Доисторические корни христианства

Размышляя об основных принципах христианства, я всегда испытываю одновременно два противоречащих (или, напротив, взаимно необходимых) чувства. Чувство нереальности, невозможности с точки зрения рационального мышления и здравого смысла удивительным образом дополняется чувством прикосновения к чему-то фундаментально важному и, вместе  с тем, головокружительно древнему, как будто пережитому задолго до рождения. Это «что-то» влечет и завораживает, и в его глубине теряется сама альтернатива вера-неверие. В этом очерке я попытаюсь конкретизировать это «что-то» как структуры первобытного мышления дородового (и дорелигиозного) общества, которые ушли с поверхности нашего сознания, но сохраняют свое влияние, облекаясь в более современные мыслительные формы и продолжая свое невидное бытие в сердцевине нашего мировосприятия.

Речь идет о периоде, когда язык, культура и социальность уже существовали, но не было еще сделано важнейшее открытие в истории человека: причинной связи между половым актом и рождением детей. Само понятие причины в древних языках отсутствовало. Племя было единой семьей, скрепленной связью с тотемным животным. Понятие «человек» отсутствовало, так же как и разделения материя-дух и субъект-объект. Мысли были зрительными и действенными образами. Все понималось через тотем. Если, скажем, тотемом был волк, то все были волками и все было волком – в разных смыслах. Природа, космос и человек – все и вся объединялось через тотем. Слово «отец» относилось к вождю племени, который был вместе с тем и богом и жрецом. Он закалывал тотемное животное в акте жертвоприношения, которое он и совершал и принимал одновременно и наделял участников «литургии» кусками его плоти и крови, в которых им передавалась сила и сама субстанция жертвы, которая усваивалась как подобное подобным. Общество было безличным, все были «братья и сестры». Души умерших были богами и обитали в подземно-небесном мире, а вождь, становясь богом, приобретал качество покойника и получал соответствующие этому статусу почести. Жизнь и смерть не противопоставлялись, а были как бы двумя сторонами единого циклического мироустройства.

Невзирая на всю странность нарисованной картины, многие её детали легко узнаваемы в нашей повседневности. Да, мы хорошо знаем о связи половой близости с зачатием, но разве не испытываем мы постоянное ощущение борьбы с кем-то, все время побуждающим нас об этом забыть? Разве не испытываем мы странное чувство неловкости, когда все же принимаем необходимые меры предосторожности? Мы довольно легко относим слова, обозначающие кровные связи, к посторонним людям: отец, мать, сынок, дочка, не говоря уже о повсеместных дядьках и тетках. Мы удивительно легко приписываем вождям полубожественное значение и ищем в них соответствующие качества ... но это, скажем так, отдельные штрихи. В христианстве же мы видим законченную картину древнего мышления, причем составленную из наиболее важных его элементов, принадлежащих именно Новому Завету.

Как будто в насмешку над открытыми нами же законами природы, мы легко соглашаемся с непорочным зачатием Девы Марии. А что в этом странного, если наши «дородовые» предки согласились бы с такой возможностью безо всякого усилия? Более того, их бы удивило, почему нас это удивляет ... Именно в Новом Завете возникает фундаментальный для христианства мотив Бога-отца, который фигурирует не только в троичном контексте, но и в качестве отца для всех людей вместе и каждого верующего в отдельности (см. молитву «Отче наш ....»). А разве не удивительно, как легко называют Бога и отцом и царем одновременно при том, что понятия «царь» и «отец» довольно далеко отстоят друг от друга, и что в Ветхом Завете такого слияния трех понятий нет.

Более того, именно в Новом Завете Бог-отец приносит сам себе едино-природную жертву, распределяя куски её плоти и крови среди своих «детей», жаждущих приобщения к Божественной Благодати, заключенной в её растерзанном теле. Жизнь и смерть откровенно смешиваются. Христианин живет вечно, но «умирает для мира». Крещением «во смерть Иисуса», он рождается в новую жизнь уже здесь и сейчас, так что физическая смерть оказывается лишь кратким эпизодом, подобным трехдневному маршруту Иисуса в царстве теней. Смерть побеждена стиранием различий между жизнью и смертью в их обычных смыслах: спасенные уже почти бессмертны, а те, кто «не вписан в книгу жизни», уже почти мертвы.

Онтологическая суть нового статуса «народа Божьего» легко вырисовывается по лекалам тотемизма. Именно в этом ключе легко схватить суть «жизни во Христе», которая никак не поддается описанию и объяснению в рациональных категориях и которая – все это знают – дается лишь опытом духовной практики. Действительно, как понять иначе, что «все во Христе», что «Христос внутрь нас есть», что в Него следует облечься, напитавшись при этом его телом, что ему следует подражать, принадлежать, быть рабом и одновременно искупленным. Более того, хотя тело Христово регулярно вкушается в самом сокровенном таинстве, все «святое племя» есть Тело Христово – в другом, естественно, смысле. Все эти переливы одного и того же, по сути единого Смысла, немедленно распадающегося на ставящие богословов в тупик взаимно противоречащие смыслы при любой попытке привести все это в рациональную систему – все это воспринимается необъяснимо органично верующим сознанием, строящим  здание веры не столько на догмах и богословии, сколько на фундаменте изъятого из обращения, но по сути незабытого и все еще близкого нам способа мышления.

В заключение отмечу, что часто отмечаемые параллели между христианством и языческими религиями (напр., смерть и воскрешение Озириса) не имеют прямого отношения к нашей теме. Здесь идет речь о до-религиозном мировоззрении, общем для всего человечества в течение продолжительного периода до-истории. Опора на древний почти не осознаваемый фундамент сознания способствует вечной выживаемости христианства, которое вот уже два тысячелетия ставит перед каждым поколением одни и те же трудные вопросы – и каждый раз успешно выдерживает проверку на прочность, невзирая на одинаковые во все времена жалобы на упадок веры и деградацию церквей.