И. Любарский. Впечатления военного врача Ч. 3

ИВАН ЛЮБАРСКИЙ. ВПЕЧАТЛЕНИЯ ВОЕННОГО ВРАЧА В КРЫМСКУЮ КАМПАНИЮ. ЧАСТЬ 3

К ИСТОРИИ РУССКО-ТУРЕЦКОЙ ВОЙНЫ 1853-1855 ГГ.

ИЗ БИОГРАФИИ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ПРОФЕССОРА МЕДИЦИНЫ И ОСНОВОПОЛОЖНИКА ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОГО ПЧЕЛОВОДСТВА В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА ЛЮБАРСКОГО

Современная орфография С. В. Федоровой

(Перевод текста в современную орфографию русского языка сделан с первоисточника п«Любарский И. В.  Впечатления военного врача в Крымскую  кампанию // журнал Русский вестник.  Москва. Университетская типография, 1873 . Т. 106.  С.259–295.». Встречающиеся в тексте непривычные для современного читателя словосочетания были сохранены мной. Старинный русский алфавит содержал больше букв, чем современный, и мне пришлось изучить его, чтобы не ошибиться в написании слов)


Выше я уже сказал, что на долю военных врачей досталась в Крымскую кампанию тяжкая, напряжённая, чрезмерная работа. Были периоды, когда я заведовал отделением в 800 человек больных внутренними болезнями, между которыми господствовали тяжкая форма тифа, злокачественные крымские лихорадки и поносы. На первых порах, под свежим впечатлением университетских приёмов, я исследовал каждого пациента клинически, то есть самым подробным образом. Вследствие этого, начав новую свою визитацию ранним утром, я оканчивал её только к вечеру, причём от изнеможения я сам иногда падал в обморок и был отводим домой фельдшером. Но медицинское  начальство  справедливо заметило мне, что моя ревность неуместна и даже вредна для моих пациентов, потому что общий рецепт назначаемых лекарств обыкновенно подписывался и отправлялся в аптеку уже по окончании всей визитации, а в таком случае лекарства, требующие немало времени на их приготовление, приносились в отделение и раздавались только к ночи, и следовательно больным не оставалось времени принимать их. Тогда я изменил способ отбывания своей службы. Не останавливаясь долго над каждым пациентом, я внимательно занимался только труднейшими больными и оканчивал утреннюю визитацию к часу пополудни; затем отдохнув часа два от трудов, приходил снова в госпиталь и производил вечернюю визитацию, которая уже, не будучи стесняема никакими регламентами, тянулась большею частью до ночи. Когда мне приходилось заведовать так-называемыми наружными или хирургическими отделами, то раненых на меня одного доставалось иногда по 500 человек. Чтобы наглядно показать как чрезмерно тяжёл был в эту кампанию труд врача, не мешает в параллель к приведённым цифрам прибавить, что по установленной норме на одного ординатора в обыкновенное время полагается до 75 пациентов со внутренними и до 40 с наружными болезнями. Но и при таком относительно малом числе пациентов уходить на визитацию полдня. Мне с моими пятьюстами раненными  было возни и трудов не меньше, чем с восемьюстами обыкновенных больных, если ещё не больше, потому что перевязать 500 человек вовсе не значило перевязать 500 ран, но в четыре и пять раз больше. На ином было одна рана, а на ином их насчитывалось по 8, 12 и даже 14. Из расспросов моих о причине этого последнего явления, сами солдаты рассказывали, что они, находясь в деле до последней возможности, оставались в рядах, "выручая товарищей", по их техническому выражению. Только тех выносили за линию боя, которые получали важные ранения и теряли силы; люди же, которым доставались последовательно несколько лёгких ран, не отставали от товарищей до тех пор, пока держались на ногах и владели руками; затем случалось что уже свалившийся солдат, лёжа на месте или переносимый на носилках получал ещё несколько ран от пуль, бомб, камней и пр. Людям, так сказать не посвящённым, невозможно составить и приблизительное понятие о том какая требовалась кропотливая трудная работа при уходе за ранеными. На иного при всём поспехе приходилось употреблять во время визитации около часу времени, потому что каждую повязку на ране нужно предварительно отмочить, рану очистить от гноя, иногда обрезать, прижечь ляписом, исследовать зондом и пр., и тогда только можно приступать к накладыванию повязки. Таким образом, оставаясь большую часть дня в больничных палатах, приходилось дышать густым, убийственно тяжёлым воздухом, переполненным госпитальными миазмами, против которых при тесной скученности больных и раненых не помогала никакая вентиляция, а эта последняя, к слову сказать, производилась только при помощи оконных форточек, так как никаких специальных приспособлений для очищения воздуха не было. В особенности невыносимо было дышать госпитальным воздухом, когда я заведовал одно время отделением гангренозных в военно-временном № 24 госпитале. Во дворе при губернском правлении, в котором помещался этот госпиталь, находилось отдельное маленькое здание, куда перенесены были из госпиталя все раненые поражённые антоновым огнём. Этих несчастных набралось до 80 человек. Можно вообразить какая там госпитальная атмосфера. Смрад от ран был так тяжёл и удушлив, что непривычные люди не могли выносить его уже шагах в десяти от здания на открытом месте. А мне приходилось ежедневно часов по восемь оставаться в подобной атмосфере.

В виду этих нескончаемых сцен человеческого страдания, при самой ужасной обстановке и под влиянием физического изнурении, моё положение с непривычки казалось мне невыносимым, и я по временам впадал в отчаяние. Я похудел, сделался нервным до крайности, упал духом и вообще был близок к меланхолии. За всё время моей службы в Симферополе я ни разу не мог выгадать времени чтобы побывать у обедни и только изредка умудрялся поспевать ко всенощному богослужению. Здесь я впервые испытал успокоительное влияние молитвы. Алтарь и иконостас тускло озарены несколькими свечами; в глубине церкви там и сям рисуются в темноте силуэты хромых, безруких офицеров и солдат; тихо и благоговейно совершается служба Божия, а я забьюсь себе куда-нибудь в уголок, и неудержимым потоком льются по горячему лицу моему слёзы. Все богомольцы, кому не препятствовало увечье, движимые одним чувством и одною мыслью, падали ниц в земных поклонах, как только заслышится; "и покорити под нозе Его всякого врага и супостата". Горяча и задушевна была в ту пору наша общая молитва, и я выходил из церкви несколько облегчённый и успокоенный, чтобы на другой день снова совершить своё безотрадное дело.

Как я завидовал в то время всякому прапорщику и, как пламенно желал быть на его месте, чтобы служить Отечеству не в госпитальных палатах, а на бастионах, в передовой линии, и жертвовать своею кровью и жизнью! Не в пример отраднее мне представлялась доля офицера сравнительно с моей участью. Там, в бою, есть энтузиазм, увлечение патриотизмом, опасностью, местью. Там, в пылу борьбы, мысль о смерти заглушается другими ощущениями и сама смерть приходит, поэтому внезапно. Наэлектризованный воин в первый момент ранения большею частью не ощущает даже своей раны, которая унесёт его на тот свет или сделает на всю жизнь калекой. Там, наконец, после боевой работы, возможны минуты отдыха, когда нервное напряжение ослабевает и человеческий организм почерпает новые силы в физическом успокоении. А здесь госпитальная обстановка давит душу, без конца, без отдыха, без светлого промежутка. Правда, я находил вознаграждение за свой труд и нравственную пытку в том, что имел утешение следить за успешным выздоровлением некоторых своих пациентов; но при тогдашней громадной смертности от ран и болезней, случаи выздоровления вообще составляли незначительный процент, и светлые явления эти в госпитальной жизни омрачались массой неблагоприятных исходов. Наконец, самоё существование врача, почти безвыходно копошившегося в госпитальных палатах, подвергалось почти такой же опасности от заразы, как и жизнь офицера от пули. Некоторые из моих товарищей, окончивших вместе со мною университетский курс, в первый же год службы в Симферополе пали жертвами различных болезней, которыми они заразились, дыша госпитальными миазмами. Я сам, в течение времени от весны до осени, перенёс тиф, потом холеру и, наконец, крымскую лихорадку, и если счастливо и даже быстро выздоравливал от каждого из этих недугов, то обязан этим, кроме воли Проведения, своей молодости и своему крепкому в то время организму. Силы мои особенно быстро восстановлялись тогда, когда после болезни меня откомандировывали сопровождать транспорты больных и раненых в Херсон и Николаев. Эти транспортировки составляют существенную черту в общей картине тогдашней госпитальной неурядицы; поэтому я расскажу несколько подробностей относящихся к моей первой подобной командировке, которая, по своей новости, особенно ярко запечатлелась в моей памяти.

Передвижение больных и раненых из Симферополя в дальнейшие пункты обыкновенно предпринималось после каждого горячего дела в Севастополе или после усиленных бомбардировок со стороны неприятеля, когда требовалось очистить места в госпиталях для новых многочисленных жертв войны. Постоянных и удобно приспособленных средств для перевозок солдат тогда ещё не было, а употреблялись такие подводы, какие попадались под руку. Большею частью пользовались для этого обыкновенными русскими телегами или чумацкими возами, на которых доставлялись в Крым какие-либо тяжести. Только впоследствии перевозили солдат с большим удобством, когда немецкие колонисты предложили для этого свои покойные и поместительные фургоны. Я был два раза командирован с транспортами, которые совершались на волах. Первый транспорт, к которому я бы назначен должен был доставить пациентов в Херсон после жестокой бомбардировки предшествовавшей штурму 6 июня 1855 года на Малаховом кургане и передовые наши бастионы, победоносно отбитому нашими героями. В этом транспорте было до 600 людей, в том числе более 400 раненых. Хотя ординаторам предписывалось назначить для подобного путешествия людей, могущих вынести транспортировку без вреда своему здоровью, но так как в известные периоды в госпиталях мало было людей одержимых лёгкими болезнями и ранами, то приходилось назначать и трудных пациентов, чтобы составить требуемую цифру людей для предположенного транспорта. Из таких именно ненадёжных пациентов состояла большая половина моего первого транспорта. В назначенный день пред госпиталем с раннего утра устанавливался табор из повозок, смотритель и комиссар перекликали в каждом отделении людей назначенных в поездку, и после раннего обеда начиналась "нагрузка транспорта". Трудных выносили на руках и носилках, а кто владел ногами и был в силах, те умащивались на повозках сами. При этом не обходилось без замешательств. По недоразумению или преднамеренно, некоторые солдаты, назначенные в транспорт, оставались в палатах, а другие, вовсе не внесённые в список, рассаживались по возам и ехали. Обыкновенно назначали начальником транспорта армейского офицера из числа выздоровевших от ран и состоявших для этой цели в распоряжении инспектора госпиталей. Чтобы получить подобную командировку, из которой в первое время умудрялись извлекать доход, необходимо было предварительно забежать к правителю канцелярии инспектора госпиталей или же постараться через третье лицо, чтобы заручиться всемогущим покровительством. Начальнику транспорта вверялась вся распорядительная и продовольственная часть. Ему выдавалась на руки, большею частью, крупная сумма и шнуровая книга в которую он вписывал расходование денег, согласно так называемым справочным ценам, и эти цены почти всегда обозначались вдвойне против действительных, тоже неимоверно высоких. Таким образом, при самом удовлетворительном продовольствии солдат, у транспортного офицера мог составиться довольно крупный остаток, который ещё более увеличивался, если в приварок не попадало соответственное количество фунтов мяса, крупы и пр., если иной день не выдавалась выздоравливающим положенная чарка водки или вообще допускалась какая-либо плутня. Мне, например, транспортный начальник предлагал подписать несколько заготовленных им требований, в которых значилось необходимым купить столько-то пиявок, по случаю де развившейся между транспортными пациентами глазной болезни, которой в действительности вовсе не было. В общей сложности пиявок выходило до 100 штук. Чтобы понять всю бесцеремонность проектированной проделки, необходимо иметь в виду, что пиявки требовались, по плану автора проделки, когда транспорт боле чем на 100 вёрст отстоял от города, где их тоже нельзя было достать в то время ни за какие деньги, не говоря уже о татарских аулах, где не только пиявок, но и хлеба невозможно было добыть. Эти соображения теперь только пришли мне в голову, а в то время я возмутился против искусителя единственно по принципу и отверг сделанное мне предложение решительно и резко. "Смотрите же, прошу на меня не претендовать", сказал мне офицер в ответ на мой протест, и эта непонятная для меня фраза объяснилась только по окончании всего похода.

В последствие способ продовольствия перевозимых людей был устроен на других началах. Транспортным начальникам уже не выдавались на этот предмет деньги, а по линии следования транспортов были назначены дистанционные офицеры, обязанные иметь наготове все припасы, и ко времени прибытия транспортов на вверенные им станции заготовлять по числу людей тёплую пищу. Хотя дистанционные офицеры наживались своим порядком, но этот новый способ продовольствия оказался всё-таки гораздо практичнее и удовлетворительнее. Вообще в Крымскую эпоху мне пришлось замечать что, где только можно было что-нибудь урвать с казны, там рвали без милосердия и зазрения совести. В противоположность этим печальным наблюдениям, болезненно коробившим мою нравственную натуру, позволяю себе привести следующий факт из моей тогдашней службы. По военному времени мне следовало, как объяснили старые служаки, подать рапорт о выдаче мне подъёмных денег на заведение верховых и вьючных лошадей. Но застенчивость моя была так велика, что я никак не решался заявить такое, как мне казалось, корыстолюбивое притязание на казну. И вот в то время на моих глазах совершилось обирание казны не считавшееся даже пороком! Скорбно болела моя молодая душа в виду таких уродливых общественных симптомов. Я уверен, что и в то время большая часть юношей выступали в жизнь с самыми чистыми намерениями и возвышенными понятиями о долге пред Отечеством, но, попав в развращённую среду, многие из них, под влиянием заразительных примеров, постепенно притуплялись в своём нравственном чутье и затем сами начинали плыть по установившемуся течению. Общественная атмосфера портила в то время самые благородные задатки в отдельных личностях. Но возвращаюсь к своему транспорту.

             Иван Васильевич Любарский, Варшавская губерния,  20 февраля 1873 г.
             Перевод в современную орфографию русского языка: Светлана Федорова, Казань, 20 февраля 2024 г.