Августы Августа

Такую поездку Август устраивал себе каждый август.
Уже несколько лет подряд, подгадав ближайшую ко дню рождения пятницу, после работы он брал автобусный билет, плотно ужинал в ресторанчике неподалёку от станции и отправлялся в Данию.
Ехал один, налегке – ведь Август одинок и свободен. «Как завалявшийся под кроватью носок», – усмехался он. Ассоциация холостяка со стажем.
«Скоро осень, за окнами август, – грустила в наушниках Аида Ведищева, – от дождя потемнели кусты»... Созерцать придорожные пейзажи Август не предполагал, да и много ли увидишь на пути по автобанам, что тянутся через Восточную Германию? Унылая картина, описанная Инной Гофф на музыку Яна Френкеля, диссонировала с реальностью, но Августа это не заботило. Советская эстрада была частью ритуала, а путешествие затевалось не ради видов из окна автобуса.
Под звуки знакомых до последней нотки шлягеров Август катился сквозь августовский вечер пятницы в наступавшую ночь. Курил на остановках, цедил из автоматов горячий кофе в пластиковые чашки, неслышно подпевал Магомаеву и группе «Цветы», хрустел крекерами в ритме заводных «Поющих гитар», щупал взглядом полумрак автобусного салона, дремал в узком кресле среди всхрапывающих попутчиков, и под Марию Пахоменко снова разминал затёкшие мышцы на очередной станции...
...а ближе к рассвету пересекал границу Дании, и первому попавшемуся офицеру заявлял о желании получить политическое убежище во владениях Её Величества королевы Маргариты Второй.
На этом первый, самосозерцательный этап августовского приключения заканчивался – и начинался этап второй, коммуникационный. Августа препровождали, куда следует, и там интересовались причиной, которая побудила гражданина Чехии просить убежища в Дании.
Говоря строго, причиной был сам месяц август. Месяцем растрав и изнеможений называл его незабвенный Веничка Ерофеев. Здесь это никого не интересовало, но Август включал фантазию: в августе есть из чего выбирать.
Он, конечно, не копал историю до Октавиана Августа, брал ближе. Август сорок пятого – атомные взрывы над Хиросимой и Нагасаки. Август восемьдесят восьмого – авиакатастрофа в немецком Раммштайне. Август двухтысячного – гибель подводной лодки «Курск»: она утонула, как резонно заметил один главнокомандующий. Август две тысячи восьмого – война России с Грузией...
Какая-нибудь трагедия случалась в августе каждый год. На этот раз Август выбрал небывалое наводнение на Дальнем Востоке. В новостях сообщали, что подтоплено больше миллиона квадратных километров – это, вообще говоря, площадь двадцати пяти Даний.
Офицера не впечатлил масштаб катастрофы и не удивило заявление Августа – ему было всё равно. Сейчас надо заполнить обязательные бюрократические формы, а дальше пусть разбирается представитель Отдела убежища из Комитета по делам беженцев. Пусть выясняет: какое дело гражданину Чехии до наводнения в России, и почему прятаться от стихии надо по политическим мотивам, причём именно в Дании?
Фамилию офицер носил самую что ни на есть датскую – Йенсен. Подтянутый парень явно моложе тридцати. Рослый, светловолосый, типичный викинг с картинки. Викингер, как говорят датчане.
– Новак, – представился ему Август. Как, бишь, в том кино говорили? В Германии иметь фамилию Мюллер – всё равно, что не иметь никакой фамилии... Вот и здесь так же. Самая заурядная чешская фамилия против самой заурядной местной.
Викингер Йенсен повёл допрос, аккуратно заполняя графы формуляра округлыми буквами без наклона. И почти сразу его мобильный телефон разразился трелями старинной песенки. «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин! – застучали по голове молоточки. – Ах, мой ми...». Йенсен взял трубку. Звонок в такую рань – не иначе, жена, прикинул Август, кто ж ещё? Небось, она и выбрала Йенсену мелодию: хотела, чтобы мобильный названивал, как волшебный котелок у Андерсена в сказке про принцессу и свинопаса.
Август подумал, что молодой викингер наверняка женат недавно, и больше всего сейчас мечтает оказаться под боком у своей Кирстен, и предаваться радостям супружества, или просто дрыхнуть на рассвете субботы, а вместо этого торчит в безликом офисе, залитом ослепительным холодным светом галогеновых ламп, и задаёт блёклому дядьке скучные вопросы...
– Когда и где вы родились? – спросил Йенсен, закончив разговор, и Август, сбитый с настроения дурацкой песенкой, стал настраиваться заново.
Он родился в августе тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года на северо-западе Союза Советских Социалистических Республик, в Ленинграде. Ни страны такой, ни города такого больше нет. Они стремительно исчезли с карты больше двадцати лет назад. Хотя, может, к этому всё и шло, просто в августе девяносто первого события проскочили точку невозврата.
Девятнадцатого августа утром Август узнал, что власть в Советском Союзе перешла к Государственному Комитету по чрезвычайному положению. Телевизор показал помятые пёсьи лица и дрожащие руки главных комитетчиков. А потом вместо всех передач в эфире расплескалось безбрежное «Лебединое озеро», и несчастный Зигфрид, распирая тугим телом балетное трико, с утра до ночи снова и снова выбирал между Одилией и Одеттой.
Разговорный язык обогатило некрасивое слово путч, которое произносили, многозначительно понижая голос. Пару раз произнёс его по телефону и Август. Глянув телевизор, он сделал несколько звонков, обсудил происходящее в терминах «что за хрень?» и отправился к своему приятелю Фиме.
В Ленинграде, знаменитом коммуналками, Фима обладал отдельной квартирой у Пяти углов. Причём главным достоинством жилища почитался не размер, а персональный вход со двора на широкую с коваными перилами лестницу, которая находилась в полном распоряжении хозяина.
Поверх камня исшарканных ступеней здесь были небрежно брошены ковры и рогожи. Развалам диванных подушек могли бы позавидовать нынешние магазины IKEA. Вертикальными доминантами среди многообразных пепельниц торчали два редких в ту пору кальяна. Смелые надписи по стенам змеились вокруг нецеломудренных рисунков и ныряли под рамы полотен знакомых авангардистов... Словом, Фима использовал лестницу как чилаут, хотя слова такого в обиходе не существовало.
За окнами творился государственный переворот, и что-то надо было делать, но что? Прямо по Чехову: очень хорошая погода – то ли  выпить чаю, то ли повеситься... Руки тех, кого воспитывали на примерах Вали Котика, Марата Казея и других пионеров-героев, сами собой потянулись к оружию.
Девятнадцатого августа чилаут превратился в тир.
На подоконник лестничной площадки между этажами Фима с Августом водрузили мягкую спинку старого дивана. К ней прицепили предвыборный плакат депутата, который не имел отношения к путчистам, но вызывал заслуженное омерзение. А главное – стопку его портретов агитаторы недавно подсунули Фиме под лестничную дверь. На антресолях нашлось пневматическое ружьё с пульками в здоровенной банке.
Портреты расстреливали, уйдя вверх на целый лестничный марш. Целили не в конкретного политического подонка, а во власть вообще. Бить старались в глаз, как таёжную белку, либо называли место, в которое собирались положить пулю – так заказывают шар в определённую лузу на русском бильярде. В безудержном нигилизме сопровождали забаву пассажами вроде пушкинского: «Сильвио, выстрел за тобой, стреляй и не морочь меня!» – и перебирали в памяти всех литературных стрелков, от библейского Давида до Робина из Локсли, и от Вильгельма Телля до Зверобоя.
Кстати, «Зверобой», «Стрелецкая» и другие настойки в девяносто первом продавались по карточкам, как вообще любое вино и водка. Но откуда-то – за давностью лет Август уже не мог сообразить, откуда – спиртное у них было, и выпивали они с удовольствием. К тому же весь день Фиму навещали знакомые по киношно-театральной тусовке – традиционно нелепые, как персонажи Босха. Пришельцы пополняли запасы пойла и присоединялись к дегустации; многие разделяли кровожадные снайперские развлечения. Фима с Августом не успокоились, пока не выразили свою гражданскую позицию и не изрешетили в клочья все портреты до единого.
«Ах, мой милый Августин!» – снова подал голос мобильный Йенсена. Интересно, подумал Август, знает ли Кирстен, что Августин не имеет к Андерсену никакого отношения? И не о перверсиях сказочной датской принцессы напоминает навязчивая мелодийка, а об эпидемии, которая триста лет назад выкосила половину Вены. Молодой австрияк в ужасе напился и рухнул ночью в яму с чумными трупами. А когда немного протрезвел – сочинил эту песенку: просил вытащить его и пел, доказывая, что не привидение.
Нет одежды, нет семьи,
Августин лежит в грязи.
Вена сгинула сама:
вместо праздников – чума.
Нет господ и милых дам,
лишь могилы тут и там...
Август вздохнул. Все давно позабыли, о чём пел несчастный Августин. На слуху остался только приставучий мотивчик...
...заслышав который, викингер пробурчал слова извинений, снова взял трубку и отвлёкся на телефонный разговор. С портрета на стене офиса, напоминая о давней лестничной стрельбе, Августа с улыбкой разглядывала Маргрете Александрина Торхильдур Ингрид – датская королева Маргарита Вторая, которую он собирался просить о политическом убежище. Август тоже улыбнулся, но не Её Величеству, а своему прошлому.
Молодость, думал он под воркование Йенсена. Бесшабашная жизнерадостная молодость, которая не ведает страха и не чует опасности. В августе девяносто первого у Фимы они не боялись. Играющий гормон здоровой молодости с доброй порцией алкоголя – дивное сочетание, которое делает любого умницей и героем. Героические умницы становятся фрондёрами, а фронда хороша за столом в просторной квартире с четырёхметровыми лепными потолками. Особенно хороша – в компании знающих, кто такие Кьеркегор и Шёнберг, и что такое бледные распечатки Бродского на папиросной бумаге, которые спрятаны родителями на книжных полках, за трудами классиков марксизьма-ленинизьма.
Тогда у Фимы они всласть поглумились над происходящим. Чрезвычайное положение казалось чем-то вроде футбольного фола последней надежды, пошлым фарсом неумных импотентов под заезженную фонограмму Чайковского. Сомнений не было: коммунякам теперь конец, и организаторы путча пойдут под суд. Расходились только в деталях – посадят или расстреляют членов ГКЧП, и кем после обязательной люстрации станут все поголовно гебисты: ассенизаторами или мусорщиками.
Остальное ясно, как божий день. Уже завтра страна проснётся обновлённой и свободной. По щучьему велению, словно в сказке. И раз такое дело, отчего бы не возрадоваться в ожидании грядущего благоденствия? Отчего не компенсировать глубиной мысли дешевизну напитков, не поупражняться в язвительном остроумии? Тем более, к вечеру явились дамы; Август удостоил вниманием юную большеглазую шатенку, она проявила ответную благосклонность, и ночь была нежна, как писал Скотт Фицджеральд и пел Майк Науменко...
...а что такое страх, Август понял на следующий день.
Ходили слухи, что Женя – любимый ученик Товстоногова. Август видел всего один его спектакль, но потрясение запомнил надолго. Может, всего один этот спектакль Женя и поставил, потому что имел в анамнезе семидесятую статью за антисоветскую пропаганду – и, стало быть, фигу вместо перспектив. Зато эмиграцию статья здорово упрощала, и в сорок с хвостиком Женя решил уехать.
С Августом они до сих пор дружбы не водили. Но когда третьего дня столкнулись в Доме актёра на Невском, Женя весело потребовал не отказать в любезности – двадцатого августа поднять рюмочку за то, что с каждым отъезжающим воздух Родины становится чище. Таким же ёрническим манером Женя пригласил на отвальную пол-Ленинграда.
Август явился к Жене не потому, что любил выпить или польстился на халяву. Он второй день слышал, как те, кто постарше, шёпотом вспоминают тридцать седьмой год, и подумал, что Жене сейчас наверняка не по себе с прям-таки джентльменским набором: семидесятой статьёй, отказом от советского гражданства и билетом на самолёт в Штаты. Август решил поддержать симпатичного бородатого режиссёра, да и тусовка предполагалась уж больно интересная.
Гости не пришли.
Женя сидел один в пустой квартире с голыми стенами – чуть ли не в той самой, где жил Распутин, когда улица Дзержинского ещё называлась Гороховой. Перед отъездом он продал всё, что только можно: даже пианино, стоявшее в углу, принадлежало уже кому-то другому – инструмент просто не успели вывезти.
Широкий стол, сколоченный из дюймовых досок на манер театрального помоста, зигзагом пронзал две комнаты и тянулся до кухни. На столе располагалась посуда, тоже теперь чужая; в углу гостиной – ящики со спиртным. Закуска радовала глаз: при тогдашних пустых магазинах Женя добыл из-под полы гору забытых деликатесов, ухнув целое состояние. Хотел хлебосольно и весело попрощаться с городом, страной и прежней жизнью. Хотел оставить по себе добрую память у пары сотен друзей, коллег и случайных приятелей вроде Августа, которых созвал на вечеринку. Переживал, что вместо проданных стульев может предложить всей компании только шесть старых кухонных табуреток...
...а оказалось, даже этого много. Представители творческой интеллигенции продемонстрировали редкое единодушие. Они почли за благо не ставить себя в щекотливое положение и не появляться в гостях у антисоветчика и политэмигранта. Логика простая: в ближайшее время Женя либо сядет – и составлять ему компанию на нарах желающих не нашлось, – либо уедет-таки в свои Штаты, и они больше никогда не увидятся, а стыд глаза не выест.
Только двое поднялись по лестнице прямо перед Августом – судя по всему, старые Женины друзья. Они заговорили вполголоса, оглядываясь на Августа, попросили хозяина выйти с ними в соседнюю комнату и вскоре растворились. Позже заглянули ещё новые хозяева квартиры, но тоже только на минуточку. Нервно выпили по рюмке и поспешили откланяться.
– Ты понимаешь, что нас в любой момент могут повязать? – спросил Женя, когда они с Августом махнули по второй, тут же налил по третьей и придвинул гостю тарелки с закусками. – Давай хоть времени терять не будем.
То, что их могут, как выразился Женя, повязать, Августу не приходило в голову. Теперь пришло, но мысль о побеге по-прежнему не возникала. Женя казался далеко не худшим сокамерником, к тому же после третьей потекла у них неспешная мужская беседа.
Говорили про Ахматову, которая не слишком сокрушалась о суде над Бродским и прозорливо уверяла: рыжему делают биографию. Вспоминали Зощенко, который в пору гонений переходил на другую сторону улицы при встрече со знакомыми, чтобы дать им возможность не поздороваться. Обсудили Ленина, который имел веские основания уверять Луначарского, что интеллигенция – вовсе не мозг нации, а нечто гораздо более прозаичное. Сошлись на том, что грибов на Карельском перешейке в этом году – косой коси, но Женя пролетает, потому как в самую грибную пору ему предстоит обустраиваться в городе Хьюстон, штат Техас...
Между третьей и восьмой, как известно, перерывчик небольшой – и под конец перерывчика выяснилось, что у Жени вообще-то есть жена, милое миниатюрное создание. Жена сидела на кухне с бутылкой вина и телефоном, методично набирая номер за номером из записной книжки. Выясняла, идут ли где-то по улицам танки.
С холодильника тихо бубнил старый чёрно-белый телевизор. На единственном канале, вопреки приказу не прекратившем вещание, крутился фильм «Невозвращенец»: посредственная киношка посредственного режиссёра, но будто специально снятая к путчу. Сценарий был явно лучше, и пророческие эпизоды погружали в дискомфорт параллельной реальности.
В транзисторном приёмничке Август ловил непривычный FM-диапазон. До сих пор в Союзе радио работало на УКВ, но по телефону кто-то сказал, что две станции – одна в Москве, одна в Ленинграде – уже освоили новые частоты, и вопреки запрету путчистов гонят объективную информацию.
Женя с Августом размеренно воспринимали хорошую водку под грамотную закуску, и к наступлению двадцать первого августа достигли волшебного состояния, когда можно пить, поддерживая постоянный градус, и находиться в прекрасном расположении духа почти вечно. А спустя некоторое время снизошедшая благодать велела им пойти на Исаакиевскую площадь к Мариинскому дворцу, где помещается Совет народных депутатов, и принять личное участие в защите молодой демократии от происков коммунистического тоталитаризма. Сложную формулировку Женя сумел выговорить с первого раза.
Сборы были недолги: как теперь говорят, шахиду собраться – только подпоясаться. На дорожку махнули ещё по одной и расцеловали Женину жену. Август воткнул непочатую бутылку «Сибирской» за ремень джинсов, а Женя зажал в кулаках по хрустальной стопке и сунул кулаки в карманы просторных штанов...
Издалека доносились вопросы, которые задавал Йенсен. Август уже знал датскую анкету почти наизусть, задумываться ему было не о чем. Зато интервью будило воспоминания и сплетало их в разноцветные вереницы образов. Из небытия возвращались лица, события, звуки и запахи.
Август мысленно заново впивался в сладкие от кагора упругие губы молоденькой актрисы, с которой познакомился у Фимы; ловил языком её твердеющие соски и слышал страстный шёпот. Он сглатывал слюну со вкусом роскошного балыка, добытого Женей в голодном августе девяносто первого, и хмелел от полыхающей во рту сорокапятиградусной «Сибирской». Ловил ноздрями водочный дух и дым югославских сигарет – предмета тогдашней гордости, на которые сейчас даже не взглянул бы...
Август опять проживал яркие обрывки своей прошлой жизни, которые пришли на память в этот раз. Пожалуй, ретивого Йенсена стоило немного придержать. Ни к чему торопиться.
– Кофе, – сказал Август, – если позволите.
Викингер позволил. Август отправился к автомату при входе в офис и стал не торопясь выбирать напиток. Эспрессо, капуччино, латте?
– Чай пи-ить, покури-ить! – нараспев зазывали в августе девяносто первого с пандуса перед Мариинским дворцом несколько человек, одетых в оранжевые жилеты дорожных рабочих. Из окрестных домов несли эмалированные вёдра с горячим чаем, и на расстеленных простынях серого полиэтилена лежали россыпью сигареты – бери, кто хочет.
Площадь между дворцом и Исаакиевским собором заполняла толпа, тысяч десять-пятнадцать или больше, кто знает? Но такого количества сияющих породистых лиц Августу не доводилось видеть ни до, ни после той ночи. Нигде и никогда. Выпившие попадались, пьяных не было. По широченному Синему мосту фланировали пары с колясками, в которых посапывали малыши.
Август решил, что многие надели тёплые осенние куртки в предвкушении утреннего балтийского ветерка. И только потом сообразил: люди опытные, вроде Жени, подстраховались на случай, если их всё-таки станут вязать. Поэтому очки у очкариков старые, с дужками, подмотанными синей изолентой или лейкопластырем, – не жалко, если разобьют.
Милиционеры вели себя сдержанно. Просто ходили по трое, по пятеро, и посматривали по сторонам. Никого не трогали, их тоже никто не задирал. На площади гадали: появится ли ОМОН, недавно созданный и безнаказанно свирепый. Омоновцев боялись больше, чем танки, и не меньше, чем солдат. Вспоминали трёхлетней давности погромы в Сумгаите, где армейские рубили демонстрантов сапёрными лопатками.
– Горит восток зарёю новой, – молвил Женя, озирая предрассветное людское море и по-прежнему стискивая стопки в карманах.
Тысячи и тысячи просветлённых людей, настоящие ленинградцы, которых в те поры узнавали даже вдали от родного города – и любили по всей стране... Интересно, думал теперь Август, куда они подевались? Как получилось так, что когда Ленинград снова стал Петербургом – тех, кто заслуживали зваться петербуржцами, в нём толком не осталось? Куда подевались эти тысячи и тысячи, которые через страх и за совесть пришли к Мариинскому дворцу, несмотря на путч и ОМОН? Как могло произойти то, что случилось потом, когда на смену СССР пришла новая Россия?
В стране победившего самого себя социализма устроился капитализм. Не американский, не южнокорейский и не китайский даже. Российский капитализм, неполноценный уродец, жалкий и карикатурный – тот, что рисовали в журнале «Крокодил», высмеивали в газетных рубриках «С жиру бесятся» или «Их нравы» и бичевали в советских фильмах про мир чистогана. Капитализм ублюдочный, бандитский и ненастоящий, рядом с которым агитка про мистера Твистера выглядит почти документально. Капитализм, в котором главными буржуинами стали коммунисты и сотрудники госбезопасности...
Где были и как это допустили те, кто в августе девяносто первого пришли защищать новую власть и стояли на площади, сияя лицами и стёклами старых очков? Или они, богатые в царстве духа, не смогли жить нищими в царстве брюха, и умерли, уехали, растворились в желудочном соке новых русских и отмороженной братвы?
Впрочем, вся эта гражданская патетика давным-давно не имела к Августу никакого отношения. С одноразовой чашкой, наполненной благоухающим напитком, он вернулся к Йенсену и продолжил отвечать на дежурные вопросы. А сам вспоминал Игорёху, с которым они с Женей познакомились на подходе к площади, у баррикады поперёк набережной Мойки.
Игорёха был длинноволос и ясноглаз, а в центре баррикады, среди наспех наваленных скамеек, урн и всякого хлама, красовалась его гордость – старенький микроавтобус РАФ. Списанная машина «скорой помощи», которую Игорёха купил несколько дней назад, решив начать свой бизнес, но не колеблясь поставил на пути танков, обещанных путчистами.
– Хрен они здесь пройдут! – уверял довольный Игорёха. Хотя и он, и бывший дембель Август, и белобилетник Женя прекрасно понимали, что для танков и даже для мотопехоты раздолбанный «рафик» серьёзной преграды не представляет. Зато это был Поступок! Не чета пошлым развлечениям на лестнице у Фимы.
Женя куда-то пропал, пока Август рассматривал карикатуры на коммунистов и членов ГКЧП, которые несколько смешливых художников рисовали и тут же выставляли у стен Мариинского дворца. Зато вскоре белеющая Женина рубашка появилась на фоне тёмного окна второго этажа. Женя что-то кричал Августу и махал рукой в сторону входа во дворец...
...где стоял кордон: шпалерами выстроились десятка два активистов, а  прямо перед дверью – подковой несколько депутатов, охранники и милиционеры. «Как, интересно, он здесь просочился?» – подходя, думал Август.
– Голубчик, ну где же вас носит! – театральным басом загудел Женя из-за спин охраны, раздвинул кордон покатыми плечами и взял Августа за локоть. – Мы же тут без вас, как без рук! Не знали, что и думать. Скорее, скорее, товарищи ждут!
Август невразумительно мямлил в ответ, а Женя, продолжая импровизировать, снова раздвинул охранников и потащил  его за собой. В вестибюле дворца обнаружился ещё один кордон, который они миновали без остановки. Многочисленные стражи проводили парочку взглядом, но не усомнились в том, что Женя с Августом идут бороться за народное дело, и где-то в недрах дворца их действительно ждут товарищи.
Приятели поплутали по широким безлюдным коридорам. Прошли сквозь гигантскую белую ротонду, выстеленную ярко-красным ковром с разбросанными листами машинописных текстов. Поднялись по лестнице и оказались в очередном пустынном коридоре. Возле приоткрытой двери Женя ткнул пальцем в указатель приёмной председателя Ленсовета: «Во!» – и смело шагнул внутрь. Август следом не пошёл.
Женя вернулся столь же стремительно. В руке он держал серую кожаную папку. Нижний угол папки украшали тиснёная красным голова лося и латинские буквы.
– Прямо с его стола, – деловито сообщил Женя. – Вроде коммерческие предложения какие-то от канадцев. Документы я оставил, всё по-честному.
Они поднялись ещё на этаж. Август курил и стряхивал сигаретный пепел в кулёк, свёрнутый из подобранной листовки. Пройдя половину тёмного коридора, Женя шлёпнул папкой о мрамор широкого низкого подоконника и уселся.
– Наливай! – скомандовал он.
Август извлёк из-за пояса нагретую на животе «Сибирскую» и наполнил стопки, подставленные Женей. Они кивнули друг другу, чокнулись, выпили и посмотрели в окно.
Светало. Люди по-прежнему занимали всю площадь перед дворцом. За ней на фоне розовеющего неба с фиолетовыми прожилками туч темнела махина Исаакиевского собора.
– До чего же красиво, чёрт! – вздохнул Женя, взял у Августа сигарету и тоже закурил. – А мне отсюда валить. И ведь никто никогда не поверит, что мы с тобой вот здесь, вот так... Ведь так не бывает!
– Молодые люди, только мусорить не надо, – ласково сказала выросшая как из-под земли уборщица в синем халате, подставляя ведро, в которое Август покорно бросил фунтик с пеплом. – Я вам сейчас пепельницу принесу.
– Так не бывает, – согласился Август, когда тётка действительно вынесла из ближайшего кабинета здоровенную малахитовую пепельницу и скрылась в сумраке коридора. Он снова налил обоим тёплой водки.
– Эх, яишенки бы сейчас! – поделился мечтой Женя, с усилием проглотив напиток. – Дурак я, что колбасу не взял... Здесь ведь есть буфет? Значит, и яичница должна быть. А что? Зайдём, треснем по рюмке с депутатом каким-нибудь из приличных и закусим хорошенько. Давай, вставай, хватит сидеть!
Буфета они не нашли, зато почему-то снова оказались на площади, где Женя срочно поменял концепцию:
– На кой нам сдалась их яичница, если дома столько жратвы пропадает? Жалко же!
Они двинулись в обратный путь. С путчем было покончено. Днём об этом узнали все. А назавтра Женя с женой уезжали поездом в Москву: лететь в Штаты им предстояло оттуда. Их провожали Август с Игорёхой – пригодился номер Игорёхиного телефона, который Август записал ночью на запястье. В салоне «рафика», вызволенного из баррикады, без проблем уместились несколько тюков с эмигрантскими пожитками. Август видел тогда Игорёху и Женю в последний раз.
Йенсен заканчивал процедуру. Август сердито подумал о легендарной неторопливости скандинавов. Враньё! Правда, в финском языке действительно будущего времени нет – только прошлое и настоящее... Но датчан с финнами мало что связывает, а этот викингер управился на редкость быстро. Августу тоже пришлось закругляться и не смаковать многое из того, что ещё можно было вспомнить.
После августа девяносто первого Август прожил семь лет в новой стране – России и новом городе – Петербурге.
В первый же год Женя без спроса устроил ему вызов в Штаты. Из Хьюстона с оказией Августу передали толстую пачку документов в серой кожаной папке с тиснёным красным лосем. Оставалось только прийти в американское консульство, но Август к вызову даже не притронулся, а построил вполне приличный бизнес и сумел уцелеть в годы, которые потом назвали лихими девяностыми.
Стараниями родного правительства Август потерял всё в августе девяносто восьмого, когда курс доллара взлетел за пару недель в четыре или пять раз. Тогда ему пришлось бежать от бандитов и долгов за границу. В Праге он выбросил свои документы, а с фальшивыми на фамилию Новак охотно сдался полиции. Дальше Август больше полугода отсиживался в чешской тюрьме, остался Новаком и высидел вид на жительство, а потом получил гражданство.
Если бы не торопыга Йенсен, Август мог бы вспомнить, как забился в тихий уголок Среднегорья, по соседству с Германией, и устроился рабочим на ювелирную фабрику при месторождении уникальных богемских гранатов: такие камни он щедро дарил приглянувшимся барышням в пору своих коммерческих успехов.
Август мог бы вспомнить, как однажды в августе, сидя за гранильным станком, он понял, что завтра очередной день рождения. Как смертною тоской навалились на него три тысячи предыдущих серых будней – и он совсем уж было решился лезть в петлю...
...но вдруг Августа осенило, и вместо мыла с верёвкой он придумал себе другой подарок: глоток свежего воздуха, короткое возвращение в прошлую – настоящую! – жизнь. Придумал себе такую вот ежегодную поездку в Данию.
Теперь из-за спины викингера Августу улыбалась, обнажив крупные зубы, и синеглазо щурилась сквозь очки датская королева. Ответным взглядом Август поблагодарил Её Величество за гостеприимство и заботу.
Йенсен проверял заполненные формы. Август спросил разрешения выйти покурить в ожидании сопровождающего, и отправился на воздух, по дороге угостившись ещё одной чашкой кофе. План продолжал работать, второй этап мероприятия подходил к концу.
Августу оставались мелочи: устроиться в бесплатном номере общежития для просителей убежища и получить карманные деньги. Ему хватило бы своих, но дают – бери! Датчане давали...
...а впереди ждала третья и последняя часть ежегодного приключения: считай, почти целиком два выходных дня, когда Август сможет пробежаться по магазинам, присмотреть себе подарок на день рождения, выпить в баре с почему-то популярным у датчан испанским названием «Бодега» и развлечься с экзотической девочкой – благо, проституция в Дании легальна, а сексуальное совершеннолетие наступает в пятнадцать лет.
Времени на эти радости у Августа – до понедельника. В понедельник в своих офисах появятся отдохнувшие государственные служащие. В том числе – сотрудники Комитета по делам беженцев, которые признАют его сегодняшнее прошение необоснованным. Представитель Отдела убежища снова возьмёт у Августа интервью и разъяснит, что причина в прошении указана дикая – при чём тут наводнение на Дальнем Востоке? – и к тому же Чехия у датчан в «белом списке», так что чешским гражданам на убежище в Дании рассчитывать не приходится.
Датчане традиционно откажут Августу и купят ему обратный билет за деньги датской казны. Несомненно, Маргарита Вторая – очередной раз несостоявшаяся покровительница – своей щедростью вполне заслужила самую искреннюю благодарность. А потом знакомый автобус унесёт Августа домой, в сонный чешский городок. К унылому быту, к вечернему пиву, к опостылевшему фабричному станку...
...и к целому году ожидания следующего дня рождения – и следующей поездки. В августе будущего года он снова для начала разогреет себя в дороге мелодиями советской эстрады, а потом, уже в нужной кондиции, под разговор с очередным офицером станет вспоминать что-нибудь, чего ещё не вспоминал, из августов своей молодости. Или заново переберёт то, что уже всплывало в памяти на прошлых интервью.
Утренний холодок омывал Августу лицо. Вкусно струился дым сигареты, перемешанный с ароматом кофе, а из-за двери офиса слышалась трель телефона Йенсена.
«Ах, мой милый Августин, Августин, Августин! Ах, мой милый Августин...»
Всё прошло.
Всё.

2013 год