Казак Хмельницкий. Леопольд фон Захер-Мазох

автор Леопольд фон Захер-Мазох
оригинальное название "Hmelnizki, der Kosaсk"
перевод с немецкого

Другие переводы читайте в сборнике "Гайдамак" - http://proza.ru/2023/09/12/480

---------------------------------

«Мягкость прилична женщине,
  Мужчине подобает месть».
Мирза Шафи.


Это случилось в 1648 году, в Германии закончилась Тридцатилетняя война, а на востоке между поляками и русскими началась борьба за господство в славянском мире.

Суровая зима нагрянула в малороссийские (kleinrussischen – авт.)  местности и окружила снежными стенами редко разбросанные деревни и дворянские усадьбы.
Жители Хмелина сидели в своем селе, будто зарывшись в барсучье логово. Хаты маленького бедного села, сплетенные из ивовых прутьев, обмазанные глиной и крытые соломой, теснились вокруг господского двора, церкви и корчмы.

Дворянский дом отличался от крестьянских хат тем, что был сооружен из бревен и с деревянной крышей, побелен изнутри и снаружи белой известью и вместе с окружавшими его конюшнями и хозяйственными постройками огорожен внушительным забором.
Церковь с тремя куполами в греческом стиле тоже была деревянной, к ней был пристроен небольшой деревянный приходской дом, а напротив церкви располагалась корчма, по роскоши постройки и отделки не уступавшая господскому дому.

Наступил вечер. Ясное небо было усыпано многочисленными мерцающими звездами, воздух тих и спокоен. Глубокое безмолвие царило в селе и по всей округе на обширной заснеженной равнине, с которой только кое-где на горизонте возвышалась пара-другая искривленных верб да несколько темных полос хвойного леса. Тишину лишь изредка нарушал хриплый крик ворона или лай собаки.

Печальные фигуры одетых в льняные одежды и изредка закутанных в сыромятные овчины селян бесшумно скользили в лаптях (Bastschuhen – авт.) по протоптанным в селе узким тропинкам к корчме, где чумазая еврейская девчонка наливала посетителям ядовитую горилку, в то время как корчмарь Хаим Пинчев в большой лисьей шубе лениво прислонился к круглой глиняной печке, а его красивая молодая жена с ребенком у груди сидела за прилавком в подбитой и отороченной мехом хорька уютной кофте и смотрела черными бархатными глазами то на покрытый соломой пол, то на замерзших и дрожащих от холода крестьян, которые усердно растирали руки и попеременно поднимали и опускали на землю ноги.

Впрочем, еврей Хаим Пинчев и его молодая жена могли с определенной гордостью и удовлетворением посматривать не только на бедных, замерзающих и голодающих малороссийских крестьян, но и на дворянский господский двор, ведь их благосостояние, да и само их существование зависели от хорошего урожая, а его благополучие покоилось на надежном фундаменте, потому что еврей арендовал все, что можно было арендовать в Хмелине и окрестностях.

Польское правление того времени, король и его чиновники, воеводы, старосты и кастеляны, казалось, не имели иной цели, как только грабить собственный народ, а особенно относящихся к греческой церкви малороссиян, и этот грабеж был превращен в хорошо организованную систему; все, что можно было обложить налогами, было обложено, а сбор налогов, право на питейные заведения и само правосудие были переданы в аренду евреям. Так что Хаим Пинчев был фактически первым человеком в Хмелине, и за смирением, с которым он обращался с дворянином, проглядывала насмешка.

И все же владелец Хмелина Богдан Хмельницкий не был таким человеком, над которым можно было посмеяться. Его знали во всем воеводстве, да и при дворе в Кракове, как храброго воина и человека с беспримерным по тем временам, непоколебимым чувством справедливости.

Дворянство, сельские жители, евреи-арендаторы, его собственные люди – все относились к нему с уважением, даже с робостью. Его двор был полон весьма немалым числом слуг и казаков. Хотя у польской шляхты нечасто бывали наличные деньги, но амбары были наполнены, и не было недостатка в еде и питье для людей и лошадей. В те воинственные времена репутация человека возрастала вместе с количеством казаков, которых ему удавалось набрать и содержать на своей службе.
У Хмельницкого их было пятьдесят, все хорошие всадники, отлично одетые и вооруженные. Они каждый день упражнялись с оружием и скакали на своих небольших горячих конях, а когда наступал вечер, то лежали на соломе в конюшнях рядом с лошадьми или сидели в корчме, пили горилку и пели свои меланхоличные песни.

Однако сегодня они собрались в просторном помещении, где обычно обедали дворовые слуги, и, воспользовавшись отсутствием хозяина, столпились вокруг пылающего огня большой печи и обсуждали с домочадцами и крестьянами из села свое положение, притеснение своей веры, прав и свободы со стороны господ, вымогательства польского дворянства и евреев-арендаторов.

– Свой дом, каким бы тесным он ни был, всегда лучше, чем большой, но который приходится делить с чужаками, – жаловался старый селянин с лысой головой и длинными седыми усами, – было лучше, пока мы не были под Польшей.
– Конечно, было лучше, – подтвердила миловидная старушка в пестрой льняной юбке и чистом коротком кожухе; это была Варвара, няня хозяина Хмелина, которая теперь заведовала пекарней, – да помилует нас Бог, если так будет продолжаться. Крестьян теперь держат за скот, только гораздо хуже. А как насчет договоров о правах нашей церкви?
– Да уж, даже удивительно, что нас, малороссиян и казаков греческой веры, еще не обложили налогом на воду, огонь и воздух, – вздохнул один из казаков, – разве мы уже не должны платить налоги за крещение и венчание, охоту и рыбалку и даже за судебные постановления?
– И всё это отдано в аренду евреям, – закричал селянин, – которые закутались в тёплые шубы, а мы, крестьяне, дрожим от мороза! – Он яростно сплюнул.
– И каждое воскресенье нам приходится торговаться с евреем за ключи от церкви, если мы хотим услышать святую проповедь, – добавил молодой казак.
– Надо жаловаться королю, – громко зазвучали голоса.
– Ха! Этому бездельнику и обжоре, которого волнуют только женщины, охота и токайское вино, – возразил привратник, находившийся у своего господина в большой милости.
– Значит, надо идти к старосте, – сказал один из казаков. Привратник громко рассмеялся.
– Наш староста из Чигирина, – воскликнул старый крестьянин, – он же самый злобный на свете, безжалостный, жестокий, как татарин, чисто турок.
– Так не может продолжаться, – тихо сказал один из казаков, недавно приехавший с Украины, – у нас там все бурлит, и запомни, что я тебе скажу, ты еще доживешь до этого. У нас, казаков, нет никакой другой обязанности перед Польшей, кроме как защищать границы от татар и турок, мы всегда были и останемся свободными людьми, если на то будет Божья воля; а эти поборы, которые налагаются на нас вопреки всем законам, только помогают нашему делу созреть. Будьте осторожны, грядут великие события. Несколько дней назад в небе был виден огненный меч в сторону Украины.
– Что ты говоришь, – пробормотала Варвара.
– Это правда, я тоже видел, – подтвердил старик.
– Нам бедным крестьянам нечего терять, кроме этой жалкой жизни, – добавил другой селянин, – если казаки восстанут и придут в наш край, к ним все присоединятся.
– Нет большей помощи, чем война против поляков, – вставил свое слово привратник.
– Только один человек мог бы нам помочь, – сказала после некоторого размышления старая няня. – Он один.
– Кто же? – одновременно воскликнули многие голоса.
– Наш господин!
– Да, он мог бы, – заговорили со всех сторон.
– У него на уме совсем другое, – сказал привратник с улыбкой, –  думаете, он взял молодую, красивую жену, чтобы через месяц сбежать из ее объятий на войну?
– Лишь бы с госпожой все было хорошо, – пробормотала после паузы старая няня, – господину уже за сорок лет, я-то знаю, я же его вырастила, да еще взрослый сын от первой жены в доме, а господин взял жену, которой едва исполнилось двадцать, привел сыну мачеху, которая моложе самого сына. Боже, пусть все обернется к лучшему.

Старуха замолчала. Остальные продолжали разговор шепотом, потому что хозяин, Богдан Хмельницкий, в любой момент мог вернуться с охоты.

Тем временем его молодая жена Лидвина сидела в теплой комнате господского дома и пряла.
Комната, как и все жилище дворянина, была обставлена скромно и по-военному, не лишена комфорта, но и безо всякой роскоши; стены и потолок были обшиты дубовыми панелями, шкафы, стулья и столы сделаны из светлого дерева и расписаны красочными цветами. На стенах висело несколько изображений святых, большое распятие с горящей под ним лампадой, оружие, доспехи, кольчуги, копья, боевые молоты, сабли с изогнутым клинком, маленькие круглые щиты, пара пистолетов и две огромные аркебузы, рога и шкуры добытых животных, рога для вина, турецкие трофеи.

Середину главной стены занимал большой каменный камин. Молодая хозяйка сидела рядом с ним на широком, обитом тканью кресле, положив ноги на лоснящуюся медвежью шкуру.
Языки пламени играли на ее благородном, очаровательном лице, которому нос с горбинкой и сочный рот с немного полными губами придавали несколько дерзкое и тонкое сладострастное выражение. Ее ладная стройная фигура очень выгодно подчеркивалась облегающим национальным костюмом; короткая синяя шерстяная юбка, доходящая лишь до щиколоток, обнажала изящные ноги в сапожках из тонкого красного сафьяна, верхнюю часть тела обхватывала своего рода кацабайка из светло-коричневой кожи, подбитая и отороченная нежной черной шерстью ягнят, а из-под красного шелка, покрывавшего голову наподобие тюрбана, выбивались мягкой волной у висков густые русые волосы и ниспадали на спину роскошными толстыми косами.

Рядом с хозяйкой на подлокотнике кресла лежала с зажмуренными глазами большая молочно-белая кошка и уютно мурлыкала.
Помимо кошачьего мурлыканья и потрескивания камина не было слышно ни звука. Казалось, красавица была занята только своим веретеном, в ее больших, серых глаза не отражалась ни одна мысль.

Внезапно послышались шаги по глинобитному полу коридора между жилыми комнатами.
Лидвина сначала на мгновение прислушалась, потом диким и одновременно грациозным прыжком вскочила навстречу двум мужчинам, появившимся на пороге. В то же время кошка укрылась на высокой полке камина от больших псов, вбежавших впереди хозяев в комнату, и оттуда с видимым спокойствием смотрела своими зелеными глазами на лающих врагов.

Этими мужчинами были Богдан Хмельницкий и его сын Ян.
Хмельницкий, высокий и стройный, с железными мускулами, продолговатым загорелым лицом, темными усами, густыми каштановыми волосами и живыми, сверкающими темными глазами, мог сойти за старшего брата; движения его, при всей естественной благопристойности, были поразительно быстрыми и гибкими. Главной чертой его лица была честность, открытость в сочетании с добродушием. Как нежно, с какой любовью погружался он теперь взглядом в глаза жены, когда прижимал к своей груди Лидвину и покрывал ее поцелуями.

Его сын Ян был сильным двадцатидвухлетним юношей, в точности похожим на свою покойную мать: белолицый, со свежим румянцем на щеках, яркими, смеющимися голубыми глазами и светлыми волосами.

– Нам повезло, – наконец сказал хозяин Хмелина, – вот наша добыча.
Четверо крестьян внесли на шесте огромного бурого медведя, которого по жесту Хмельницкого положили к ногам хозяйки.
Лидвина на мгновение отпрянула, а затем обняла мужа за шею рукой, как бы для собственной безопасности, после чего коснулась животного ногой.
– Не бойся, – успокоил Хмельницкий.
– Я думаю об опасности, которой ты себя подвергаешь, – ответила красивая молодая женщина, – одно это уже вызывает у меня дрожь.
– На этот раз ты испугалась безо всякой надобности, – сказал господин Хмелина, – когда этот приятель вышел на меня, то я его окликнул, и он встал на задние лапы. Ян поспешил мне на помощь, но я уже вонзил свою рогатину медведю в сердце. Все произошло в одно мгновение, и теперь у тебя есть обещанная медвежья полость для твоих саней.

Затем мужчины сели за простой деревянный стол, накрытый льняной скатертью, ели свой ужин из поджаренной гречневой каши и копченого мяса и запивали венгерским вином из немецких кружек, которые еврей привез с ярмарки в Гданьске.
Хмельницкий болтал со своей молодой женой, а сын сидел тихо и задумчиво, даже не обращая внимания на собак, дружелюбно положивших свои могучие головы ему на колени.
Наконец отец поднялся и отправился отдыхать.

Лидвина вышла из комнаты и через несколько мгновений вернулась, чтобы погасить лампаду под распятием.
Она обнаружила Яна в том же положении, как и оставила его, опирающегося на обе руки и неподвижно глядящего перед собой, подошла к нему и положила руку ему на плечо.
– Что с тобой? – обеспокоенно спросила она.
Ян покачал головой.
– Ты казался таким веселым, таким беззаботным, таким жизнерадостным, когда я вошла в дом твоего отца, – продолжала она, – а теперь...
– Да, да, – пробормотал он, – до того, как ты появилась.
– Что? – молодая мачеха в страхе отступила на шаг.
Но было слишком поздно.
Пасынок уже стоял перед ней на коленях, целовал ей руки, подол платья, ноги и плакал. Лидвина склонилась над ним, с состраданием легко коснулась его лба губами, а затем убежала, как испуганная косуля.

* * *

На следующее утро – это было воскресенье – в господский дом явился Хаим Пинчев в черном одеянии, держа высокую меховую шапку подмышкой, и в самых изысканных выражениях поинтересовался, как поживают высокородные хозяин и хозяйка. Но на самом-то деле он пришел лишь для того, чтобы поторговаться за ключи от церкви.
– Какой сегодня чудесный день, – сказал он наконец, поскольку ни Хмельницкий, ни Лидвина не собирались просить у него ключи, – милостивая госпожа сможет великолепно посетить церковь.
– Милый мой, – сказал Хмельницкий, – времена сейчас трудные, все так дорожает, деньги становятся редкостью, так что надо подумать, как можно обратиться к Господу Богу и без обедни.
– Но Ваше Высокородие, всемогущий милостивый господин! – испуганно заголосил еврей, ведь он пришел с намерением повысить цену на церковные ключи. – Что скажут, если в Хмелине не будут служить обедню, а проповеди не будут звучать так красиво и громко с церковной кафедры? Милостивый господин изволит шутить.
– Богдан Хмельницкий никогда не спрашивал, что скажут другие, – с улыбкой ответил дворянин, – он поступал так, как считал правильным, и последствия показали, что это было хорошо.

Еврей покачал своей головой с маленькими, сальными локонами на лбу.
– Так что же дает мне Его Высокородие? – вновь заговорил он с любезной ухмылкой, при этом наполовину вытащив из кармана ключи.
– Я тебе ничего не дам, ни гроша, – ответил Хмельницкий.
– Дайте мне талер, – предложил еврей.
– Что еще тебе взбрело в голову?
– Так сколько Вы даете? – поспешно спросил Хаим Пинчев.
– Ты решил торговаться со мной? – ответил дворянин. – Я же тебе сказал, что не дам ни гроша, так и будет, ты меня знаешь. Я не торгую своим словом. Можешь идти.

Еврей пожал плечами и вышел.
– Отец мой, – начал теперь Ян, до сих пор молча стоявший прислонившись к камину, – я хочу отправиться на войну, если ты позволишь.
– Против кого?
– Против татар и турок.
– Что за глупость тебе пришла в голову! – воскликнул Хмельницкий. – Хочешь пролить свою кровь за отечество, которое продало тебя евреям?
– Ты же знаешь, – возразил Ян, – что я так же мало люблю поляков, как и ты…
– Полталера! – крикнул вдруг еврей, просунув голову в дверь.
– Сказано тебе, ни гроша, – ответил хозяин Хмелина, затем обратился к сыну, – так почему ты хочешь уехать?
– Потому что… – пробормотал Ян, с отчаянием глядя на мачеху, – потому что я не могу здесь оставаться.
– Почему не можешь? – серьезно спросил Хмельницкий.
В этот момент еврей вернулся в комнату, положил ключи на стол и выбежал.
– Кто тебе мешает, кто стоит у тебя на пути? – вновь спросил обеспокоенный отец.

Лидвина встала и тихо вышла из комнаты.
– Разве ты мне не доверяешь, – продолжал Хмельницкий, подходя к сыну.
– Я умираю здесь! – закричал тот вдруг с пылающей страстью. – Потому что…
– Потому что? – с любовью спросил отец.
– Потому что... это не моя вина, – пробормотал Ян, – я люблю свою мачеху.
Хмельницкий прижал сына к груди, и они долго стояли обнявшись.
– Это несчастье, – сказал отец, – но из-за него тебе не нужно умирать или ехать на войну.
Наконец сын вырвался, поспешно вышел, сел на коня и ускакал.

Затем Хмельницкий отправил священнику ключи от церкви и оделся к обедне. Вскоре колокола торжественно зазвонили, приглашая на службу. Селяне стекались со всех сторон и заполнили церковь.
Появился Хмельницкий в кунтуше [1], в квадратной татарской шапке, обычной в то время у польского дворянства, с карабеллой [2] на боку, со своей женой, представшей в своем лучшем красном атласном платье с отделкой из меха куницы, следом шли казаки и челядь; за обедней последовала проповедь.

Прежде чем она завершилась, на покрытом пеной коне вернулся мертвенно-бледный Ян, вместе с ним прискакал крестьянин. Они остановились перед церковью и потребовали позвать Хмельницкого.
– Не следует прерывать Божью проповедь, – ответил тот.
Тем временем священник, заметив движение в церкви, поспешил закончить свою речь.

Когда Хмельницкий вышел, с женой под руку, сопровождаемый казаками и крестьянами, то Ян закричал ему прерывающимся от гнева голосом:
– По коням! Чигиринский староста напал на наше имение Бобровка, выгнал из него наших людей и завладел им!
Хмельницкий энергично разгладил усы и приказал привести коня.
– В седла, ребята, к оружию! – крикнул Ян казакам, которые ответили звучным «ура!»
– Пока что нет, — ответил Хмельницкий, – я поеду с тобой один.
– Что мы сможем сделать вдвоем? – пораженно спросил Ян.
– Один человек со своими законными правами, – ответил хозяин Хмелина, – это гораздо больше, чем целое войско без них. Я не думаю о насилии. Мне не нужно ничего, кроме того, что принадлежит мне перед Богом и людьми, зачем мне казаки и оружие?
– Как ты можешь надеяться выступить против насилия с твоими доводами о правах? – вскричал сын. – Староста посмеется над нами.
– Он не будет смеяться, – возразил Хмельницкий.
Привели его горячего украинского коня, Хмельницкий вскочил на него, взмахнул шапкой и умчался, за ним последовал сын и больше никто.

В Бобровке отец с сыном обнаружили в доме старосту, кутящего с несколькими своими знатными друзьями, а люди захватчика были заняты в подвале с бочкой венгерского вина, все уже изрядно пьяные. Казалось, никто не заметил прибытия осаждающих войск и не думал им сопротивляться.
– Добрый день, панове, – начал Хмельницкий, подходя к полякам, – приветствую вас, ибо вы хоть и незваные гости, но все равно мои гости.
– Bene dixisti [3], – крикнул староста, – дайте ему бокал вина. In vino veritas. Но теперь следует вспомнить, что это ты сейчас наш гость, мой гость, да, да, подай ему стакан вина, стакан его вина.

Староста, еще молодой человек со светлыми, коротко остриженными волосами и усами, стукнул кулаком по столу и дико расхохотался.
– In vino veritas, – ответил Хмельницкий с принужденной улыбкой, – Вы признаете, что это мое вино, я больше ничего не требую, а следовательно, Вы признаете и то, что это мои дом, хозяйство, имение и так далее. Потому еще раз, добро пожаловать как мои гости.
– Я думаю, он пьян, – обратился староста к своим друзьям, – он воображает, что это имение Бобровка, моя Бобровка, принадлежит ему.
– Мы захватили Бобровку, как видишь! – крикнул один из шляхтичей.
– Да... мы, – крикнул староста, – я... я... если ты не хочешь стакан вина, что тебе здесь нужно?
– Мое право, – ответил хозяин Хмелина.
– Вот тебе сегодняшнее право! – заорал староста, ударив по своей сабле.
– Это шутка или всерьез? – спокойно спросил Хмельницкий.
– С каких это пор старосты шутят, когда захватывают имение? – ответил один из поляков.
– Тогда вы грабители! – крикнул Ян.
– Грабители – кто? – мы? – наперебой закричали поляки.
– Они хотят напасть на нас, беритесь за оружие! – завопил староста, наполовину вытащив саблю, но Хмельницкий толкнул ее обратно в ножны.
– Я отказываюсь от насилия, – сказал он, – но заявляю протест против вашего деяния как незаконного и преступного и подам жалобу.
– Куда? – спросил староста, улыбаясь с остекленевшими глазами.
– В суд.
– Суд это я, мой любезный, – ответил староста.
– И королю тоже.
– Я здесь король, дорогуша, – икнул староста, взял стакан вина и, поднеся его ко рту, пролил половину на свой бархатный кунтуш, отороченный собольим мехом.
Хмельницкий больше не сказал шляхетской шайке ни слова, надел шапку и вышел.
– Я суд! – крикнул ему вслед староста, падая со стула. – Я король, – храпел он, лежа под столом, – я король.

* * *

Целыми месяцами Хмельницкий вел судебный процесс против Чигиринского старосты, потратил значительные суммы денег и заложил второе, меньшее имение, но не добился никаких результатов.
Ему не отказывали в правосудии, но правосудия он тоже не получал.
Он все еще надеялся на короля, но его жена и сын не разделяли этой надежды. Сын настаивал на применении силы, а Лидвина решила воспользоваться отсутствием уехавшего в суд мужа, чтобы добиться мирным путем того, что казалось ей столь же недостижимым с помощью оружия и казаков, как и посредством судебного постановления.
Она больше доверяла своей молодости и красоте, чем сабле и храброй руке мужа.

Пропировавший всю ночь Чигиринский староста как раз стоял в подбитом мехом шелковом ночном халате на балконе своего каменного дворца и насмехался над евреем, которого по приказу старосты поставили к позорному столбу, а глазеющая толпа дразнила и забрасывала обрезками сала и ветчины, в то время как подъехали запряженные четверкой украинских лошадей сани, из которых выпрыгнула стройная молодая дама, откинув медвежьи шкуры, и вошла во дворец.

Староста отдал приказ впустить ее, не спрашивая имени.
Она вошла, в темно-красном атласном платье, в отороченном куньим мехом кунтуше из того же материала, в украшенной перьями коршуна куньей шапке на темных волосах и откинула назад вуаль.

У старосты вырвался возглас изумления: стоявшая перед ним молодая красавица настолько ослепила его, что он покраснел и с заиканием попросил прощения за то, что принимает в неглиже. Наконец он попросил ее садиться.
– С кем я имею честь говорить? – начал он с польской галантностью.
– Я жена Хмельницкого, – ответила дама.

Смущение старосты еще больше возросло.
– Чем я мог бы Вам услужить? – сказал он, опустив глаза.
– Вы у нас забрали имение, Ваше Высокородие, – начала Лидвина.
– Не у Вас, я протестую против этого! – воскликнул староста. – У Вашего супруга, конечно, но есть обстоятельства, которые Вы должны учитывать, условия, которые... но... мы не будем говорить о делах, это было бы преступлением с моей стороны в присутствии такой прекрасной дамы. Позвольте мне, пожалуйста, приказать принести вино и сладости.
– Так Вы не желаете меня выслушать? – спросила Лидвина.
– Безусловно, я хочу Вас выслушать, но не по этому делу.
– Но я пришла именно за этим.
– Я знаю всё, что Вы хотите высказать, что можете высказать, – ответил староста, – но, к моему глубочайшему сожалению, я не в том положении… но какая же Вы красавица… – он подошел к Лидвине, которая почувствовала, как кровь прилила к ее щекам.
– Тогда мне здесь больше нечего делать, – сказала она гордо и холодно и поднялась.
– А как Вы молоды, – продолжал староста, взяв ее за руку, – слишком молоды для старика, я имею в виду нашего друга Богдана.
– Я всем сердцем жена Хмельницкого, – ответила Лидвина, вспыхнув от негодования, – и люблю его именно потому, что он настоящий мужчина, а не молодой фанфарон, не щеголь... прошу меня извинить.

Она пошла к дверям.
– Пожалуйста, останьтесь, – стал умолять староста, – при определенных обстоятельствах я был бы рад вести переговоры, но с Вами, только с Вами. Однако дело не может быть разрешено так легко, за несколько часов или дней. Надеюсь, чтобы поскорее довести все до желаемого завершения, Вы на это время не отвергнете мое гостеприимство.
Красавица ответила испепеляющим взглядом благороднейшего женского гнева и, прежде чем староста успел понять, что происходит, поспешила вниз по лестнице, села в сани и умчалась.

Однако в ту же ночь на Хмелин напали староста и его люди, молодую беспомощную женщину вытащили из постели, заткнули кляпом рот, завернули в меха и бросили в сани, а затем ускакали со своей прекрасной добычей. Только лишь когда знатные разбойники покинули Хмелин, собравший своих казаков Ян обнаружил причину нападения – похищение Лидвины.

Он преследовал старосту, но не смог его догнать, а когда добрался до Чигирина, то обнаружил закрытые городские ворота и был вынужден отступить, с полным отчаяния сердцем.
Однако сделал он это лишь для того, чтобы вооружить всех жителей Хмелина и снарядить их к нападению на староство.
За этим занятием его и застал Хмельницкий.

Сын со слезами рассказал ему о возмутительном происшествии и призвал к отмщению.
Хмельницкий закрыл на мгновение руками свое побледневшее растерянное лицо, потом сказал:
– Не говори о мести и насилии; если мы ответим оружием тем, кто творит несправедливость, то сделаем то же самое, что сделали они. Пока есть закон и право, суд и король, я надеюсь на свое правое дело, а не на свою саблю.
– Ты можешь оставить Лидвину в его власти? – в ужасе крикнул Ян. – Разве ты не думаешь, что…
– Я все обдумал, – перебил его Хмельницкий, – нас постигла злая участь; но я ни на шаг не отступлю от законных оснований. Действуй соответственно. Это мое последнее слово по этому делу.

Замолчавший и погруженный в размышления сын так и остался сидеть в комнате, пока Хмельницкий забирал у крестьян оружие и отправлял их по домам.
Затем он взял чернильницу, бумагу, перо и написал свою жалобу королю.
Когда он закончил, то прочитал письмо и перечитал его еще раз, потом пошел к себе в комнату и заперся, а когда сын тихо подошел к двери и прислушался, то услышал, что железный, храбрый мужчина плачет, как ребенок.

* * *

Приятное беспамятство на некоторое время затуманило сознание похищенной женщины; когда она очнулась, то обнаружила себя лежащей на турецкой оттоманке в великолепных покоях замка Чигиринского старосты, а две одетые в белые шелка негритянки стояли на коленях, сложив руки на груди и ожидая ее приказаний.
Лидвина огляделась по сторонам, несколько раз ощупала драпировку, драгоценные шелковые одеяла и меха, которыми была укрыта, прежде чем вполне осознала, где находится, прежде чем вспомнила, что с ней произошло.

Она погрузила пальцы в свои распущенные волосы и заплакала, потом некоторое время лежала в каком-то смутном оцепенении. Вошла пожилая женщина в простой одежде и обратилась с вопросами, на которые Лидвина не ответила или даже, казалось, не услышала.

Лишь когда полуденное солнце пролило в окна свои приветливые, теплые лучи, Лидвина поднялась и потребовала свою одежду.
– Она осталась в Хмелине, – ответила старуха, – а для Вас, милостивая госпожа, готова другая, но прежде чем вы оденетесь, извольте принять ванну.
Лидвина промолчала.

По мановению старухи мавританки подняли Лидвину на руки и отнесли в украшенную турецкими коврами ванную комнату, где раздели и прислуживали.
После того, как Лидвина вышла из ванной, черные молчаливые служанки вытерли ее тело и волосы тонким льняным полотном, оросили ее тело и волосы душистой водой, обули в расшитые золотом туфли и одели в красный бархатный пеньюар, отделанный роскошным собольим мехом.

Затем служанки отвели Лидвину обратно в комнату, в которой она ранее проснулась, где ее ожидал изысканный завтрак. Мавританки угощали пленницу прекрасными вареньями, фруктами, шербетом и вином, под звуки невидимой музыки, сладкой и вкрадчивой, подобную которой выросшая в глуши малороссийской сельской жизни молодая женщина никогда не слышала.

Лидвина была ослеплена всем этим великолепием, окружавшим ее впервые в жизни, поэтому, когда староста прислал спросить, не окажет ли она «милость» принять его, красавица  невольно улыбнулась и бросила взгляд в стоящее напротив зеркало, а когда впервые увидела себя в княжеских одеяниях и во всем великолепии своей красоты, то покраснела и, как будто находя теперь преступление старосты более простительным, пригласила его войти.

Староста, который в виде исключения не пропьянствовал и не провел без сна всю ночь напролет, выглядел превосходно в своем праздничном бархатном наряде, отделанном собольим мехом, с карабеллой на боку. Это был статный, красивый мужчина, на обычно бледные щеки которого сегодня будто по волшебству возвратилась вся свежесть молодости.
– Я сожалею, милостивая госпожа, –  заговорил он, – о способе, к которому мне пришлось прибегнуть, чтобы повторить мое вчерашнее приглашение, так пренебрежительно Вами отвергнутое, но что Вы можете поделать с влюбленным глупцом? А я влюблен до безумия и с радостью отдал бы за Вас все, что имею, свою кровь, свою жизнь, ведь Вы так прекрасны, я никогда не видел подобной женщины ни во всей стране, ни при дворе короля.

Лидвина снова покраснела.
– Не думайте, что Ваша лесть… – перебила она его.
– Я говорю истинную правду, – возразил староста, умоляюще прикладывая руку к своей груди, – и если мое преклонение Вас смущает...
– По крайней мере, не надейтесь, что это произведет на меня хоть малейшее впечатление, – продолжала Лидвина, – я женщина и не способна сопротивляться насилию, я могу лишь мольбами и слезами противостоять Вашей грубости, но что для Вас мои мольбы и слёзы...
– О! Не беспокойтесь ни о каком принуждении, – сказал староста с любезной улыбкой. – В стенах Чигирина Вы госпожа, а я раб.

Лидвина опустила взгляд под огненными взорами старосты и в смущении провела рукой по окутывающим ее мягким мехам.
– Вы можете совершенно свободно передвигаться, – продолжал староста, – как в этом дворце, который является вашей собственностью, так и в городе, который будет подчиняться вам.
– Звучит заманчиво, – ответила Лидвина, – но эти стены, в которых мне предстоит распоряжаться, держат меня в плену.
– Только лишь до тех пор, пока Вам самой больше не захочется их покинуть, – сказал староста.
– Вы хотите сказать, пока мой муж меня не освободит! — вскричала Лидвина, в которой ее гордость, вся лучшая часть ее натуры вспыхнула вновь.
– Пан Богдан Хмельницкий об этом даже не думает, – с тонкой усмешкой заявил староста.
– Вы лжете!
– Не сердитесь, прекрасная госпожа, – ответил староста, – но Вы же должны знать пана Богдана, по меньшей мере, так же хорошо, как знает его весь свет. Он благородный человек, но человек, выделяющийся в наши времена, как пугало среди воронов, ворон и галок. Люди смеются над ним. Он не тот, от кого можно ожидать вооруженного нападения или даже войны против меня; да, конечно – жалобы, возражения, возражения на возражения, апелляции – короче, чернила и бумага, и еще раз бумага, но никаких ударов саблей.
– Нет, нет, это невозможно! – закричала бедная женщина.
– Это только кажется невозможным, – ответил староста, – но пан Богдан человек слова, а не дела.
– Если он не освободит меня, если он не сделает ничего для моего освобождения с оружием в руках, – вскричала Лидвина, чрезвычайно взволнованная, – то он меня не любит!
– Вы это произнесли, прекрасная дама, – сказал староста, – он вас не любит, да и как вообще может любить старик!

Лидвине кровь бросилась в лицо.
– Зато я люблю Вас, – заключил беседу староста, одновременно опустившись на одно колено перед Лидвиной и поднося к губам уголок ее украшенного мехом пеньюара, а мгновение спустя оставил ее.
Тяжелая портьера торжественно опустилась за его спиной.

В последующие дни староста не появлялся, он хотел дать красавице Лидвине время сравнить ее нынешнее положение и окружение с предыдущими, и она это добросовестно проделала, отчасти против своей воли.
Сначала она вспоминала о Хмелине с глубоким волнением, но вскоре на нее возымело действие естественное волшебство роскоши и комфорта.
По сравнению с комнатами, мебелью и утварью, окружавшими ее в Чигирине, кушаньями, которые ей подавали, тканями, в которые ее одевали, Хмелин с его простой деревянной отделкой, с его незатейливой пищей выглядел действительно очень бедным. Красавица проводила тонкими пальцами по золотым шерстинкам восхитительных собольих мехов, которыми был подбит и оторочен ее пеньюар, вспоминала о крестьянских овечьих шкурах, в которые ее одевал муж, и невольно улыбалась.

Прошла неделя, и Лидвине стал нравиться Чигирин.
Протекла вторая, и красавица уже считала невозможным вернуться в Хмелин.
Староста посещал ее каждый день. Поначалу он еще спрашивал разрешения, потом она уже сама стала приглашать его прийти.
Еще через короткое время Лидвина уже сидела за столом старосты и благосклонно принимала дикие шутки его друзей. В ее честь устраивались блестящие вечеринки, катание на санях, маскарады и танцы.

Всего еще единственный раз она спросила о своем супруге.
– Он только что подал свое очередное возражение на возражение, – с ухмылкой фавна ответил староста, а Лидвина... жена лучшего мужчины во всей Польше, разразилась громким, постыдным смехом.

За столом старосты вновь собралась знать Чигирина, а разряженная в розовый атлас и меха горностая Лидвина сидела во главе стола. Когда веселье достигло апогея, староста вдруг встал на колени перед красавицей, стянул с ее ноги, по польскому обычаю, туфлю и выпил из нее за здоровье Лидвины.
Музыка сопроводила тушем этот галантный поступок, который был публичным признанием в любви.
Шляхтичи кричали:
– Vivat, kochajme sie! Ура, да возлюбим друг друга!
Все обнимались и целовались.

Затем пары выстроились для полонеза, с музыкантами – в Польше это всегда евреи, а в Венгрии цыгане – впереди, и направились сквозь длинную анфиладу залов, туда и обратно по коридорам, пока вся веселая компания не оказалась в танцевальном зале.
Там длиннобородые евреи с сальными локонами до самого рассвета играли национальные мелодии: мазурку, казачок, краковяк, коломыйку под топот танцоров, звон шпор и крики гуляк.

Около полуночи Лидвина удалилась в свои покои. Она позволила служанкам раздеть себя, скользнула в свой меховой пеньюар и дала им понять, что пока что не будет ложиться спать, но, оставшись одна, быстро закрыла дверь, на всякий случай задвинула засов и вздохнула с облегчением.
С наполовину озорной, наполовину злорадной улыбкой она позволила драгоценному пеньюару медленно соскользнуть с ее плеч на пол.

Красавица Лидвина уже стала высокомерной, но еще не нарушила своих обязанностей перед мужем.
Она быстро потушила свечи, так что теперь только маленький висячий светильник проливал в спальню свой тусклый красный свет, а потом отправилась в постель. Но она лежала недолго, поток воздуха коснулся ее щек, и перед ней предстал староста, будто пройдя сквозь стены. Потайная дверь открылась и пропустила его.
Лидвина вздрогнула, подавила испуганный крик, но староста уже был у ее ног, и она... она раскрыла ему свои объятия.

В то время как молодая жена, соблазненная роскошью и рыцарским поклонением, была потеряна для Хмельницкого, он тщетно пытался добиться в польских судах справедливости против похитителя. Ни страстность, ни неистовство сына все еще не смогли заставить Хмельницкого прибегнуть к насилию.
Тогда Ян, который уже был на грани помешательства от любви и страха за Лидвину, решил действовать самостоятельно.

Шляхта староства только что собралась в Чигирине на маскарад, как вдруг на улицах раздались выстрелы, окровавленный гайдук ворвался в зал и закричал посреди танцев, легкомысленной болтовни и веселой музыки:
– Нападение! Измена! Враг в городе!
Староста, наряженный как султан, сорвал маску и схватился за оружие, гости последовали его примеру, ударили в набат, затрубили фанфары, со всех сторон устремились горожане, снаряженные для битвы, с пиками и саблями в руках, чтобы встретить напавших.

Староста быстро собрал во дворе своего дворца шляхтичей, своих казаков, гайдуков, слуг и повел их на улицы. Штурмующие город враги уже приближались, они разбили ворота, убили часть стражников, взяли некоторых в плен, а теперь неудержимо продвигались к центру города.

В одно мгновение староста оценил сложившееся положение и так же быстро начал действовать. Он бросил дворян сомкнутыми рядами против нападавших, а сам поспешил со своими воинами через задние ворота дворца в переулок и, совершив обходной маневр, внезапно появился у городских ворот, которые противники удерживали лишь немногими людьми. Староста разогнал их, забаррикадировал ворота и установил в них две стоявшие на валу пушки, нацелив их на улицу. Затем оставил своих казаков позади и со своими гайдуками и вооруженной челядью атаковал нападавших с тыла так неожиданно и с такой стремительностью, что они, уже ранее атакованные спереди и со всех сторон дворянами и жителями Чигирина, были рассеяны в одно мгновение. Некоторые пали на месте, а некоторые, преследуемые старостой, убежали через переулки к воротам, где были сметены пушечными выстрелами. Все, кто еще не лежал мертвым или раненым, в конце концов сдались в плен, окруженные со всех сторон копьями.
Среди них был и предводитель нападавших.

Старосту, вернувшегося в свой дворец во главе дворянства, дамы приветствовали как победителя, размахивая платками.
К нему привели захваченного главаря повстанцев.

В этот момент рядом со старостой стояла с маской в руках наряженная султаншей Лидвина, в расшитом золотом зеленом кафтане с горностаевым мехом и с белым тюрбаном на темных волосах.
Она вскрикнула и закрыла маской лицо.
– Что с Вами? – спросил староста. – Кто этот человек? Вы его знаете?
– Это Ян Хмельницкий, сын моего мужа, –  прошептала неверная жена.
– И поэтому Вы лишаете нас возможности видеть Ваше прекрасное лицо, – сказал староста, улыбаясь. – Кого Вы боитесь? Закованного в цепи пленника, который ждет нашего приговора? Да, Вы сами, прелестная Лидвина, должны решить его судьбу.
– Я не могу этого сделать, – с трудом произнесла она.
– Но Вы же можете проявить милосердие, если пожелаете, – ответил староста. – Ян Хмельницкий, –  продолжал он, обращаясь к юноше, – кто поручил тебе по-разбойничьи напасть на наш город?
– Это ты здесь разбойник, – отрезал Ян, – а я взялся за оружие, чтобы отнять у тебя украденное.

Староста ответил презрительным смешком.
– Ты мог бы избавить себя от хлопот, – сказал он затем, – ведь дама, которую ты хотел освободить, не требует этой рыцарской услуги, она находится в Чигирине не как пленница, а как повелительница.
– Ты лжешь! – закричал Ян.
– Ты в этом немедленно убедишься, – заверил староста, – потому что именно она и вынесет тебе приговор.
– Нет, нет, не я! – вскрикнула Лидвина и уронила маску.
– Ты здесь! – в ужасе воскликнул Ян. – В этом наряде, рядом с этим злодеем, что это значит?
– Это означает, что Лидвина даже отдаленно не помышляет о возвращении к гречневой каше в Хмелине, – сказал староста.

Все присутствующие громко расхохотались.
– Презренная! – вскричал Ян. – И это ради тебя, которую я теперь презираю и ненавижу так же, как еще недавно обожал, я должен потерять свою жизнь, я, глупец, я, безумец!

Щеки Лидвины покраснели от оскорбления, которое возмущенный юноша бросил ей в лицо при стольких свидетелях, и в то же время от стыда и гнева.
– Нет, ты не должен, – произнесла она ледяным тоном, а глаза ее сверкали от жажды мести, – ты не должен умирать, но ты должен отведать кнута за то, что оскорбил меня, а я буду смотреть и считать удары, пока их не будет сто.
– Отлично! – воскликнул староста. – Он будет выпорот и немедленно.

По его приказу пленных казаков Хмельницкого в количестве двадцати трех человек повесили на окружавших дворец деревьях, затем привязали Яна к столбу на площади перед дворцом, раздели до пояса и палач хлестал его кнутом как обычного преступника, в то время как дворяне и жители Чигирина стояли вокруг, дамы толпились у всех окон дворца, а Лидвина наблюдала с балкона рядом со старостой и считала удары.

Ян стиснул зубы, кровь струилась по его спине, но он не просил пощады, ни единым звуком не выказал боли. После предпоследнего удара юноша лишился чувств.
Палач ударил еще раз.
Лидвина не остановила его.
Экзекуция завершилась.

Гайдуки развязали Яна Хмельницкого и отнесли его в свою караульную комнату. Когда он пришел в себя, один из них пошел во дворец за дальнейшими приказами.
– Итак, что должно произойти дальше с вашим сыном и поклонником? – спросил староста.
– Гайдуки должны выгнать его из города с собаками, а затем отпустить, – повелела Лидвина.

Ее приказ был немедленно выполнен. Оскорбленная красавица стояла у окна, с жестоким наслаждением смотрела, как псы, словно дикого зверя гонят человека, который безумно любил ее и до сих пор любит, и еще долго провожала своим дьявольским смехом истерзанного ударами кнута и зубами собак беднягу.

Поздно ночью Хмельницкий вернулся от воеводы, к которому безуспешно обращался за помощью против насильственных действий Чигиринского старосты, и обнаружил сидящего на камне в сенях сына с перевязанной головой.
Он обратился к сыну, но не получил ответа.
Отец умолял Яна не делать его еще более несчастным, чем он уже был.
– О чем ты так скорбишь? – сказал он наконец, – о нашем имении... о Лидвине?
– О моей чести, – с трудом вымолвил сын.
– Что произошло? – в ужасе крикнул Хмельницкий.
Рыдающий Ян бросился отцу на грудь.
Узнав всю страшную правду, Хмельницкий стал совершенно спокоен.
– Ты должен отомстить за меня, отец! – кричал сын. – Только ты сможешь, ты один!

Хмельницкий лишь покачал головой. Утром он привел все свои дела в порядок и поехал в Краков на прием к королю.
Бедный человек был так честен и так убежден в своих законных правах, что не мог поверить в то, что сила и произвол могут одолеть его. Правда должна была победить, правосудие должно было дать ему полное удовлетворение, это было для него ясно.

Он отсутствовал месяц… два… три.
А когда вернулся, то его честное лицо осунулось, а волосы поседели.
Он не сказал ни слова, лишь поцеловал сына в лоб, и слезы наполнили его глаза.
– Что сказал король? – наконец спросил сын.
– Он ничего не сказал, только покрутил усы, – ответил Хмельницкий с усмешкой.
– Вот видишь, отец, нет справедливости на земле, – кричал сын, плача от ярости.
– Справедливость существует, – возразил Хмельницкий со страшной торжественной серьезностью, – и мы будем искать ее там, где она есть… у Бога, который рассудит между виновными и невиновными.
– Что ты хочешь сделать? – удивленно спросил сын.
– Искать мое право, ты же слышал, – ответил отец.

В тот же день Хмельницкий написал своего рода письмо с объявлением войны польской Речи Посполитой, которое было одновременно обращением ко всем обиженным и угнетенным, где говорилось, что, поскольку он тщетно искал справедливости во всех обычных и чрезвычайных судах, даже у короля, то теперь желает с саблей в руке добиться с Божьей помощью правосудия и наказания виновных за грабеж имения, похищение жены и издевательства над сыном.

Это воззвание Хмельницкий поручил надежным людям прибить на воротах всех судов, староств, воеводств и церквей в Польше, а также у королевских дворцов.
Затем он поджег Хмелин со всех четырех углов и приказал своим людям седлать коней.
– Куда ты нас ведёшь? – спросил его сын.
– К казакам, – ответил Хмельницкий, – на Украину, где война и свобода привычное дело.

* * *

Со всей осторожностью Хмельницкий вел свой небольшой отряд, избегая проезжих дорог, через пустынные леса и степи, тут и там на короткое время разбивал лагерь под открытым небом, чтобы накормить и напоить своих лошадей и насколько возможно подкрепиться самим. Иногда на их пути попадалась одинокая еврейская корчма, где они могли безопасно купить свежие продукты и сено для своих коней. После долгого и трудного перехода, неоднократно преследуемые большими стаями волков, они достигли покрытых травой лугов Украины.
Уже наступила весна, снег растаял, ручьи и реки шумели по всей равнине с новой силой.

У первого небольшого казацкого селения Хмельницкий остановился. Когда жители увидели вооруженный отряд, то обеспокоились нападением поляков, чье заносчивое дворянство распространяло свои разбойничьи набеги и на казацкие земли. Забил тревогу колокол, загорелись привязанные к шестам пучки соломы, и этот огненный сигнал передавался с холма на холм, от села к селу.

Хмельницкому удалось быстро прийти к взаимопониманию с жителями пограничья (Grenzbewohnern – авт.; по-русски и по-польски «украина» означает «пограничье», см. ссылку [4] – прим. перев.). Пока он разъяснял им свое положение и рассказывал о своей судьбе, со всех сторон налетели казаки, и вскоре собралось настоящее небольшое войско; так хорошо были снаряжены против любого нападения эти смелые, свободные люди, не понаслышке знавшие коварство своих соседей.

Затем Хмельницкий потребовал, чтобы его отвели к казацкому гетману.
– У нас есть предводитель только во время войны, – ответил один старый казак, – в мирное время мы живем на свободной земле как равные среди равных. Чтобы вершить правосудие по старым обычаям, мы избираем из года в год, в каждой общине отдельно, атамана и присяжных. Помимо этой власти, которой каждый охотно подчиняется, поскольку сам ее выбрал, мы не знаем никакой другой, кроме Бога на небесах.
– Что ж, тогда отведите меня к тому, кто пользуется у вас наибольшим уважением, – сказал Хмельницкий.
– Это атаман Наливайко, который пятьдесят лет тому назад повел нас против поляков, – ответил старый казак, – и хотя теперь он глубокий старец, с которым мало что можно предпринять, но голова у него все еще ясная и все прислушиваются к его суждениям.
– Он живет далеко отсюда? – спросил Хмельницкий.
– В двух днях пути верхом, в месте, которое называется Лисья гора, – ответил старый казак.
– Хорошо, я хочу поехать к нему, – решил Хмельницкий.

Он позволил себе и своим спутникам лишь немного отдохнуть и в тот же вечер отправился в дорогу.
Тот, кто еще совсем недавно терпеливо ожидал в приемных комнатах судов с жалобой в руке, кто со страхом уклонялся, словно от дьявольского искушения, от любого шага к насилию, теперь был воплощением силы и дела.

Добравшись до Лисьей горы, он даже не стал тратить время на то, чтобы отряхнуть дорожную пыль с одежды, а сразу поспешил на поиски старого атамана.
Хмельницкого привели в сплетенную из ивовых ветвей и покрытую соломой большую хижину, которая состояла из одного просторного помещения, в котором мирно уживались вместе люди и животные. В помещении, разделенном несколькими столбами и жердями, стояли лошади, домашний скот, на жердях сидели куры, а сам казак с семьей сидели вокруг очага, в котором горел открытый огонь. Старец со своими сыновьями, сильными мужчинами, их молодыми, хорошенькими женами и его краснощекими, светловолосыми внуками, дружно обедали, скромно и весело, как истинные пастухи.

Когда старый воин увидел входящего незнакомца в великолепных доспехах, то поднялся и приподнял с головы шапку.
– Я ищу Вашего гостеприимства и Вашей помощи, – обратился к нему Хмельницкий, – в Польше я тщетно искал правосудия против тяжкой несправедливости и насилия, поэтому пришел к Вам и Вашему народу и прошу принять меня как гонимого и бездомного человека.

Старец приветствовал незнакомца хлебом-солью по древнему славянскому обычаю, а затем пригласил его занять место у очага.
– Мы от всего сердца радушно принимаем тебя, это наш долг, – продолжал атаман, – а теперь поведай нам, что тебя так сильно уязвило, чтобы мы могли решить, можно ли тебе помочь.

Мало-помалу хижина Наливайко наполнилась другими казаками, которые обступили полукругом атамана и с наивным сочувствием неискушенных естественных натур слушали рассказ Хмельницкого. А так как по ходу повествования судьба их гостя без его вины становилось все мрачнее и печальнее, так как он пылающими красками изображал тиранию дворянства, господство насилия, беззаконие в своем отечестве, то свободные, гордые люди сопровождали его слова возгласами негодования, проклинали ненавистных поляков, а когда наконец Хмельницкий в самых трогательных выражениях попросил их о защите и помощи, то они в один голос закричали, что хотят помочь ему свершить правосудие, наказать виновных, пойти с ним войной на Польшу.

– Подумайте же хорошенько, – перебил старый атаман всеобщий гнев и воодушевление, – подумайте, прежде чем действовать, не увлекайтесь. Никто из вас не ненавидит Польшу так, как ненавижу ее я, разве не я поднял наш народ на восстание пятьдесят лет назад? Но мы недостаточно сильны, нам в конечном итоге придется уступить, как мы проиграли тогда.
– Позвольте мне возразить, – воскликнул Хмельницкий, – тогда было не то, что сейчас, времена сильно изменились, Польша сегодня как изъеденный червями плод, готова упасть в ладони тому, у кого хватит смелости первым протянуть к ней руку. Почему бы это не сделать вам? Я знаю Речь Посполитую и знаю казаков. Там власть шляхты, а здесь равенство, там тирания, а здесь свобода, там беззаконие и ужасное парализующее разделение на политические партии, а здесь справедливость и единство. Как только вы возьметесь за оружие, все угнетенные, обездоленные крестьяне, которых лишают их религии, малороссияне, у которых хотят отобрать их язык, а значит, и их душу, восстанут и соберутся под ваши знамена. Разве у этой чванливой Польши есть хоть один друг за пределами ее границ? Я вижу множество врагов, шведы, венгры, русские, турки и татары готовы снова вступить в бой по первому же сигналу. Мы найдем союзников, даже не утруждаясь их поиском.
Вам всего лишь нужен проводник, который знает слабые места Польши и приведет вас туда, где вы сможете поразить ее насмерть. Так вот же он. Я отдаю свою голову в залог победы. Конец Польши наступит, как только вы этого захотите.

Затем Хмельницкий в сопровождении сына и некоторых воинственных казаков пронесся через все земли свободных храбрых наездников, в каждом селе, в каждой хижине воспламеняя людей на борьбу, на уничтожающую войну против Польши, и ему наконец удалось увлечь за собой весь многочисленный народ.

Собралось более двадцати тысяч свободных людей, и было решено выступить против попирающей права и независимость шляхетской Польши, а гетманом, предводителем этой войны, был избран Богдан Хмельницкий.
Повсеместно вооружались с такой быстротой и энергией, которые с не меньшим блеском отличались от неповоротливой военной системы европейского Запада, чем демократический социалистический (sozialistische – авт.) уклад казаков от аристократических западных государств.

Как только татары узнали о готовящемся выступлении, они предложили казакам союзничество и помощь. Хмельницкий встретил татарских посланников и согласился принять помощь, но только при условии безоговорочного подчинения его приказам. Это было одобрено.

Итак, весной 1648 года, в тот самый памятный год, когда завершилась великая война в Германии, началась борьба казаков против Польши, борьба между польским и русским (russischen – авт.) племенем за господство в великом славянском мире на востоке.

От имени казаков Хмельницкий отменил подчинение и выплату налогов надменной Речи Посполитой и одновременно перешел границу со своим войском, насчитывающим более ста тысяч человек.
Первое впечатление от этих событий в королевском замке в Кракове и во всей Республике было, как и предсказывал Хмельницкий, парализующим, опустошительным, но там взяли себя в руки, а сильно упавший воинственный дух нации разжигался политическими и религиозные методами. Было собрано внушительное войско и направлено против «бунтовщиков».

Противники встретились у Желтых Вод и после нескольких незначительных стычек оба войска вступили в бой.
Хмельницкий ни на минуту не забывал, что у казаков не было своей артиллерии, поэтому ему нужно было как можно меньше подставлять свою конницу под огонь польских пушек и при первом же столкновении смелой атакой захватить польскую артиллерию.

Чтобы облегчить эту задачу, он разместил татар, в нестойкости которых ничуть не сомневался, в центре боевого построения и, к великому неудовольствию казаков, предоставил татарам честь первого нападения. Он был уверен, что они обратятся в бегство при первом же выстреле неприятельских пушек и что поляки, чья азартность и недостаток дисциплины были ему также известны, будут слишком увлечены в пылу преследования и таким образом окажутся между двумя флангами войска Хмельницкого, на которых были поставлены надежные казаки.
Поляки расположили свои орудия посередине, на плоском невысоком холме, перед ним и по его обеим сторонам поставили пехоту, а на флангах была их кавалерия.

В тот момент, когда поляки двинулись вперед по всему фронту, Хмельницкий произнес с обнаженной головой короткую молитву и подал сигнал к атаке.
Казаки шли короткой рысью, а татары поскакали галопом, который вскоре превратился в дикую погоню, когда они налетели на польскую пехоту, осыпая ее градом отравленных стрел.

Поляки отступили, их ряды разошлись в стороны, а польские пушки открыли огонь.
Его воздействие было ужасающим.
Сотни лошадей и всадников были сметены на землю цепными ядрами, в тот же момент татары поспешно и стремительно, словно осколки от взрыва, обратились в бегство, покрыв широкое поле боя своими убитыми и ранеными.

Увидев возникшее среди татар смятение, кавалерийские эскадроны польской шляхты уже не могли сдерживаться, поэтому вместо того чтобы атаковать фланги противника, с рыцарским неистовством набросились на татар с обеих сторон и, сбивая копьями убегающих, последовали за ними прямиком в самый центр вражеского строя, в то время как польская пехота и орудия остались позади.
Земля дрожала от яростного столкновения беглецов и преследователей, по меньшей мере, шестидесяти тысяч всадников в общей сложности, пыль взметнулась высоко вверх и на некоторое время закрыла поле битвы густыми, непроглядными серыми тучами.

Именно такой поворот событий и предвидел Хмельницкий.
Поляки уже считали себя победителями, в то время как скрытые облаками пыли казаки, которых некому было остановить, ринулись вперед с обеих сторон и неожиданно обрушились на фланги и тыл поляков с громким многотысячным «ура!». Справа Богдан Хмельницкий, слева его сын Ян повели первые сотни казаков на польские орудия, которые остались в тылу и больше не могли стрелять, чтобы не попасть по своим кавалеристам, поэтому были захвачены в одно мгновение.

Таким образом преимущество поляков было сломлено, после чего  уже не поддерживаемая артиллерией польская пехота была окружена, атакована со всех сторон и после упорного сопротивления частично уничтожена, а частично взята в плен.

Тем временем татары вновь собрались за пределами досягаемости орудий и набросились на польских всадников; это было настоящее кавалерийское сражение, человек против человека с пикой и кривой саблей.
Поляки продвигались вперед, но выбить противника с поля боя им не удавалось.
Татары сражались с польской конницей и удерживали ее до тех пор, пока не были захвачены польские пушки и не была уничтожена польская пехота. Так татары блестяще выполнили задачу, поставленную перед ними Хмельницким.

Вскоре на помощь им подоспели казаки.
Ян Хмельницкий мчался впереди своих всадников, увлекаемый неистовой жаждой мести, он надеялся встретиться в бою с Чигиринским старостой и найти в его крови удовлетворение за перенесенное бесчестие.
Так он оказался среди польских уланов и, несмотря на свое храбрейшее сопротивление, пал с коня, пронзенный одновременно несколькими копьями, над ним как ураган пронеслись его конники, исход битвы был предрешен.

С татарами впереди и казаками позади, польские кавалеристы остановились. Последовала яростная схватка, бесполезная резня, закончившаяся бегством поляков. Ряды надменной шляхты полностью рассеялись, и каждый спасался, как мог.
Тысячи погибли в бою, тысячи бежали.
Хмельницкий преследовал остатки польского войска до тех пор, пока хватало сил у его всадников и их коней. Погоня закончилась только ночью.

Плоды победы были ошеломительными: пушки и боеприпасы поляков, весь их обоз, их воеводы и свыше десяти тысяч пленных оказались в руках казаков. Сорок тысяч убитых и раненых врагов покрыли поле брани. Но гораздо более серьезные, чем все это, практически безмерные последствия заключались в том, что иллюзия непобедимости Польши была разрушена навсегда.
Богдан Хмельницкий и казаки доказали при Желтых Водах, что неорганизованное войско свободного народа может не только разгромить, но и фактически уничтожить регулярную армию с ее пушками и огнестрельным оружием.

Подобная победа не могла быть не куплена слишком дорогой ценой, Хмельницкий заплатил кровью своего сердца, жизнью своего сына. Когда погоню пришлось прекратить, когда Хмельницкий выполнил свой долг и даже больше, он сам разыскивал павших героев и нашел сына, истекающего кровью от многих ран, растоптанного конскими копытами, завернул в плащ и отнес на руках к ближайшей воде, где обмыл погибшего и поцеловал его бледные губы, а слезы стекали по бороде отца.

Потом он сидел на большом камне, обхватив свою голову руками, погруженный в думы, под звездным небом, раскинувшемся во всем его спокойном великолепии над полем кровавой битвы, а вокруг пылали казацкие сторожевые костры.
Но вскоре взор Хмельницкого поднялся от земли, обильно покрытой мертвыми, умирающими и ранеными, к бесчисленным вечным огням наверху, и глаза его стали сухими.

* * *

Король Владислав IV вместе со знатнейшими магнатами Речи Посполитой и первыми красавицами Польши, всегда богатой на прекрасных женщин, сидел в Краковском замке на самом изобильном пиршестве в сопровождении турецкой музыки, когда пришла катастрофическая весть из Желтых Вод.
Король на мгновение застыл, затем покрутил усы, поднялся из-за стола и удалился в свой кабинет вместе с епископом и вельможами.

Новость быстро распространилась по всей стране. Поначалу никому в это не верилось. Как вообще поляков могли разгромить презренные казаки? Как регулярные войска и хорошо оснащенное, прекрасно владеющее оружием рыцарство могли потерпеть поражение от «крестьян»? Это было совершенно невозможно.

Но когда невозможное, наконец, было признано истиной, то вину возложили на плохое командование, а в итоге, как и всякий раз, когда в Польше случалось несчастье, заявили, что причиной была измена.
Двор и шляхта усердно снаряжались для искоренения возникшей угрозы. Вскоре уже было вооружено новое войско, которое могло быть отправлено против «мятежников».

Тем временем Хмельницкий тоже наилучшим образом воспользовался затишьем в боевых действиях, привлек значительные подкрепления из своего родного края и поднял восстание в окружающих землях с помощью летучих казацких отрядов. Столетиями угнетаемые крестьяне взбунтовались, косы и цепы стали их оружием, от Днепра до Карпат запылали замки и усадьбы польской шляхты, угнетатели были изгнаны или убиты, при этом нередко к ним возвращались учиненные ими же самими жестокости.

Польская армия, которую во время передвижения постоянно тревожили нападения малороссийских крестьян, прибыла ослабленная и деморализованная к Корсуни, где была атакована Хмельницким и потерпела второе поражение. Отступление и на этот раз вскоре превратилось в бегство, однако польским воеводам удалось спасти и вновь собрать значительную часть своего войска.
Новый удар наконец-то вывел Республику из апатии. Казалось, в один момент исчезли все партийные дрязги и политические разногласия; король, магнаты, ксендзы, мелкая шляхта, города соревновались в наборе и снаряжении солдат, молодые и старые взялись за оружие.
Хмельницкий разбил лагерь под Пилявцами и укрепил его легкими земляными валами; здесь он спокойно ожидал нападения противника.

На этот раз король Владислав IV сам отправился в свое войско, но только для того, чтобы провести его смотр. Убедившись в превосходном состоянии войск и боевом духе дворянства, он самодовольно покрутил усы и в успокоении вернулся в Краков, а вскоре как будто забыв обо всех опасностях, как обычно устраивал свои празднества, ухаживал за прекрасными дамами и ездил на охоту.

Во время охоты под Меречью 20 мая 1648 года под пение фанфар и радостный лай собак королю доложили, что гонец доставил вести из армии.
– Ну, что там? – спросил король, поглаживая усы. – Победа?
Гонца вывели вперед, бледного, в разорванной одежде и покрытого пылью.
– Так что, мы победили? – воскликнул король. – Говори же, что ты молчишь?
– Неужели случилось несчастье? – тревожно стали переговариваться придворные.
– Мы разбиты, – заикаясь, произнес гонец.
– Разбиты? – пробормотал король.
– Уничтожены, в открытом бою под Пилявцами, польского войска больше не существует, – ответил гонец.
Король поднял руку, чтобы погладить усы, но не смог этого сделать...
Он упал, Сангушко бросился ему на помощь; позвали врача, но было уже слишком поздно.
– Это суд Божий, – выдохнул король. То были его последние слова.

* * *

Польской армии больше не было; уцелевшие кавалеристы бросились в укрепленные замки и города и попытались там обороняться. Казаки проникли в Галичину до Замостья, Польша повсеместно превратилась в пожарище, заваленное трупами.
Только теперь, когда победа возглавляемых им свободных людей была полной, Хмельницкий задумался о своем личном деле.

Разведчики, которых он разослал во все стороны, принесли достоверные сведения, что Чигиринский староста спасся от кровавого разгрома под Пилявцами и бежал под защиту укреплений Чигирина вместе с неверной женой гетмана.

Хмельницкий немедленно принял все необходимые меры, но не ради мести, а для сурового суда.
В то время как войско казаков и татар разбило лагерь под Замостьем и окопалось в нем, повсюду отправляя своих быстрых всадников для нападения и грабежа, сам Хмельницкий двинулся на Чигирин с десятью тысячами казаков и двадцатью захваченными польскими орудиями, из которых он научил своих людей стрелять.
Чтобы виновные не смогли сбежать из Чигирина, сам гетман неторопливо приближался к городу с половиной своих людей и артиллерией, а остальным приказал широко рассредоточиться и образовать вокруг крепости огромное, быстро сжимающееся кольцо.
Когда казаки с севера и юга, с востока и запада одновременно появились под стенами Чигирина, гарнизон встретил их пушечными ядрами, но Хмельницкий отвел свои отряды за пределы досягаемости выстрелов и удовлетворился на первое время полным окружением города.

Ночью казаки под личным руководством своего гетмана начали возводить с северной стороны батарейный вал, который к утру был завершен совместными усилиями шести тысяч человек.
Прежде чем осажденные успели осознать происходящее, пушки уже были установлены на валу и открыли огонь, на что поляки с живостию отвечали.
Их ядра убили многих казаков, повредили сооружение и разбили два орудия, но к вечеру в низкой и тонкой стене Чигирина уже образовалась широкая зияющая брешь.

Чтобы упредить атаку противника и, насколько возможно, препятствовать его осадным работам, поляки на следующую ночь предприняли вылазку, но она была отбита. Затем казаки продолжили энергичный обстрел, заставили замолчать немногочисленные пушки старосты и к вечеру проделали выстрелами полноценный пролом в стене.
Под покровом темноты Хмельницкий приказал начать штурм.
В то время как шесть тысяч всадников остались удерживать позицию, чтобы предотвратить возможность вылазки или побега, а две тысячи казаков стояли за батареей в качестве резерва, остальные две тысячи спешились и с диким «ура!» устремились к пролому, через который прорвались с первой же попытки.

На улицах уже кипел бой, часть города уже горела, когда горожане и гарнизон в отчаянии подняли белый флаг. Староста был схвачен собственными солдатами, а жители Чигирина бросились в замок старосты и захватили его любовницу.

Тем временем подъехал Хмельницкий и остановил сражение. Бургомистр в сопровождении двух старейшин города и начальника гарнизона предстал перед гетманом и, стоя на коленях, молил о пощаде для города, предложив за это выдать виновных и выплатить победителю сто тысяч польских гульденов.
Гетман принял эти условия.
Его казаки заняли город, а польские солдаты сложили оружие перед воротами.

Через некоторое время к Хмельницкому привели Чигиринского старосту и Лидвину со связанными за спиной руками.
Хмельницкий сошел с коня и обратил долгий, полный страдания и боли взгляд на свою неверную жену, которую он когда-то так горячо любил. Лидвина бросилась перед ним на землю и рыдала, умоляя о пощаде.
– Здесь речь идет не о милости или немилости, – спокойно ответил Хмельницкий, – а о справедливости и несправедливости. Не я буду судить и наказывать виновных, по этому делу должен состояться надлежащий суд и вынести свой приговор.

Затем старосту и Лидвину по приказу гетмана увели и приковали цепями к столбам его походного шатра.
На следующий день жители Чигирина заплатили предложенный ими самими выкуп, после чего Хмельницкий немедленно отдал приказ об отходе.
Он сел верхом, затем, по казацкому обычаю, привязал пленников к хвосту своего коня и покинул сцену праведной мести вместе со своим небольшим войском.

Это была странная процессия: небольшие горячие украинские кони радостно ржали и фыркали, воинственные вооруженные казаки распевали свои чудесные песни о свободе, посреди них в простом седле ехал суровый, печальный мужчина в бесхитростной крестьянской одежде, а за ним плелись на веревках закованные в цепи и с непокрытыми головами надменный деспот и неверная красавица в отороченных драгоценнейшим мехом бархатных нарядах.

Итак, Хмельницкий вернулся под Замостье.
Его отважные воины приветствовали гетмана ликующими криками, а он серьезно и спокойно въехал в лагерь и направился в свой шатер.

На следующий день в середине казацкого гуляй-города было выделено свободное место для суда, который должны были свершить над шляхетским произволом лучшие люди свободного народа, под открытым небом: «Бог в свидетели», как это называется согласно казацкому закону.

Из всего войска были избраны двенадцать пожилых присяжных, знающих законы и обычаи. Они сели на возвышении. Подсудимые встали слева, истец Хмельницкий справа, а свидетели напротив присяжных. Жаждущие услышать приговор суда казаки, численностью в шестьдесят тысяч, толпились у заграждений; беспрестанный ропот прокатывался по этим людским волнам.

Небо было затянуто тучами, когда старшина присяжных призвал Хмельницкого изложить свое дело.
Гетман говорил просто и без прикрас, но со всем естественным для своего народа красноречием в тоне и выражениях, истина и факты говорили сами за себя, и эта речь так сильно захватила сердца и совесть слушателей, что седовласые воины, сражавшиеся более чем в двух десятках битв и получившие в них столько же шрамов, начали плакать вслух.

Хмельницкий рассказал про свой дом, свою семейную жизнь, жену и сына, тихое, мирное счастье в Хмелине, затем грабеж его имения, похищение и вероломство Лидвины, избиение кнутом сына, бесплодные хождения по всем судам Польши, даже к самому королю, про героическую смерть обесчещенного сына в битве под Желтыми Водами.
В завершение он потребовал правосудия и сурового наказания.

После этого старшина присяжных стал заслушивать свидетелей, часть из которых были старые слуги Хмельницкого, последовавшие за ним на Украину, а некоторые – люди из гарнизона Чигирина и королевского двора, попавшие в плен к казакам.
Все под присягой дали показания в пользу истца.

Когда старшина обратился к старосте, а тот отказался от ответа и оправданий, то Лидвина упала на колени и вскричала:
– Всё это правда, мы виновны, но смените гнев на милость!
Присяжные начали тихо совещаться.

Затем старшина встал и огласил приговор.
– Присяжные решили, что Богдан Хмельницкий прав во всем и вся.
Этот приговор сопровождался ликующими криками казаков.
– Чигиринский староста, – продолжал старшина, – посему обязан вернуть Вам имущество и Вашу жену. За свои преступления оба обвиняемых приговариваются к наказанию в сотню ударов кнутом и смертной казни.
Суд завершился.

Лидвина умоляюще протянула руки к мужу. Он отвернулся.
Приговор надлежало привести в исполнение немедленно на месте вынесения.
Были установлены два позорных столба и две виселицы.
Сначала старосту привязали к столбу и высекли кнутом, а затем казнили.
Когда староста испустил дух, Хмельницкий удалился в свой шатер.
Через несколько мгновений прекрасное тело его жены было истерзано казацкими кнутами.
Прошло еще немного времени, и она тоже искупила свою вину смертью.
Правосудие свершилось.

* * *

Добившись своей страшной справедливости, Хмельницкий с новой силой продолжил свое великое дело, уничтожение польского шляхетского государства.
За Владиславом IV последовал его набожный брат Ян Казимир, предложивший победоносному гетману выгодный мир, но тот не принял предложение.
В следующем году Хмельницкий осадил Збараж с двумястами тысячами человек. Поляки собрали новую армию. При Зборове произошло сражение с неопределенным исходом. После этого казацкий вождь принял польские условия, освободил захваченных при Желтых Водах польских воевод, а Ян Казимир признал Хмельницкого гетманом. Однако в 1650 году Хмельницкий снова объявил войну Польше. Первоначально он потерпел поражение от поляков при Берестечке и под Копычинцами, но вскоре под Батогом атаковал польское войско и полностью уничтожил его.

Русские, шведы и венгры под предводительством Ракоци теперь попеременно с казаками и татарами вторгались в Польшу, которая постепенно обращалась в пустыню.

После смерти Хмельницкого Польша заключила постыдный Оливский мир, который был всего лишь продолжительным перемирием. Малороссийские крестьяне продолжали свои восстания, а казаки – свои набеги.
Гетман Дорошенко боролся за полную независимость казачества.
При Собеском Польша пережила еще один краткий подъем, а затем неумолимо пошла к своему концу.

Этот конец наступил не из-за внутренних разногласий, разобщенности, а также не из-за шляхетского правления, издевательств над крестьянами и диссидентами (не католиками – прим. перев.); все подобные явления были и в других европейских странах того времени.

Польша погибла из-за угнетения малороссиян на Украине и в Галичине, из-за сопротивления этого несокрушимого, богато одаренного народа, которое вскоре превратилось в наступление, народную войну, из-за восстаний малороссийских крестьян и великой столетней казацкой войны.
Более сильная раса победила более слабую, демократия победила феодализм.

Но плоды от семян, посеянных казаком Богданом Хмельницким, мстителем за несправедливость и борцом за свободу, достались не Республике на Дону и Днепре, а Екатерине Второй.
При ее правлении Пугачев, тоже казак, вновь поднял знамя свободы, но был побежден Самодержицей и как дикое животное посажен в клетку.

Лишь в наши дни дух Хмельницкого и Пугачева вновь пробудился в России и свершил революцию столь же величественную, сколь и мирную.


Примечания:

[1] Польская верхняя одежда с разрезными свисающими рукавами – прим. авт.
[2] Кривая сабля – прим. авт.
[3] Ты хорошо сказал (лат.) – прим. перев.
[4] https://i.imgur.com/QI91Swt.jpeg