Твой. Без цензуры... Глава 7

«Я настолько некомпетентен по части лечения пациентов,
что когда пытаюсь составить картину их диагноза,
заранее представляю себе,
как буду избавляться от их трупа…» ©

Шагая по коридору, Глеб меньше всего задумывался о судьбе больного, которого назначил ему курировать Гордеев. И даже не задумываясь о том, с каким сложным человеком ему придется иметь дело, очутившись в палате, какое-то время просто равнодушно косился на него, словно изучая со стороны, потом подхватив без лишних слов табуретку, уселся как раз напротив него, устраивая бланк опросного листа на своем колене.

Латухин оказался плотным мужичком невысокого роста. Одет он был в затертую клетчатую рубаху и спортивные штаны, перемещаясь в свободное от уколов и капельниц время по больнице, слегка прихрамывая на одну ногу.

Ему давно перевалило за пятьдесят, но выглядел он так, будто разменял шестой десяток. Косматые усы и кустистые брови придавали ему нелепый вид, а из-под них выглядывали его маленькие глаза, которыми он безжалостно смотрел на мир вокруг себя сквозь тонкую оправу своих очков.

Прежде чем задать пациенту свой первый вопрос, Глеб наверное где-то с минуту визуально его изучал, пока не вспомнил, зачем он, собственно говоря, вообще сюда пришел. Гордеев велел им называть себя во время общения с больными «докторами», но когда он соизволил наконец представиться, недоверчиво на него покосившись, мужчина лишь гнусаво крякнул в ответ:

— Допустим.

Латухин представлял своего лечащего врача по-другому. Он ожидал, что ему направят «эксперта» постарше и поопытнее. А взамен подсунули какого-то смазливого мальчишку, который думал только о том, как бы поскорее отсюда слинять, занимаясь своими делами. Но когда Лобов все же рискнул спросить его имя, чтобы внести эти данные в опросный лист, сплюнув прямо на пол, Латухин грубо отозвался:

— Прежде чем обращаться ко мне с подобными вопросами, молодой человек, вам не мешало бы запомнить, что в силу возраста здесь сначала говорю я, а потом уже разрешается открыть рот и всем остальным.

В его глазах светилось презрение — не лично к практикантам, а вообще ко всем врачам. Помимо этого в нем чувствовалась какая-то непреклонная гордость, не терпящая глупостей.

Привыкнув разговаривать в подобном тоне со своей женой, он общался так со всеми, кто его попадался в поле его зрения, никому не делая спуску. Некоторые врачи вообще боялись к нему заходить, особенно это касалось медсестры Тонечки Лебедевой, жаловавшейся Тертель на его хамское поведение. Что же касается самой Тертель, то она старалась и вовсе с ним не связываться, считая дни до его выписки из больницы.

«Оберешься ты с ним ещё хлопот, уж можешь мне поверить! Лучше бы тебе Гордеев дал другого пациента» — вспомнил Глеб слова этой женщины, но истинный смысл её предупреждения дошел до него почему-то только сейчас.

Мрачно покосившись на пациента, он вновь перевел взгляд на опросный лист, пытаясь сосредоточиться на его пустоте. Возвращать такой бланк, без записей, было нельзя, — тогда Гордеев его точно прибьет, но и разговорить Латухина у него тоже не получалось.

Если тот так дерзко отреагировал на вполне невинный вопрос, ему страшно было себе представить, что последует дальше, когда он начнет спрашивать, в целом, о его состоянии.

Нет, Лобов, конечно, подозревал, что Гордеев подсунет ему далеко не лучшего кандидата в пациенты, но что им окажется столь самонадеянный старый дурак — это было, пожалуй, слишком даже для «светилы». Тем не менее ему надо было хоть что-то написать в опросном листе. В противном случае Гордеев повесит его прямо напротив дверей ординаторской, придушив тесемками собственного халата. Тогда Глеб ещё не догадывался, что от степени болтливости старого маразматика будет зависеть не только его успеваемость по части учебы, но и сама жизнь.

Мысленно отправляя несговорчивого пациента в преисподнюю, он перевел дух, после чего собравшись заново с мыслями, спокойно отозвался:

— Мне, собственно, безразлично, как вас зовут, но эта информация возможно понадобится тому, кто будет лечить вас в дальнейшем. И вашим лечащим врачом скорее всего буду я.

— Вот как?! — прокудахтал рысеподобный мужчина в очках. — Можешь спрашивать меня о чем угодно, я все равно не буду ничего говорить, пока ко мне не пришлют настоящего врача!

На миг у него сложилось впечатление, будто здешний медперсонал и вправду собирался его прикончить, подослав к нему несведущего практиканта. И возмущенный подобным положением дел, взбунтовавшись, он внезапно выпрямился на постели, демонстративно складывая на груди руки, и нарочно принимая закрытую позу, свидетельствовавшую о его недоверии к этому молодому человеку.
 
— Позвольте, но если я не буду ничего знать о вашем состоянии здоровья, как мне тогда назначать вам лечение? — возразил Глеб, поражаясь собственной выдержке. Кто-то другой на его месте уже б давно задушил этого Латухина подушкой.

В ответ мужчина передернул усами, показывая всем своим видом, что их диалог окончен, и больше не скажет ни слова, сколько бы раз к нему не обращались. Вот только сам практикант так просто сдаваться не собирался. И если секунду назад он хотел все бросить и покинуть палату, то теперь решил действовать этому типу назло, словно специально нанявшись помотать ему нервы. Латухин хорошо поддавался на провокации. Выводить таких из равновесия было сплошным удовольствием.

Единственный «побочный эффект» подобных практик состоял в том, что в ответ можно было наслушаться о себе немало нелестного, но необязательно же было принимать эти слова на свой счет.

«В конце концов, я не ребенок какой-то, чтобы со мной так разговаривали! — подумал Лобов. — И что вообще этот старый маразматик о себе возомнил?»

— То, что вы желаете, чтобы вас лечил кто-то другой, ещё не означает, что конкретно МНЕ по душе возиться с таким пациентом, как вы, — заявил он открыто Латухину, наблюдая за тем, как тот мгновенно меняется в лице, весь побагровев от переполнявшего его гнева. — Да я могу запросто от вас отказаться, и пусть тогда с вами нянчится младший медперсонал!

Врачебная этика обязывала обходиться с пациентами вежливо вне зависимости от обстоятельств, но тут уж само Провидение велело выйти за рамки и проучить этого самодовольного дурака. Сделав вид, будто он собирается уйти, Глеб щелкнул авторучкой, сворачивая опросный лист, когда выпучив на него свои обесцвеченные глаза, Латухин прорычал в ответ:

— Вы не станете повышать на меня голос, молодой человек. Я не потерплю такого неуважительного к себе отношения!

Шокированный бесцеремонностью поведения пациента, Глеб поднялся со своего места, окидывая мужчину презрительным взглядом. Если другие тряслись перед ним словно прошлогодние листья на ветру, это ещё не значило, что он тоже был готов пресмыкаться. Глеб презирал Латухина за то, что тот изводил своими жалобами медперсонал, доводя до слез Лебедеву, но больше всего он презирал тех, кто терпел маразм таких пациента как этот тип.

— Моя профессия не обязывает дни и ночи торчать в вашей палате, — бросил он ему на прощание, устремляясь к двери.

— Я никуда вас не отпускал, доктор… Как вас там, погодите? Впрочем, неважно, — отмахнулся Латухин,  падая на постель. Остановившись на полпути, Глеб повернулся к нему.

— Эй, ты! Слушай ... Те, — вспомнив о врачебной этике, он мгновенно исправил свое обращение, останавливая взгляд на перекошенной физиономии пациента.

— Так намного лучше, — отозвался Латухин, смиряясь в глубине души с подобной расстановкой дел и принимая внутри себя какое-то решение. — «Слушайте», и никак иначе обращаться к себе я не позволю. А теперь садись, — указал он на табуретку, где только что сидел практикант, — и записывай обо мне информацию, ежели она тебя так интересует. Но знай, я не выпущу тебя отсюда до тех пор, пока ты не запишешь все в свой опросный лист в подробностях. Равно все так, как я скажу.

Вздохнув, Глеб вернулся на место, и разочарованный тем, что у него так и не получилось избежать компании этого типа, молча развернул перед собой бланк, начав мысленно молить Провидение, чтобы сюда поскорее заявилась Тертель, пока он окончательно не свихнулся от выходок старого моржа.

***
      
Рудаковский долго боялся заходить в палату к своим пациентам. Так что если бы не Гордеев, он бы вряд ли к ним заглянул, опасаясь столкновения с их домогательствами.

В принципе, внешне они ничем не отличались от обычных мужчин, тем не менее в их манерах, жестах и обхождении с себе подобными мелькало что-то такое, что вызывало у окружающих определенного рода подозрения относительно их подлинной ориентации. И это нельзя было скрыть.

Посчитав их «опасными» для обЧества, главврач был вынужден пойти на крайние меры, упаковав подобных мужчин в отдельной палате, куда имели доступ немногие. В основном, женщины предпенсионного возраста. Но когда вместо привычных ворчливых санитарок и сплетниц-медсестер к ним заглянули молоденький практикант под руководством мужественного и не менее притягательного куратора, любвеобильные пациенты всполошились не на шутку.

Держась дерзко и напористо, Гордеев успел покорить сердца своей обходительностью едва ли не всех представителей «голубой» палаты, с десятой попытки попав иглой в вену легкомысленному Кукареке. После чего установив капельницу прямо над его кроватью, (умудрившись, правда, перед этим пару раз уронить емкость на пол), он присандалил бутылку с раствором на перевернутую швабру.

Затем подмигнув робко жмущегося у двери палаты практиканту, попросил его подойти к нему поближе. Не смея ослушаться руководителя практики, Рудаковский нерешительно сдвинулся с места, с опаской озираясь по сторонам.

Прощупав Кукареке вены и все ещё сомневаясь, что он попал иглой туда куда надо, Гордеев перевел взгляд на студента, упрашивая его сесть рядом с пациентом.

— Бодрее, доктор Рудаковский, бодрее! Больной не кусается! Подходим, не стесняемся! Только швабру мне не зацепи! Я её еле-еле установил…

Любуясь этой «чудо-конструкцией», запатентованной лично Гордеевым, практикант подхватил  табуретку, располагаясь напротив бесстрашного куратора.

— Александр Николаевич, а почему вы не воспользуетесь другой установкой? — осведомился он у «светилы», нарушая собственное молчание. — Почему надо было закреплять капельницу именно на швабре?

— Меньше слов, больше дела, доктор Рудаковский! Сядь на место и не мельтеши у меня перед глазами! — раздосадованным тоном обратился он к практиканту, поправляя съехавшую набок капельницу. — Вспомни правило номер три моего «кодекса»...

— «Вопросов лишних не задавать»? — вопросительно уставился на него Рудаковский.

— Именно. Поэтому веди себя достойно и не приставай ко мне из-за всякой ерунды.

Оставив Кукареку в покое, он подозвал к себе практиканта, и тотчас ухватив парня за шиворот, представил его будущим пациентам:

— Знакомьтесь, это доктор Рудаковский. С сегодняшнего дня он будет вас всех курировать, поэтому постарайтесь вкратце поведать ему о своих жалобах, чтобы по составленным им записям я мог бы уяснить для себя картину вашего заболевания, и решить, что делать с вами дальше.

Кивнув, Кукарека с интересом уставился на заинтересовавшего его практиканта. Замешкавшись, Рудаковский не сразу к нему подошел, что-то упорно выжидая. Тогда поближе подтолкнув к нему нерешительного студента и став поодаль, Гордеев принялся следить за происходящим, делая вид, будто его это действительно интересовало.

— Ну, поел я значит, пирожков… — начал рассказывать о себе Кукарека, с каким-то мазохистским упоением перечисляя «лечащему врачу» свои симптомы. — На первый взгляд они казались свежими, но после них мне стало так плохо! Тогда я поспешил принять по совету друга «Алмагель», но после этого лекарства мне стало только хуже…

Слушая рассказ пациента, Рудаковский украдкой косился на «светилу», но его лицо оставалось непроницаемым.

— Вот так, с самолечением я и загремел в больничку, — закончив свое повествование, улыбнулся Кукарека, ожидая услышать от него вердикт относительно собственного здоровья.

— Отлично, — кратко бросил Гордеев, после чего подмигнув украдкой практиканту, снова обратился к пациенту: — А сейчас этот практикант вас пропальпирует, чтобы мы могли поставить вам окончательный диагноз.

— Пропальпирует куда? — полюбопытствовал у него Кукарека.

— Никуда,— отрицательно кивнул Гордеев. — Это поверхностная процедура.

Слегка расстроившись, что понятие «пальпации» подразумевало под собой вовсе не то, что успела нарисовать ему во влажных мечтах собственная фантазия, демонстративно надувшись, пациент попытался было от неё отказаться, но Гордеев и слышать ничего не хотел в ответ, приказывая Рудаковскому как можно скорее приступить к исполнению своих прямых обязанностей.

Очнувшись, тот вопросительно посмотрел на куратора, словно не веря, что его заставляют прикоснуться к «голубому». И только ему удалось переступить через собственную брезгливость и попробовать подступиться к затаившемуся Кукареке, не на шутку обидевшись на столь бесцеремонное отношению, пациент невольно возмутился:

— Я «волшебный» мальчик и меня надо приманивать пироженками и конфетами!

— Больной Кукарека, — обратился к нему Гордеев, угрожающе возвышаясь над ним, — я должен вас предупредить, что если вы не подпустите к себе для пальпации практиканта, мне придется применить такие меры, после которых вы будете не в состоянии не только заниматься всяким непотребством, но и вообще ходить.

Уж что-то, а это вам организовать я пока в состоянии; можете поверить моему опыту.

Ежели установить свою власть над пациентами «по-хорошему» не получалось, тогда он надевал маску «злого доктора», применяя метод «кнута». И хотя сам он не очень любил им пользоваться, в жизни порой возникали ситуации, когда отдельные вопросы приходилось решать только при помощи угрозы и никак иначе.

Суета с «голубыми» — дело неблагодарное, а ведь среди них нередко попадались индивидуумы, которые вели себя порой похлеще истеричек. Таких усмирять «кнутом» — самое то. Осторожно присев на постель к пациенту, под пристальным взглядом куратора Рудаковский принялся ощупывать ему брюхо.

— А может, шампанского? — Кукарека игриво ему улыбнулся, изображая из себя коварного искусителя. — Я попрошу старшую медсестру принести к нам в палату шампанского и…

— Отставить шампанское, больной! — пригрозил ему Гордеев. — Сейчас оно нам ни к чему. — И тут же о чем-то призадумавшись, подал ему другую идею. — Но если вам так не нетерпится что-то отведать, можете попросить у неё холодца с петушком.

Увы, привыкнув отдавать предпочтение более изысканной пище, от предложенного хирургом холодца Кукарека отказался, сосредоточивая все свое внимание на неловких движениях рук перепуганного практиканта.

— Доктор, у вас такая мягкая кожа… — успев проникнуться за это время к нему нежными чувствами в надежде на взаимность, тот не смог удержаться от комплиментов. — Я тоже хочу вас облапать!

Проигнорировав его просьбу, Гордеев взглянул на часы.

— Так, время вышло. Нам пора покинуть эту палату, — отрапортовал он, поворачиваясь к практиканту и указывая ему на дверь. — У нас мало времени, а ведь столько больных ещё надо обойти!

— А вы как относитесь к людям с нетрадиционной ориентацией? — бросил на него отчаянный взгляд Кукарека, будучи очарован до глубины души его прямолинейностью.

— Я к ним никак не отношусь, — отрицательно кивнул хирург, поправляя над дотошным пациентом капельницу. — У меня есть жена и любовница. Разве я похож на голубка?

Узнав об этой новости, пациент заметно приуныл:

— Все, я потерял к вам интерес.

Гордеев пожал плечами. Собственно говоря, ему было все равно, какие чувства испытывал к нему больной. Тем более это было неэтично. Он пришел сюда лечить, а не вербовать новых фанатов почитателей хирургического искусства. Уж ежели для него ничего не значили разбитые сердца женщин, то поруганные чувства какого-то гея он тем более не собирался принимать в расчет. Для Гордеева это было все равно, как если бы в него влюбилось животное или куст. Он не придавал этому никакого значения.

Не в первый и последний раз ему приходилось разочаровывать людей своим отказом на взаимность, но такова была жизнь, и он ничего не мог с этим поделать. Действовать вопреки моральным принципам мужчина не собирался. А это означало, что шлейф «разбитых сердец» будет тянуться за ним до тех, пока он снова не вступит с кем-то в связь, давая этому человеку ложную надежду.

Подозвав к себе Рудаковского, он направился вместе с ним к выходу из палаты, пока его взгляд не наткнулся на знакомое лицо, отсвечивавшее ему из дальнего угла палаты. Узнав в пациенте футбольного арбитра Кашшаи, которого засудили во время одного из матчей чемпионата по футболу, «светило» моментально взял его на мушку. И моментально забыв о том, что пару минут назад собирался покинуть эту палату, начал расспрашивать больного о своем здоровье и, собственно, спорте.

Он хорошо помнил тот финальный тур, когда с разгромным счетом «4:0» Испании победила Италию. Сам он поставил перед игрой на испанскую сборную, ничуть не прогадав.

Болевшему за итальянцев Куратову повезло меньше. И проиграв тогда другу два ящика пива, с той поры спорить с ним на что-то весомое Вадим Георгиевич не решался.
При виде этого арбитра на «светилу» нахлынули полузабытые воспоминания прошлых лет.

Первые туры матчей он почти не смотрел. Или смотрел, но украдкой, потому что не позволяли дежурства. Зато последнюю игру, они посмотрели на даче Куратова с таким упоением, что напрочь забыв тогда про включенный на кухне электрочайник, оба чуть не устроили на тамошней кухне пожар.

Коснувшись руки арбитра, Гордеев проверил его пульс. Но как выяснилось позже, главной причиной, по которой Кашшаи загремел в этот хирургический центр, было не повышенное давление, а обычный свисток.

— Н-да? — озадаченно посмотрел на него хирург, не понимая, где «зарыта собака». — И где же он?

Рудаковский с любопытством уставился на футбольную «знаменитость», пытаясь заранее угадать его диагноз.

— Я его, скажем так, спрятал, — признался Кашшаи, стараясь как можно деликатнее сформулировать свою жалобу.

— А куда, если не секрет? — начал наседать на него с расспросами «светило», не собираясь оставлять мужчину в покое до тех пор, пока не узнает правду.

— А вот это было второе, что я почувствовал.

Глава 8

http://proza.ru/2024/02/20/1644