Мне улыбался Гагарин. Глава 7

Рублевский уже год  соблазнял  меня  зимней рыбалкой.
С ним и с его отцом.
Для меня это казалось так странно - сидеть без движения на складном стульчике около лунки в ватных рукавицах и телогрейке. Смотреть в одну точку и околевать от мороза.
Но Илья говорил, что это так чудесно и азартно, что я абсолютно уверовал в прелесть  зимней рыбалки.
Не мог же Рублевский смеяться надо мной!
Словом, даже моя чрезмерно опасливая маман не возражала отпустить меня, что было большой редкостью!
Следовало незамедлительно воспользоваться.
Бабушка взялась вязать мне носки из собачьей шерсти, чтобы нэхэд Гришуня не замерз на рыбалке.
Нужно было купить валенки на мой сорок пятый размер, мне выдали денег на покупку и мы с Рублевским поехали в Военторг.
Там можно было достать настоящие добротные валенки.
Мы, никуда не спеша, вылезли из голубого вагона метро и пошли вверх по ступеням к эскалатору.
Народу было совсем мало, время дневное.
Люди с  работы еще не ехали.
Оба мы с любопытством смотрели, как на эскалатор заезжает безногий инвалид на низенькой тележке.
Шустро орудуя натренированными руками, в каждой из которых были рукоятки - отталкиваться от пола, инвалид чуть затормозил  в начале эскалатора.
Поманеврировал на первой ступеньке, привычно пристроив себя, и эскалатор медленно потащил его кверху.
- Самостоятельный мужик! Гляди-ка, как справляется… - с уважением сказал Илья в адрес инвалида.
Я кивнул и нагнулся завязать волочащийся шнурок,  затем мы ступили на эскалатор.
Инвалид уже успел уехать высоко, между ним и нами никого не было и мы поневоле на него таращились.
Эскалатор был длинный - предлинный, как на всех центральных станциях.
Внезапно монотонность нашего вознесения вверх была нарушена.
Мы не сразу поняли, что произошло.
Очевидно, инвалид, все же, неважно утвердился на эскалаторе.
Он изо всех сил кренился вперед, но тележка была гораздо шире ступени. Она вместе  с весом тела качнулась и он стал падать вниз.
У меня мгновенно взмокли подмышки, заколотилось сердце и фокус в глазах перестал быть четким.
Как сквозь вату, услышал я голос Рублевского: - Не удержим! Слишком быстро падает!
Мне, наоборот, казалось, что инвалид падает очень медленно: мелькало днище тележки, обрубки ног, перетянутые широкими ремнями, руки, с креплениями рукояток, голова, втянутая в плечи…
Вот он почти докатился до нас; на соседнем эскалаторе, двигающемся вниз, глядя на нас, голосила какая-то женщина…
Илья сгруппировался прямо передо мной, присел, извернувшись боком, раскинув руки по поручням.
- Гришка, держать! - пропыхтел он, когда его накрыла лавина падающего тела.
Я поднял руки, выставил блок и попытался найти опору для ног. Пальцы мои увязли в ремнях и железках, я стиснул зубы и намертво вцепился в куртку падавшего.
Мы все  трое закувыркались вниз, но перед этим Рублевский сумел принять на себя  тяжесть несущегося вниз тела и этим здорово затормозил  падение.
А я держал его, не глядя и мы, уже медленно катились к подножию эскалатора, где минуту назад я завязывал свой шнурок.
Не докатившись до начала подъема, мы почувствовали, что эскалатор остановлен дежурным. Наше движение тоже почти прекратилось.
Внизу нас встретили, подняли и я не сразу понял, что мы все трое целые -невредимые, только костяшки пальцев у меня были содраны в кровь  железяками инвалида.
 И очки где-то затерялись.
Когда я смог чуточку соображать, с виду невозмутимый Илья подал мне сбитые с носа при падении очки.
Сам я, словно контуженный, хлопал глазами и не понимал, что мне говорят и почему на меня смотрят.
Инвалид, которому по виду было  лет сорок, крепко пожал нам руки и в сопровождении какого-то мужика, придерживающего его за  плечо,  уехал наверх.
Мы же стояли по - прежнему внизу, прислонившись взмокшими спинами к мраморной стенке и я, глядя под ноги, увидел, что шнурок, который я старательно завязывал, вновь развязан и волочится по полу.
-Ну, ты гигант, - сказал Рублевский с усмешкой, - Что значит, защитник в баскетболе! Как красиво ты его принял!
-А ты чего там видел? - удивился я. - Ты ж съежился, чтоб его ловить! Где тебе было разглядывать?
- Да я не разглядывал, конечно… Просто мне  понятно, что благодаря тебе мы его удержали.
- Удержал, потому что ты подставился  и скатиться вниз ему не дал! Если б не ты, он бы убился!
-Не думаю.
- Поражаюсь твоей выдержке! Дай пять!
- Что такого? Всякое бывает!
- Зойке расскажем?
- Не, не стоит!  Лучше про рыбалку ей после расскажешь в красках, рыбку ей привезешь!
- Рыбку сперва поймать нужно!
- Спокойно, все будет!
Я насадил очки потуже на нос, помотал башкой, выдохнул и мы вновь ступили на эскалатор, чтобы вторично доехать вверх уже без приключений.
Но не тут -то было.
 Сверху откуда-то тоже было известно про то, как мы отличились на эскалаторе.
Какой-то  мужик с всклокоченной бородой потряс нам руки и, оттеснив с прохода и не давая двигаться дальше, заявил, что он корреспондент «Пионерской  правды» и напишет о нас репортаж.
Он достал блокнот, похожий на тот, в котором я в детстве рисовал своих солдатиков и стал задавать нам вопросы.
Рядом стояли две-три тетки и сочувственно слушали нашу однобокую беседу, где корреспондент не закрывал рта, а мы односложно отвечали.
И откуда только они все взялись, ведь вестибюль метро был почти пуст?
Я плоховато соображал в этот момент, а Илья терпеливо и спокойно ответил ему на все вопросы, касающиеся нас двоих и мы, наконец, двинулись в Военторг за валенками.

Уже на рыбалке, сидя над лункой и выдыхая клубы теплого воздуха, застывающие облаком на морозе, я думал про пользу моих походов в спортзал к Юрию Глебовичу.
Я понимал, что спортсменом мне не стать, но мысленно вновь и вновь возвращался к инвалиду, что падал с верхотуры эскалатора и соображал - я  сделал пусть маленькое, но доброе, хорошее дело.
Понимал, конечно, что падал инвалид не однажды, как Ванька-встанька пытался подняться  и карабкался  по жизни дальше.
И многие, думаю, ему помогали: кто словом, кто делом.
Вот,  руки мои бестолковые и бесполезные для спорта, здесь сгодились и реакция Ильи, который моментально сообразил, как мы можем помочь.
Мысли мои с рыбалки перекинулись на Илью.
Я понимал, что дружба эта неспроста.
Если я с детства был инфантильным и слышал за своей спиной, что я инфант, Илья, как раз, был совсем иным. Собранным и серьезным. Будто - бы заранее взрослым.
Рядом с ним и я становился старше.
Начинал по - другому думать и действовать, как- будто он церковная икона, что не дает человеку быть грешным.
А в том, что вне Ильи, я гораздо более никчемный, я - ох, как понимал!
При нем же, даже просто при его молчаливом присутствии, я делался из мутного прозрачным, из бестолкового - более-менее думающим.
Словом, без него я не чувствовал себя полноценным человеком.
И еще я думал вот о чем: если мне так необходим Илья, нужно его присутствие, о чем он и не догадывается, то должен же он во мне в ответ находить что-то для себя полезное?
Иначе, чем объяснить наши отношения?
Ведь он мог бы дружить с любым пацаном нашего класса, а он почему-то выбрал меня…
И самая трудная мысль была о том, что все детство я был влюблен  в Нину Поленину.
Даже когда она исчезла с глаз и уехала далеко - далеко.
И вдруг Илья очень спокойно сказал мне, что пишет ей письма.
Как давно это было! Тогда я был просто поражен: влюблен я, а пишет он!
Я почему-то ни разу не задумался о том, что он тоже может быть влюблен в  Нину! И что в ответ…Нет, не может быть!
Мой мозг хотел соображать только по одной схеме - раз я влюблен в Нину, значит, в нее никто больше не имеет права влюбиться!
Потому, что рано или поздно она об этом узнает и должна будет как-то среагировать на это!
 А в том, что она среагирует только полюбив меня ответно, я не сомневался!
И дальше полет этой великолепной мысли прервал образ Зойки. Стоп!
Я ведь ни разу не подумал о ней.
В будущих мечтах я непременно представлял себя с Ниной, обязательно с Ниной.
И Зойке  в этих мечтах места не было!
И это после всего, что у нас с Зойкой…
Я попытался представить себя и Нину в домике на детской площадке.
Тут же отмел эту мысль с негодованием, как абсурдную! Нет, невозможно! Нина спешит на детскую площадку для тайных поцелуев? Решительно невозможно.
Вслед за этим я попытался представить Илью, который пришел помогать Зойке с уроками, целующимся с ней над книгой за письменным столом.
И понял: тоже не может быть!
Затем я крепко зажмурился, устав неподвижно глядеть на поплавок и у меня в сознании возникла четкая картинка, как Илья и Нина… В домике…
И с измаянными губами идут каждый к себе домой.
Это видение было настолько реальным, что я даже зашевелился на своем шатком стульчике и чуть не упал в снег.
Я даже телом ощутил, что они могут чувствовать.
Во, как интересно: значит, Илья и Нина? Может, это плод моего обмороженного воображения, а может и нет…
Ведь представить Илью и Зойку у меня почему-то не получается, хоть умри! Ведь они - небо и земля!  Зато Илью с Ниной - пожалуйста! А самое тут печальное - что он мой лучший единственный друг…
Вот, значит, какие мысли посещают на рыбалке! 
А я - то хорош!  Об одной думаю день - деньской, а с другой реализую то, что хотел бы с той, недосягаемой…
Мыли были щекотные, нечестные…Жалили, как надсадно звенящие комары и не отогнать их было!
Я четко понимал, что в Зойку ни капельки не влюблен! Но говорить ей про это я не собирался. Ведь, она-то, кажется, наоборот…
И с Ильей у нас никогда не чесались языки откровенничать по поводу слабого пола.
Об этом мы деликатно умалчивали друг с другом.
То есть, Илья умалчивал деликатно, а я просто помалкивал про свои грешные мысли.
И только недавно размышляя о сделанном добром деле в метро, я понимал, что то, что творю ежедневно, далеко от понятий совести.
 А с другой стороны -  я ей зачем-то нужен, Зойке… Она всячески дает это понять.
И в который раз я мучился вопросами, ответов на которые я не знал. И спросить никого не мог.
 Ах, Гена-Гена, где ты?
Дома говорить об этом было тоже невозможно.
Бабушка и мама были слишком женщины, чтобы суметь понять терзания хоть и полудетского, но все же мужского сознания.
Отец был чопорен и строг, как в детстве, так и сейчас, на рубеже моей взрослости.
И уже заранее, кажется, подозревал меня во всем, в чем можно и нельзя.
И это нас с ним совсем не сближало, скорее наоборот, мы совсем отдалились друг от друга.
Из всех близких людей оставался только Илья.
Но и с ним нельзя было так вот взять и вывалить все, что сидело внутри. Приходилось держать в себе.
От этих невеселых мыслей снова заныло сердце.
Мучить оно стало чаще и чаще.
Очень уважаемый мною физрук сказал, что это от чрезмерно быстрого роста. И посоветовал переключиться на плаванье.
Как и детский доктор давно когда-то.
Летом мне предстояло море и я знал, что там станет легче.
А еще мне очень хотелось поехать в пионерский лагерь летом. Я не был там никогда.
 А Рублевский был. И не просто в лагере, а в лагере союзного значения «Орленке»! 
И Зойка каждое лето ездила в лагерь.
И, как она сказала мне в начале учебного года, если бы ее брат поехал бы в лагерь с нею вместе, а не запросился в деревню к бабушке, то был бы жив.

Рыбу я так и не поймал.
Поэтому впечатления о зимней рыбалке у меня остались самые противоречивые.
Илья принес Зойке связку плотвы после нашей поездки и сказал, что мы ловили ее вместе.
И после этой рыбалки наша троица стала совсем неразлучной.

Иногда, идя из школы, я брал Зойку за руку.
Она краснела и опускала глаза, глядя сосредоточенно  под ноги, словно боялась там в очередной раз увидеть какую-то пошлость, написанную Дроновым.
Кстати, Дронов был поставлен на учет в детскую комнату милиции.
Я  узнал об этом из разговора Инны Валентиновны и исторички, что преподавала в соседнем классе, за стенкой и когда-то рассказывала нашей бывшей классной, что учеников надо любить больше, чем собственных детей.
Я рисовал стенгазету, посвященную восьмому марта, разложив свою готовальню и тянул рейсфедером тонкие завитки линий от нарисованного букета в разные стороны, а Инна Валентиновна с историчкой разговаривали вполголоса.
Я даже сперва не понял, что речь идет про Дронова, так был увлечен своим делом.
Но дважды повторенная фамилия выдернула меня из мира акварельных расплывов и изящных завитков, сделанных тушью и я понял, что на этот раз Дронов вытворил такое, за что он уже в шаге от уголовной ответственности.
Я, было, призадумался, не заслуживает ли он жалости.
В конце концов, я всегда помнил слова Ильи о том, что Дронов - несчастный человек.
Ведь, и правда, будь у него все в порядке, вряд ли бы он заедался все годы.
Ну, не нравлюсь я ему почему-то! Что ж теперь?
Может, потому, что у меня все благополучно?
А ведь так оно и есть!
Живу в отдельной  квартире, есть мама - папа, досуг провожу за любимым делом, что еще надо человеку?
Все, как когда-то справедливо перечислял сосед Гена.
Кроме того, есть замечательный друг Илья, есть девчонка, которая преданно любит и не скрывает этого.
И, может быть, поэтому мне никогда не хотелось никого дразнить, задирать, обижать…
Я даже язык в детстве  на улице никому не показывал! Только доктору…
А так ни-ни!
И вот, после всех слухов о том, что Дронов поставлен на учет в милиции, он, как в детстве, снова «показал мне язык».

Мы выходили из школы. Как обычно, Зойка, Рублевский и я.
В толчее на выходе замаячил Дронов, которого мы теперь чаще видели издали, чему все трое были несказанно рады.
Вот так, тесно, как сейчас, вываливаясь из школы, мы теперь встречались крайне редко и всегда, когда это случалось, Дронов фыркал или корчил гадкие рожи, умудряясь испортить настроение хоть на минуту.
Он прошмыгнул мелкой рыбешкой между крупных рыб -десятиклассников и исчез с глаз.
Мы спокойно дошли до детской площадки и Рублевский сказал, что дальше с нами не пойдет - у него какие-то срочные дела.
Мы пожали друг другу руки и я повел Зойку домой.
И тут, словно из - под земли перед нами вырос Дронов.
-Здорово, Тарелка! - сказал он, игнорируя меня и я мгновенно почувствовал его готовность снова достать нас.
-Что надо? - буркнула нехотя Зойка и взяла меня за руку.
Я солидарно сжал ее пальцы и мы вильнули в сторону, обходя пнем стоящего среди дороги Дронова.
-Ой-ой, а чего так загордилась? - крикнул нам вслед Дронов, снова обращаясь к Зойке.
- Да пошел ты! - сказала Зойка вполголоса, не сбавляя шага.
-Ишь ты!- продолжал кривляться Дронов. - Идут, как шерочка с машерочкой! Слышь, Тарелка? А ты уже даешь своему хахалю,  или он  тебя только за ручку водит?
Зойка нервно дернулась.
-Не отвечай ему! - велел я. - Он урод! На таких, как он, нельзя обижаться!
Зойка кивнула и судорожно вздохнула, у нее даже что-то пискнуло в горле.
Наверно, она удерживала себя, чтоб не заплакать.
-Молчание - знак согласия, так? - торжественно изрек Дронов у нас за спиной.
- Гриш, ты только сам тоже молчи, ладно? - жалобно попросила Зойка.
-Угу! - угрюмо пообещал я.
-Эй, Тарелка!- не унимался Дронов у нас за спиной. - А у него конец обрезанный?
Я не стерпел.
-Сейчас назад пойду - и покажу! - пообещал я. - Разглядишь подробно! Как раз, на это твоего роста хватит!
-Ой - ей, напугал, огло - бля! Каланча! Дядь, достань воробушка!
- Пенек обоссаный! Тебя еще не перевели в начальную школу? А то, что-то тебя совсем от земли не видно!
Зойка, с силой вцепившись мне в руку, тащила меня с места ссоры в сторону своего дома и я пожалел, что дал втянуть себя в эту грязную перепалку.
Я не боялся, проводив Зойку, вернуться и застать Дронова на этом же месте.
Мне было неприятно другое: Дронов мог увязаться за нами, приметить дом и подъезд, где живет Зойка и донимать нас там.
Зойка угнетенно помалкивала, а потом сказала: - А вдруг он подкараулит тебя на обратном пути? Я боюсь за тебя!
-И что будет? Что он мне сделает?
-Ничего, я знаю…Но противно! У него язык, как помойка!
-Не думай про него, дурака!
-А вдруг правда тебя будет дожидаться?
- Не будет. А будет - ему же хуже! Нарвется на неприятности.
Я заметил, что говорю с нотками твердой уверенности в своей правоте. Сказывалось влияние Ильи.
-А пойдем пока ко мне?- неожиданно предложила Зойка. - Ему надоест тебя караулить, он уйдет!
- Ты думаешь, я его испугался?
-Ну, пожалуйста, Гриш! Мне спокойней будет!
- Ну, ладно, пошли.
Мы покладисто поздоровались с тремя недобро разглядывающими нас бабками у подъезда и вошли в его сумрачное нутро.
Поднялись на второй этаж.
Зойка вставила большой ключ в закрашенную коричневой краской  замочную скважину; замок щелкнул и со скрипом отворился.
-Разувайся вот тут! - она ткнула пальцем на лавочку под вешалкой, где стояли женские туфли и тапочки.
Я разулся, немного стесняясь вязанных бабушкой носков.
Тапочки Зойка не предложила и мы пошли в комнату, которая отпиралась ключом поменьше.
Моя раздражительная  и строгая маман никогда не разрешала мне ходить по квартире босому или в носках. Мне за такое всегда влетало.
Поэтому очень непривычно было видеть себя в чужой квартире без обуви.
Сама Зойка, скинув сапоги, переобулась в клетчатые шлепанцы, которые смешно шаркали по полу.
Комнат оказалось две.
Из большой, которую Зойка отперла ключом, дверь, которой, собственно, не было, - ее заменяли плотные портьеры, вела в другую комнату, поменьше.
Комната за портьерами была Зойкина.
Не дав мне оглядеться в проходной комнате, Зойка повела меня в свою.
Здесь все было на своих местах, ни одна вещь не валялась.
Два стула были вплотную придвинуты к письменному столу, на котором по углам симметрично лежали две стопки учебников.
На книжной полке, прибитой над столом, громко тикал будильник, стрелка которого, дрожа, перепрыгивала с одного деления циферблата на другое.
Сверху на полке примостились две фотографии в рамках.
Одна - на которой узнавалась сходу маленькая Зойка, еще дошкольница, с короткой челочкой надо лбом и бантом на макушке.
Другая была обвязана черной лентой.
С нее смотрел утонувший летом Виталик, тоже со стриженой челкой, улыбаясь по - детски широко и беспечно и тоже явно в дошкольном возрасте.
Напротив письменного стола с книжной полкой располагался сложенный пополам диванчик с притулившимся в углу большим плюшевым медведем.
За диванчиком, словно вагончик за паровозом, приткнулась кушетка с веселым клетчатым покрывалом.
На кушетке, тоже в уголке, сидел пластмассовый Буратино в полосатом колпаке. Колпак и красная жилетка на нем были связаны на спицах.
Проследив за вытянутыми по стеночке двумя диванчиками, переведя глаза на две стопки книг за письменным столом, я понял, что брат и сестра Тарелкины жили в одной комнате и по очереди делали уроки за одним письменным столом.
Пока я разглядывал комнату и представлял себе, как Рублевский помогал Зойке с уроками, сидя сбоку у стола, она подошла к широкому подоконнику, отодвинула в сторону тюлевую занавеску и, взяв в руки тяжелую лейку, стала поливать большой фикус, что распластал по оконному стеклу свои толстые ладони-листья.
В противоположной от окна части комнаты стояли радиола на пластиковых ножках и резная тумба - столик со швейной машинкой «Зингер».
Машинка была старая, тяжелая, притягательная вязью бронзово - черных букв и тускло поблескивала гладкими изгибами, как толстая анаконда.
-Красивая, - похвалил я швейную машинку, разглядывая вблизи механизм с колесом, ремнем и педалью.- Ее нарисовать интересно…
-Это  бабушкина, - охотно объяснила Зойка. - Ее бабушка из деревни сюда перевезла. Осенью. Ну, после того, как Виталик утонул…Она свои вещи все потихоньку к нам перевозит.
-Зачем?
- Жить с нами будет. Вот, летом дом свой продаст в деревне - и переедет.
-Зачем? Зачем дом продавать?
-Трудно ей там. Она не может в деревне оставаться. Виноватит себя, что Виталика проглядела. Каждый день эту речку проклятую из окна видит.
- Ты думаешь, она и вправду виновата?
- Кто знает? Его удержишь разве? Тут думай - не думай, оно случилось - и все. - Назад не открутишь, - так мама говорит. Во всяком случае, маме с бабушкой легче будет.
- А тебе?
-Не знаю. Не думала…Просто хочу, чтоб мама, наконец, плакать перестала.
-Зой, а отец у тебя где?
-Отец? Отец умер. Я во втором классе тогда была.
- Я не знал…А отчего?
- От желчекаменной болезни.
- Я не знаю, что это за болезнь такая?
- Я и сама толком не знаю.
- А мама твоя замуж потом не выходила?
-Куда же замуж? С двумя маленькими детьми?
- А что? Вон, вдова Пушкина после его дуэли с четырьмя детьми замуж вышла! Да еще и за генерала именитого!
- Так то вдова Пушкина! Что ты сравниваешь?
- А сейчас она что делает?
- Кто? Вдова?
- Мама твоя.
- Сейчас? Что и при отце. Работает. На швейной фабрике «Большевичка» . Закройщицей.
Я присел за письменный стол.
Зойка закончила поливать фикус, вернула лейку на подоконник и села на диван, положив руки на колени.
Мы сидели и молчали. Будильник громко тикал.
Я не знал, о чем говорить и что делать в этой прибранной комнате, где будильник строго, словно метроном, отщелкивал ускользающие секунды.
Потом за стеной заговорил телевизор.
-Соседи! - пояснила Зойка, поймав мой взгляд.
-А у нас тоже были соседи, - сказал я в ответ. - Гена был, моряк северного флота. И его родители. Мы с Геной дружили.
- А сейчас он где?
- Сейчас? Не знаю. Переехали они. У нас родственный обмен был. Мы съехались с бабушкой, а они, соседи, уехали жить к ней. Я без Гены скучаю. Он был хороший парень. Учил меня стихи писать, советы давал нужные…Жалко, что он уехал!
-У тебя же есть Илья! Он тоже хороший друг.
-Да, - сказал я и поднялся. - Я пойду, наверное?
-А вдруг Дронов еще там?
- Ты опять начинаешь? Что ж, мне теперь прятаться у тебя?
- Ты тогда, если он еще там, не слушай, что  он будет трепать, ладно?
- Ты, главное, сама не слушай. Мне-то все равно, что он мелет!
-Давай, завтра я одна пойду - вдруг он опять?
- Еще чего! Тогда будет ясно, что мы его испугались, а нам ведь плевать на него!
- Да. Плевать. Иди. До завтра!