Глава четвертая. Мятеж. II

                НА СТРАЖЕ САМОДЕРЖАВИЯ
                Начало правления Николая I      
 
                Глава четвертая
                МЯТЕЖ
               
                II

     «Оставшись один, я спросил себя, что мне делать, и, перекрестясь отдался в руки Божии, решил сам идти туда, где опасность угрожала», — вспоминал Николай Павлович.
     Первой заботой императора было увеличить надежными войсками охрану дворца. Государь не замедлил сделать соответственные распоряжения. Он велел Нейдгардту, для водворения порядка в части Московского полка, оставшейся в казармах, обратить ближайший к ним Семеновский полк и приказать Конной гвардии изготовиться, но еще не выступать; а состоявшему при Своей особе генерал-майору Стрекалову привесть к Зимнему дворцу 1-й батальон Преображенского полка, стоявший, как и теперь, в казармах на Миллионной; наконец, адъютанта Своего, Александра Александровича Кавелина, послал в Аничкин дом, чтобы находившихся еще там Своих детей сейчас перевести в Зимний дворец, а бывшему в секретарской комнате флигель-адъютанту Бибикову приказал распорядиться приготовлением верховой лошади (Цит. по М.А.Корф).
     «Но должно было от всех скрыть настоящее положение наше, — продолжал Николай Павлович, — и в особенности от Матушки, и зайдя к жене, сказал: — В Московском полку волнение; я отправляюсь туда (фр.)».
     Затем государь, в мундире Измайловского полка, с лентою через плечо, как был одет к молебствию, даже не накинув шинели, спустился к главной дворцовой гауптвахте. Перед так называемой Салтыковской лестницей ему встретился командир Кавалергардского полка флигель-адъютант граф Апраксин, а на самой лестнице генерал Воинов, совершенно растерявшийся. Первому он приказал привести полк; второму — человеку почтенному по храбрости, но ограниченному и не успевшему приобрести никакого веса в Гвардейском корпусе — строго припомнил, что место его среди вышедших из повиновения войск, вверенных его начальству. В караул на главную дворцовую гауптвахту только что вступила в то время 6-я егерская рота лейб-гвардии Финляндского полка, с штабс-капитаном Прибытковым, командовавшим ею поручиком Гречем и прапорщиком Боасселем. Разводили еще часовых, и потому налицо была только часть караула. Когда она выстроилась, Государь велел, при отдании чести, салютовать знамени и бить поход. Таким образом, это было первое войско, приветствовавшее Николая Павловича императором, и первое знамя, которое преклонилось перед ним в новом сане. Государь поздоровался с людьми и спросил, присягнули ли они ему и знают ли, что эта присяга была по точной воле Его брата Константина Павловича. «Присягали и знаем», — был ответ.
     «Ребята, — продолжал он, — теперь надо показать верность на самом деле; московские шалят, не перенимать у них и делать свое дело молодцами. Готовы ли вы умереть за Меня?». По утвердительному отклику, государь велел зарядить ружья и, обратясь к офицерам, сказал: «Вас, господа, я знаю и потому ничего вам не говорю».
     Затем, скомандовав сам: «Дивизион вперед, скорым шагом марш, марш», он повел караул, левым плечом вперед, к главным воротам дворца. Площадь перед дворцом была усеяна съезжавшимися к выходу экипажами и любопытствовавшим народом. Многие заглядывали на двор, а некоторые, при виде государя, входили и кланялись ему в ноги.
     «В то же время пришел ко мне граф Милорадович и, сказав:
—- Дело плохо; они идут к Сенату, но я буду говорить с ними (фр.), ушел, — вспоминает Николай Павлович, — и я более его не видал, как отдавая ему последний долг».
     Выводя караул за дворцовые ворота, государь заметил под ними пришедшего туда полковника Хвощинского, раненого и обагренного кровью, и велел ему куда-нибудь укрыться, чтобы видом его не распалить еще более страстей. Потом, поставив караул поперек ворот, с внешней их стороны, он вышел на площадь совершенно один, потому что оставшегося при нем адъютанта Адлерберга послал ускорить приход 1-го батальона Преображенского полка.
     Завидя государя, народ стал отовсюду к нему стекаться, с криками «ура!».
     Чтобы дать время войскам собраться, надобно было отвлечь внимание чем-нибудь необыкновенным. «Читали ли вы Мой Манифест?» — начал спрашивать государь у окружавших. Большая часть отвечала отрицательно. Тогда он взял печатный экземпляр у кого-то в толпе, и сам стал его читать, протяжно и с расстановкой, толкуя каждое слово. Слушатели с радостными криками бросали вверх шапки. Для многих из них дело представлялось совсем новым.
     Едва государь окончил чтение, как прискакал опять Нейдгардт с донесением, что возмутившиеся роты Московского полка уже заняли Сенатскую площадь.
     «Между тем по повелениям нового императора мгновенно собрались колонны верных войск ко дворцу. Государь, не взирая на уверения императрицы, ни на представления усердных предостерегателей, вышел сам, держа на руках 7-ми летнего наследника престола, и вверил его охранению преображенцев. Эта сцена произвела полный эффект: восторг в войсках и приятное, многообещающее изумление в столице. Государь сел потом на белого коня и выехал перед первый взвод, подвинул колонны от экзерциргауза до бульвара. Его величавое, хотя несколько мрачное, спокойствие обратило тогда же всеобщее внимание» (Цит. по: В.И. Штейнгель). 
     На Сенатскую площадь, тем временем, прибывали мятежные войска. К 11 часам утра первой вступила на площадь часть Московского лейб-гвардии полка в количестве 671 солдата во главе с братьями Бестужевыми и построилась рядом с памятником Петру Великому. Позже к ним присоединились части 2-го батальона Лейб-гвардии Гренадерского полка:1250 гренадеров при 5 офицерах; 500 солдат Финляндского полка  и весь Морской гвардейский экипаж  в количестве 1100 матросов. Общая численность заговорщиков составила более 3, 5 тысяч.
     Лейб-гренадеры построились налево и несколько вперед от Московского полка. Одоевский присоединился к мятежникам незадолго до прибытия лейб-гренадер.
     Гвардейский экипаж выстроился направо от Московского полка и выслал своих стрелков под начальством лейтенанта Миж. Кюхельбекера. С Гвардейским экипажем, кроме ротных командиров Кюхельбекера, Арбузова, Пущина, пришло два брата Беляевы, Бодиско, Дивов и капитан-лейтенант Николай Бестужев, родной брат Александра и Михаила Бестужевых.
     Ежеминутно ждали прибытия диктатора; он один имел право действовать самостоятельно и по собственному своему усмотрению; но диктатор не явился принять вверенное ему начальство над войсками.  Мятежники были растеряны: заседание Сената закончилось, сановники разош­лись и предъявить манифест было некому.
     К выстроившимся в каре мятежникам прорвался сквозь толпу генерал-губернатор столицы граф  М.А. Милорадович, сопровождаемый только своим молодым адъютантом поручиком  Башуцким и начал уговаривать солдат прекратить мятеж, объясняя, что их обманули.
     Адъютант Башуцкий рассказывал: «Около половины 2-го пополудни выехал из-за Конногвардейского манежа на Сенатскую площадь верхом на гнедой лошади граф Михаил Андреевич Милорадович… один, в мундире, при шарфе, в белых панталонах, в ботфортах, с андреевской через плечо лентой… Солдаты, оглашая до того воздух бессмысленными криками, издали завидев Милорадовича, умолкли; мало того, держа ружья у ноги, они без всякой команды, по одному уважению к заслуженному воину, сделали на караул! Тишина между ними воцарилась, как бы на смотру; нижние чины, глядя в глаза Милорадовичу, ожидали его слова с полной, по-видимому, к нему доверенностью. Короче, если бы в это время кто-то из посторонних, не зная ничего о предыдущем, нечаянно явился на площади, то никак не поверил бы, что все эти люди восстали против правительства. Граф, воспользовавшись таким нравственным над ними влиянием, помолчал с минуту, потом, положив правую руку на эфес своей шпаги, тоном военачальника, голосом твердым, с некоторой расстановкой громко произнес к солдатам:
     «Ручаюсь этой шпагой, которую получил за спасение Бухареста, цесаревич жив, здоров - он в Варшаве - я сам получил от него письмо. Он добровольно отрекся от престола». Солдаты, ни малейшим знаком не возражая Милорадовичу, сохраняя прежнюю тишину и очевидно оробев, начали озираться вовнутрь каре, как бы ожидая от своих руководителей подтверждения сказанных к ним слов.
     С общего совета Оболенский со стрелками выступил вперед на небольшое расстояние от колонны Московского полка; в это время он увидел Милорадовича, верхом подъезжавшего с другой стороны к колонне. Оболенский тотчас стянул своих стрелков, схватил солдатское ружье и кричал Милорадовичу, умоляя его не подъезжать к солдатам, но Милорадович был в нескольких шагах от них и начал уже приготовленную на всякий случай речь!
     Граф, как известно, говорил с солдатами превосходно. Я не могу передать ни интонации и выразительности его голоса, ни оживления глаз, ни движений духа, ни жеста и повременных остановок, а в этом именно главная сила и деятельность. Но вот его слова:
     «Солдаты! Солдаты!.. Кто из вас был со мной под Кульмом, Лютценом, Бауценом, Фер-Шампенуазом, Бриеном... Кто из вас был со мной, говорите?!.. Кто из вас хоть слышал об этих сражениях и обо мне? Говорите, скажите! Никто? Никто не был, никто не слышал?!»
     Он торжественно снял шляпу, медленно осенил себя крестным знамением, приподнялся гордо на стременах и, озирая толпу на все стороны, с прекрасным движением руки вверх произнес величественно и громогласно:
     «Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата!» Долгое молчание.
Он подскакал к группе бунтовщиков, стоявших у Сената. Он стал убеждать солдат возвратиться к долгу и чести, и те, привыкнув к нему издавна, повиновались команде: «Налево кругом! Марш во дворец! С повинной!»
     Один из членов тайного общества, князь Оболенский, видя, что такая речь может подействовать, выйдя из каре, убеждал графа отъехать прочь, иначе угрожал опасностью.
     «— Офицеры! из вас уже, верно, был кто-нибудь со мной! Офицеры! Вы все это знаете?.. Никто?
     Он повторил то же, еще торжественнее:
     «— Бог мой! Благодарю тебя!.. Здесь нет ни одного русского офицера!.. Если б тут был хоть один офицер, хоть один солдат, то вы знали бы, кто Милорадович!»
     Он вынул шпагу и, держа ее за конец клинка эфесом к шайке, продолжал с возрастающим одушевлением:
     «— Вы знали бы все, что эту шпагу подарил мне цесаревич великий князь Константин Павлович, вы знали бы все, что на этой шпаге написано!.. Читайте за мной (он будто указывал буквы глазами и медленно громко произносил): «Дру-гу мо-е-му Мило-ра-до-ви-чу… Другу! А?., слышите ли? другу!.. Вы знали бы все, что Милорадович не может быть изменником своему другу и брату своего царя! Не может!
     Вы знали бы это, как знает о том весь свет!»
     Молчание святое, мертвое. Он медленно вложил в ножны шпагу.
     «— Да! Знает весь свет, но вы о том не знаете… Почему?.. Потому что нет тут ни одного офицера, ни одного солдата! Нет, тут мальчишки, буяны, разбойники, мерзавцы, осрамившие русский мундир, военную честь, название солдата!.. Вы - пятно России! вы - преступники перед царем, перед отечеством, перед светом, перед Богом! Что вы затеяли? Что вы сделали?»
     Возраставшего оживления его слов, возвышения его голоса, огня движений, жестов передать невозможно. Они лились, как электрический ток. Подняв высоко руки, он уже не говорил, а гремел, владычествовал, повелевал толпой. Люди стояли вытянувшись, держа ружья под приклад, глядя ему робко в глаза. Он продолжал, усиливая свое на них действие:
     «— О жизни и говорить нечего, но там… там, слышите ли? у Бога!.. Чтоб найти после смерти помилование, вы должны сейчас идти, бежать к царю, упасть к его ногам!! Слышите ли? Все за мною!, за мной!»
     Он взмахнул руками.
     Это движение было невыразимо, бесподобно! Толпа солдат шатнулась, она непременно побежала бы за ним, можно было поклясться в том. Звонкий, одновременный темп отданной ему воинской почести и громовое: «Ура, Милорадович!» — огласило воздух.
     Нет сомнения, граф Милорадович прекрасно понимал, что он смертельно рискует, — он либо уведет солдат с площади, либо умрет, что гораздо вернее. Восстание проиграно, это ясно, но сознают ли это офицеры, возмутившие полки? Они ведь понимают, что Николай Павлович никого не помилует, а потому будут стоять до конца. Генерал-губернатор, поначалу позволивший вывести на площадь войска, теперь лишал их последней надежды на успех…
     Самоотверженно пытаясь расстроить мятежные каре, Михаил Андреевич поступал так, как следовало человеку чести, русскому генералу. За это одно ему можно простить страсть к мотовству, позабытые долги, пресловутое фанфаронство… Он спасал солдат, прекрасно понимая, что платой за это может стать его жизнь. И конечно же в тот момент он не думал, что безвозвратно закатилась его звезда, что места при новом дворе ему однозначно не будет, и, в лучшем случае, опальную старость он завершит в заветных Вороньках.
     Нет сомнения, что и Николай I прекрасно понимал, какая участь уготована строптивому генерал-губернатору…
     Солдаты колеблются, но некто из каре закричал: «что это вздор, что не надобно верить ему!» и в это мгновение раздался пистолетный выстрел. Граф, пронзенный пулей, падает с лошади на руки Башуцкому, и в произошедшую оттого суматоху Милорадовичу нанесли удар штыком.
     Оболенский настаивал, чтобы он ехал прочь и оставил в покое солдат, которые «делают свою обязанность», потом взял у одного из рядовых ружье, чтобы штыком заставить лошадь генерала повернуть прочь. Милорадович пришпорил и повернул лошадь; удар штыка пришелся по седлу и ранил Милорадовича в ногу. И в то же время раздался пистолетный выстрел Каховского, поразивший Милорадовича смертельной раной».
     «Милорадович нашел еще в себе душевных сил для того, чтобы сказать нам: «В меня стрелял не военный, это был человек во фраке». Он скончался через несколько часов с тем же мужеством, которое столь знаменательно отличало его во всех обстоятельствах», — вспоминал граф Бенкендорф.
     А.П. Беляев, раскаявшись в последствии в содеянном, писал в своих «Воспоминаниях декабриста о пережитом и перечувствованном»:  «Когда мы пришли, уже принесены были жертвы нашему идолу молоху, называемому свободой. Милорадович, этот  баярд, краса русской армии, и полковник Стюрлер уже были отнесены раненные тем самым Каховским, который уже утром у нас в казармах колебался и решимость которого, как и их смерть и его казнь, лежат тяжелым камнем на моем сердце, потому что не вырази я своей фанатической решимости утром, он, может быть, не совершил бы всех этих кровавых действий».