Взгляд камеи

В старости рой воспоминаний все чаще тревожил бабушку. Она возвращалась в прошлое. Она проходила десятки верст в сторону своего детства и своей юности, и эти прогулки становились все длиннее и изнурительнее. И на неведомых тропинках, перекрестках и извилинах памяти она непременно видела своего ласкового, заботливого папу; любовь всей ее долгой жизни красного командира Касьяна Чайковского; Юрку-брата, разбившегося в ГУЛАГе в авиакатастрофе; сестру Лёлю, с которой делила детскую. А когда возвращалась, обязательно докладывала о прогулке, о встречах, о беседах с родными.

Лоскутное одеяло

И тогда Саша, мой папа, попросил ее — запиши: «Вот ты опять взялась за свою старую песню, которую я слышал тысячу раз, лучше запиши и оставь на память внукам». И она, заправив ленту, проложив между листами бумаги хрупкую копирку, устроившись на диване красного дерева, который, увы, после ее смерти продали в Павловский дворец, в крохотной, но уютной ленинградской хрущевке, начинала ритмично стучать по клавишам. Шел снег, моросил дождь, иногда, но редко, светило солнце, распускались цветы на балконе, увядали цветы на балконе, ветер срывал с осенних деревьев мертвые листья, и гонял их по земле, и валял их в лужах, и слезы стекали по желобам морщин, как по стокам водосточных труб, а она все стучала и стучала, меняя ленту, вставляя бумагу — как в молодости, когда служила машинисткой.

Так что «виновником» мемуаров оказался мой папа, а косвенно — и мы с братом.

Всех, кто читал или слушал воспоминания бабушки, поражает цепкость памяти, особенно в главах из детства. Ей под девяносто, а она воссоздает аромат яблок на лестнице родительского дома или вкус варенья из лепестков роз, которое готовила мама в той жизни. Прежде, чем записать биографию, она сочинила стихотворное вступление, которое я назвала бы «Молитва к памяти» — и поэтому я предполагаю, что не обошлось тут без промысла Божьего. В любом настоящем, проникновенном тексте, как мне кажется, есть частица Создателя, а мемуары — именно из этого ряда: то глаза на мокром месте, то умиляешься, то удивляешься, то восхищаешься. А главное — эта очень личная история про девочку Лилю, которая впервые помнит себя в пятилетнем возрасте на юге Швеции, вместила в себя целую эпоху. Одна наша добрая знакомая сказала, что из этих мемуаров узнала больше, чем из «Доктора Живаго». Потому что у Пастернака все-таки вещь выдуманная, художественная, а у Елизаветы Михайловны Шмаровой — все правда.

Близкие называли ее Лилей, остальные — Елизаветой Михайловной, мы с братом — бабой Лилей.

Да, мемуары вместили в себя эпоху, с которой мы связаны генетически — ведь все мы дети и внуки прошлого, XX века и несем на себе его шрамы. Первая мировая для Лили — это вопли баб, провожающих мужиков на войну, и мобилизация белоснежного красавца Зайчика, помесь араба с рысаком; когда к семье в поместье Горки прибыла комиссия отбирать лошадей для фронта и офицер взял Зайчика за повод, конь, всегда такой смирный и послушный, сначала встал на дыбы, а потом заметался по большому двору и ржал, словно звал на помощь, и его долго не могли поймать. Февральская революция — это грабеж; народ бросается штурмовать магазины, солдаты расквартированного поблизости полка везут на седлах награбленные платья и шубы, а дети смотрят этот спектакль у ворот дома на главной Тамбовской улице. Октябрьская революция — ночной пожар в Горках; сено и скирды с зерном поджигаются крестьянами из дальней деревни, свиньи режутся на месте, часть скотины сгорает заживо, а затем наступает мертвая тишина, и из нее появляется удар топора — мужики рубят и вывозят деревья из господского парка в свои хозяйства. Когда Лилин папа узнал, как надругались над его образцово-показательным хозяйством, делом его жизни, он сказал только одно слово: «Стихия». Кстати, имение Горки —  двести десятин с заброшенной усадьбой в Тульской губернии — папа купил у Бобринских, соседей и друзей семьи. Много лет спустя Лиля встретилась с бывшими графами в сталинском лагере, а куда же еще могли уплотнить потомков Екатерины Второй?

Но мемуары — не учебник истории, и память не разделяет события на главные и второстепенные, впитывая все без разбора. Не удавшаяся в шитье кофточка или тошнотворная касторка после пасхального обжорства (один держит за руки, другой зажимает нос, третий вливает в рот) вызывает эмоции не менее сильные, чем грабежи Февральской революции. В первых главах по страницам гуляет тень Льва Николаевича, которого Лиля встречает на улице в Туле, а через год Софья Андреевна водит папу, маму и Лилю по имению и кормит завтраком. В последних главах всех мужчин в семье ссылают в ГУЛАГ. А между ними — и первое горе, и первый поцелуй, и первая любовь, и Лилин переезд из Тамбова в Москву в лютую снежную зиму двадцать второго. Она добиралась на сене в теплушке — товарном вагоне, переоборудованным в пассажирский, с бывшим гусаром и студентом юрфака МГУ Юрой Шмаровым. Кажется, ехали несколько дней. Когда Лиля вошла в свой новый дом, одноэтажный особняк у Арбата, она разрыдалась — такой убогонькой и отталкивающей показалась ей комнатенка бывшего владельца дома философа и чудака Лопатина. Через год Лиля Котюхова и Юра Шмаров венчались в храме Власия в Гагаринском переулке, невеста во время службы смеялась (плохая примета) и чуть не подожгла фату (еще хуже), а чужие старухи шептались: «Не будет у них жизни». Мемуары, как сама жизнь, — цветное лоскутное одеяло; главное, чтобы сошлись кусочки и держались швы. Держите их крепче!

Фамильный альбом

Моя любимая художница Татьяна Назаренко (обязательно посмотрите ее работы в Новой Третьяковке, они — в постоянной экспозиции) рассказала мне очень трогательную историю про происхождение ее цикла «Фамильный альбом», живописную историю семьи. Танин дедушка был осужден тройкой на десять лет без права переписки, это означало расстрел, но тогда этого никто не знал. И бабушка, хотя была безумной красавицей, всю жизнь прождала своего мужа Николая, так и не выйдя замуж. Его письма, написанные мелким каллиграфическим почерком, хранили, как зеницу ока, и однажды они перешли Тане в наследство. Чтобы ее тетя и мама, уже совсем старенькие и полуслепые, могли их прочесть, художница стала выводить их большими буквами на холсте. Кстати, с Назаренко я познакомилась несколько лет назад благодаря Шмарову, уже покойному, и благодаря тому особняку у Арбата, в который Лиля когда-то вошла со страхом и отвращением, а Таня — с восторгом и любопытством художницы, но об этом — в другой раз.

Года два назад мой папа заболел — сначала беспокоила спина, а потом метастазы проросли в позвоночник, и его разбил паралич. Все случилось неожиданно — такие здоровые, сильные и выносливые люди, как он, встречаются редко. Он не ходил к врачам, не принимал лекарств, и нам казалось, что он будет жить очень долго. Но он слег, и от слабости не мог ни читать, ни смотреть телевизор, только слушать, но сил хватало ненадолго. И тогда мы стали записывать аудиоспектакль по мемуарам Лили.
 
Юля, моя невестка (также актриса и режиссер), ездила в студию и зачитывала их, а я совсем чуть-чуть редактировала (никакого хирургического вмешательства) и для создания интриги публиковала к каждой главе тизеры. Мне приходилось погружаться в материал: я сверяла имена, даты, читала биографии. И однажды поймала бабушку на сбое памяти. Она упоминает, что на Рождество 1915 года ее папа всю ночь играет на фортепьяно Грига, а наутро в порыве чувств отправляет телеграмму в Берген. Как вы думаете, ответил ли великий маэстро фанату из далекой России?  Ну разве только на модном тогда спиритическом сеансе — маэстро скончался во сне в 1907 году. Не сомневаюсь, что послание улетело в Норвегию, но, видимо, годами раньше.

Итак, мы с Юлей создали группу из родственников, друзей и знакомых и каждую пятницу в течение полугода выставляли эпизоды минут на пятнадцать. Для многих наших подписчиков пятница стала любимым днем, который они с нетерпением ждали. Папа тоже слушал. Он говорил, что, включая запись и закрывая глаза, он слушает мамин голос и свое детство — в историях, по много раз рассказанных ему когда-то. Значит, аудиоспектакль получился аутентичный. А это именно спектакль — со щебетанием птичек, тиканьем часов, скрежетом колес отходящего поезда и непременно с музыкой, одним из главных героев повествования.  Поскольку мемуары бабушки оборвались на гибели ее alter ego, обожаемого брата Юры (друзья в шутку говорили, что у них преступная любовь), и у наших слушателей оставалось много открытых вопросов, я сделала эпилог — дописала биографию Лили.

Я рассказала о том, как женщина необыкновенной красоты и харизмы, спасаясь от приближающихся к Москве немцев, бежит к мужу — ни больше, ни меньше в сталинский лагерь. Именно там Юра Шмаров, отпахав четыре года рабом на галерах, остается вольноотпущенным и служит главным юрисконсультом. Именно там Лиля встречает Мечислава Тукалло, влюбляется и на пятом месяце беременности обнаруживает, что ждет от него ребенка. Она, украшение московской довоенной богемы, посмотрела в окно: Крайний Север, вечная мерзлота, лагерные вышки, самый разгар войны. На днях она узнала, что мамина сестра тетя Нютик, одолев первую, самую тяжелую блокадную зиму, не нашла в себе сил спуститься за пайком и угасла от голода вслед за мужем. Работая в Эрмитаже в отделе глиптики, Нюта изучала искусство резьбы на камнях — инталиях и камеях, тонких в технике исполнения и прочных в материале. Из живописи под пеплом Помпеи сохранились только фрески и камеи. «А что останется от меня, когда мое тело обратится в пепел?» — подумала Лиля.

Она взглянула в зеркало, повернула голову в профиль, чтобы найти самый удачный ракурс, подтянула шею, чуть напрягла губы. Прямо камея с бабушкиной броши! Но мерзкая стекляшка напомнила, что ей под сорок, и за ней двое мужчин — Юра и Мечислав, одноклассники по Владимирской гимназии, — оба мечтающих о рождении сына, о продолжателе рода. Я рожала в сорок — хоть и в других условиях, несравнимо более человечных, но все равно тяжело. В тот раз я родила Лилю, и изможденная, отказалась приложить к груди мое новорожденное дитя. Даже не могла смотреть на него.

Мой папа появился на свет первого сентября сорок второго года в Коми. Когда пошел в школу в Староконюшенном, он подумал, что шумные толпы московских ребят втайне знают о том, что это его день и что девочки нарядились в белые фартучки именно в его честь. Мы с Юлей выставили эпилог в день его рождения, последний день рождения, когда он был с нами (впрочем, уже чувствовалось, как он от нас отдаляется). Я рада, что смогла рассказать эту запутанную семейную историю достаточно деликатно и папа благословил этот сюжет еще при жизни.

Личный XX век
 
Думаю, бабушка никогда не видела мемуары как законченное художественное произведение, скорее как записки для семейного архива. Чтоб сохранилось, чтоб не кануло в Лету — как золотая прядь детских волос в конверте, как письмо от любимого, бессмысленное и никому не нужное, кроме его адресанта и адресата. Но на бумаге мемуары все же печатались — дважды, посмертно, и мне захотелось пустить аудиокнигу в мировую Сеть, выпустив из сети родственников и знакомых.
 
В спортзале на степпере (тренажере, на котором кажется, что поднимаешься наверх, но на самом деле стоишь на месте) я надевала наушники, чтобы слушать «Личный XX век». Это цикл записей «Радио Arzamas», где те, кто пережили войну, аресты родителей, лагерные свидания, эвакуацию или гонения на евреев, рассказывают свои истории. От души, из нутра, с такими трогательными подробностями, как будто ты вместе с рассказчиком лежишь под синим звездным небом в телеге, вдыхаешь аромат сена, и дедушка, ваш общий дедушка везет вас через дремучий лес на хутор. Погружаясь в эти сюжеты, я не только свыклась со степпером, но и ухитрилась транслировать на «Радио Arzamas» волну, благодаря которой звукорежиссер «Личного XX века» Наталья Зачесова взялась за постпродакшн воспоминаний Елизаветы Михайловны Шмаровой: чистила звук, подрезала паузы, двигала музыку.

Наталья два десятка лет работает на телевидении, а еще она музыкальный редактор многих фильмов режиссера-документалиста Елены Якович. О Шостаковиче, Галиче, Довлатове, Ахматовой, Сахарове, Аксенове, Эрнсте Неизвестном. Но ее самый любимый фильм – «Я понял, что я умер» о Гроссмане. Потому что во время съемок свершилось чудо: усилиями Елены Якович рукописи арестованного в начале шестидесятых романа «Жизнь и судьба» выпустили на волю. Это уникальный случай в русской литературе — книгу заключили в подвалы Лубянки (а вместе с ней все материалы, вплоть до копирки и ленточки в печатной машинке), а автора оставили гулять на свободе. Впрочем, ненадолго: не выдержав травли, бедный Гроссман сломался и скончался.

Когда я пошла в старшие классы, а бабушка села за воспоминания, на полки советских книжных стройными рядами встали бунинские дневники «Окаянные дни», пародия Булгакова на homo soveticus «Собачье сердце» и роман «Жизнь и судьба», где озвучены параллели режима Сталина с режимом Гитлера. Для страны эти книги оказались откровением, для Лили — нахлынувшим воспоминанием. Она поняла, что теперь можно, отпустила самоцензуру и поведала все как на духу. Когда поставила последнюю точку, издали «Архипелаг ГУЛАГ», и народ осознал масштаб самогеноцида. Кстати, собирая материал для книги, Солженицын бывал у первого мужа бабушки Юрия Борисовича Шмарова (известного генеалога и коллекционера) в ее бывшем доме у Арбата и упомянул эти визиты в автобиографии «Бодался теленок с дубом». А Лиля в год смерти Сталина переехала из Москвы в Ленинград. Там Саша (мой папа) встретил Наташу (мою маму), родился их первенец Кирилл, потом я, а двадцать лет спустя Лиля, отделяясь от тела в хрущевке у площади Победы, в забытьи звала Сашу и Юру. Какого именно? Мой папа думает, что Юру-брата, я — что Юру-мужа. Когда увижу ее, обязательно спрошу.

Два слога, которые мучительно, из последних сил выдыхал из себя папа прежде, чем совсем отдалиться от нас, были «ли-ля». Я прочитала имя по его губам. Близкие называли ее Лилей, остальные — Елизаветой Михайловной, мы с братом — бабой Лилей. В наследство от бабушки мне достались две папки — с мемуарами и стихами, обтянутый бархатом альбом, письма от любимого и семейные драгоценности. Среди них — брошь с тончайшей работы камеей на раковине моллюска.

Сегодня 20 февраля - день смерти папы. Два года прошло с его смерти. Два года с начала войны.