела Артема из алтаря». Поэтому вопрос: «Что делать?» потерял актуальность. Он и без старца понял, что надо искать работу для выживания в падшем мире. Общение со старцем ограничилось дежурными фразами и благословением на обратную дорогу – возвращение из мира иного как у Данте обеспечивал Вергилий.
Витя сосредоточился на самом старце Николае. Он родился в тысяча девятьсот четырнадцатом году в Петербурге. В тридцатые годы сидел в лагере за христианскую веру. Освободившись, рукоположился священником в Литве. Прихожане уже там почитали его за идеальную службу и доброту. С пятьдесят восьмого года служил на острове Талабске (Залита). Там в течение сорока лет он раскрылся именно как старец и чудотворец и родил множество духовных чад по всему миру. Витю интересовал вопрос: «Жениться ли на Лене?» Но он так и не раскрыл пророческий ответ, сказав лишь, что старец общался с ним дольше обычного.
В Москву они оба вернулись без искушений – благословение старца на обратную дорогу сработало. Однако в их рассказе меня смутило, что доступ к старцу осуществляла келейница. Она отсеивала паломников по заготовленным вопросам. Отсеву способствовало и пожертвование на нужды общины (мои друзья умолчали о сумме). Учебник по Истории древнего мира, который попался мне в семинарской библиотеке, описывал ритуал в Дельфах, где за пожертвование пифии получали ответ оракула. Ответ, как правило, оказывался двусмысленными: «Да, но нет», или «Нет, но да». Наверное, в современных реалиях он звучал бы: «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Впрочем, важнейшее отличие талабского старца от дельфийского оракула по рассказу ребят – неизреченная доброта, исходившая из любящего сердца. За доброту и любовь народ и почитал святых.
В семинарию мы вернулись полные духовных откровений. Для разминки перед учебой инспекция превзошла себя и предложила нечто экстраординарное – бесплатные билеты в Большой театр. Откликнулась примерно четверть студентов, включая меня. Большинство же предпочло «разминаться» в стенах лавры. Организованной толпой в парадных кителях мы сели в электричку и через три часа купались в огнях Театральной площади. Билеты тасовал странный академист со стеклянным глазом. Вторым глазом он внимательно следил за реакцией семинариков, когда при выдаче билета его потная ладошка задерживалась дольше приличного в руке молодого ценителя искусства. Так мы оказались на премьере оперы Глинки «Иван Сусанин» или, как радостно провозгласили наши монархисты: «Жизнь за царя».
В Большой театр я попал впервые. Блеск и роскошь поражали. Публика в костюмах и платьях воспринимала наши кителя как исторические декорации. Дворец Сигизмунда на сцене казался потрясающе красивой сказкой из детских снов. Качество пения превосходило семинарское. Это выяснилось, когда системщики подвывали ариям. В антракте мы бросились фотографироваться на фоне декораций. Во втором акте я решил изучить публику поближе. Мой бинокль скользил по вдохновенным (в основном женским) лицам в партере, бельэтаже, ложах, и вдруг случилось неожиданное. Да что там! Я испытал шок! На противоположном балконе я уткнулся в знакомое лицо! Первая реакция – показалось! Но нет! Лицо было знакомо настолько, что я узнал его и в темноте! Это была она! Верка! Она сидела одна и внимательно смотрела на сцену. Вдруг, словно почувствовав мой взгляд, она коснулась шеи, наклонила голову и безошибочно посмотрела на источник раздражения – на меня. Мгновения я созерцал ее глаза в бинокль, но, не выдержав, смущенно перевел взгляд на сцену. В последний миг мне показалось, что она триумфально улыбнулась.
Я долго не мог успокоиться. В голове крутились варианты: подойти – не подойти, проводить – не проводить, признаться – не признаться. Какой выбрать? При любом варианте визуальный контакт – хороший повод для знакомства, и я вновь отважился украдкой искать ее. Она вот-вот должна была появиться в бинокле, но меня сковало нечто более зловещее и могущественное, чем ее взгляд. Из ложи на меня смотрел… Кекс! Он задержался на мне ровно столько, чтобы вызвать панику и продолжил выслеживать семинаристов в зале. Очевидно, он присутствовал в Большом театре не ради искусства, а для проверки нашей любви к искусству. Осознав это, я испытал трансформацию. Декорации оперы испарились, и возникли стены лавры. Повеяло холодным страхом – Кекс выпустил духа духовных школ.
Конечно, я пытался найти Верку в толпе зрителей на выходе (там встречались особи и с более жгучим взглядом). Но благодаря Кексу, мои вопросы к ней получили однозначный ответ: «Нет!» Я сдался. У дверей нас отлавливал одноглазый академист. С ловкостью карточного шулера он обволакивал каждого назойливым вниманием и предлагал познакомиться с друзьями, которые ждали «на Плешке» – в сквере у Большого театра, но мы спешили на последнюю электричку. Мимо невзначай прошел Кекс и еле-заметно ухмыльнулся одноглазому. Одноглазый подмигнул в ответ.
Ночная Москва чаровала сочетанием греха и святости. Это проявлялось во всем: погоде, архитектуре, людях. Не зря инспекция старалась оградить нас от падений во время поездок в столицу. На сей раз мы были вместе – наш сторукий духовный кулак мог сокрушить любые козни врага на пути в манящие врата лавры. Ночью мне приснился дворец Сигизмунда, где в чертогах сонного разума меня ждала принцесса, за которую я отдал бы полцарства! Но как применить это крылатое выражение к Царству небесному?

8. Преподобный.

Мне снились наши поцелуи лунной ночью у фонарного столба. Даже невинное общение с женщиной отпечатывалось глубоко в мозгу и мешало духовной жизни. Не зря святые отцы считали поцелуи каноническим грехом. Сон походил на кошмар. Она гналась за мной, а я все не мог убежать. Наконец, мне удалось подпрыгнуть, взмыть в небо и спастись. В реальности чувства еще теплились. Она ежедневно пробегала мимо нашего стола, делая вид, что не смотрит в мою сторону. Паша с Витей подкалывали меня, хихикая и вдохновляя ответить. Я же оставался непреклонен. Впрочем, после работы ее провожал кто-то еще. Наверное, они тоже целовались при луне. 
Стрелка компаса вновь указала на Троицкий собор. Я ежедневно ходил к Преподобному за духовным утешением. В первом классе я избегал братских молебнов, но теперь меня тянуло к ним. Три дня в неделю мы пели в Знаменном хоре. Достаточно было заставить себя проснуться в пять перед литургией, чтобы попасть на полунощницу. Я любил эту службу, хоть и приходилось бороться со сном. Когда борьба становилась невмоготу, монахи залегали в афонский поклон. Я следовал их примеру: становился на колени, клал голову на руки перед собой и предавался приятному духовному дрему под монотонную мантру семнадцатой кафизмы. В таком положении кровь приливала в мозг, и сны превращались в сказочные приключения.

Всплеск воды в ночном лесу разбудил птицу. Она заверещала. Еще всплеск, и две бадьи с водой стояли на берегу. Согбенный черноризец поднимался по тропе, упираясь в коромысло. Среди деревьев показались силуэты келий. Скит спал. Ни в одном окошке не горели лучины. У дверей стояли бадьи поменьше. Монах аккуратно перелил в них воду и побрел к реке за второй порцией. Совершив семь ходок, он заполнил все двенадцать бадей у каждой кельи и с чувством выполненного долга направился к церквушке. К полунощнице надо было зажечь лампаду и заготовить лучины. Вскоре спящий лес озарил огонек из храма. Сергий встал перед иконой, перекрестился, окинул мысленным взором своих чад и положил за них земной поклон. Не хотелось ему будить их, ведь предрассветный сон – предвестник вечного блаженства, но молитва важней. Он вышел в ночь и ударил в деревянное било. Потом еще раз, и еще. В ближайшей келье загорелся огонек. Потом другой. Третий. Инокам просыпалось нелегко. Он еще раз помолился за них как отец, которому нужно разбудить деток, и они потянулись на полунощницу.
Следом шла утреня. Уставленный брат бегло вычитывал шестопсалмие и кафизмы. На псалмах многих одолевала предрассветная дрема. Однажды в гости заглянул монах, повидавший много монастырей. Он поведал, что на Афоне братья спасались афонскими поклонами – в земном поклоне голова ложилась как на подушку на вытянутые вперед руки. Это превращало искусительный сон в мучение.
Псалмы требовалось читать не только устами, но и умом. Преподобный усвоил это с детства, когда инок Кирилл дал ему просфору для прибавления ума. Дух бодр, а плоть немощна. Сергий стоял у клироса в окружении дремлющих иноков. Читавший кафизмы Стефан и сам был не прочь вздремнуть. Наконец его сменили и он забился на лавку в темном углу. Сергий неслышно подсел и положил его голову себе на плечо. Стефан вскочил-было, но Сергий остановил его. Стефан сел и тяжело вздохнул. Подремать еще минут пять так соблазнительно, но он смущался брата. Между ними с детства шло состязание за духовное первородство. Сам он часто будил спящих в храме монахов и считал это душеполезным. Но даже в этом брат превзошел его. Вместо строгого выговора Сергий подставлял спящим плечо, чтобы чуточку облегчить их подвиг. Он прочел об этом в житии Пимена Великого.
Для него подвиги были вторичны, а первична возможность показать ближнему отцовскую любовь. Отпуст всякой службы наполнялся сугубым смыслом на имени «Человеколюбец», и Сергий старался Ему подражать. После кафизм Стефан запел ирмос канона малым знаменем, а в конце затянул фиту. Сергий умом вторил словам, а затем начал первую песнь с тропарями, которые тянул Симеон. Сегодня канон восхвалял Пимена Великого. Честнейшую запели вместе. Тринадцать голосов в унисон проникали в самую глубь души, где и появлялся лик Божией Матери. На Славословии в алтарном окне забрезжил свет. Решетки не было. Преломленный слюдой он растекался огнем по престолу. А вскоре служащий Феофан произнес долгожданное: «Помилует и спасет нас яко Благ и Человеколюбец».
После краткого перерыва запели обедню. Сергий накануне испек просфоры. Они приятно пахли. Малое знамя сменилось большим на «Милость мира». Стефан тянул изрядно, но анафору можно было расслышать. Сергий сердцем и умом погрузился в нее, а телом в земной поклон. По «Отче наш» все причастились. И вновь в сердце разлилось пламенем: «Человеколюбец». «Господи Исусе, научи любить человека! «Чело» и «век» окутали смыслом образ Божий – вечный ум. Азм – вечный ум. Бог – Вечный Ум. По Причастии хотелось бесконечно созерцать Христа Бога в сердце, но братолюбие и было любовью. Братья расселась в притворе у печки. Отвар из трав с кусочком просфоры приятно согревал.
- Окромя просфоры есть нечего. Последнюю доедаем. А потом что?
- Бог препитает.
- Ты бы хоть благословил сходить в село попросить еды. Когда у нас в изобилии, мы им помогаем, а теперь у них изобилие. Разве плохо просить у них помощь? Сие для смирения полезно.
- Для смирения все полезно, но надежда на Бога полезней. Надо смириться настолько, чтобы кроме Него не искать источника пропитания. Он с нами рядом. Прямо здесь. Неужели Он бросит нас? Он наш любящий Отец. Он и травинку каждую лелеет и о птичке всякой печется. Кольми паче мы?
- Мы не взошли на твою высоту. Тяжко нам голодать.
- До завтра молимся, а там посмотрим.
- Выгнал бы ты их, а то один раздор. Сами напросились на постническое житие, а теперь им сладкую пищу подавай.
- Симеон Богослов хоть и строгий был духовник, но верил в любовь. Они же как детки мне. Посмотри вон котята как орут, когда голодные, и кошка тут же спешит накормить их. Так и они кричат как голодные котята, веря, что я их накормлю, но я ведь такой же как они, а кормилец наш – Отец Небесный, Троица Святая. Верю слышит нас Она и накормит. Ради Нее мы отреклись мира.
- Но ведь Святейший Филофей заповедал тебе общежитие ввести, чтобы все было общее в достатке, чтобы никто по кельям хлеб не прятал.
- Общежитие – дело хорошее. Пусть прячут хлеб. На спасение это не влияет.
- Ты вообще ведаешь, чем они по кельям занимаются после молитвы?
- Сначала я кельи обходил и стучал в окна, если видел суету, но понял, что не полезно для души за братией подглядывать. Образ Божий в каждом из них.  Христос в них. Выходит, я подглядываю за самим Христом, подозревая его в суете. Доверяю я им и не проверяю.
- Зря. Я вот прошелся давеча под окнами. Они и пьют, и песни поют. Никакой дисциплины. Разве это монастырь?
- Прямо как апостолы со Христом.
- Духа они искушают.
- Посмотри на них, и вспомни нас, как мы по лесам ходили да пиво пили. Если они пришли сюда искать спасения, то Бог Сам поможет.
- Смотри, как бы не пришлось это все исправлять наказанием. Начальник должен быть строг как Бог. Я вот могу быть строг.
- Но ведь начальник стоит на краю Фаворского света, а во свете том нет ни строгости, ни начальства, только Христос Любы. Желаешь быть строгим начальником, так и скажи, а я дальше в пустыню пойду, чтобы стяжать любы.
- Не горячись. Вон Никон-то по правилам живет. Так что, если Божие дело делаем, принесем плод. Толпы пойдут.
- Узрел я их. Пойдут к нам. Я вот здесь буду лежать у правого крылоса, и Никон за стенкой.
- О чем это ты?
- Сам не знаю. Сон был. Да рядом еще отроки обедню знаменем пели. Лепо. Головщик их высокий такой, худой, с длинной бородой в кафтане черном.
- Как у князя?
- Нет, князья такие не носят.
- Был я в Москве у князя. Любит он Церковь.
- Дело благое. Но князья не просто любят Церковь, а пользуют. Не ведают они, что Церковь – это все мы, а мы стремимся быть вне мира. Они же сами, будучи членами Церкви, низводят всех нас обратно в мир. Христос ведет нас в Царство небесное, а князья наоборот – в царство земное.
- Говорил я с князем про сие. Он верит, что если земную жизнь хорошо обустроить, то и Церкви польза – спасаться легче. Вот ежели монголы придут и будут резать верных, разве есть Церкви в том польза? А князь и войско соберет, и верных защитит. Добро сие.
- Ежели все упование на Бога возложить, всем сердцем Ему довериться, Он Сам лучше князя защитит. Сокроет верных так, что монголы не найдут. Не даром все про Китеж говорят, что спас там Господь верных от погибели, спрятав под Своим крылом.
- Но испокон веку люди живут не во граде Божием, а во граде земном. Апостол Павел заповедал повиноваться властям, ибо они от Бога. Цари богоспасаемые защищали Церковь. Когда они воевали с врагом, Церковь их благословляла.
- А что же мученики? С кем они воевали? С врагом ли земным? Они противились власти, провидя внутреннюю ея суть. От Бога ли власть? Диавол предлагал Христу власть над миром, ибо вся земная власть у него, но Христос отверг ее. Вот эту суть мученики отвергали. Получается, Павел противоречит Христу. Даже христианская власть в итоге убивает, растлевает и обманывает. Ради власти князья плодят нищету. Но соглашусь с тобой, что нуждаются они в Церкви. Совесть мучит их, грехи отягощают душу, они идут к нам на покаяние, а мы что?
- Мы отпускаем грехи и духовно властвуем над ними. Церковь управляет князьями. Это они чувствуют.
- Но Христос ведь Человеколюбец, всем хотяй спастися, и мы хотим спасения всех. Верю, что наше служение приведет властителей во Царство небесное, когда они совлекут бремя власти.
- Князь Дмитрий опять затевает что-то. В тот год оброк не отвез в орду. Ты бы вразумил его. А то не вем, что будет.
- Поживем – увидим.

Меня легонько пнули, и я очнулся. Ноги затекли в афонском поклоне, и я не мог встать. Пнувший – длиннобородый монах Иаков токсично ухмыльнулся. Встав, я присоединился к очереди на поклонение мощам Преподобного. На братском молебне мощи открывали. Рядом дежурил старец. На сей раз – отец Наум. Он был почти белым от седины, но в свете лампад сияли его пронзительные голубые глаза. Он встречал всех строгим укоряющим взглядом, но провожал взглядом с легкой улыбкой. Наверное, он прозревал монашеские грехи и творил молитву за всякого приходящего. Господь отвечал на эту молитву обещанием спасти грешника, и отец Наум счастливо улыбался.
Он был неоднозначной фигурой: родился в Сибири, отслужил в армии, не воевал, учился на физмате, прошел семинарию и академию, выпустился кандидатом и стал иеромонахом в лавре. Почти сорок лет он нес духовническое служение и как строгий духовник одним словом созидал и ломал судьбы. За строгость народ любил его. Когда мои одноклассники ходили к нему за ответом на традиционный вопрос о браке и монашестве, он мог благословить жениться на первой встречной или наоборот испытать себя в монастыре. Его козырь – исповедь с подробным описанием блудных грехов. За жесткий контроль над людьми его прозвали «Наум-сенрике», как одиозную японскую секту. Видимо сам он стал подлинным аскетом, который в первую очередь строг к себе. Я питал к нему неоднозначные чувства: заочно боялся, но, когда увидел едва заметную улыбку на светлом лице, меня поразил его добрый взгляд. Стало понятно, что его требовательность, которую многие воспринимали как духовный садизм – высшее проявление любви. Он любил людей и хотел их спасения, как Христос. Христос ведь тоже строг к грешникам. Я приложился к Преподобному и подставил руки под благословение отца Наума без каких-либо жизненно важных вопросов. По слову Апокалипсиса христианину следовало быть либо холодным, либо горячим. Его рука была сухой и холодной – постной, но в душе стало тепло.
На выходе я заметил, как черноризцы окружили одну из стасидий. Они подставляли руки под благословение и задавали вопросы. Сквозь их плечи я увидел другого седовласого старца, который отвечал на вопросы широкой улыбкой. Его внутренняя пасхальная радость передалась мне даже в предрассветной мгле братского молебна. Это был отец Кирилл. Я встал в очередь.
Отец Кирилл был современником отца Наума с похожей судьбой. Родился в Рязанской губернии, отучился в школе и техникуме, воевал в Сталинграде. Про него говорили, что он – легендарный сержант Павлов, но сам он уклонялся от расспросов на эту тему. После войны он закончил семинарию и академию и остался в лавре, где принял монашество и прошел ступени послушания от пономаря до духовника патриарха. Слово «духовник» казалось загадочным. Оно подразумевало, что священник водим Духом и Духом водит других. Я не понимал, как работала эта схема, но видел, с каким благоговением монахи приближались к духовнику отцу Кириллу. Неужто они мучали его стандартным вопросом про брак и монашество? Свой вопрос я пока не сформулировал и просто взял благословение. Его десница была такой же постной и холодной как у отца Наума, но в душе разлился благодатный жар. Я предпочел бы окормляться у отца Кирилла, но интуиция подсказывала, что в строгости отца Наума пользы больше.
Отцы Кирилл и Наум, несомненно, были наследниками преподобного Сергия. Они впитали его учение и транслировали его дух. Между ними существовала духовная связь. Интересно, с кем из его учеников они отождествлялись? Наверное, в монастыре Преподобного тоже имелся разный подход к духовничеству по принципу доброго и злого милиционера. Хоть я и боялся их, мне хотелось больше узнать об их жизни, познакомиться с ними и даже подружиться. Я цеплялся за факт, что Кирилл и Наум были выпускниками МДА. Их с нами многое роднило. В молодости они так же, как мы выпивали и залетали. Вася с Юрой видели их почти каждый день и заходили в их кельи. Вот бы мне сподобиться такой благодати. Хотя бы постоять под дверью. Благоговейно послушать их молитвы и тишину. Засвидетельствовать, как за дверьми совершались невидимые битвы с древними силами зла, рушились и созидались вселенные! Может, Господь однажды сподобит, а теперь пора на клирос. Знаменный хор собирался на среднюю литургию – моя маленькая лепта в продолжение духовной традиции Преподобного.

Из чего состояла жизнь монаха? Монах давал три обета: послушания, целомудрия и нестяжания. Но в нагрузку шли обязанности, способствующие исполнению обетов. Например, обет послушания включал обязанности в храме, столовой, складе, дополнительные монашеские правила. Обет целомудрия включал пост и воздержание даже от постной пищи и сна. Обет нестяжания включал нищету и отказ от имущества. В идеале исполняющие эти обеты не только на деле, но и в мыслях ничем не отличались от преподобного Сергия. Через исполнение обетов аскет уподоблялся Богу. Путь аскета вел к стяжанию Духа Святого. Вершиной же подвига была любовь. Это понятие настолько глубоко и многогранно, что в семинарии его не изучали.
Из чего состояла жизнь семинариста? Семинарист давал один обет – соответствовать духу духовных школ. Соответствие раскрывалось в правилах. По сути, семинарист давал обет послушания правилам и нес сами послушания: на вахтах, в столовой, в храме, на клиросе, на складе. Обет целомудрия – скользкая тема. Секс являлся каноническим препятствием и запрещался до брака, а в браке он разрешался только для чадородия. Семинаристы не принимали этого обета, но по факту исполняли. Пост они тоже соблюдали. Да и сна хронически не хватало. Внешне семинаристы жили как монахи, но внутренне в мыслях многие искали свободы от правил. В юном возрасте мы не осознавали, что настоящая свобода возможна только без греха.
Из чего состояла жизнь регентш? Какие обеты давали они? У них тот же дух духовных школ или свой дух регентских школ? Наверное, они несли послушания как монахини: на клиросе, в храме, в столовой, на вахтах; постились как монашки для поддержания фигуры. Целомудрие само собой. Без него регентшу никто не возьмет за муж, потому что жениться не на девственнице считалось каноническим препятствием к рукоположению. Конечно, они мечтали о счастье, семье, детях. Эти мечты отличали их от монашек. Для монашек любые мечты – грех.
Всех нас: регентш, семинаристов, монахинь и монахов многое объединяло, особенно любовь к Богу и борьба с грехом. Объединяли нас скорби, болезни, страдания. Все это испокон веков способствовало монашескому подвигу. Через страдания мы приближались к Богу. Кажется, я отстрадал свою меру в первом классе. Некоторые страдали во втором. Например, мой одноклассник Август продолжал болеть уже второй год в Сто семнадцатой. Однажды добрый доктор Смертин, ласково улыбаясь, вынес вердикт: «Ты болеешь, потому что спишь в шапке под престолом». Но для Августа страдания имели духовный смысл. Он верил, что, если страдал в настоящем, в будущем Бог воздаст ему во сто крат больше добра. Смертин же страдал от самого себя. Про него говорили: «Страждет яко Смертин».
Болели и регентши. Несомненно и для них страдания имели духовное измерение. Через страдания они надеялись стяжать счастье – стать женами священников. А до тех пор, все они практически являлись монашками. Их мало что отличало от семинаристов. Например, Катя Кобыла пела в батином хоре и ничем не уступала певцам мужского пола. Она отличалась крутым нравом: наравне с семинаристами черпала запивку кагора кружкой из ведра. Однажды она врезала Верке в глаз славным ударом справа за змеиные шутки (у Верки был язвительный язык). Такая девица не могла не привлечь внимания, и за ней стал ухлестывать Прокопа.
В житии Преподобного имелся эпизод, где явилось ему множество птиц, и глас рек, что подобно птицам умножатся чада его. Мало кто из нас был аскетом, но мы все и были птицами, которых узрел он в видении – учениками Преподобного.
Кто же из нас мог претендовать на роль самого Преподобного? Кто наследовал его дух? Я не настолько хорошо знал отцов Кирилла и Наума, чтобы сравнить их жизнь с житием святого Сергия. Мог ли его наследник скрываться среди нас? За полтора года я познакомился со многими академистами и семинаристами. Среди них были разные люди. Возможно даже будущие святые. Но по какому критерию оценить их близость с Преподобным? Послушание, целомудрие, нестяжание? Чем Преподобный отличался от окружающих? Почему он стал подлинно народным святым? Народ подсознательно отличал правду от лжи, смирение от гордости, любовь от лицемерия. Таким он и воспринимал святого Сергия – идеалом правды, смирения и любви. Он был иконой Христа. Из всех людей, которые меня окружали, лишь один был наиболее близок с абитуры, близок настолько, что я его не замечал, хоть наши койки и стояли рядом – Коля Родионов из NASA. Он всегда молчал, как идеальный монах, но сквозь молчание сочилось его смирение, правда и любовь. Если кому-то и суждено стать приемником Преподобного – то ему. На семинарском сленге он был старцем и не залетчиком.
В семинарии, как и в монастыре существовал период послушания, когда кандидат испытывал себя, а администрация испытывала его на соответствие духу духовных школ. Если человек ему соответствовал, перед ним открывались дальнейшие двери. Система ставила знак качества, означавший, что кандидат будет соответствовать и вышестоящим духам. В этом смысле дух духовных школ скорее являлся духом служебным. Дальше кандидат становился монахом, священником или епископом и фактически олицетворял иерархию духов. Но житие Преподобного описывало обратный процесс. Подвижник всячески избегал участия в иерархии и отказывался от рукоположения даже в епископа. Интересно каким будет Коля? В любом случае, чтобы пойти этим путем следовало озвучить свой выбор и написать прошение о постриге в монашество. Коля вроде этого пока не делал. Но вот мой академический покровитель Владимир все-таки решился встать на путь академического монашества и написал прошение.
Он изменился, отделился от нас, будто перешел какую-то черту. Его взгляд стал обреченно торжественным. Последние дни он жадно слушал кассеты Раневской и напевал ее песни. Пригласив на постриг, он сострил: «Как придете, стучите в дверь ногами. Вы же не с пустыми руками собираетесь приходить!» На его постриг я не пришел, но застал его последствия. Владимира постригли с именем Иннокентий в честь святителя Иннокентия Иркутского. Вместе с ним постригли несколько академистов. Неделю они жили в алтаре, читали Псалтирь и молились на службах. Духовник Иларион Фарковец водил их строем на трапезу со свечками в руках. Старого Владимира мы потеряли, но обрели нового человека. Я гордился, что мой друг такой неординарный. Через неделю всех новопостриженных рукоположили в иеродиаконы.
В монашестве его жизнь изменилась не сильно. Появилась новая одежда, прибавилось служб и послушаний, сократилось время на пьянки, усилилось уважение студентов и инспекции. Иннокентия оставили дежпомом, и теперь, когда он заходил в столовую с красной папкой, становилось тревожно. Вдруг ради церковной карьеры он превратится в Кайзера? Исторически всех монахов, постриженных в системе, называли академическими или учеными монахами в противовес лаврским. Название предполагало, что в отличие от настоящих монахов, основным послушанием академических будет богословская наука. Занимающийся богословием монах освобождался от длинных молитвенных правил и тяжелых послушаний для умерщвления плоти. В реальности же появлялась уйма свободного времени в ожидании карьерного роста. Перспективы академических и лаврских монахов были схожими, но патриарх Алексей предпочитал рукополагать епископов из лавры, а не из академии.
Поначалу Иннокентий хранил строгость, но постепенно становился академическим монахом. Из него получился хороший середнячок без фанатизма и профанации. В отличие от лаврских он регулярно принимал душ и по-прежнему слушал Раневскую перед молитвенным правилом. Очень хотелось, чтобы он оставался таким же искренним и добрым, даже если его настигнет карьера.
Его окружала знакомая компания: Ермак, Чудик, Еремей. От «немытых» монахов типа Кайзера и Саввы их отличала интеллигентность, утонченность, желание помогать и какая-то тайна. Глядя на него, я склонялся к выводу, что монашество не так уж страшно. Ничего сверхъестественного в нем не было. Скорее наоборот, если считать монашество путем следования Христу, то согласно Евангелию, «иго Его благо и бремя Его легко». Была ли у меня склонность к монашеству, и подходил ли мне этот путь?
Когда Христос взял меня в алтарь, я с головой окунулся в церковную жизнь. Летом, когда меня отсылали в Сычевку, я осваивал молитву: вставал с рассветом и часов до семи вычитывал каноны перед самодельным крестом из консервных банок. Меня посещали непонятные духовные озарения, которые в семинарии назвали бы прелестью. Бабушка не могла понять, что со мной. В Москве я окунулся в молитву с новой силой. Ездил по храмам в поисках духовных переживаний. В ту пору бассейн Москва еще функционировал, и я был его завсегдатаем. После сеансов плавания я присоединялся к кучке похожих на Николая Второго бородатых монархистов, которые вычитывали акафист Державной Божией Матери в часовне у бассейна. До встречи с ними я не задумывался о монархии. Но постепенно осознал, что это огромный пласт нашей культуры.
Этот пласт включал и новомучеников. Из Житий Дмитрия Ростовского я имел представление о древних мучениках. Но и в мое время мученичество процветало. Ведь каким-то образом наш православный народ умудрился убить десятки тысяч верующих после революции. Зачем? Никто не мог ответить. Даже монархический бородатый духовник, который после акафистов закатывал одну и ту же проповедь о всенародном покаянии в грехе цареубийства. Более того, он совершенно упускал из виду, что многие окружающие нас тоже мученики. Взять какого-нибудь инвалида афганца, просящего милостыню в лютый мороз у Ярославского вокзала и молящего Бога подарить хоть квант тепла, или мать одиночку с отрицательной зарплатой, растящую приемных детей в гнилой хрущобе, но все-таки несущую копеечку на свечку в надежде на светлое будущее от Бога. Не о них ли писал Апокалипсис: бесчисленное множество свидетелей – мучеников, идущих ко Христу в белых одеждах со всех краев вселенной? Сам Христос являлся нам в этих людях. Он являлся в виде бабулек, бомжей, инвалидов, всех кого я не замечал, а, может, и призирал. С этой точки зрения, монархия вообще нечто заурядное как милиция. Поэтому я перестал ходить на акафисты к бородатым клоунам.
Коломенский храм был освящен в честь Казанской иконы Божией Матери, но главной святыней была ее Державная икона. Она явилась благочестивой старушке в день отречения царя Николая от престола и повелела найти ее забытую икону в Георгиевской церкви. На иконе Богородица держала царский скипетр и брала на себя попечение о России вместо царя. Мечты монархистов теряли смысл, поскольку сама Богородица стала нашей Царицей. Ее царство было турбулентным: революции, войны, миллионы жертв. Но все это лишний раз напоминало верным, что настоящее царство – Царство небесное, а не земное. Именно в этом смысле следовало понимать воцарение Богородицы над Россией. Россия стала частью Царства небесного. Эта труднопонимаемая концепция накладывала серьезные обязательства: мы – граждане Царства Божия призваны к святости.
По воскресеньям отец Святослав служил акафист Державной иконе Богородицы. Монархисты в этой службе почему-то никогда не участвовали. Будто они жили в параллельной вселенной – монархии, где Бог отсутствовал. Я пономарил четыре дня в неделю и жил при храме как персонаж девяностого псалма: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небесного водворится. Речет Господеви, заступник мой и прибежище мое». Ночами я обязательно молился перед Державной иконой маминым правилом – сто пятьдесят «Богородице Дево, радуйся». Иногда ко мне присоединялись Витя, Артем и Пешков. Чувствовалось, что мы совершали весомое дело в очах Божиих. Интересно, что в присутствии Царицы Небесной ощущался всепоглощающий мир, добро и тишина, в противоположность тому, что ощущалось в присутствии земной власти – при общении с военкомом, милиционерами и особенно епископами сковывал страх.
Монашки закрывали храм вечером и открывали в пять утра. Спал я в алтаре, завернувшись в ковры. Пропитанные маслом и пылью они воняли, и эта смесь проникала в кожу как уголь у шахтера. Ночью царила тишина, и спалось хорошо. Но когда оставляли покойника, я просыпался от каждого шороха, как гоголевский Брут, страшась встречи с Вием. Гоголь забыл главное: в храме мы всегда под покровом Царицы Небесной. Зло не имело власти, кроме того, что Бог попускал для искушения. Искушение неверием на первой седмице Великого поста, которое я вспомнил в первом классе, было поистине страшным. Не дай Бог никому впасть в лапы сатаны подобным образом. Но Бог вывел меня из того ада. Не победителем, а полностью смиренным, с пониманием, что своими силами хтоническое зло не победить. В качестве маленькой награды Он помог мне найти мое сердце – умное сердце, о котором говорили исихасты, и даровал видение грехов.
Однажды в православной лавке я заметил иеромонаха, за которым следовала вереница женщин в длинных юбках и платках. Одна спросила: «Батюшка, благословите на Иисусову молитву». Он ответил: «Это очень серьезное дело, которым нельзя заниматься в миру». Вопреки его совету я решил осваивать Иисусову молитву самостоятельно, помня, что это коварное дело требовало отречения от мира. По крупицам долетали сведения из духовных книг. Во время молитвы нельзя воображать, но хранить ум без мечтаний. Можно концентрировать внимание на нательном крестике и пытаться направить умный взгляд в сердце. Умные глаза сердца видели греховные помыслы, откуда они появлялись и куда исчезали. Такое зрение высвечивало грехи как лучом фонаря. Все они были связаны с гордыней, осуждением и блудом. Когда я углублялся в рассмотрение своих грехов, то поражался насколько губительными становились незначительные помыслы. Например, если кто-то поступал, вопреки моему хотению, в сердце появлялся едва уловимый помысел осуждения. Самыми страшными же были помыслы гордыни. Они возникали даже от самой молитвы. Суть Иисусовой молитвы сводилась к трем пунктам: обращение ко Христу, исповедование грехов, мольба о помиловании. Грехи, которые видело сердце, появлялись в молитве Иисусовой на слове «грешнаго». А слова «Иисусе… помилуй мя» сжигали их как осеннюю листву.
Казалось, любовь к Верке не была блудным помыслом, но за ней крылся древний вопрос: считать ли любовь грехом? Если да, то монашество оставалось единственным праведным путем к Богу. Почему же тогда Бог заповедал людям размножаться? Всякий раз, когда этот помысл крутился в сердце, я просил: «Все это прости мне, Христе Боже мой! Верю, боюсь, прошу! За искушение неверием Ты даровал мне видеть грехи, помоги же избавиться от них!»
Я мало задумывался о будущем и не мог определиться с браком и монашеством. В голове пестрела картина вечного пономарства. Но среди однокашников уже появлялась озабоченность церковной карьерой. С одной стороны это слово пахло грехом, с другой, карьера – необходимое зло ради выживания в Церкви. Одно дело, когда ты пономарь, которого все пинали, другое дело – епископ, который всех пинал. Некоторые ребята стремились к епископству. Это проявлялось в манерах, одежде, и парящей походке. Некоторые хотели стать женатыми настоятелями на богатых приходах. Некоторые видели себя монахами и ничего не искали. Большинство же таких как я тинейджеров затруднялось определиться. В помощь нам система организовала увлекательное мероприятие, которое напоминало ярмарку вакансий в газете. На встречу с нами приехал митрополит Кирилл!
Кирилл был митрополитом Смоленским и Калининградским, духовным отцом Сычевки, где жила бабушка, родилась мама, и провел детство я. Наверное, моя судьба вершилась его молитвами. Он возглавлял Отдел внешних церковных сношений – церковный МИД, отвечавший за связи Церкви с миром, и вел телепередачу «Слово пастыря».
Тема его лекции – рассказать про ОВЦС и вдохновить нас на служение Церкви. Почему-то на нее собрали только второй класс. Вероятно, другие классы занимались более интересными вещами, а возможно, встретиться именно с молодежью хотел он сам. Не с семинариками и не с матерыми семинарастами, а именно с нами – второклашками, кто уже распробовал вкус церковной жизни, но не заразился лицемерием и цинизмом. Кирилл сел не в президиум, а внизу перед нами. На встрече присутствовали какой-то юный иеромонах и дежпом Млях.
Всего за полчаса он открыл нам взгляд на Церковь с совершенно другой перспективы. Рассказал про то, чем занимался ОВЦС, про важность его деятельности для нашей Церкви и про карьерные возможности для талантливой молодежи. Работа в Отделе по накалу сравнима с МИДом, а в некоторых сферах даже с работой Штирлица в Семнадцати мгновениях весны. Церковь – не просто оратор на службе властей, а ведущий игрок мировой политики. Для этой работы требовалось освоить минимум один иностранный язык. Имелась возможность отправится на обучение за рубеж – в Грецию, а в редких случаях в дальнее зарубежье.
Речь Кирилла поистине вдохновляла. Мы чувствовали себя не просто будущим России, как нас назвала прошлогодняя еврейская поэтесса, а вершителями судеб Церкви и мира. В конце нам предложили задать вопросы. С первых рядов прилетел традиционный выхлоп про мировой заговор и экуменизм. Кирилл парировал описанием положительных сторон экуменической деятельности РПЦ. Млях сычом метил что-то в папке, будто система хотела оградить нас от ОВЦС.
После лекции я взял в библиотеке раритетное английское издание Толкиена, Властелин колец, чтобы выписывать в тетрадку и зубрить незнакомые слова. Передо мной замаячила далекая судьбоносная цель, и не волновало была ли в ОВЦС духовная жизнь.

9. Пасха.

В темноте раздавались гулкие ритмичные удары лбом в пол. Шел Великий пост. Это замечательное время каждый использовал для самосовершенствования, даже если оно просто добавляло мозолей на коленях и шишек на лбу. Такой и была духовная брань, о которой писали в Патериках. Великие святые как воины бились с бесами. Мы мечтали приобщиться их подвигам, но времена изменились: глубина обмельчала, человек ослаб, даже мелкие победы давались с трудом. Иногда казалось, бесы побеждали. Так наши старцы толковали участившиеся случаи спонтанных взрывов граненых стаканов в столовой. Происходило так: после утренней молитвы, семинарист наливал чай, крестил стол, и тут его стакан лопался, разлетаясь осколками по округе. Просвещенные семинарасты усматривали в этом отголоски святоотеческих историй, например жития Иоанна Новгородского, который крестом запер беса в рукомойнике. Наши старцы верили, что запирали бесов в стаканах, но иногда бесы вырывались. Однажды приехавший на сессию Толя стал свидетелем дивного происшествия. В столовой возникло оживление, придыхания и истовые крестные знамения. Толя же оставался невозмутим. Когда мы сели кушать, он объяснил феномен с точки зрения физики. От постоянной контрастной мойки посуды в кипятке и в холодной воде, кристаллическая решетка стекла закалялась до такой степени, что воздействие кипятка на холодный стакан моментально выводило ее из равновесия, и происходил взрыв. Слышавшие его объяснение перваки не верили, думая, что замешаны духовные силы, а мы приняли научное толкование спокойно. Все-таки второй класс системы предполагал знакомство с тварным миром и постижение не только духовных, но и физических законов. Я вообще подозревал, что эти сферы переплетались.
Духовная брань состояла из внешних и внутренних элементов. К внешним относились молитвы и пост. Здесь система помогала безупречно. Молитвы на первой седмице длились часов по восемь в день. Строгий пост предписывал вареные овощи с хлебом без масла. Вкушение рыбы вспоминалось как легенда. Мол, при патриархе Пимене семинаристов кормили ей, чтобы они не падали в голодный обморок на послушании.
В пост положено читать Евангелие, и я читал по две главы в день. Апостол Иоанн определил: «Все, что в мире, есть похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего». С ними мы и воевали в пост. Духовную брань каждый выбирал по своим силам, следуя принципу излечиться хотя бы от одной похоти.
Плеер был моей похотью ушей. Обладание плеером означало принадлежность к среднему классу. Собственный плеер я не мог себе позволить, но мне достался Walkman Владимира, когда он стал Иннокентием. Досталась и кассета с Вертинским, которая не вполне удовлетворяла моему юношескому максимализму. Мои музыкальные вкусы не отличались от любого советского школьника: Кино, ДДТ, Алиса, Чайф, Аквариум, Наутилус. Система обогатила вкусы настолько, что у меня появилась кассета ирландской Cranberries с альбомом девяносто четвертого года «No need to argue» и синглом «Linger». Песня посвящалась любви солистки к солдату, с которым она целовалась, и который ушёл в армию – почти как в истории о поцелуях русского солдата и Чеченки. Так нас прошивали культурные коды. Неделю подряд я слушал Клюкву, пока она не полезла из ушей. Мозг перенасытился до состояния зомби и стал отторгать даже приятные мелодии. Следом за ними, я переписал у друзей кассету Депешей, чей хит «Personal Jesus» работал как Иисусова молитва. Еще мне попала кассета Нирваны, и я заслушал ее до дыр. Зарубежные хиты объединял гипнотический ритм и язык, рождавший иллюзии невероятного мира, притаившегося на западе. Этот мир был своеобразным симулякром духовной вселенной, но я подозревал, что на самом деле он – ее антипод.
Всякий раз, когда я лежал в койке с наушниками, на меня укоризненно смотрел армейский прапор первак, и я реально боялся, что он сдаст меня инспекции. Постепенно я понял сам: плеер – ужасная вещь. Он отнимал уйму времени, рассеивал внимание, отделял от окружающего мира, возбуждал воображение, создавал ложные ценности в уме и озлоблял по отношению к ближним – сплошной грех. Хоть музыка и обеспечивала побег за железный занавес, любые мечтания, в том числе музыкальные, вредили спасению, отвлекая от божественной реальности. Иннокентий, видимо, чувствовал, что плеер вредил мне, и попросил передать его Вайдеру. Освободившееся время позволило больше молиться. Система давала личной молитве креативный импульс, то, что обновленцы называли литургическим творчеством. К Иисусовой молитве я добавлял произвольные прошения на основе личного богословского опыта: «Сподоби, Господи, достойно поработать Тебе в пост, в Троице славимый Создатель вселенной, непостижимый Боже». На такие троические славословия меня вдохновляла бумажная икона Христа на парте с ирмосом: «Утвердивый в начале небеса разумом и землю на водах основавый, утверди мя на камени заповедей Твоих, Человеколюбче».
Личные грехи в пост переживались глубже. Греховные помыслы приобретали больший вес и могли причинить больший вред. Но, может, именно пост просветлял ум настолько, что грехи переживались как вселенская катастрофа. Христово имя «Человеколюбец» звучало с новой силой. Главным подспорьем, как и раньше служило молитвенное правило, завещанное мамой – сто пятьдесят раз «Богородице Дево, радуйся». В семинарии я узнал, что у католиков оно называлось «Розарий». Католический Розарий тайно перекочевал к преподобному Серафиму, и от него распространился у православных. Ум был не в состоянии пережить все сто пятьдесят молитв, и многие молитвы произносились без внимания. Однако сохранялось ощущение, что мое время посвящалось Божией Матери. Молитва усыновляла – Божия Мама становилась моей мамой. Я возлагал всю надежду на нее, и она хранила меня в духовном тонусе.
Похотью плоти Верку или Чеченку я бы не назвал. Но эта похоть сама пришла одной великопостной ночью. Меня разбудили Федос и Макс. В их руках были какие-то ящики.
- Санек, смотри, че у нас есть! Ахмед видак отремонтировал академистам и дал нам погонять. Женек подрубил к нему свой телек (Федос купил на Горбушке мини телевизор размером с Библию). У нас киношка есть, давай позырим!
- Ну давай, – я неохотно привстал. Мне дико хотелось выспаться перед знаменной литургией, но прогнать их – не по-дружески.
- Кассету тоже академисты дали посмотреть.
- Что за фильм?
- Ща узнаем. Наверно, про старцев. Ха ха.
Макс поставил видак на пол и зарядил кассету. Федос воткнул кабель в телек, положил на колени и нажал на пуск. Зазвучала склизкая музыка. Макс приглушил громкость. Промелькнуло название кино на английском и гнусавый перевод Володарского, знакомый по фильмам с Арни: «Дебби покоряет Даллас». Началось черно-белое повествование про какую-то школьницу с бессмысленными диалогами. У меня возникла мысль, что кино странное, и лучше его не смотреть. Не успел я озвучить это, как героиня разделась и занялась непотребством!
Черно-белый экран был настолько маленьким, что рассмотреть процесс не представлялось возможным. Но даже дергающаяся рябь на экране транслировала дикие животные вибрации блудного греха. Ничего подобного я раньше не видел. Это было одновременно мерзко и завораживающе! Мне хотелось провалиться сквозь землю, но вместе с тем и узнать, чем же кончится сцена. Мои товарищи почти не реагировали. Кажется, для них такая кинохроника – привычное зрелище. Они даже хихикали от наиболее громких вздохов. Я же хотел вырваться из западни, но сдерживал какой-то дворовый инстинкт, будто меня проверяли «на пацана» перед вступлением в банду. Все это длилось мгновения, может минуты, пока вдруг я не ощутил непроизвольную поллюцию, как ее описывала молитва от осквернения. Ощущение скверны и неловкости пересилило. Я резко побежал в туалет, а когда вернулся, никого уже не было, все мирно спали. Я лег, и постепенно накатило осознание происшедшего – впервые в жизни я увидел порнографию и не где-то, а в стенах Московской духовной семинарии! В царских Чертогах! Произошло это против моей воли – ментальное насилие видеокассетой. Появился острый страх смерти – смертная память. Но больше всего печалило, что я обидел своего отца – преподобного Сергия, осквернил его лавру. «Господи, помилуй!» Молитва не шла на ум. Ум опустел. Я стал пустотой.

Мои родители жили бедно. Денег у меня не водилось, и я не стремился ими обладать. В храме я отказывался от вознаграждений и согласился по благословению отца Святослава лишь на скромную зарплату в двадцать пять рублей. За год скопилось достаточно для покупки радиотелефона в подарок маме и спортивного велика, который, впрочем, быстро сломался. У семинарских друзей деньги водились, и мне приходилось отказываться от тусовок, потому что не хватало на общак. Со всех сторон мир вещал: без денег не выжить. Но в голове стоял блок против заработка. Возможно, сказывалось школьное воспитание, где нас учили, что деньги – зло. В принципе советская школа права. Идею, что деньги – зло она почерпнула в христианстве. Христос в Евангелии сказал, что можно служить либо Богу, либо мамоне. Служение обоим не совместимо. Бог и деньги не совместимы. Они антиподы. Деньги – орудие диавола, его вариант «благодати». Чтобы выжить, люди служили мамоне, то есть сатане. Получалось, что одержимое деньгами человечество поработилось диаволу. В советской школе, конечно, не углублялись в тезис, что капиталисты – рабы диавола, но выходило именно так.
Другой аспект денег я открыл в житии Андрея Юродивого, того самого, кому открылся Покров Божией Матери. Он утверждал, что деньги являлись грехами, по принципу одна монета равно один грех. Для производства товара использовался подневольный труд страдальцев. Чтобы собрать урожай пшеницы на продажу, землевладелец бил и унижал рабов. Чтобы заработать монету, торговец продавал товар, обманывая покупателя. Эти примеры говорили, что в основе денежных отношений стояли мучения, боль, обман, воровство и многие другие грехи. Поэтому становилось возможным отождествить деньги и грехи. Именно так я понял его поучение монаху-стяжателю.

«Прошу тебя, выслушай терпеливо меня, раба своего, и с милостивым расположением прими простые мои слова, ибо скорбь великая приключилась со мною из-за тебя, и от боли я не могу больше терпеть. Ради чего ты, будучи другом Бога, стал также и слугою дьявола? Каким образом, имея крылья, как серафимы, ты позволил сатане обрезать их под корень? Ради чего, брат, предал ты смерти свою душу? Зачем сделал другом своим дракона сребролюбия? Знаешь ли ты, чей образ представляет твое одеяние? Разве ты не понимаешь, как монах должен жить? Почему ты желаешь денег? Зачем ты стал нагромождать и копить их? Каким образом ты завладел ими и приготовил себе погибель? Разве они происходят от трудов твоих, и ты бережешь их, дабы они были похоронены вместе с тобой? Разве ты получил их, выкопав двузубой киркой, чтобы прокормить своих детей? Неужели они достались тебе как плата за выполненную работу? Или ты получил их от родителей? Как можешь ты хранить чужие грехи и мучаться от жадности? Другие хотят пить и есть, замерзают до смерти, а ты при этом радуешься, глядя на кучу денег? Это ли признаки покаяния? Это ли образ жизни монахов, и бедность, и удаление от суетных забот? Так-то ты подражаешь Богу? Так-то ты отрекся от мира и того, что в нем? Так-то ты распял себя ради мира и его желаний? Разве ты не слышал, как Господь говорил: «Не владейте ни золотом, ни серебром, ни сумою, ни посохом, ни двух одежд не имейте»? Я поражаюсь, как предал ты забвению заповеди эти! Смотри, сегодня или завтра мы достигнем предела жизни, и кому достанется то, что ты заготовил? Неужели не видишь дьявола, который занял преддверие твоей души, а охраняющий тебя ангел стоит поодаль, опечаленный? Вот, брат, гнусный дракон сребролюбия обвился вокруг твоей шеи, а ты и не видишь, и великое он нашел в тебе утешение. Слушай же, дабы я мог закончить свою речь: я, ничтожный, проходя мимо, услыхал голос Господа Бога, отвергающего тебя и говорящего следующее: «Мое Царство есть Царство милосердных, тогда как его и подобных ему презирает душа Моя». Но прошу тебя: внемли мне и раздай свои деньги нуждающимся, вдовам и сиротам, беднякам и чужестранцам, и не имеющим, куда голову преклонить, и борись за то, чтобы при помощи благодеяний своих стать другом Бога, ибо в том и заключен смысл монашеского призвания, чтобы вовсе ничего не иметь в этой жизни. Не бойся же того, что тебе будет недоставать хлеба или чего-нибудь из того, что необходимо посвятившим себя Богу: ведь кормятся от Него и неверующие, и развратники, и прелюбодеи, и неблагодарные; не будут ли гораздо большими благами наделены те, которые служат Ему? Услыхав это, монах задрожал и изумился в душе. А все наставления, исходившие из уст святого, он с большой уверенностью решил выполнить. И после этого видит праведник, как пришел с востока дух, словно огненная молния, и схватил дракона, поглощая его силу, а тот, не вытерпев муки, обратился в ворона и улетел, стеная и причитая. И сей же час, немедленно, право первенства над монахом было возвращено ангелу Божьему. Когда же тот собрался уходить, святой дал ему такой наказ: «Смотри не разглашай никому того, что касается меня, и, если ты будешь блюсти это, верь, что и я, хоть и грешник, буду всегда поминать тебя в своих молитвах, чтобы Господь Бог вел тебя благим путем к добру». Тот же, услышав это, с большой убежденностью пообещал все выполнить, и они поцеловали друг друга и удалились. Все деньги, которыми владел монах, он раздал нуждающимся. А после этого удостоился даже большей славы от Бога. Когда же кто-то принес ему денег для раздачи, он взял из них одну или две монеты на расходы, а остальное распределил через руки приносящих, помня наставление блаженного и приговаривая: «Что пользы мне быть распорядителем чужих шипов? Ведь беря то, в чем я не имею нужды, и раздавая бедным, я пребываю в убеждении, что вознаграждение принадлежит мне, а не другому». Вот почему он разрешил тем, кто приносил деньги, распределять их собственноручно. И поскольку он с тех пор вел себя прекрасно, благочестиво и как подобает монаху, явился ему раб Божий с улыбкой на лице и указал ему дерево, стоящее на равнине, украшенное цветами и полное сладчайших плодов. И сказал ему: «Ты должен быть премного благодарен мне, почтенный господин, за то, что я сделал душу твою цветоносным деревом, вырвав тебя из зубов дракона; постарайся же, насколько ты можешь, через благодеяния превратиться в сладостный плод: ведь древо, которое ты видишь, есть состояние твоей души с того дня, как ты увидел меня и раздал деньги». Пробудившись, он еще больше укрепился для духовной работы, с каждым днем продвигаясь все дальше».

Мысль, что деньги – чужие грехи мне нравилась. Она отгоняла тягу к наживе. Похоть плоти убивала тело, а бессребреничество врачевало ее.
Страшней всего многогранная страсть гордости. Она возникала даже вследствие добродетели. На вершине духовной борьбы подвижнику предстояло с ней сразиться. Постом я увидел одну из ее граней: она рождалась от успехов в учебе. В этом смысле она была синоним библейского знания, которое привело к изгнанию Адама из рая. Моя гордость, впрочем, испарилась от четверки по Церковной истории, которую Светозарский влепил за то, что я перепутал чьи-то дни рождения. Духовный урок я усвоил.
Пост помогал самопознанию по Кафке. К в Суде боялся спросить, за что арестован, и его молчание доказывало вину. Благодаря посту, я видел, за что арестован, признавал вину и старался загладить ее покаянием. Чувство вины – глас совести по апостолу Павлу. Совесть генетически формировалась в человеке веками, благодаря заповедям Божьим. Однако ее легко обмануть и даже заглушить за несколько поколений, убеждая человека в греховности или безгрешности того или иного поступка.
Однажды в Красной звезде мне попалась статья про Красных кхмеров в Кампучии. Они арестовывали, судили и убивали жителей по надуманным причинам. Важнейшая часть этого процесса – подтверждение обвиняемым своей вины. Например, учителя арестовывали по обвинению в шпионаже. Обвинение естественно было ложным. Но жертву помещали в специальную тюрьму и с помощью пыток заставляли поверить, не признаться, а именно поверить в свою вину и подписать обвинительный приговор. Затем человека расстреливали, но в личном деле оставался подписанный им же самим приговор. Жертву расстреливали как бы законно, и поэтому убийцы не испытывали вины и угрызений совести за геноцид населения.
Православные старцы делали примерно то же самое: формировали чувство вины и паразитировали на нем. Классический пример – монархистская концепция всенародного покаяния за цареубийство. Верующим внушали, что они виноваты в грехе цареубийства восьмидесятилетней давности. Даже я признавал в этом рациональное зерно: замечательно, если все русские станут на колени друг перед другом и попросят прощения за взаимные грехи как на прощенное воскресенье. Тогда злоба исчезнет, Россия встанет с колен и возродится.
Система формировала вину еще лучше. Концепция духа духовных школ предполагала, что любые действия против этого духа – грехи. В результате у студента появлялась вина за любую осечку, например, даже если он проспал послушание, потому что устал накануне. Студент погружался в самоосуждение и покаяние, а администрация лишний раз подтверждала свою моральную непогрешимость и теорию, что грехи против духа духовных школ – грехи против совести.
Но несмотря на то, что борзый ум противился ограничениям, просмотр греховного кино убедил, как важно подчиняться правилам. Это подчинение – послушание ума гарантировало отсутствие вины. К этому вела и система монашеского послушания. Благодаря послушанию совесть пребывала в чистоте.

Чтобы подстегнуть духовную брань, встретиться с нами приехал сам владыка Арсений. С пономарских времен я испытывал священный трепет перед власть имущими и тем более архиереями. Арсений вызывал животный страх, будто моя жизнь находилась в его руках. Он направил меня в семинарию и нес ответственность за обучение. Система – учебное заведение и духовная школа. Арсений раскрыл еще и мистическое измерение: учеба в системе – служение Церкви. Предполагалось, что после обучения мы станем пастырями стада Христова. Если же выберем другой путь, обворуем Церковь, которая платила за обучение. Арсений по-отечески требовал, чтобы мы не обворовали Церковь, и обещал небесные кары за непослушание. Традиционно он склонял к браку и монашеству, настаивал, что нам срочно нужно определиться: «Плохо, что ко второму классу мы не нашли невест». Если с невестами проблемы, Арсений поможет. В его приемной стояла очередь поповских дочек на выданье. Звучало правильно и логично, но его поросячий визг внушал животный страх. Вроде я соглашался с ним и искренне желал служить Церкви, но мне не хотелось нести это служение под его начальством. До меня стала доходить и причина, по которой владыка Арсений гнал отца Святослава. Духовное измерение в ней отсутствовало, присутствовало только материальное – «материя и дух» воевали между собой со времен Платона. Кое как мы пережили это мероприятие, а после пришлось лечить стресс походом на вокзал за йогуртом. Витя и Паша молча залили по сто граммов, а я полтора литра Колокольчика.
Такие встречи помогали по-новому взглянуть на слова молитв. Читая Псалтирь в Коломенском, я смущался, встречая человеконенавистнические фразы. Как святой псалмопевец мог просить Бога покарать врагов? У Отцов я нашел аллегорическое толкование, согласно которому, враги – бесы. Однако, после бесед с начальством, мне казалось, что слова Псалтири направлены против всех притеснителей. После встречи с владыкой хотелось молиться словами псалма: «Избавь меня, Господи, от человека злого; сохрани меня от притеснителя. Они злое мыслят в сердце, всякий день ополчаются на брань, изощряют язык свой, как змея; яд аспида под устами их. Соблюди меня, Господи, от рук нечестивого, сохрани меня от притеснителей, которые замыслили поколебать стопы мои. Гордые скрыли силки для меня и петли, раскинули сеть по дороге, тенета разложили для меня. Я сказал Господу: Ты Бог мой; услышь, Господи, голос молений моих! Господи, Господи, сила спасения моего! Ты покрыл голову мою в день брани. Не дай, Господи, желаемого нечестивому; не дай успеха злому замыслу его: они возгордятся. Да покроет головы окружающих меня зло собственных уст их. Да падут на них горящие угли; да будут они повержены в огонь, в пропасти, так, чтобы не встали. Человек злоязычный не утвердится на земле; зло увлечет притеснителя в погибель. Знаю, что Господь сотворит суд угнетенным и справедливость бедным. Так! Праведные будут славить имя Твое; непорочные будут обитать пред лицом Твоим».
Если гонители довели святого человека до такой молитвы, что уж я грешный? Но я пересилил себя и от всего сердца помянул владыку на литургии в Троицком. Стало легче.

В пост духовная брань обострялась, и мы ждали традиционных постных искушений. В первом классе меня преследовал фурункулез, в этом году я заболел гриппом. В случае болезни предписывалось идти к дежурному помощнику за направлением в изолятор. Обычно помощник задавал вопросы, чтобы убедиться в правдоподобности болезни и давал направление. Про медицинские услуги в системе ходили страшные истории, но слава Богу, никто не умирал. В изоляторе дежурила медсестра. Она замеряла температуру, пульс и давление, давала жаропонижающее и заселяла в палату. В палате было двенадцать коек. Лучшие у окна занимали семинарасты, которые неделями косили от учебы и послушаний. Средние койки переходили нам, а пара коек у входа доставалась тем, кто болел по-настоящему. На время болезни пациенты освобождались от всех повинностей, надо было лишь таскать еду из столовой. Через неделю болящих как-правило выписывали. В прошлом году я лежал в изоляторе со сломанной ногой. Те недели прошли в душевной и телесной агонии, поэтому не удалось насладиться блаженным покоем. В этот раз я отважился пойти законным путем и пришел к помощнику за направлением. Дежурил Кайзер.
- Алекшандр, не ври, ты здоров. Я выведу тебя на чиштую воду. Я напишу тебе направление в изолятор и позвоню врачу, узнать заболел ли ты. Если ты здоров, ты шам шебе подпишываешь приговор!
- Как благословите, батюшка, – мне не хотелось спорить, потому что накатила усталость от температуры.
К счастью, градусник медсестры показал тридцать восемь. Тут же раздался звонок. Сестра ответила: «Да, Похил здесь. Да, у него температура. Оставим его на недельку». В ответ в трубке раздалось недовольное шипение: либо помехи, либо голос Кайзера. Мне дали синюю таблетку и показали на дверь палаты. В прошлый раз меня привезли из ЦРБ с переломом, в этот раз я стоял перед дверью на своих ногах. Промелькнули фантомные боли сломанной ноги и судьбы, но я пересилил себя и распахнул дверь. По бокам от входа мучились истинно болящие. Я хотел рассмотреть их, но взгляд уперся в сидевших у окна. Это были Вася, Юра и Лев! Их койки были загажены едой. Они трапезничали. Я занял место в середине. Пара пустовавших коек свидетельствовала, что строгие опросы еще не начались. Ребята поприветствовали меня заговорщицкими улыбками. Будет весело!
- Санек, только тебя не хватало! Мы как раз наблюдаем, как вороны вьют гнезда. Ты мог бы так без рук одним ртом построить дом?
- На дереве наверно нет, а на земле легко!
- Вася, не грузи Санька, давай решим, что делать вечером.
- Как, что делать? Продолжать постный подвиг! Юрушка пойдет за едой в столовую и принесет вкусненького. Только придется скинуться.
- Я пасс.
- Мы в курсе, что ты колокольчик.
- Отец Василий, благослови на подвиг!
- Бог благословит, отец Георгий! Ха ха ха.
Юра деловито забрал баки с остатками обеда, завернулся в тулуп с ушанкой и как космонавт вышел в открытый космос на мороз. Он быстро шел на поправку. Поэтому ему доверили забрать ужин в столовой и тайно купить портвейн. Миссия в столовой длилась максимум полчаса. Поэтому, когда он вернулся через час, медсестра заподозрила неладное. Юра сумел-таки убедить ее, что по дороге зашел помолиться к Преподобному. Но по его широкой улыбке мы определили, что в карманах тулупа плескались четыре бутылки «Трех семерок».
Денчик заговорщицки прошептал: «Вася, у меня есть ихфис!» Вася ответствовал: «Готовь брачную одежду». Балу подогнал хлеб с солидолом, Федя печеньки. Даже болящие у дверей поправились ради постного торжества. К ужину мы переместились в столовую, которая напоминала кухню в дедушкиной сталинке – тепло и душевно. Мы закинули постный суп и макароны, залив их чаем, и для конспирации заправили чайники портвейном. Цветом он походил на чай, но вонял дешевой бормотухой типа той, что разливали в Минутке у Коломенской. После первой чашки, пущенной по кругу, в кухню снизошла атмосфера агапы.
Пересказывая Новый завет на уроках, я всякий раз поражался, насколько наши посиделки похожи на тусовки Христа. Он много тусовал с апостолами. Их даже обвиняли в пьянстве. На самом деле, лишь на таких дружеских агапах душа раскрывалась полностью, особенно если доверяла друзьям, главным из которых был Сам Богочеловек Иисус Христос. Наши агапы украшали духовные беседы почти как в Евангелии. Мы пытались проникнуть в глубины бытия и высоты Духа и пребывали в страхе перед инспекцией, как апостолы, которые прятались за закрытыми дверьми «страха ради иудейска». В комнате мог таиться Иуда, который сдал бы любого даже не за тридцать сребреников, а за благосклонный взгляд Кекса. Как в Евангелии, в комнату в любой момент мог ворваться дежпом. Ему не нужны воины, поскольку его красная папка действовала сильней любого оружия. Над каждым залетчиком висела угроза синедриона, который мог осудить на вечное изгнание за стены спасительного града преподобного Сергия. В общем, благодаря дешевому портвейну евангельские сцены оживали как тени на стенах пещеры Платона. Об этой пещере поведал философ Гаврюша, когда мы спросили его, почему бабульки лезли в пещеру преподобного Иова Почаевского.
На агапе мы снова подняли постную тему мытаря и фарисея.
- Не помолимся фарисейски, братия!
- Точно, «не помолимся» – забыли помолиться перед трапезой, Господи, помилуй!
- Зато не фарисействуем.
- Ага! И не мытарствуем.
- Это к нам не относится!
- А что относится? Кто мы по Евангелию?
- Минимум апостолы! А в соседней палате жены мироносицы из регентской школы. Там кстати и Верка твоя, Санек!
- Бери ниже, какие из нас мироносицы и апостолы, скорей разбойники и блудницы. Ха ха ха.
- И винопийцы. Ну что там, Лев, разлей-ка чайку, – Лев щедро разлил жидкость по стаканам, а я налил настоящего чая.
- Класс! Своей компанией собрались наконец-то. Не так грустно поститься.
- Да, мы должны все делать вместе – и веселиться, и горевать. На то мы и Церковь.
- Хорошо пока не партия. Говорят, Васильич в восьмидесятых искал кого-то в столовой, то ли в шутку, то ли в серьез: «Где Слава КПСС?». Ха ха ха.   
- Не нравится мне браток из третьего класса у двери. Вроде болящий, а вроде и стучащий.
- Всяко может быть, Василий. Не бери в голову. В изоляторе правила духовных школ не действуют. Здесь другой дух.
В этот момент дверь распахнулась. В проеме стояла взбудораженная медсестра. Для полноты картины ей не хватало скалки.
- Так, почему свет горит?! Почему не на отбое?!
- Ведь только десять вечера!
- В изоляторе отбой в десять! Если не согласны, позвоню помощнику, и всех вас выпишем.
- Простите нас, грешных, – Вася улыбнулся и подмигнул ей.
- Что вы грешные понятно. Но вы другим пациентам спать не даете. Даже девушки из регентской жалуются.
- Может, они жалуются потому, что их не пригласили?
- Что за намеки!? Чем вы здесь занимаетесь? Почему пахнет вином? Вы что, пьете?! – Ситуация накалилась до предела.
- Что вы такое говорите? Помилуйте, как можно. Чай пьем, – Юра указал на чайник.
- Так, сейчас проверю! – пришло время испугаться. Она подскочила к столу, схватила первый же стакан и отпила… Это был мой стакан! В нем на самом деле был чай! Она слегка поморщилась и направилась к двери, – так, выключаю свет.
- Спокойной ночи, матушка.
На наших глазах только что произошло чудо. Преподобный покрыл наш грех своей мантией. Когда дверь закрылась, мы замолчали и продолжили агапу в темноте. Наш шепот изредка прерывало конское ржание в ответ на шутки. В один момент из темноты раздалось:
- Дайте еще рыбы!
- Ты кто? – Юра зажег свечу и обнаружил тяжелобольного старца, исцеленного запахом агапы.
Молитвы в изоляторе читали келейно, то есть не читали совсем. Помощник тоже не проверял. К полуночи мы доели рыбу и допили «чай». Юра отлучился на минуту, а вернувшись предупредил, что в туалете какая-то проблема. Перед отбоем я заглянул в туалет и чуть не выскочил с криком. Сперва показалось, что помещение с пола до потолка забрызгано кровью, но «кровь» пахла вином. Кого-то артистично вырвало.
Когда мы угомонились, из коридора донесся женский смех. Кажется, регентши пересидели нас на своей агапе. Утром медсестра заглянула в заблеванный туалет и разбудила нас угрозами отправить к инспектору. Хоть Вася и предположил, что это проделки регентш, убирать уборную в итоге вызвался Федя. Так система рождала святых.
Днем я разговорился с Федей про походы, и, будучи фанатом севера, он предложил маршрут по Онеге к Белому морю. В Поонежье располагались уникальные деревянные храмы: Пустынька, Пияла, Турчасово, Саунино. Их названия звучали как древние былины и вдохновили написать Артему письмо с планами на лето.
Вдохновение радикально изменило мой настрой в изоляторе. Появилась тяга к творчеству. Я начал писать сочинение по Общецерковной истории на тему «Миланский эдикт». Своим эпохальным указом император Константин сделал христианство официальной религией, и мне предстояло раскрыть значение эдикта в жизни Церкви. Погружение в историю поразило: первые три века христианство неплохо развивалось, несмотря на гонения. Оно являлось чем-то потусторонним, не принадлежащим миру, Царством небесным на земле. Это Царство не опошляли земные правила, законы и границы. Духовная вселенная, о которой я часто размышлял, в раннехристианские времена была доступней всего. Становясь христианином, человек выходил из мира, за рамки римского закона, делался преступником, уподобляясь Великому Преступнику – Христу. Христианин переставал быть гражданином Римской империи и становился гражданином Царства небесного.
В сочинении я рассуждал, как христианство стало государственной религией. Церковь получила свободу, занялась богословскими спорами и преобразила моральный лик общества. Я отважился написать, что Церковь сделала людей добрей, благодаря свободе. Но, смешиваясь с земной жизнью, христианство становилось земным. Духовная вселенная как бы растворялась в материальной. Яркий пример – отношение Церкви к убийству. Убийство – страшный грех против заповеди Божией и человеческой личности. Оно противно Духу Христа. Однако, христианская Римская империя продолжала воевать и убивать врагов, и Церковь придумывала этому оправдание. Я приправил сочинение ссылками на Святых отцов и «современную научную литературу»: Закон Божий Слободского, Настольную книгу священнослужителя и Историю древней Церкви Болотова, но не стал рассуждать на тему того, что по Евангелию Царство Божие возникало внутри, с приходом Христа в сердце. Земные православные империи могли возникать и исчезать, как им вздумается, а Царство небесное возникало, когда приходил Христос. Царство небесное не требовалось защищать с оружием в руках. Христос запретил Петру рубиться мечем. Более того, в него допускались враги.
Многое изменилось с тех пор. Врагов могли убивать христианские воины. Конечно, дембеля из Арсак не тянули на их роль. Они вообще никак себя не проявляли и ничего не нарушали. Поистине армия превратила их в старцев. Из нашего потока в Арсаки забрали Валеру. Несколько рябят стояло на очереди, среди них наш одноклассник Балу. Он поступил с Дальнего востока, но призвался через Загорский военкомат. Конкретных дат ему не назначили, поэтому Балу отъедался перед армией в изоляторе.
- Витюш, готов послужить родине?
- Как сказать? Боюсь, что не готов.
- Мы тя ща подготовим! Ты должен сожрать брусок сливочного масла. В армии всех заставляют. Мне брательник сказал. Он в спецназе воюет. Они только масло и жрут. Ну и салаг им тренируют. Давай, жри! – в палате лежал Лапат. Во втором классе мы перестали его бояться и сдружились.
- Женек, я половину сожрал. Не могу больше! Ща обратно полезет.
- Ах ты ж! Ну ка давай отжимайся тогда! – Лапат сел Балу на спину, тот попытался отжаться, но не смог оторваться от пола, – че ты такой нежный?! Тебя в спецназ не возьмут! Давай поднимай койку одной рукой. Потренируешься ящики с патронами таскать, иначе какая от тебя польза!
- Женек, оставь его в покое! Витюш, где ты собрался служить-то? В Арсаках? Там да – православный спецназ!
- Сначала в Арсаки хотел, но тут приезжал наместник Николо-угрешского монастыря набирать солдат в обитель.
- Как это?
- Там воинская часть при монастыре, которая помогает реставрировать здания. Год послушания засчитывается за год армейской службы. Он мне сказал: «Попоешь на клиросе годик, я тебе военный билет нарисую».
- Спасительно.
- Не верь этому прохиндею, Балу! Лучше в Чечне послужи. Там из тебя бойца сделают!
- Какой из меня боец, Жень. Хотя, дай-ка еще маслица.
- Ну ладно, ладно, девчонкам оставь. У них скоро обед.
- О, а кто ща в изоляторе?
- Та же банда: Власиха, Кобыла, Лиса и Верка.
- Понятно, тоже косят от послушаний.
В пост я подавил помыслы о Верке, но огонь грозил разгореться вновь. Мысль, что она лежала в соседней палате, не давала спать. Оттуда доносился звонкий смех. Они травили анекдоты, как и мы.
- Что, мать, сколько тебе подарков принесли сегодня?
- Сегодня ничего, а вчера коробку конфет.
- Опять сербы клеятся?
- Сербы клеятся, но обмельчали совсем. Пытаются привлечь мое внимание шоколадками.
- Плохо. На шоколадках разнесет. Может, они мстят?
- Я сама им так отомщу, мало не покажется.
- А кто тебе эту коробку конфет принес? Ну ка рассказывай.
- Секрет.
- Какой это секрет? Все система знает, что он на вишневой девятке к тебе подкатывает.
- Как в песне: «Твоя вишневая девятка меня совсем с ума свела». А как вы хотели?
- Неужели он американ бой?
- Пока нет, но кто знает? Если он в академии на девятке гоняет, что будет, когда станет настоятелем в Москве?
- Не в Москве, а в Мааскве. Приучайся, если собираешься в столицу перебираться.
- Катя, в Мааскве, звучит не по-чеховски, а по рабоче-крестьянски, если не сказать грубее.
- Посмотрим, как после выпуска запоешь. Не видать тебе Маасквы, Натаха, поедешь в хохлому. Тебе вообще место в соседней палате с бомжами.
- Про бомжей верно подмечено. Какой-то старец заблевал туалет.
- Отмывал тоже старец.
- Есть там хоть кто-то симпотный?
- Шутишь? Одни второклашки, да этот бандит из хора Бальчука.
- Все-таки какая большая разница между нами. Поступали вместе, но сравни их и нас. Мы лет на пять мудрее.
- Кстати, это те же дети, которые наведались к нам на Новый год.
- Помню, тебе тот попенок понравился.
- Он еще ребенок.
- Воспитаешь под себя. Ха ха.
- И эти двое, что у Бати поют. Они вообще уже монахи.
- Федя, земляк мой из Маасквы.
- Там еще один есть, который ногу сломал в прошлом году. Я видела его в библиотеке и Знаменном хоре.
- Вот и бери его себе. Будете вместе книжки читать и петь знаменным, как ты любишь.
- Он уже нашел официантку. Вообще со мной солидный человек познакомился из Питера.
- Якут что ли из Питера? Когда успел-то?
- Не завидуй. Кстати, он идет по аллее, – через минуту в комнату заглянула медсестра:
- Романченко, к тебе посетитель. Смотри, не балуй. Свидание не больше пяти минут. Выход из изолятора на улицу воспрещен. 
Когда я увидел Федоса с сумкой бананов, сердце пронзил нож. Я понял, что он пришел к Верке. Он мог позволить себе дарить ей подарки, водить в рестораны, выгуливать в Москве. А я? Что мог позволить я? Протеин? Качалку? Стихи? Без денег у меня не было шансов. Наверное, мне суждено стать монахом. Накануне Иннокентий занес мне плеер, и, недолго думая, я врубил Нирвану.
Прошло полчаса. Федос не выходил. Воображение рисовало непристойные картины того, чем они занимались. Вдруг дверь палаты открылась, и просунулась голова медсестры: «Похил, к тебе посетитель. Не дури там! Свидание – пять минут! За периметр не выходить! Что за день-то такой? Эпидемия свиданок! Пора вас на послушание выписывать». Наверно, у нее не было свиданий очень давно. Впрочем, она меня заинтриговала. Я допускал, что Верка отказала Федосу и обратила внимание на меня. С этим убеждением я одел китель и вышел в коридор. Она сидела на подоконнике, ворковала с Женьком и поедала банан. Их лица светились улыбками в полутьме. Женек заметил меня и довольно помахал рукой. Она даже не посмотрела в мою сторону. А в другом конце коридора тоже виднелся хрупкий девичий силуэт. Это была Чеченка. Он помахала рукой. Какую же неловкость испытал я в тот момент! Пару месяцев назад я бросил ее, но она вернулась сама, а со стороны наблюдала та, которая по-прежнему занимала мое сердце. Я покраснел и направился к Чеченке.
- Привет, Сережа сказал, ты в изоляторе. Вот принесла тебе мандаринов.
- Привет! Так неудобно. Не стоило.
- Возьми, мне будет приятно.
- Спасибо. Поделюсь с братией.
- Давно тут?
- Третий день. Надеюсь, не заражу тебя, – она посмотрела в глаза с ухмылкой.
- Ты категоричен. С тобой что-то произошло. Не мне судить. Но мне не хватает наших прогулок.
В голове пронеслась картина, где мы целовались под фонарным столбом. От палитры чувств сердце заломила тоска. В моей власти вернуться в сказку или забыть ее навсегда. Я взглянул в конец коридора. Верка и Федос перестали ворковать и увлеченно смотрели на нас. Кажется, Верка ждала моего решения не меньше Чеченки. Наверное, это моя фантазия, и они просто ждали, что мы начнем целоваться. Как вырваться из любовного треугольника?
- Мне пора в столовую. Когда тебя выпишут?
- Надеюсь, скоро.
- Заходи в гости.
- Зайду. Чтобы проводить тебя, надо очередь занимать? – неожиданно для себя спросил я.
- Секрет, потом скажу.
- Буду жить надеждой.
Возникла неловкая пауза, когда мы рефлекторно потянулись навстречу друг другу, но в последний момент я заметил, что Верка ждала именно этого. Я осекся и не смог изменить ей. Чеченка, кажется, почувствовала, резко отвернулась и, не сказав ни слова, вышла. Осмелев, я направил свой полный упрека взгляд на Верку, но она продолжала кокетничать с Федосом. Судя по мимике, он рассказывал ей непристойный анекдот.
Так мои постные монашеские подвиги неожиданно постигло фиаско. В понедельник меня выписали. В первый же вечер я ждал Чеченку у столовой. Она вышла по-деловому быстро. От моего предложения проводить отказалась, намекнув, что у нее другие планы, а, возможно, и другой проводник, и мы договорились на вторник.
Когда она вышла вновь, на ее лице читался упрек. Я избегал ее несколько месяцев и не испытывал вины, что инициатором общения выступила она. Тем же вечером на Звездочке мы почувствовали это вновь – животную страсть, словно расстались накануне. Страсть была непреодолимой, как одержимость. Мы готовились растерзать друг друга, как дикие звери. С каждым шагом к заветному фонарному столбу челюсть сводило от желания впиться в ее губы. До меня дошел смысл песни Cranberries, Animal Instinct.
Я прижал ее так сильно, что прочувствовал все неровности наших разгоряченных юношеских тел. Она ждала этого и поддалась. Ее губы упруго встретили мой язык и медленно пустили внутрь, где он встретился с ее шаловливым язычком, и началось их яростное фехтование. Губы присосались так, что не хватало воздуха. Они совершали свои танцы, будто эта система жила отдельно от наших умов. Не просто жила, а ежесекундно меняла настроение. Наконец, она начала нежно прикусывать мои губы, чтобы отдохнуть. Только тогда я почувствовал морозную ночь. Мы сблизились настолько, что могли бы часами согревать друг друга поцелуями, и наше тепло могло бы растопить весь лед на районе, способствуя приходу весны. Отдышавшись, я спросил ее:
- Надеюсь, я не хуже кизлярского солдата? Если схожу в Красную армию, мне не будет равных.
- Ты нравишься мне таким, какой есть. Оставайся собой. Пусть где-то «между прочим, в бой идет пехота», а мы задернем шторы.

Месяцы расставания усилили ощущение раздвоенности: она продолжала играть роль невинного дитя, но к ней добавилась роль опытной женщины. Вместе с тем меня не покидал пронзительный взгляд Верки в коридоре. Он поляризовался на несколько лучей: взгляд жизнерадостный, свойственный ранней весне; взгляд пытливый, разглядывающий чувства между двумя фигурками в темноте; взгляд укоризненный, осуждающий за предательство. Именно так мне хотелось его интерпретировать. Хотелось верить, что она тайно влюблена в меня и, так же как я, ждала решительных шагов навстречу. Иногда, закрыв глаза, я представлял Верку вместо Чеченки. Это давалось с трудом, поскольку наши с Веркой лица располагались бы вровень при поцелуе, а Чеченка была ниже ростом. Наверное, Чеченка представляла на моем месте кизлярского солдата. Однажды она обеспокоено прошептала:
- Мне тревожно. Вдруг мы поступаем неправильно и грешим? Старцы ведь говорят, что встречаться в Великий пост – грех!
- Наши старцы говорят, что сие допускается по икономии, – я оптимистично блеснул патристическим термином, но глубоко задумался над ее словами.
- Ты знаешь поверье, что, если девушка мечтает о замужестве, во время пасхальной службы она должна повторять: «Воскресенье Христово! Пошли мне жениха холостого, жениха хорошего, в сапогах да с калошами, не на корове, а на лошади!». А мы с тобой еще не дожили до Пасхи.
- Ага, у пословицы есть продолжение: «Служба полдесятого, ну хотя б женатого!» Ха ха, – Сострил я, подумав о Верке.
- Типун тебе на язык.
Она была права. С духовной позиции древних патериков мы находились в прелести во власти бесов. Но морозная луна и мириады небесных сил свидетельствовали, что наша юношеская влюбленность настоящая. Более того, небо над нами освещала комета, запечатлевая наши свидания в вечности вспышкой небесной фотокамеры среди мерцающих небесных миров.
Я провожал ее домой почти каждый вечер. Иногда ради поста мы прогуливались у лавры, поскольку тут целоваться не позволялось, и можно было говорить на отвлеченные темы. Чеченка грезила детьми, которых родит, а я делился планами путешествий.
Снег медленно таял, выпуская на волю отходы человеческой жизнедеятельности. Мусор почти не убирали. В стране нарастал кризис. Зарплаты не платили месяцами. В марте профсоюзы организовали массовые протесты. Ельцин хаотично менял премьеров в надежде спасти положение. В народе росла озлобленность. Несколько раз мы ловили недобрые взгляды гопоты, недовольные нашим романтическим счастьем. После прогулок я возвращался в стены монастыря с облегчением и с особым покаянным чувством шел на Пассию – великопостную службу Страстям Христовым. Пассия помогала скинуть иго романтической страсти хотя бы на вечер и вернуться ко Христу.
Чеченка оказалась права: знакомства в пост к хорошему не вели. Среди ясного неба грянул гром. Очередным утром у Стены плача толпилась очередь. Системщики бурно обсуждали последний отпуст. С замиранием сердца я обнаружил, что отчислили моего друга Леху Вайдера. Я помчался к Иннокентию. В комнате царил траур, будто кто-то умер. Иннокентий пытался утешить Леху, но он пребывал в замешательстве. Мы остались наедине, и я попросил его рассказать свою историю. Она оказалась классическим постным искушением.
Началось с того, что в его спальню сослали провинившегося семинараста Рому Цоколя. Его папа работал директором винзавода и регулярно привозил гостинцы. В очередной приезд он оставил ему крупную сумму, Цоколь убрал ее в тумбочку, но вечером не досчитался штуки баксов. Он тут же доложил об этом Кайзеру, Кайзер Кексу, а Кекс Савве. Запахло жаренным. Недолго думая, Савва, Кекс и Кайзер ворвались в спальню во время лекций и обшарили карманы в поисках украденного бабла. По их логике вор обязательно жил в той же спальне и прятал краденное в своих карманах. Когда Леха рассказал предысторию, я подумал, что деньги нашли у него, но все оказалось запутанней.
В начале поста он дежурил в столовой и подружился с казашкой, как я с Чеченкой. Они тоже гуляли при луне и загадывали желания, смотря на комету Хейла Боба. Вроде я даже видел их силуэты, слившиеся в поцелуе под фонарным столбом. Однажды Дитя востока пригласила Леху домой...
Выглядел он счастливым. Наверное, они строили классические планы на будущее: получить приход и нарожать детей. В качалке Леха появлялся реже, но на тренировках выкладывался будто жрал тестостерон. Как это связано с пропажей денег? Просто. Когда Савва обшарил карманы, у Лехи он нашел… презервативы.
Налицо имелся факт греха против духа духовных школ. Семинаристы призваны хранить целомудрие. Добрачное соитие – блудный грех, закрывавший путь в священство. По логике инспекции, если человек закрывал себе этот путь, зачем ему учиться в семинарии?
В случае Лехи, впрочем, имелся лишь факт наличия презервативов в нераспечатанной упаковке, что при должном рассмотрении опровергало факт греха. Однако для инспекции греховное действие не имело значения. Покупка презервативов доказывала, что воспитанник планировал совершить грех, а значит по законам аскетики, уже совершил грех в уме. Леху сняли прямо с лекций на педагогический совет. «И завертелось, и началось, мать канитель. Строил хитро за вопросом вопрос следователь.»
На совете Савва живописал седовласым старцам, как он пресек скверну. По его мнению, окаянные резинки свидетельствовали, что Леха самый развратный блудник, которого только носила земля, и что ему не место в стенах духовных школ. Старцы чесали бороды и утвердительно кивали. Пикантности придавало то, что он иподьякон ректора, и тень греха падала на высшее руководство. Ректор попытался сгладить ситуацию и просто наказать за нарушение дисциплины (как Пилат хотел просто наказать и отпустить Христа), но другие члены совета не могли придумать, какой пункт дисциплинарных правил презервативы нарушали кроме того, что они сами по себе свидетельствовали о величайшем грехе. Савва садистски подливал масла в огонь: «Подумайте, как ваша мать отреагирует на ваш поступок». Никто не спросил, для чего или кого предназначались чехлы. Казашке не грозило отчисление из рядов официанток. Про воровство денег вообще забыли. Старший иподиакон на всякий случай придумал Лехе отмазку: изделия предназначались для иподьяконской службы, потому что резинка на торце могла использоваться для закрепления свечей в епископском трикирии. Но подсудимому не дали это озвучить. Ему вообще не дали шанса сказать и слова в свою защиту.
Не зря мы называли педсовет библейским термином «Синедрион». Как в Евангелии в системе он означал несправедливое судилище. Вердикт строился на личном (как правило, предвзятом) отношении инспекции к студенту. В лехином случае вердикт был однозначным – отчисление. Сказать, что Леха расстроился – ничего не сказать. Он был убит. Отчисление означало крах всех надежд. Православие давало человеку единственный шанс стать хорошим. В случае провала проще родиться заново. Я старался поддержать его, но чувствовал, что не хватало ни слов, ни чувств. Иннокентий приютил его, но задерживаться в полтиннике Леха не хотел, поскольку сожитель Иннокентия старший ипод Стародуб приставал к нему с неприличными предложениями. Ректор обещал помочь с переводом в другую систему, но пока придется вернуться домой.
Я проводил его до электрички. Личные вещи уместились в заплечной сумке. Удивительно, как мало нужно, чтобы начать и кончить новую жизнь. На мой вопрос про Дитя востока, он сухо ответил, что оно того не стоило: «Вообще ни о чем». На обратном пути он планировал навестить школьную пассию на прощанье. Помахав вслед, я пошел в качалку отработать «за себя и за того парня». На душе было скверно. Меня убили вместе с ним, но наша дружба будет жить вечно. Вскоре Леха прислал письмо с описанием возвращения домой. Все оказалось не так, как предрекал Савва: и мама, и родной приход окружили его любовью и всячески поддержали. Это доказывало, что система и приход – организации разного порядка. Но самое ценное в письме – эссе под названием «Я Скафандр или Сома Сима (с греческого тело – гроб)».

«Пишет заключенный 5.678.094.237. Что со мной было до заключения не помню. Причина наказания неизвестна. Это, видимо, часть пытки. Возможно, смысл моего пребывания здесь – отсутствие в других местах, где видеть меня не хотят, изоляция от общества. Место ссылки – галактика Млечный путь, солнечная система, планета Земля. Бесполезная система координат для жителя других миров. Мой скафандр был выпущен в 1978 году в Советском Союзе. Именно он и есть камера моего заключения (далеко не худшая из возможных). Скафандр – одиночная камера, однако из нее видно множество таких же камер, и возможна коммуникация с другими заключенными.
Странное ощущение. Его не должно быть. Какой-то глюк. Раньше это восприятие не было столь отчетливым, но со временем... Это ощущение какого-то зазора, своего роды мембраны, которая отделяет тебя от... Не от мира даже – от скафандра. Он ведь должен восприниматься не как продолжение меня, а как сам я. Но оно куда-то делось. Простая процедура: наливаешь стакан чая, видишь перед собой руки, те самые, что с тобой с самого начала, такие привычные и удобные. Видишь знакомые шрамы, узор сосудов, волоски. Эти руки послушно выполняют твои указания, настолько быстро, четко и правильно, что в большинстве случаев ты даже не замечаешь этого. Ты не замечаешь, что они —не ты. Ты подносишь кружку к губам, которых никогда не видел кроме как в зеркале или на фотографии и втягиваешь воздух в легкие. Разность давления внутри и снаружи загоняет в тебя струйку горячей жидкости. Моментально ты получаешь данные датчиков о вкусе, температуре и консистенции. Центральный процессор выдает оценку событию как способствующему выживанию, и ты получаешь удовольствие. Но где тут ты? Где во всем этом процессе спрятан ты? Ты воля? Желание? Разум? Дух? Почему меня не покидает ощущение, что я спрятан в этом скафандре, который нужно постоянно обслуживать? Ему нужен кислород, вода, пища, тепло, солнце и даже любовь. И ты раб этого скафандра, срок нормальной службы которого в среднем семьдесят лет.
Ты пробиваешься наружу из этого кожаного мешка с функциями ограниченной регенерации, интегрированными сенсорами и интерпретаторами, которые адаптированы к условиям планеты Земля: ее атмосфере, притяжению, радиационному фону и климату. Ты пробиваешься в виде коммуникации с такими же как ты заключенными в скафандры сущностями. Ты используешь воздух и его способность распространять колебания, чтобы войти информацией в чужие сенсоры. Но что дошло до другого, ты никак не узнаешь, кроме как по ответным реакциям, из которых сделаешь вторичные выводы, точность которых носит относительный характер. Это словно выстрел из пушки в темноте. Раздался залп, и когда он стих, по долетевшему скрежету ты догадываешься, что произошло попадание в чью-то консервную банку. Странно, что я не есть этот скафандр. Раньше еще можно было ошибиться на этот счет. Теперь же ощущение слияния с ним возникает все реже. Все отчетливее видится переборка, которая отделяет меня, мою сущность от этого тела.
Я провожу ладонью по подбородку и ощущаю колючий ежик щетины. Раньше я просто услышал бы в наушниках скафандра: «Отросла борода; три дня не брился», а теперь до меня долетают разрозненные сигналы. Сначала с сенсоров пальцев о том, что лицо покрылось жесткой скорлупой щетины, и всю эту информацию нужно как-то обработать. Нужно дать команду встать, идти к зеркалу, намочить, напенить, брить. Процесс будет сопровождаться неприятными импульсами, классифицируемыми как боль. Эта боль не твоя, и не ты. Это просто осколки информации, которые отправляет скафандр на центральный пульт. Он предупреждает, что, если ты усилишь болезненные действия далее определенного предела, он отключит тебя от управления. А поскольку ты не знаешь ничего другого, не знаешь возможно ли твое существование без этой оболочки, ты вынужден ее оберегать. Ты всячески стараешься делать все, чтобы этот гребаный скафандр награждал тебя инъекцией стимуляторов, которые переживаются тобой как удовольствие. В таком диком симбиозе проходит твое существование.
Ты с большой точностью определяешь средний пробег чужого скафандра и, исходя из состояния, делаешь выводы о владельце. Иные бедолаги внушают жалость, потому что их бока недостаточно отполированы, но, по сути, разница та же, что между мерседесом и запорожцем, одинаково гниющими на свалке.
Те, кто загнал нас в эту одиночную камеру, будто нарочно дразнят рекламой того, как хорошо слиться с другим себе подобным существом, и вместе срок мотать гораздо веселей. Есть даже такая штука как секс. Его иногда называют спариванием или соитием, видимо, чтобы подчеркнуть, что это максимум доступной близости. Ты залез своим штепселем в чужую розетку, и видишь отклик на каждый тык, но все, что при этом ощущаешь – недоумение. Если это «соитие» оставляет огромные щели, из которых дует дикий сквозняк, то что уж говорить об острове глобального одиночества, которое ты из себя представляешь все остальное время и сам от себя прячешь за разной мишурой вроде учебы, работы, самореализации, выпивки, гитары. Однако секс – мощный химический наркотик, один из великих столпов, на котором держится многое.
Таких наркотиков много. Скафандр пичкает тебя ими, и как любой наркоман ты не можешь соскочить и просишь еще. Эти наркотики и делают связку тебя со скафандром столь прочной. Это как последствия операции по сращиванию чужеродных тканей. Они отторгаются, и, чтобы не началась гангрена, пациента пичкают таблетками, а когда слишком больно, морфием.
Поскольку пребывание в скафандре лишено очевидного смысла и сводится просто к выживанию самого скафандра, все стараются, чтобы тюрьма не была слишком противной. Поскольку заключение пожизненное, надо в нем грамотно обустроиться. Как следствие такого обустройства возникают группы, объединения, сообщества, придерживающиеся той или иной веры. Тут и начинается интересное ветвление, общая суть которого – придать бессмысленному процессу смысл. Говорят, некоторым удалось достичь на этом пути «зацикливания допаминового контура», что субъективно переживается как «вечный кайф», но я там не был.
Кто-то считает, что за время отсидки вдогонку к своему сроку нужно еще как следует себя трахнуть. Как поэтично говорит английская идиома: «Go phuck yourself and die» (ха ха иди иди). Смысл прозрачен: если тебя наказали, пусть ты не знаешь за что, значит ты виновен. Чтобы эту вину загладить быстро и окончательно, доказав лагерному начальству полную лояльность и сотрудничество, ты добавляешь к битью палками самобичевание плетью. Но это какое-то извращение. Зачем делать чужую работу? В нашем мире со страданием и так полный порядок.
Возникает вопрос, нужно ли сопротивляться всему тому, чего хочет от тебя скафандр? С одной стороны, если ты ослабляешь его, пройдя через ряд неудобств, сознательно ограничивая доступ к ресурсам, то это затратный путь, который высосет из тебя достаточно энергии, и в итоге вы окажетесь примерно в равном положении, что ближе к обоюдному проигрышу, чем к твоему успеху. С другой стороны, освоение некоторых приемов в обращении со скафандром вполне пригодно и не очень сложно. Научиться не принимать слишком серьезно его «боевые тревоги» и прочие моргания красных лампочек на табло может каждый. Вот одна из волшебных мантр по перекодировке: «Не парься – будь счастлив». Не надо слишком доверять тому, что тебе впаривает скафандр. Достаточно в меру заботиться о базовом физическом благополучии, избегать повреждений, не гнаться за его химическими подачками в виде стимуляторов «счастья», и можно вполне комфортно плавать по морю одиночества, сталкиваясь время от времени с такими же как ты. Обмениваться точками тире и плыть дальше, наблюдая к какому конечному берегу прибьет тебя волна. А там, может, и правда некая тонкая светящаяся суть, покинет свою темницу через расколотый шлем и улетит к Создателю, неся ему всю накопленную информацию, и сам станешь «волной в перпендикулярном времени».
Некоторые говорят, что никакой тонкой сущности в скафандре нет, а все что ты воспринимаешь как «я» и «себя» – лишь побочный продукт существования самого скафандра. Энергетическое облако, занятое рефлексией, возникающее как следствие электрохимических реакций в скафандре. Я это скоро проверю.
Я знаю, что пришло время моего досрочного освобождения. Мне осталось только подписать бумаги. Традиционно в этом случае их подписывают красной жидкостью из систем жизнеобеспечения скафандра. Это не беда. Там, куда я ухожу, он мне не понадобится. Я ухожу туда, где стану самим собой окончательно. Ведь исчезнет мембрана, отделяющая меня от этого мира, ведь только через нее меня тут вообще видно. Я уйду в Источник. Стану Им самим. Сольюсь со всем опытом, пришедшим до меня в Него. Это будет окончательное равновесие, покой, не нуждающийся в том, чтобы его нарушали. Это будет Бог. Это буду «Я».
P.S. По мере написания отчета пришли мысли по поводу слова «скафандр». Оно состоит из «скаф» и «андрос», что в переводе на современную идиоматику означает тот самый скелет в шкафу, который и есть «ты». Но тогда чей это шкаф?»

Прочитав письмо, я полдня хранил молчание – настолько потрясла смесь экзистенциализма и реальности. Из разговоров вундеркиндов иногда долетали имена «Сартр» и «Камю», коверкаемые в «сортир» и «камень», которых следовало читать вместе с Кафкой. Но лехино письмо затмевало их произведения. Такого не напишет даже интеллектуал самоучка Философ, который считал всех «залупами дохлого енота». Очерк красиво поместил в скафандр мою идею духовной вселенной снаружи и внутри. Впрочем, из подворотни на ум лезла аналогия скафандра с презервативом, который вслед за Сартром и Камю народ называл по-французски «гандоном». Вдохновившись залетом, Леха превратил гандон в скафандр, а скафандр в гандон. Наши тела – гандоны. Если смотреть в микроскоп, то мозг – гандон мысли, атомы – гандоны чистой энергии. Тюрьма мира – глобальный гандон. Неужели система тоже?
Вспоминался школьный анекдот: «Поручик Ржевский перед балом просит Пушкина сочинить для него каламбур. Немного подумав, Пушкин выдает экспромт: «Ты гандон, и он гандон, а я виконт де Бражелон». На балу Ржевский объявляет: «Господа офицеры, замечательный каламбур слышал на днях. Конкретики не помню, но суть такова – вы все пидарасы, а я д’Артаньян!»
В анекдоте крылся поистине великий смысл, который мог возникнуть только в устах пророка, кем являлся Пушкин. Он предвидел, что большинство людей – скафандры, то есть гандоны. Однако среди них встречались личности без защитной оболочки – высшая каста. Кто они? Семинаристы?
Я не знал, что ответить Лехе, поскольку любой ответ блекнул в сравнении с его очерком, и написал, что в деле появился подозреваемый. Но лехину участь расследование Кекса не изменит.

В один из постных выходных в столовой помощник назвал мою фамилию и сказал, что ко мне приехали гости. Каково же было мое удивление, когда я увидел отца Святослава. Еще больше удивило то, что он имел простой серебряный крест. Он приехал помолиться Преподобному и заодно навестить меня. Духовник пребывал в скорби. Он даже припомнил сто тридцать девятый псалом, который я читал после встречи с владыкой Арсением. Арсений причинил скорбь и ему. Ситуация развивалась так: коломенский храм славился богатством. Оно крутилось в руках старосты. Староста платил налог Арсению. Отец Святослав всякий раз клянчил деньги на церковные нужды у старосты. Арсению это не нравилось, поскольку сказывалось на доходах на содержание скафандра. В добавок к этому должность настоятеля такого храма как Казанский в Коломенском была весьма престижной. Вполне возможно, на нее кто-то претендовал, и отец Святослав слыл костью в горле. Напряжение возникало часто. Регулярно лилась клевета. Но последняя ситуация, в которой он якобы своровал дорогую ткань на облачения, достигла такого накала, что Арсений взорвался. Он запретил отцу Святославу служить, потребовал, чтобы он читал на клиросе с белым иерейским крестом весь пост, пригрозил отправить за штат и перед Страстной седмицей перевел его в Троцкий храм на Пятницком кладбище.

Духовник скорбел. За годы служения в Коломенском он создал живой приход, где люди встречали живого Христа. Его отлучили от этого прихода. Я не представлял Троицкое кладбище, но верил, что батюшкина любовь к литургии превратит и этот приход в конфетку, даже если в нем одни покойники. Из духовных книг я знал, что Бог испытывал тех, кого любил. Неправедное гонение на отца Святослава – признак того, что он угодник Божий. Бог любил его. Он испытывал его как золото в горниле и готовил к славе. Меня до слез поразила благодарность Богу за то, что Он удостоил меня встретить такого уникального праведника, который жил по заповедям в любви к Богу и ставил литургию превыше всего. Только в системе, в отрыве от Коломенского, я прочувствовал, как мне не хватало его литургий. Оставалась надежда на его молитвы, ведь он поминал меня у престола Божия. В пост я звонил ему регулярно, чтобы поддержать. Наконец в начале Страстной его восстановили в служении, и батюшка совершил первую великопостную литургию на новом приходе.
В Страстную седмицу страсти улеглись. Мы договорились с Чеченкой не встречаться, чтобы подготовиться к Пасхе. В среду семинаристы собрались на общую исповедь в Покровский храм. Я исповедал рядовые грехи, а другие решил доверить отцу Святославу. В Великий четверг Господь сподобил меня причаститься Святых Своих Тайн в Троицком соборе на литургии, которую мы особенно торжественно пели большим знаменным распевом. «Господи, не дай мне быть Иудой, но прими меня, как разбойника», – молился я всю службу.
В Великий пяток началось суточное дежурство в Восточной стене. На вахте царила тишина. Спальни третьеклассников пустовали. Наверное, все были на службах. Из регентских классов за стеной доносилось знаменное сладкоголосие. Хотелось верить, что пела Верка, но я переключился на Евангелие.
Меня с детства трогало обращение Христа к ученикам в Прощальной беседе: «Чадца», которое в синодальном варианте перевели: «Детки». Если Христос так любил учеников, нам надо любить Его в ответ как Папочку. От этой мысли я залился слезами, и мир вокруг исчез. Меня привел в чувства Прокопа, попросив разбудить его рано утром в Великую субботу. Он собирался в самоволку и выглядел как молодой БГ.
В самоволку собирался и я на Пасхальную службу к отцу Святославу. Ночью я читал книгу про русских эмигрантов, как они навсегда покинули любимую родину и начали новую жизнь на чужбине. Напрашивалось сравнение с блудными сынами, но ведь Христос Сам был странником, всю жизнь путешествовал и не имел, где приклонить главу. Наверное, Он любил эмигрантов как Своих меньших братьев. Испытать бы это на себе...
Когда ум погружался в сонные дебри, сидеть на вахте становилось невыносимо. Засыпая головой на столе, я ежеминутно вскакивал при малейшем шорохе от страха проверки.
В ночь с Великого пятка на Великую субботу приходили и искушения. Не те страшные искушения неверием, а очкование, которое на святоотеческом языке называлось страхованием. Призма ума легко расщепляла его на составляющие. Являлась ли поездка к духовнику на пасхальную службу грехом? С одной стороны, я своевольничал и нарушал правила, а это грех. С другой стороны, причащение Тела и Крови Христа не могло быть грехом и нарушением правил.
Другая причина страхования – Чеченка. С одной стороны, наши поцелую выражали детскую чистоту, когда дети впервые исследовали взаимное притяжение и отталкивание. С другой стороны, поцелуи – ранняя стадия блудного греха.
Третья причина – предательство Верки. Я пытался исторгнуть все эти причины из сердца, пока не уснул. Будильник прозвенел в шесть, и я пошел будить Прокопу. Сперва он одарил меня матюгом, но тут же искренне поблагодарил. Пасхальная самоволка явно имела для него огромное значение. Его пример окончательно вдохновил и меня. На платформе показалось, что в электричку запрыгнула Верка. Вероятно, рядом прыгал и Кайзер, но самоход уже не остановить.
Я шел от Рижского вокзала к Пятницкому кладбищу. Ночная столица всегда восхищала. Но сегодня царила еще и атмосфера ожидания Пасхи. Весь город становился святым на одну ночь. Воскресший Христос преображал Москву в небесный Иерусалим.
Старинный кладбищенский храм очаровывал как место встречи верующих мира живых и мира мертвых. Батюшка молился в тишине алтаря. Его молитва делала церковь домашней и уютной. При виде меня он возликовал. Я был третьим после его супруги и монахини Екатерины, кто поддержал его на новом месте. Наконец-то я смог по-настоящему исповедаться. Перед этим я глубоко заглянул в сердце и выискал все «бревна». Больше всего беспокоили гордость, тщеславие и отношения с Чеченкой. Первые два греха появлялись ниоткуда. Почему-то я считал себя выше других студентов. Меня не отпускало чувство, что я избранный, что Бог особенно близок ко мне и выбрал меня для чего-то великого. Я искренне каялся в этом бредовом грехе. Мне хотелось стать ниже окружающих или даже греховнее всех, чтобы не оставить места тщеславию. Отношения с Чеченкой не попадали в категорию блуда. Поэтому я просто исповедал поцелуи при луне. Батюшка выслушал мою исповедь, покрыл голову епитрахилью, положил сверху теплую любящую ладонь – десницу Христа и разрешил от всех грехов. В конце он изрек напутствие: «Саша, ты молод, и отношения с девушкой естественны, но остерегайся их. Это не твое. Бог избрал тебя в монахи».
После исповеди у меня выросли духовные крылья, и я воспарил на пасхальный крестный ход. Наша компания состояла из бабулек (которые пронесли истинную веру через годы совка, но обреченные стать клиентами Троицкого кладбища), бородатого пономаря (православного левита, который выглядел как панковский философ-эмпирик), двух священников (одним из которых был Сам), типичного старосты (который суетился что-то продать даже на пасхальном крестном ходе) и меня грешного. Я ощущал наше единство по слову стихиры: «Друг друга обымем, рцем «братие» и ненавидящим нас». Но единство на кладбище воспринималось намного шире, чем на обычном приходе. Кладбище свидетельствовало о единстве Церкви земной и небесной. На крестном ходу я нес крест. Меня пронзало дивное переживание спасения всех людей – былых, нынешних и грядущих – у Бога все живы и наполняла невыразимая радость от пасхальной молитвы духовника. Утром после причастия кладбище озарило чудесное игривое солнце. Такой Пасхи в системе не испытать.
После службы мы поехали к батюшке. Он аскетично жил в Мытищах рядом с кольцевой в деревенском домике, похожем на сарай. За время настоятельства он не стяжал лишних средств, но жил благодатно и радостно. Матушка приготовила трапезу. Как полагается, стол украшали куличи, пасха, крашенные яйца. Я улучил момент и вставил:
- Батюшка, мне тяжело принять, что владыка с вами так поступил.
- Сашка, так бывает в Церкви. Но это побочное явление. Помни, что искушения Господь посылает для очищения, и научись принимать их с благодарностью. Христос всегда рядом. Главное, помни и верь, что Христос воскресе! Он всех нас любит и спасает, и мы должны любить ненавидящих нас и делиться с ними радостью воскресения Христова. Оно несет радость и любовь всем. Давай-ка я тебе книжек подарю. Ты ведь увлекаешься богословием. Возьми Григория Богослова. Я переплет заменил недавно.
- Спасибо, батюшка.
После трапезы осталось время похристосоваться с мамой. За год я отдалился от нее. Наверно, этого она и боялась, напутствуя в семинарию словами, что потеряет меня. Мне не хватало мудрости исправить ситуацию. В голове часто звучали слова Христа: «Кто не отречется своих родителей, не может быть Моим учеником». Мама ждала, хоть я и не предупреждал о визите. Она ждала меня всегда в любой момент жизни. На столе были пасхальные крашенные яички, кулич и пасха из творога со сгущенкой – такая же вкусная как в системе. Мы поели и поговорили. Мама хотела, чтобы я чаще приезжал домой и приводила в пример Витю и Пашу, которые приехали в Москву на целых три недели, чтобы провести время «с невестами». Я не решился обрадовать ее тем, что у меня тоже появилась «невеста», да не простая, а чеченская, и свел разговор к традиционной мысли, что в системе лучше. Для отдыха перед возвращением я включил телек. Шел концерт Наутилуса. После прощального гимна Америке, звучала энергичная пророческая песня про семинаристов:
 
Из нас выращивают смену
Для того, чтоб бить об стену.
Нас обваривали в супе,
Съели нас - теперь мы трупы.
 
Кто сказал, что бесполезно
Биться головой об стену?
Хлоп - на лоб глаза полезли,
Лоб становится кременным.
 
Зерна отольются в пули,
Пули отольются в гири.
Таким ударным инструментом
Мы пробьем все стены в мире.
 
Из нас теперь не сваришь каши,
Cталью стали мышцы наши.
Тренируйся лбом об стену,
Вырастим крутую смену.
 
Ритм Светлой седмицы успокаивал. Особую радость доставляло пение пасхальных литургий в Троицком. На работу не назначали. Кайзера на воротах не было – отваливший камень от гроба ангел прогнал стражников. Разрешалось звонить в колокола на лаврской колокольне. В пятницу всем хором мы христосовались с наместником архимандритом Феогностом. Он благодарил за знаменное пение почти как святой. Как и подобало призванному к апостольской ловле рыб, он имел в келье огромный аквариум с диковинными рыбами.
На Фомино воскресенье мы душевно посидели с шашлыками у реки. Прохожие приняли нас за панков, ибо внешностью мы отличались от посадской гопоты. С понедельника началась подготовка к экзаменам. В среду и пятницу возобновились постные дни. Возвращение к этому раннехристианскому посту после Пасхи давалось тяжело. Плоть хотела растянуть скоромную радость подольше. Однажды прапор-первак застал Ахмеда за поеданием тушенки в среду и возмущенно принялся поучать брата соблюдению заповедей.
- Ты что, не знаешь, что в среду нельзя есть мясо?
- Я думал сегодня пятница! – Ахмед решил, что умно отмазался, но старец-прапор написал на него донос Кайзеру.
Я тоже грешил скоромным тайноядением. Разговевшись сгущенкой на Пасху, я ел ее в среду и пяток на Фоминой. Но еще хуже, я разговелся Чеченкой. Мы доблестно воздерживались до Пасхи. Отсутствие общения играло две роли: положительную – страсти обуздывались, отрицательную – они накапливались. Слово за слово, и я вновь держал ее руку в лабиринте Звездочки. Поцелуй на разговение вышел менее страстным, чем в пост, ибо пасхальная радость затмевала страсти, но тем не менее мы вновь ощутили забытый вкус друг друга.
Проводив ее, я вернулся в систему, и мне дико захотелось мяса. В тумбе валялось сало. Я начал резать его, и вдруг стол покрылся алой кровью. Лезвие легко порвало перепонку и проникло в плоть ладони. Символическая дефлорация приключилась в годовщину перелома ноги, будто девятое мая стало несчастливым днем моей судьбы, и происшествие опять связанно с женщинами. Неужели Господь пытался меня предупредить, оградить и вырезать из общества? Но тут настигла режущая боль. Мимо проходил тот самый прапор-первак (он кошмарил не только Ахмеда за тушенку, но и меня за Марш-бросок). Наверно, он напомнит мне о несоответствии духу духовных школ. Как же я удивился, когда вместо упрека, он обвязал рану полотенцем и осведомился о моем самочувствии. Мое отношение к нему мгновенно поменялось. Мы пошли к дежпому. В объяве Кайзеру я мысленно писал: «Подвергшись бесовскому искушению вкусить сала в среду, я начал резать окаянный кусок, но Бог отвел искушение, направив мою длань так, что вместо сала, нож вонзился в плоть. Чистосердечно раскаиваюсь и прошу меня простить». На счастье, дежурил Иннокентий. Он выдохнул, что обошлось малой кровью и, недолго думая, направил нас в ЦРБ.
В травмпункте я вспомнил все: бетонный пол, по которому меня катили в кресле со сломанной ногой; операционная, где санитарка гипсовала ногу; коридор, где меня тошнило во сне. Санитарка узнала меня: «О, опять ты, мы по тебе скучали». Милосердный прапор-самарянин направил юмор в нужное русло: «Наложите ему швы!» Все прошло быстро и безболезненно, несмотря на тупую иглу. Через час я возвращался домой с семью швами на левой руке – счастливое число. Старец-прапор больше не напрягал духовным воспитанием, и я питал к нему благодарность. Система – чудотворное место. Она делала врагов друзьями, тормозов старцами, грешников святыми.
По дороге из больницы мне вспомнилось любимое пасхальное евангелие о том, как двое учеников шли в Еммаус, и им явился Христос. История была настолько глубокой и многогранной, что легко применялась к нам. Господь был распят, умер и воскрес. Жены мироносицы благовествовали Его Воскресение, но ученики не верили им, ибо жили земными категориями. Двое из них отправились по делам в Еммаус. Их бизнес перевешивал распятие, смерть и воскресение Бога. Дорога в Еммаус не близкая, километров сорок. Они обсуждали произошедшее с Иисусом. Господь шел рядом с самого начала, а потом присоединился к ним и объяснил, как Ветхий завет пророчествовал о Нем. Дойдя до Еммауса, они не хотели расставаться, хоть и не узнавали в Нем любимого Христа. Лишь когда Он совершил Евхаристию и причастил их, они прозрели, но Он стал невидим для них.
В истории поражало, что сердца учеников горели от общения с Господом. Огонь прожег окно в другое измерение, где они встретили Бога. Их время остановилось на мгновение, и это был момент вечности. Горение сердца испытывали все мы, хоть и переставали обращать на него внимание. А ведь этот огонь прожигал ткань мира. Прозреть и увидеть Бога предстоит всем нам. Все мы попадем в вечность, где как на ЦУЗе солнце остановится и будет светить божественным светом в каждом человеке. Наши с прапором сердца горели от того, что на Пасху мы помирились и нашли общий язык. «Господи, растопи наши сердца Своим огнем и явись нам!»

10. Выпускной.

Нахватав четверок и пятерок на экзаменах, я с чистым сердцем уехал домой на каникулы. В пятом классе школы учительница литературы задала на лето прочитать пятьдесят книг. Я выполнил задание полностью, прочтя даже Войну и мир и Молодую гвардию, пока сверстники нежились на солнце. Теперь я сам задал себе много читать на каникулах. Мне удалось добить Властелина колец и взяться за Шерлока Холмса. Благословение митрополита Кирилла осваивать английский работало. Чтение стимулировало мозг. Побочным эффектом я логически анализировал ситуации, отношения, чувства. Логикой я почти победил очкование и перестал бояться Кайзера. Но отношения с Чеченкой и Веркой не поддавались анализу.
Свободное время и занятия английским раскрывали новые смыслы привычных слов. Например, журнал Нью-Йоркской епископальной семинарии называл ее «theological seminary». Во Властелине колец же духовное означало «spiritual». Правильней говорить «spiritual seminary»? Здесь крылся глубокий исторический и метафизический смысл, обнажавший разлом между востоком и западом, православием и католичеством. Московская духовная семинария, несомненно, была «spiritual», а любая западная семинария «theological». Мы православные ставили во главу угла духовную жизнь, а не богословие, послушания, а не учебу. «Из нас выращивают смену для того, чтоб бить об стену. Таким ударным инструментом мы пробьем все стены в мире». А западных богословов «обваривали в супе, съели их – теперь они трупы».
Развитию мышления способствовало воздержание от алкоголя. Алкоголь интересная субстанция. От него много бед, но и пользы. В древних монашеских уставах присутствовало вино. На нем совершали Евхаристию, и оно становилось Кровью Христа. Монахам полагалось выпивать несколько чаш вина в день, и лишь в особые постные дни предписывалось воздерживаться от алкоголя. Дав обет воздержания от выпивки, я заметил, что ум и тело пережили процесс детоксикации: в течение первой недели нападала слезливость, уныние и раздражительность выветрились через две недели. Эти стадии детоксикации удивительно соответствовали духовным феноменам в патериках: дар слез, память смертная, уныние, раздражительность. Что если патерики описывали стадии алкогольной детоксикации, ведь монахи пили вино ежедневно и воздерживались в пост? Избыток алкоголя нарушал мозговую активность, когда алкаши видели бесов. Неужели вино – двигатель духовных откровений? Выпивая в первом классе, я глубже видел духовную суть вещей. Воздерживаясь во втором, я глубже видел материальную суть вещей. Это проявилось в моем отношении к новомученикам. В первом классе я строил благочестивые фантазии о том, как они подобно древним мученикам страдали за Христа и являли обилие чудес. Во втором классе я читал милицейские протоколы их страданий и убеждался, что их убивали по политическим мотивам за отказ поддержать советскую власть. Но оба понимания лишь усиливали мое почитание этих родных моему сердцу святых. Мы плоть от их плоти. Как же я радовался, когда Архиерейский собор канонизировал великий сонм новомучеников и исповедников Российских, поставивший нашу Русскую Церковь на первое место по количеству святых.

Жизнь дома на каникулах нравилась. Я проводил время с мамой, пономарил у батюшки на кладбище, погружался в быт. Рутина отличалась от системы, и я впервые понял, что для жизни требовались деньги. Маминой зарплаты хватало впритык. Меня мучил вопрос, как ей помочь? Просить зарплату за пономарство противоречило понятию о Церкви. Я считал, что в Церкви нельзя брать ни копейки, а только давать, и игнорировал альтернативные примеры. Я занялся-было резьбой нательных крестиков из дерева и даже вырезал дубовый иерейский крест с цепочкой в бархатной шкатулке. Работа спорилась, но дохода не несла – я не знал, как их продать, и в итоге все раздарил. Первый бизнес-опыт провалился как у Друча. По крайней мере я поддерживал чистоту в квартире: порядок в доме – порядок в душе.
Не отпускала и тема армии. Многие попадали в Чечню. Совесть мучила, что я отсиживался в системе, но я решил положиться на волю Божию. Если Бог хотел отправить меня служить, это устроится. Для подготовки я ходил в качалку. У метро Тушино притаился настоящий советский спортзал как в кино про Шварца. Стены подобно Звездочке пестрели его плакатами. Имелась пара закопченных зеркал. Дико воняло потом. Маты на полу зияли дырами. Но народ был настоящим – раскачанные заводчане в трико тягали сказочные веса, забыв о мире за уютными стенами. Я окрестил их представителями советской метановой школы. Метан – синтетический тестостерон – дешевый стероид, который способствовал росту мышц. Чтобы стать настоящим качком, требовалось «жрать метан горстями», я же ограничился десятком таблеток и добился одобрительных взглядов тушинских качков, когда выжимал сто пятьдесят кило от груди (наверное, ради того, чтобы таскать ящики снарядов, как говорил Лапат).
Другим тушинским развлечением было купание в канале. Это мегалитическое сооружение потрясало многометровой глубиной и шириной. Проточная вода делала его чистейшим водоемом Москвы. Папа с детства приучил меня к плаванию. Канал имени Москвы идеально подходил для этого. Когда из шлюзов спускали воду, возникала «бушовка» – могучий поток, сметающий все на пути. Местная молодежь использовала его для экстремальных развлечений – ныряний, заплывов, прыжков. Каждый прыжок с пятиметрового борта в бушующий поток мог оказаться последним. Ныряя в бушовку, я умирал для мира как в монашестве, и мне это нравилось. Местные, впрочем, не закладывали в это глубоких метафизических смыслов.
Телевизор, пожалуй, был главным развлечением, хоть и отрывал от молитвы и учебы. Благодаря ему, я познакомился с Ассой – фильмом, который воспитал поколение молодежи девяностых. В нем играл наш кумир Цой, звучали песни БГ, высмеивалась изнанка позднего совка. Сюжет – история несчастной любви, в которой девушка выбирала между богатым папиком и бедным студентом. Эта ситуация уходила корнями в историю человеческого рода, а может и глубже. Перед регентшами стояла такая же дилемма. Иногда юношеский идеализм побеждал старческий консерватизм, но чаще побеждал папик, даже в Церкви. В Церкви были свои папики. Девушка – образ юной воцерковленной души. Их образы ложились кирпичиками в фундамент семинарской личности. Отец Савва назвал бы их кирпичами греховной скверны.

В середине июня свершилось чудо. Толя сдал на отлично все экзамены, закончил семинарию, уложившись в два года вместо четырех, поступил на заочку Московской духовной академии и приехал отметить выпускной. Он поселился у меня, и мы стали посещать достопримечательности: храмы, музеи, выставки. Попутно мы гуляли по Москве, неизменно останавливаясь выпить пивка на Патриарших. Паша иподьяконствовал у митрополита Питирима неподалеку, и однажды мы навестили его. Павлик представил нас митрополиту, который благосклонно относился к семинаристам, позвал на трапезу, и мы занялись планированием выпускного.
В лавру мы приехали утром. В сумке призывно плескалась пятидесятиградусная Охотничья настойка. Ради толиного праздника выпивать мы начали уже в электричке. Разогретые на кураже мы вкатились на традиционную фотосессию у колокольни и вновь вошли в исторические хроники системы. На фото первого сентября собирались все студенты, а в конце учебы, только выжившие: выпускники и оставшиеся работать на каникулах. Потом начался торжественный акт. Мы заняли места в конце полупустого зала. Через проход сидели матерые выпускницы регентской школы. Они не смотрели в нашу сторону, потому что обрели свое счастье. Мы тоже не смотрели на их модные чубы а-ля Комбинация, колосившиеся из-под платков. Мой взгляд лишь рыскал в поисках Верки, как зимой в Большом театре. Она закончила второй класс и могла прийти поддержать боевых подруг.
Вслед за напутствиями выпускников в церковную жизнь владыкой Евгением, отцом Платоном и Михстепом настала очередь Кекса. После вступительных экзаменов он объявлял поступивших, после выпускных – выпускников. Судьбы всех системщиков проходили через него от начала до конца. Кекс был не просто воплощением духа духовных школ, а одержимым, в которого этот дух вселялся. Фамилии он читал медленно, чеканя каждый слог Книги жизни. Когда пошли заочники, мы приветствовали многочисленные заковыристые украино-молдавские фамилии смешками. На фамилии «Чибов» Паша робко хлопнул в ладоши. Второй раз мы хлопнули в унисон. Потом еще раз и еще. Зал понял задумку и разразился бурными аплодисментами. Кекс не имел власти над заочниками. Ему пришлось сделать паузу и проглотить овации. В конце мероприятия Толя получил диплом из рук ректора и Закон Божий Слободского для дореволюционных церковно-приходских школ. Толя не долго смаковал получение диплома, а сразу понес его в канцелярию, чтобы подать документы в академию и в тот же день стал академистом! Появилось два повода отметить.
Перед этим я бегло навестил Иннокентия. Он все так же сидел в келье, смотрел телек и пил пиво со Стародубом. Я подозревал, что смысл ученого монашества к этому и сводился, но уважал Иннокентия, считая его лучшим представителем оного. Они обрадовались окончанию моего воздержания, и мы мигом залили несколько бутылок Афанасия. После лехиного рассказа я сел подальше от Стародуба. Его молитвослов был засален на страницах с Правилом от осквернения. Как глубоко церковное благочестие сочеталось с низменным пороком! Впрочем, если молитвы работали и делали человека чище, значит Бог так исцелял нас от страстей.
Пиво убедило в правильности ученого монашества, и я решился на поступок как Фокс в Месте встречи изменить нельзя. Она обедала за столом с официантками. Я скромно стал в сторонке. Она подошла. Мы скрылись за колонной. Лучи июньского солнца рассеивали мрак столовой. Я предложил выйти за лавру. Она переоделась. Мы отправились к монастырскому кладбищу. На кладбище колосился ковыль. Мы сели на упавшее дерево. Пение птиц оглушало. Наверное, следовало окунутся в поцелуй под их пение, но между нами возникла невидимая преграда. По крайней мере для меня. Чеченка птичкой щебетала про дом, работу и планы на лето, подобострастно бросая взгляд на меня. Но я молчал. Мне не хотелось рушить ее мечты, в которых она нянчила детей и служила матушкой на приходе. Я помнил ее тепло, когда мы уткнулись друг в друга под майским дождем – тепло маленького беззащитного человечка. Но теперь я знал, что это страсть, которую надо победить – верой, волей, временем, терпением, исповедью. Тогда борьба возымеет ценность пред Богом. И все равно своих сил не хватит, нужна помощь Самого Христа. Без Его Причастия не выжить.
Вместо того, чтобы прервать отношения, я лишь решился сказать, что надо их обдумать. На простом языке это означало «прощай». Я не знал, поняла ли она это, но мое сердце избавилось от обмана и обрело свободу. На обратном пути у лавры возникла неловкая романтическая пауза, но в этот момент из ворот промыслительно вышли Толя и Паша. Увидев нас, они ухмыльнулись. «Мне пора», – выпалил я и, не оборачиваясь, зашагал прочь с друзьями на ЦУЗ. Наверное, перед молитвенным взором преподобного Сергия разворачивались и не такие драмы.
На ЦУЗе было тихо и солнечно. Про скамейку на другом берегу Проспекта Красной Армии мы давно забыли. Лавра ярче солнца райски сияла напротив. Вася верил, что на ЦУЗе можно останавливать солнце усилием воли, чтобы продлевать агапу. Наверное, также можно продлевать и лаврский свет в сердце. За два года мы немного научились этому. Я радовался за Толю и одновременно печалился, что он ушел на заочку и больше не разделял нашего «страдания». Теперь он молился о нас у престола Божия и даже спланировал отпуск с семьей как нормальные люди. Впрочем, и Паша организовал себе поездку по святым местам Греции, что звучало как полет в космос. Мы молча выпили.
За кустами шумела кампания. Я не придавал значения, пока оттуда не донеслось церковное пение – регентши отмечали выпуск. Видимо, ЦУЗ для них имел такое же сакральное значение, как и для нас. Пьяненькие мы могли бы легко разделить торжество. Паша театрально порывался подпевать. Но что-то подсказывало, что мы принадлежали к разным вселенным. Перед мысленным взором проносились возможные варианты, но все они вели в небытие. Среди них была она? Кто я для нее? Никто. Подлинное же бытие – во Христе. Для Него я – все!
С такими мыслями мы побрели на вокзал. Там толпился народ, влекомый мечтами в Москву. На противоположной платформе щебетали столовские официантки. Многие из них жили в Арсаках за сто первым километром. Среди них хорохорилась Чеченка. Не хотелось, чтобы она заметила меня. Когда подошла электричка, я затерялся в толпе бегущих из вагона в вагон от контролера на пути к московской мечте. Поезда символично унесли нас в разные направления.

Летом папа воплотил мои туристические фантазии – купил палатку, коврик, спальник, надувную байдарку (в собранном виде она напоминала надутого Кекса), и мы отправились в сплав по Вазузе до Хлепня – деревни в двадцати километрах ниже по течению от Сычевки за разрушенной церковью в Соколино. Ушло три часа, чтобы достичь разлива, который мы переходили по льду. Теперь мы переправлялись на лодке, как подобало форсировать Стикс. Если зимой русский Стикс замерзал, летом он становился привлекательным – никакого сходства с языческой огненной рекой египтян. Русский Стикс – река Лескова, Чехова и Достоевского, несущая через красоту в рай. Сплав по ней мог быть быстрым и бурным, а мог занять всю жизнь. Мы же добрались в свой рай к вечеру. Нас ждала уютная стоянка с кострищем на пологом склоне у Хлепня. Следующий день мы отдыхали, купались и общались. Я открывал папу заново – он обладал потенциалом святого. Однако путь по райской реке утомил настолько, что мы сдули лодку и вернулись в Сычевку пешком на третий день.
Дальше произошло событие за рамками обыденности – свадьба Вити и Лены. Благословение старца Николая Гурьянова сработало. Их обвенчал отец Михаил в Дьяково. Это вторая свадьба, на которую меня пригласили. Первой была свадьба коломенского пономаря Лехи три года назад, которую я не помнил, упившись до потери сознания. Витина свадьба прошла под знаком трезвости. Мы с Артемом ржали все время, пытаясь разглядеть в давнем друге возмужавшего семьянина. Себя на его месте я точно не представлял. Но главное – через день мы отправлялись в поход на север!
Наш план – сплавиться по Онеге до Белого моря и посетить деревянные храмы Поонежья. Мы ждали этого целый год, но над душой опять нависло темное облако. Опоздав с каникул прошлым летом, я вкусил сладкий плод нарушения правил системы и решил это повторить. Чтобы опоздать с каникул «законно», мама по моей просьбе договорилась с врачом в поликлинике дать мне фиктивную справку о лечении гастрита и позвонила в систему сообщить о моем опоздании. Как и в прошлом году трубку взял «Чапаев».
Сперва я не переживал, но постепенно стал осознавать ложь. Я читал о стадиях греха в патериках и теперь ощутил их на своей шкуре. Сначала в уме родился помысел-прилог. Я уделил ему внимание и сочетался с ним. Сочетание переросло в сосложение, когда сердце усладилось образом обмана. На следующей ступени произошло пленение, когда воля решила солгать. Разжение подогрело эту смесь, и произошло падение – добровольный грех обмана. С одной стороны, я считал дух духовных школ фикцией и гордился, что обманул фикцию. С другой стороны, я испытывал очкование оттого, что обидел его. Я не просто обманул систему и подставил друзей, которые взвалят на плечи мои послушания. Я обманул самого преподобного Сергия. Мне стало ужасно стыдно, и я начал раскаиваться. Но вместо того, чтобы загладить грех, я решил убежать от него и сел в поезд на Плесецк.
В дневнике появилось вступление: «27 июля 1997 года. Север ждет вновь. Его красоты – магнит, притягивающий всех. С давних времен на север стремились подвижники в поисках идеального места для встречи с Богом. Они строили храмы, многие из которых впечатляют поныне. Вокруг них разрастались селения. Тянулись сюда и романтики, ведь север – неисчерпаемый источник вдохновения, гармонии и мира. Избрав маршрут по Онеге, мы примкнули к безнадежным романтиками. За плечами лишь второй курс семинарии – о подвижничестве говорить рано…»
В понедельник двадцать восьмого июля поезд прибыл на станцию Плесецкая, откуда в космос летали ракеты. Мы пересели на автобус, он полетел на Североонежск и высадил нас у моста над рекой. Онега – благодатная северная река с поразительно быстрым течением. Вскоре мы плыли в лодке, забыв про весла. Заводные мелодии моей губной гармошки разносились далеко по водной глади, смешиваясь с голосами природы. Мы все записывали на диктофон Артема. Около десяти подвернулась стоянка в траве на пригорке. Всюду журчали ледяные ручьи. Их шум напоминал о вечности, а звон комаров – о временности бытия. Нашей жалкой попыткой прописаться в вечности стали несколько фоток. Уснули в час ночи.
Про следующий день в дневнике осталось: «29 июля 1997, вторник. Подъем в восемь утра под шум дождя. Вкусив завтрак, отдались на волю течения в одиннадцать. Через пару часов внимание привлек диковинный фонтан, бивший из-под земли – в Онегу впадал чистейший ключ. Остановились рядом на песчаной косе на обед, фото и пристрелку ружья. Для подготовки к армии мы носили портянки с берцами. Они здорово промокли. Их пришлось сушить под звуки губной гармошки. Течение усилилось. С невероятной скоростью мы прошли деревню Пустынька с одинокой бочковой церковью семнадцатого века и едва успели причалить на экскурсию по сказочному месту. В советское время в церкви был интернат, а теперь возобновились службы.
За очередным изгибом начался каньон Синегорье и знаменитые Бирючевские пороги, о которых мы читали в книгах по деревянному зодчеству. Стены каньона высотой в пятьдесят метров стиснули реку. Валы достигали метровой высоты. Они полностью залили лодку. Было страшно. Препятствия длились около часа. Их сменили менее опасные перекаты, которые и унесли нас из-под разыгравшейся грозы. Я не видел такой красоты прежде!
Остановились у деревни Кирилловка, раскинувшейся на обоих берегах. Оживленная прежде, теперь она в руинах. Одни среди бескрайней тайги мы поставили палатку в пустующей избе, поужинали и вдоволь постреляли. Вечером обрадовал великолепный закат. Под высоким берегом независимо и грозно шумела река. Отбой в полдвенадцатого. Усталость дает о себе знать.»

- Слышишь, моторка гудит?
- Рановато, семь утра, но дождя нет.
- Местный причалил к берегу на сенокос.
- Ветер поднимается. Деревья тревожно колышутся. Надо собираться.
- Сегодня только мелкие перекаты.
- Пройдусь пешком пару часов, – я проводил Артема на лодке, забрался на кручу и окунулся в океан тайги. Лес не сычевский, а глухой, дикий, таинственный. Через два часа я выбрался на просеку с грунтовкой. Вскоре под холмом показалась река. Я напился воды, разжег сигнальный костер и заметил Артема в байдарке.
- Как пороги?
- Немного потрепало, чуть фотик не утопил, но весело. Слышал, как я пел песни?
- Нет, еле выбрался из бурелома на грунтовку.
- Сегодня встанем за Ярнемой. Вон она вдали.
- Ого, такой же разрушенный храм как в Соколино под Сычевкой. Благодатно. Кажется, начинаю тосковать по семинарии. Почему меня бес от нее отваживает?
- Борись с искушением. Попьем чайку перед отбоем?

Следующий день начался в восемь. Царила величественная и суровая северная погода. Река стала широкой. Низко над ней висели налитые дождями свинцовые облака. Было нелегко грести против ветра и встречной волны, но Металлика из диктофона добавляла энергии. В пути встречались дивные деревянные храмы, изобильно росшие среди леса. Калейдоскопом мелькали населенные пункты: Погост, Хияла, Калованга. За ней мы и встали на ночлег. Гостеприимный песчаный плес позволил искупаться. Север вновь подарил незабываемый по красоте вечер. В деревне на противоположном берегу склонилась под лучами заходящего солнца часовня-четверик. Ее крест – фотография вечности – благословил на мирный сон. Ночь выдалась холодной. Изо рта шел пар.
Другой день отразился в дневнике так: «2 августа 1997, суббота. Ясно, ветрено. Север – край святости. Глубоко запал в душу Ветряный пояс. Синегорье снится. Стартовали в девять. Артем шел пешком до Пиялы, а я плыл и пел. Невыразимо красив пияльский ансамбль. Сперва он появился на горизонте, едва отличимый от леса. Плыл до него два часа. Все это время огромный шатер храма таинственно надвигался, как сказочный замок – горнее селение из снов. Артем ждал на деревенской пристани с молоком, хлебом и пивом. Расслабляясь ими, мы дошли до Вязенцев, где устроили обед и антистапель. В следующие двенадцать километров по грунтовке мы утомились, натерли мозоли, но изучили Анциферово и Чекуев. Там и заночевали в стоге сена у реки.»

- Сегодня воскресенье, а мы не на службе!
- Давай хотя бы утренние молитвы почитаем.
- Смотри, баржа идет по реке! Ничего себе!
- Меньше волжской.
- Надо собираться, скоро автобус, – мы подошли к нему минута в минуту.
- За рулем Вуки, – пазик несся как в звездных войнах.
- Смотри, три деревянных храма и колокольня среди елей. Верховье!
- Жаль не попали в Порог, – на том берегу красовался пятиглавый деревянный храм с шатром небывалой высоты в центре.
- Вот и Онега. Не сказать, что городу восемьсот шестьдесят лет!
- Давай оставим вещи и сходим в баню, – местная бабуля любезно согласилась присмотреть за рюкзаками, а баня получилась выше всяких похвал.
- Судя по карте, до моря далеко. Заберемся на холм. Оттуда километров пять до берега. Может, увидим, – через полчаса мы были там.
- Странно. Где же море?
- Смотри, смотри, где заканчиваются деревья, видишь, горизонта нет, все белое-белое, а на этом белом фоне какие-то точки?
- Так это ведь острова! А самый большой, наверное, Кий-остров. Я читал, что в отлив туда можно дойти пешком.
- Вот это да! Впервые вижу море! Теперь понятно, почему его называют Белым!
- Такая красота, даже костер не нужен. Смотреть и смотреть на беломорский закат! Жаль фотик не передаст все нюансы.
- Видишь, там, где солнце коснулось безбрежной белизны, появилась граница воды и неба? Интересно, есть ли фотик, способный фиксировать духовный мир за этой границей?
- Понесло тебя, Артем. Давай лучше на бытовые темы.
- Не, я спать.
- А я едва ли усну. Ночи-то белые.

Сидел я долго, а потом подошел к обрыву. Пейзаж напоминал прошлогодний, но вместо обволакивающей темноты струился бескрайний белый свет. Вместо застывшего озера – безбрежная гладь моря. Она не отражала звезды, звездами были острова, а она – небом. Солнце окунулось в него и вот-вот вылезет обсохнуть. Безветрие транслировало покой. Наверное, таков невечерний свет Царствия, где царствовал Бог, а мы – его частички.
Я ощущал полное недостоинство, которое усиливал тяжкий грех обмана системы. Но это не мешало впитывать всем существом невечернюю исихию. Искупление севером свершилось. Ум продолжал молиться: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного». Никаких чудес не требовалось – два класса системы отучили от мистики, но привели прямо ко Христу. Меня не волновало отчисление за лживое опоздание с каникул. Все храмы, которые мы видели, Ветряный пояс, ручьи, пороги, разрушенные села, море претендовали на остатки Китежа. В прошлом году я переживал мистическое прикосновение к нему. Но теперь… Зачем вообще нужен Китеж, когда есть Сам Христос?
Еще сутки потребовались, чтобы вернуться в Москву на верхней боковушке у туалета в переполненном вагоне. За это время родился стих про Синегорье.

Покинули поезд в Плесецке,
Направили стопы к реке,
В байдарке уселись турецки,
Весло приготовив в руке,

Могуча Онега порогами,
Они забурлили вдали,
Течение сжалось отрогами,
Которые лес сберегли.

Читает нам сказку таежную
Книгу про тысячу лет,
Историю буйную, сложную,
Итогом которой – рассвет.

Пустая деревня нас встретила
Ветром в усопших домах,
Мираж Синегория дивного,
Ночью являлся во снах.

В Москве царила душная суета и милиция, которая по традиции проверила паспорта на Ярике. Им не верилось, что мы побывали на море. Артем сразу ушел в армию. Произошло это буднично, и мы не успели толком попрощаться. Я написал письмо вдогонку, которое он получил уже в мотострелковой учебке в Хабаровске. Она отличалась от романтичных картин, которые рисовал Солдат удачи.
Мне же предстояло возвращение в систему. В походе на север я потерял страх даже перед Кайзером. Меня не волновало, примет ли система обратно. Совесть не мучила совсем. Я был готов пойти в армию вслед за Артемом. Камуфляжная форма – логичная ступень эволюции после серого пиджака, кителя и подрясника. Каким же романтиком я был прошлым летом! Я почти видел ангелов, которые направляли судьбы семинаристов и регентш. Но мистические сны иссякли. Воцарился трезвый реализм. Свою судьбу я ковал сам. Что это? Семинарский критический подход к духовности? Юношеский максимализм? Учение Дидахи о Двух путях? Неужели отвергнув ангельский покров и отдавшись своей воле, я вступил на демонический путь греха и смерти? Не об этом ли предупреждал нас Дунаев на каждой лекции: «Да будет воля не моя, но Твоя!» На каком каренинском пути Наташа и Вера? Единственный человек, перед которым я чувствовал вину – преподобный Сергий. Мы молитвенно подружились, но я вновь предал его. Еле-еле я мог выдавить из себя покаянную молитву по пути от электрички к лавре. Звезды куполов потускнели. На закатном небе грустно мигнула первая звездочка.