Жаворонки и совы. Глава 17

  Лестница была широкой: на ней без труда могли разминуться два человека. Выбитая прямо в скале, она полого уходила вверх, изгибаясь вокруг острова подобно раковине гигантского моллюска. Перил не было, нижние ступени съела соль, а потемневшие от времени металлические кольца, торчащие из отвесной стены через неравные промежутки, говорили о том, что лодкам нередко приходилось швартоваться прямо к ней.
  Я поднял глаза, провожая взглядом широкую спину Мартина, что, словно маятник, раскачивалась при каждом шаге где-то у верхней площадки. Мария, схватившая мешок полегче, привычно взбежала вверх по низким ступеням и уже скрылась из глаз. Я поправил бочонок, то и дело норовивший соскользнуть с плеча, и сделал пару неуверенных шагов. Утром, на берегу, увлечённый общением с юной соседкой, я и не заметил, как наш скарб оказался на борту. Но тащить бочонок в гору было неудобно, и я сразу же пожалел, что взял такой груз, не зная, что за путь мне предстоит. К тому же, запах керосина, что плескался за тонкой деревянной стенкой так близко от моего лица, обжигал мне ноздри и сводил меня с ума.
  Ступени были стёрты ровно под шаг взрослого мужчины, и мало-помалу я всё же поймал нужный ритм. Разум следил за тем, чтобы тело не скатилось с лестницы, а бочонок — с тела, и свободное от привычных мыслей пространство в голове незаметно и мягко, как волнами прилива, заполнилось звуками старинной песни.
  ...Оха мунэйера мунэйера виэ ришэнол, маэрэра маэрэра виэ ришэнол… Бог знает, где и когда я услышал это, но позволив губам беззвучно шевелиться вслед за мелодией, я стал медленно приближаться к первой площадке.
  Волны тихо шелестели за спиной, играя с мелкими камешками, но с другой стороны острова, там, куда вела лестница, море возмущённо било кулаками в мускулистые торсы скал. Монотонный гул и шипение разбивающихся о камень потоков воды нарастали с каждым шагом, заглушая все остальные звуки — даже пронзительные крики чаек, привлечённых появившимися на берегу людьми.
  Обод бочонка неприятно давил на ключицу. Я то и дело подбрасывал его, пытаясь облегчить задачу нещадно ноющему плечу. Болезненный с детства, особой силой я никогда не отличался. Конечно, в лавке мне часто приходилось разгружать привезённые отцом товары — ящики, мешки и небольшие кадушки с маслом, мёдом и вином, — но обычно путь от телеги до кладовой занимал не больше пятидесяти шагов. Я миновал первую площадку, затем вторую. Маэрэра, маэрэра… Лестница пружиной раскручивалась у меня под ногами, и, подобно Сизифу, я толкал и толкал вверх своё тело и болтающийся на нём бочонок, плохо представляя, сколько ступеней осталось до конца. Капли пота смешались с брызгами, но я не мог оторвать руки от проклятой деревяшки и вытереть горячее от усилий и солнца лицо.
  Не знаю, сколько времени прошло, но рёв, доносившийся с обращённой к горизонту стороны острова, наконец, вытеснил обрывки песни из моей головы, и в тот момент, когда я заметил это, лестница неожиданно кончилась.
  Тяжело дыша, я поднял глаза от земли и увидел Мартина с дочерью, в напряжении стоявших друг напротив друга. С моим появлением они прервали разговор и молча уставились на меня. Мария выглядела растерянной и смущённой. Мартин смотрел на мои раскрасневшиеся щёки с такой жалостью, будто я был котёнком, прибившемся к его ботинку под затяжным октябрьским дождём. Я разозлился, с трудом преодолел расстояние до ящика, сброшенного им у ног, и остановился, выбирая место для своего груза. Но низкий голос Мартина помешал мне дополнить кучу надоевшим бочонком.
— Не сюда. Неси его в дом и оставь у двери.
  Пропустив меня, он наклонился и схватил свой ящик. Мария последовала его примеру. Я поплёлся к крошечному домику, сложенному из больших каменных блоков. Торец дома, словно ласточкино гнездо, лепился к серому боку башни, вершина которой терялась в ослеплённом солнцем небе.
  Мария с заметным облегчением воспользовалась выпавшей в неприятном разговоре паузой, легко обогнала нас и первой достигла дома. Она открыла дверь и придерживала её, пока я возился с бочонком, прилаживая его к стене так, чтобы он не мешал проходу. Покончив с этим, я распрямился и обвёл глазами небольшое помещение, служившее смотрителю кладовой.
  Мебели тут не было, и комната явно не отапливалась. Яркие солнечные лучи, бьющие сквозь небольшое окно, освещали мешки, ящики, мотки верёвки, пустые вёдра, инструменты. В углу, почти полностью заваленная каким-то тряпьём, стояла часть огромного маячного фонаря. Судя по внешнему виду, его бросили тут давным-давно. Выступы и бороздки, покрывавшие его, как древние письмена, были щедро посыпаны серо-зелёной пылью. Почти ровно посередине стекло пересекала льдистая трещина, бросавшая на стены яркие блики, будто умоляя о помощи. Когда-то он честно выполнял свою работу совсем недалеко отсюда, но здесь и теперь, среди бытовой мелочи, фонарь был чужероден самим своим масштабом, наводя случайного зрителя на мысли о хребте динозавра, стыдливо обнажившемся под кистью палеонтолога.