Глава 4 Разговор Наволоцкого с адвокатом Романовым

 Прим. автора: сцена по первоначальной задумке входила в сюжетную линию, идущую параллельно основной: про следователя Демидова, расследующего серию преступлений, и его попытки выяснить причины этих деяний. Данная сцена являлась первой в параллельной сюжетной линии и рассказывала о посещении адвокатом Наволоцкого, случившееся уже после поимки. Сцена датирована 2014 годом и к настоящему изложению уже не имеет отношения.


 — Дмитрий Николаевич Романов, адвокат. Прибыл по делу неотложному и хотел бы тот час же приступить к исполнению, так сказать, своих обязанностей.
 Дежурный помощник по изолятору окинул взглядом представшего пред ним адвоката названного, будто сомневался в правдивости его слов. Кепка помощника сбилась на бок, а зубочистка промеж зубов, которую тот непрестанно жевал, придавала вид шпаны, ворвавшейся в изолятор прямиком с улицы. Он стоял, облокотившись спиной о стену и сложив руки на груди, как бы демонстрируя подобной позой, что мало заинтересован в визите Романова и соответственно не имеющий желания участвовать в его деятельности.
 — А разрешение у тебя есть, адвокат? — промямлил помощник настолько лениво, что казалось, будто и разговаривает он лишь чрез большое усилие. Романов на то никак не сконфузился, а лишь поправил очки и полез в портфель за бумагой, которую получил не далее как вчера: она быстро была найдена и отдана хамоватому помощнику дежурного. Тот взял бумагу, окинул быстрым взглядом написанное (в одну секунду даже несколько глаза закатил) и, не отдавая, снова обратился к Романову:
 — И не лень Вам тащиться с самого утра... Я только смену принял, а тут и Вы уж на пороге... Положим, разрешение у Вас есть, да только я вот смотрю и не знаю, кто таков ко мне пожаловал. Может, Вы с улицы забрались. Как же мне пустить тогда? Показывайте и удостоверение в довесок.
 Романов несколько прищурил глаза на подобные слова, и мышца дрогнула на его до того покойном лице, что говорило о некотором раздражении Дмитрия Николаевича, вызванным поведением нахала, который, к слову, был младше него самого. Но Романов был человек рассудительный и очень сдержанный и потому, чтобы не разжигать пламя конфликта, молча полез во внутренний карман плаща и выудил оттуда небольшое зелёное удостоверение, которое тот час же развернул и продемонстрировал дежурному помощнику. Тот прищурился, пристально разглядывая написанное, даже несколько корпусом вперед подался. Глядел примерно секунд с пять, потом перевел взгляд вновь на Романова и всё тем же монотонным голосом пробубнил:
 — Вот, господин адвокат, теперь вопросов у меня более не имеется. Вы не сердитесь на меня и не смотрите так гневно в мою сторону, ведь я ничем Вас не хуже. Я на работе тут, как и Вы... За порядком слежу, а вы... этих обслуживаете. Вы же со всей серьёзностью к своему делу относитесь, вот и я так же, — сказав это, он протянул обратно бумагу Романову, которую тот моментально принял. — Вот и судите после сказанного, как ко мне относиться. Но заранее предупрежу: мне всё равно в некотором роде...
 — Мне тоже, если честно, — Дмитрий Николаевич кивнул головой, и на лице его отразилось некоторое нетерпение. — Судить мне Вас незачем, я Вам не судья, а вот проводить меня в комнату отдельную и вызвать ко мне товарища, фамилию которого Вы имели честь прочитать в предоставленном мною документе, — это Ваша прямая обязанность. И я не хотел бы тратить ни секунды более на пустую болтовню, которой Вы меня встретили давеча, и теперь желаю приступить к беседе со своим подопечным. Так что извольте совершить некоторые действия, коли Вас не затруднит.
 — Что же Вы сразу ругаться-то начинаете... простите?
 — Дмитрий Николаевич.
 — Да, точно... Дмитрий Николаевич... Ну так что Вы ругаться-то сразу, Дмитрий Николаевич? Я, может быть, Вам от чистого сердца такие слова говорю, не со злобы и не с какой-то целью... А впрочем, неважно, — дежурный помощник запустил руку в карман рабочих штанов и извлёк оттуда связку ключей. — Николай! Ты что там опять заснул, что ли? А ну поднимайся! Я сейчас камеру пойду отпирать, а ты господину адвокату пальцем ткни, куда идти надобно... Да вон та комната, по левой стороне... Что ты, как в первый раз, в самом-то деле...
 Николай, довольно тельный и с усами, которые ему совершенно не шли, отчего хозяин их выглядел довольно глупо, поднялся из-за стола и в нерешительности встал, не понимая: остаться на месте или же идти показывать комнату для беседы. В глазах его царила такая растерянность, что Романову ничего не оставалось, как взять инициативу в свои руки: адвокат махнул Николаю, показывая тем самым, чтобы тот садился, а он, Романов, и сам прекрасно справится с поиском необходимой двери. Дмитрий Николаевич двинулся по коридору налево, оставив забавного толстяка Николая позади. Адвокат быстро приметил нужную дверь, в которой было проделано небольшое окошко (так было положено, ведь в следственных изоляторах подобная комната была под наблюдением дежурного, но слышать разговора он через это окошко никак не мог) с твёрдым стеклом и несколько пыльным. Романов дёрнул ручку и, открыв дверь, прошёл внутрь.
 Комната, в которую Дмитрий Николаевич попал, была небольшой, почти без мебели, за исключением разве что стола, расположившегося по правую руку от адвоката; прямо на стене размещалось большое окно, впрочем, занавешенное плотными тёмными шторами; по левой стороне виднелась "клетка" предназначавшаяся для подсудимых, особо нервных, можно даже сказать, сумасшедших, в которую их сажали, дабы они не имели возможности навредить защитнику или кому-либо ещё. Но сейчас в "клетке" не было нужды, — тот кого должны были привести, был абсолютно спокоен, умом не помешан и
можно даже сказать, приветлив.
 Романов отодвинул один из двух стульев и уселся за лакированный стол, сложив пред собой руки. Просидев в относительной тишине с минуту, адвокат услышал отдалённые шаги в коридоре, потом последовала ругань помощника дежурного с "задремавшим" Николаем, и уже только после распахнулась дверь, и в комнату вошли двое: непосредственно сам дежурный помощник и пред ним, с заведёнными за спину руками (скорее всего, закованными в наручники), стоял ещё один человек. Это был господин лет тридцати, может даже меньше, с лицом совершенно спокойным и ничего особо не выражающим; голова его была наголо обрита, ровно как и у всех заключенных изолятора; на теле он носил потрёпанную грязную одежду, которая была ему даже немного велика. Больше про него и сказать было нечего, ибо он был абсолютно таким же постояльцем, как и остальные. Разве только лицо его казалось несколько адекватнее и походило больше на человеческое, нежели лица тех заключённых.
 Дежурный помощник поковырялся в кармане, в котором у него звонко что-то забренчало.
 — Что же, у вас все дела по утру лишь делаются, — жаловался он в поисках ключа от наручников. — Вот и ключ ещё сунул куда-то...Ба! Да вот же он!
 Помощник лязгнул ключиком в замочной скважине браслетов, при этом бубня себе под нос что-то, и после того, как наручники весело звякнули, снял их с рук приведённого и повесил себе на пояс. Однако же приведённый не двинулся и лишь внимательно поглядел на Романова, будто ожидая команды со стороны дежурного. Наконец тот додумался, что нужно сделать и, легонько толкнув молчаливого в спину, промямлил, что-то напоминавшие слово "иди. Он осторожно подошел к столу тихими шагами, отодвинул стул, всё так же не шумя, и присел на него так легко, словно пёрышко опустилось на гладкий пол.
 — Я буду тут, — помощник указал пальцем на окошко и, бросив взгляд на Дмитрия Николаевича, вышел, захлопнув за собой дверь. И вот они остались в комнате одни, лишённые чьего-либо присутствия чужого, но, тем не менее, под присмотром ленивых глаз дежурного помощника. Дмитрий Николаевич даже несколько сконфузился от возникнувшей паузы и тут же поспешил начать диалог:
 — Добро утро, Григорий. Как самочувствие?
 Григорий ответил не сразу, помолчал с секунду, поднял глаза и, с интересом поглядев на Романова, ответил:
 — Спасибо, не жалуюсь.
 — Ну, тем же лучше... Прошу простить меня, что полезу сразу в огород, но время у меня не терпит, потому сразу к делу. Я явился к вам сегодня с делом чрезвычайной важности... Как Вы смотрите на это?
 — Я смотрю без участия, — признался Григорий, покачав головой.  — Мне-то что? У меня время терпит, да терпит безгранично. Я даже рад видеть новое лицо в череде других лиц, честно говоря, порядком приевшихся. Вы позвали меня оттого, что так велит ваша работа. Я же пришёл сюда с другим чувством, и чувство это похоже... я не знаю даже... мне кажется, похоже на новое знакомство, хотя я Вас уж видел до этого...
 — Позвольте прервать Вас, ведь время и верно, что не терпит. Григорий Александрович, я вот что хотел Вам сообщить. Слушайте... Назначена дата судебного заседания, на котором будет окончательно рассмотрен Ваш... вопрос. Вот смотрите: у меня и повестка, и бумаги, над которыми мы с Вами работали не далее как месяц назад. Точнее сказать, это ваши показания. Тут же и справки различные... вот нашёл ещё данные лабораторных исследований... Одним словом, то, что поможет смягчить Ваш приговор. Вы же понимаете, что... это единственное, на что мы можем с Вами рассчитывать?
 Григорий прикрыл глаза и покачал отрицательно головой. Вид его демонстрировал только полное безразличие к этой беседе, словно его насильно заставляли разговаривать с Романовым. Он напоминал чем-то господина, с которым завели разговор свидетели Иеговы или лица, подобные им.
 — Мне и этого не надо, если уж так, — произнёс Григорий, не открывая глаз, — к чему поблажки? Задумайтесь: разве в них есть смысл?
 — Смысл есть! Да ещё какой! Рассудите сами, голубчик: ведь если мы сядем и сложим ручки, то Вам прилетит пожизненное заключение! Никаких поблажек! Там Альгин у руля! О, этот проныра не упустит шанса, да ещё по делу такой чрезвычайной важности! Слово могу дать, что ничего не предпринимать — равносильно смерти... А мы, если поработаем хорошенько, можем добиться смягчения, авось и до двадцати лет дотянем с Вами. Оно же всё получше, чем гнить до самой смерти за стальными прутьями. Что скажете?
 — Ничего нового не скажу, — ответил Григорий, открывая глаза и безучастно поглядев на Романова. — Я, как и давеча, полностью уверен в предопределённости судьбы моей и невозможности что-либо изменить. К сожалению, а может, и к счастью, мы с Вами сейчас на разных ступенях одной лестницы: Вы стоите на полпути и для Вас пути открыты, в то время как я стою уж на последней ступени, и мой путь можно посчитать уж завершённым...
 — А ну прекратите такие вещи говорить! — неожиданно вскричал Романов, несколько покраснев от негодования. — Известная мысль в Вашей голове засела! Дескать, всё, дальше дороги нет, идти уж некуда. Но позвольте! Тут нужно меры предпринимать, и как можно скорее!  Шансы на успех нашего дела есть, причём довольно сносные; я намерен идти до конца! Слышите?
 — Я-то, положим, и слышу... Только никак в толк не возьму: отчего Вы так небезучастны к моей судьбе? Вам же известно, за что я был задержан, и Вам то рассказывали. И тем не менее, так упорствуете, словно искренне верите, что я опорочен лжесвидетельствованием и вовсе неповинен во всём... Ответьте: зачем Вы этим занимаетесь?
 Дмитрий Николаевич ещё больше покраснел и, сузив глаза, приблизился поближе к Григорию, словно хотел что-то шепнуть ему. Наволоцкий же, в свою очередь, жеста не испугался, а лишь наклонил голову набок, продолжая сохранять монолитность в своём лице.
 — Я занимаюсь этим, потому что то моя прямая обязанность, — проговорил Романов, делая акцент на каждом произнесённом слоге, — обязанность, которую требует соблюсти моя работа. Даже если мы на разных ступенях, как Вы давеча выразились, то это не меняет того факта, что мы с Вами на одной лестнице, оттого и дело у нас общее. А лучше ответьте мне: Демидов до сих пор ведёт дело?
 Романов вернулся на своё место и, чтобы как-то отвлечься, полез в портфель за какими-то бумагами. Григорий натянуто улыбнулся и, глубоко вдохнув, проговорил:
 — Куда же он денется-то...
 Дмитрий Николаевич извлёк из кипы бумаг один листок, поднял его к свету, прищурился, разглядывая написанное, после недовольно цыкнул и, отложив листок в сторону, продолжил рыскать в документах. Помочь в поисках Григорий не мог ввиду своей некомпетентности в данном вопросе, потому оставалась лишь молча наблюдать за происходящим.
 — Кормят хорошо? — поинтересовался как бы невзначай Романов, продолжая свои поиски. На лице у Григория в тот же миг отразилось некоторое недоумение касательно заданного вопроса, но быстро недоумение сменилось лёгкой усмешкой. Он почесал свою щёку, заросшую щетиной.
 — Пойдёт, — отвечал Григорий, не особо стараясь распространяться, дабы не показаться двусмысленным в глазах Дмитрия Николаевича, к которому испытывал своеобразное уважение. — Дома лучше, спорить не стану, но сами видите, где мы с Вами находимся...
 — В этом Вы правы, — усмехнулся Романов и посмотрел прямо на Григория. В глазах его слово плясали маленькие огоньки, и можно было заключить, что этот человек в некотором роде смешливый, один из тех, кто всегда сможет развеять тоску в компании, может рассказать смешную историю или же просто поднять интересную тему для обсуждения.
 — А условия в камере хорошие?
 — Повторюсь: не жалуюсь. Грех жаловаться на жизнь на моём месте. Коли выделили какой-никакой угол, то изволь довольствоваться и этим. Условия хорошие, если Вы хотите это услышать. Хорошие в рамках того, что можно назвать хорошим в моём положении. Мне есть где спать, меня кормят, и тут вроде бы тепло, так что с моей стороны было бы грешно жаловаться на условия существования... Или что Вы хотели
услышать из моих уст? С женой и дочерью увидеться не представляется возможным, — известные нам с Вами персонажи наложили мараторий на это; мои руки скованы железками, а ноги и идти более не хотят; меня не далее как три дня назад вновь перевели в другую камеру к какому-то господину, который украсть как додумался, а как спрятаться после всего дела — так ума не хватило...  Это, наверное, и к лучшему, что не додумался, ведь он меня теперь своими историями развлекает — не так скучно сидеть. Хотя пред ним и у меня грех имеется: я несколько слукавил, сообщив ему, что сижу в этих стенах за небольшое мошенничество пред лицом нашего государства. Незачем ему знать о моих личных грехах, ибо то не весёлая история, которую можно поведать любому желающему.
 — Отчего Вы соврали? —Дмитрий Николаевич поднялся и вытащил из нагрудного кармана пачку сигарет, собираясь закурить и несколько снять напряжение. Тем не менее, адвокат нарушил правила этикета и забыл предложить сигарету и Григорию.
 — Неправда, сказанная во имя пользы, ложью именоваться не может, — проговорил Григорий, приподняв немного брови, словно несколько удивился заданому вопросу.
 Дмтрий Николаевич уж успел засунуть папироску в рот и раскурить её. Комната наполнилась едким запахом сигарет, и в воздухе повис серый дымок. Романов отметил про себя, что Григорий поступил умно, не став распространяться "о своих грехах", как он сам назвал преступление, и можно было сказать, что у заключённого и в этом был своеобразный расчёт, тонкий и по своему разумный.
 — Григорий Александрович... сигарету? — вдруг спохватился Романов и полез вновь за пачкой. За всеми этим раздумьями у него как-то из головы вылетело предложить закурить своему подопечному. Григорий сначала сделал вид, что не услышал (либо просто очень уж глубоко погрузился в собственне мысли) и после секунд десяти молчания повернул голову к Дмитрию Николаевичу и проговорил:
 — Пожалуй, что не откажусь, — взял одну папироску из раскрытой пачки аккуратно, двумя пальцами (указательным и большим) и стал внимательно разглядывать, чем, несомненно, озадачил Дмитирия Николаевича, полезшего было в карман за зажигалкой. Собирался он курить али нет, Романов овтетить не мог, однако же продолжал сидеть в ожидании требования огня со стороны Григория Александровича. Тот же, судя по всему, никуда не спешил и лишь внимательно рассматривал сигарету, принятую из рук адвоката.
 — Я вот о чём подумал, — проговорил Григорий, не отрывая глаз своих от сигареты, столь заинтересовавшей его, — друг мой, Александр Алексеевич, из раза в раз повторял, что я очень добрый человек. Происходило это по большей части после того, как я помогал ему советом либо утешительным словом, в те времена, когда друг мой приходил ко мне, ищя помощи в моих глазах. Он говорил, что... восхищается мной и старается даже некоторыми сторонами своими походить на меня. Меня всегда это согревало, но грело ровно до той степени, которая не позволяет зазнаться. Гордыня — смертный грех и грех страшный. Сколько душ человеческих пало под секирой этого дьявольского порока, мне уж и не выйдет перечесть! И я боялся осуждения со стороны Александра Алексеевича; боялся того, что друг мой разочаруется в сказанных словах своих, от чего будет грызть душу себе до конца дней своих... Мне вот сейчас вспомнилось, как мы сидели с ним в парке (у нас парк был раньше, от дома совсем недалеко, сейчас его и нет, наверное, уже) и он признавался мне, что слишком горд, что душа его очерствела из-за людского отношения, что очень уж он личность свою возвышает. И я сказал тогда ему:
 "Друг мой, Бог любит простоту и помогает людям простым! А гордыня твоя — грех смертный и порождает собою другие грехи. Но об этом не стоит ни тосковать, ни печалиться! Нужно побороть себя, избавиться от этой гадости, ибо я не представляю, как порок этот можно ещё назвать... может, я
покажусь тебе несколько религиозным, но я действительно так думаю, и никто не вправе осудить меня за это! Ещё Д-й писал, что в вере спасение человеческой души!"
 Продолжая сжимать двумя пальцами сигарету, Григорий поднял глаза на Дмитрия Николаевича и, спустя несколько секунд молчания, прибавил:
— И он ответил мне, что я очень мудр... жаль, что не могу всех воспитать... Мне бы огня.
 Дмитрий Николаевич встрепенулся, вырываясь из охвативших его раздумий, и, чиркнув колёсико, поднёс пламя к сигарете Григория, которую тот уже успел вставить себе в рот. Григорий Александрович придержал папиросу и, сделав глубокий вдох едкого дыма, секунду спустя выпустил на волю серое облачко.
 — А сейчас, как Вы думаете: он смог бы считать Вас мудрым? — поинтересовался Дмитрий Николаевич, сам затягиваясь сигаретой и внимательно изучая отвернувшегося от него Григория Александровича. Тот не спешил с ответом, внимательно изучая стену комнаты, выкрашенную бледно-желтой краской, словно в ней могло заключаться что-то чрезвычайно интересное для него.
 — Я думаю, что нет, — отвечал Григорий спустя секунды раздумий. Лицо его при словах этих нисколько не изменилось, оставшись совершенно монолитным, словно сказавший слова эти не испытывал эмоций, говорил без чувств совершенно, — люди редко запоминают добро, а вот зло врезается в памяти глубоко. К тому же, Дмитрий Николаевич, тут другая идея имеется. Александр Алексеевич человек женатый, а стало быть, и к жене своей уважение питает. Тут уж иначе не выйдет, только лишь полное отречение. Когда я говорю про отречение, я тут свою личность подразумеваю и хочу этим сообщить, что смотрят они на человека, а видят зверя, при том такого, про которого им сообщили, что он в бешенстве зубами рвёт плоть жертв невинных и умывается их кровью. Это я, Дмитрий Николаевич, кровью человеческой умылся; я зубами им животы изорвал (Вы не глядите, что я смеюсь в лицо Вам, душа моя плачет горько), а Вы мне сигарету предложили, чему я, несомненно, был удивлён. Как же так, Дмитрий Николаевич?
 Проговаривая свой вопрос, Григорий, всё ещё сжимая дымящаюся сигарету промеж пальцев, внимательно посмотрел на Романова карими глазами, хоть и несколько опухшими. Дмитрий Николаевич на такой прямой вопрос несколько сконфузился, но тут же собрался, глубоко вздохнул и твёрдым, уверенным голосом (хоть и предательские нотки выдавли в нём некоторый испуг), ответил.
 — Сигарету я предложил вам оттого, что не имею разницы между преступниками и свободными господами. Если Вы решились на преступление, ваше полное право, которое я не могу осудить. Коли Вы смогли поднять оружие против живого человека, значит, на то имелись свои причины, которые мне в данную минуту не известны. Ко всему прочему (если не брать в расчёт мои личные убеждения, которые я давеча сообщил), я есть лицо закона, а закон хоть и суров, но ко всем одинаково справедлив и не должен поощрять одних в убыток другим. Человек, пусть и переступивший черту, — при этих словах Романов ткнул указательным пальцем левой руки в сторону Григория, — не перестает быть человеком, потому и заслуживает помощи. Я адвокат, Григорий Александрович, а не палач. Я помогаю осужденным добиться справедливости, которой они заслуживают, а не рублю с плеча, лишь убедившись в том, что этот человек есть преступник.
 Григорий всё это время внимательно
слушавший Романова, в момент окончания речи адвоката поднёс сигарету к губам и затянулся. Когда серый дым вокруг заключенного рассеялся, Дмитрий Николаевич смог разглядеть на его лице некоторое беспокойство. К примеру, было видно, как дрожала нижняя губа, словно Григорий силился что-то сказать, но не решался на этот шаг. Секундное замешательство покинуло Григория Александровича, и он начал говорить, старательно выговаривая каждое слово:
 — Вы... верно поступаете, Дмитрий Николаевич. Вы меня поразили своими словами, говорю открыто. Я не хотел бы сейчас судить людей лишь по словам их, но моя душа шепчет, что Вы настоящий человек. Мне очень жаль, что Вы тратите время на разговоры со мной, человеком конченным и грешным. Хотя, возможно, в этом есть особое звено для Вас... я не могу этого с полной уверенностью сообщить, ибо и сам не знаю. Но давайте забудем всё сказанное, я чувствую, что краду ваше время, а это, поверьте, мне совершенно неприятно... Позвольте... Вы хотите что-то от меня услышать?
 — Очень, — твёрдо проговорил Романов, словно отдавал приказ Григорию Александровичу. Глаза Дмтрия Николаевича пристально глядели прямо в глаза Григорию, и этот визуальный контакт начал уж смущать последнего. Заключённый ещё раз затянулся.
 — Вон та папка, что самая большая, является ксерокопией вашего личного дела, — Романов потушил сигарету в стеклянной пепельнице, что стояла на столе, и теперь, сложив руки на груди, ходил по комнате взад-вперёд, — там всё, что удалось накопать следствию за месяцы долгой и упорной работы, однако этого мне недостаточно. Достаточно им, чтобы засадить Вас на пожизненный срок, но мало, чтобы попробовать спасти Вас. Григорий Александрович, мне не понять ваших мыслей, у меня они свои, но лучше будет для нас обоих, если Вы расскажете мне всё с самого начала... Без ваших слов эти бумажки можно в мусорное ведро снести.
 Григорий посмотрел на тлеющую сигарету, зажатую промеж его пальцев. На лице отобразилась некоторая задумчивость, но губы оставались плотно сжатыми, и хозяин их сохранял молчание. Казалось, внутри у него шла война между разумом и сердцем, к которой присоединились ещё смутные принципы, которые не позволяли Григорию рассказать правды. Хотя было бы справедливо заметить, что рассказать он уже был готов. Это было его верным желанием поделиться с кем-то своей историей, которой не знает никто —  требовался лишь пинок под всем известное место, который Григорий и получил минуту назад.
 — Я признаюсь, что не понимаю, зачем Вам это нужно, — проговорил Григорий Александрович, разглядывая сигарету, от которой осталось уже меньше половины первоначального размера, — странно  думать, что Вам есть дело до кого-то вроде меня. Хотя, может в этой битве встретились наши принципы: одни разбились о другие и уже неведомо у кого они твёрже... Плевать на всё, уже никому ничего не докажешь. Я просто буду говорить, а чему уж верить не моё дело. Оставляю то Вам... Честно признаться, я в небольшом ступоре, не знаю с чего начинать. Пожалуй, что началось это всё лет десять назад, в конце лета. Сумбурно припоминается, но могу точно сказать, что тогда моя жизнь перевернулось с ног на голову, я полюбил девушку (а может это мне тогда всего лишь так казалось), и голова моя погрузилась в туман забвения. Да, это и было началом...
 — Имя девушки? — влез в монолог Григория Дмитрий Николаевич, хотя и понимал, что поступает некрасиво, но, тем не менее, такой вопрос он не мог не задать. Рассказчик, казалось, сбился, нахмурил брови, а чрез секунду поднял глаза к потолку и затянулся сигаретой. Тлевший кончик её уж было совсем подобрался к фильтру, и того гляди, запахло бы палёным. Григорий отнял пропитавшийся едкостью окурок от своих сухих губ и, опустив голову, пристально посмотрел в глаза Дмитрию Николаевичу:
 — Анна, — произнеся имя, Григорий и с силой вонзил окурок в стеклянную пепельницу, размазав остатки сигареты по калёному стеклу. — Анна Гурьева.