Звёзды останутся здесь

Суждение

Дима сидел на берегу и внимательно смотрел на небо. Он ждал Анастасию – она обещала скоро быть, но уже опаздывала. Он глядел, то на разгоравшуюся багрово-синюю ширь, то на чернеющие воды озера, в котором этот алеющий костёр отражался. Его давно беспокоили много дел сразу: и охладевающая к нему подруга, и разлад в семьи, но особенно… Что было куда страшнее, словно огненные искры в пшеничном поле, это – чувство нестабильности, призраки прошлого. Каждый вечер, лишь зайти Солнцу за горизонт, его арканила тревога. Неистовая и пробирающая до самых закутков и всесильная. Страх невесть чего: смерти, внезапной, и страшной, ужас от, окутанного мраком, будущего.

И непонятно, что делать, когда подступает осознание, прошедшей жизни, если она толком и не начиналась. Ложись и помирай! – Шутит отец, но юмора отдаёт привкусом могильной земли. И вот, он тут – в кампании лягушачьих перезвонов и лопочущих, шепчущих нечто далёкое, камышей и трав холма. Здесь, он один – к счастью или нет, но других не было. Погонщики табуна были далёко, а остальные либо ушли, а может и вовсе не приходили. Тишина, хоть кричи – не придут на помощь и отзовутся.

И он – слегка смуглый от жаркого Июня, как Врубельский демон, сидел на скале. Он обхватил пыльными руками колени – старая привычка, прогоняла суетливые мысли. Там, за кругом уединения, покоились и жили в бесконечном вальсе, машины, люди – мир. Здесь своё царство, затерянное, как за городом, подле омута, так и в голове. Окутанное рощами старых, уснувших чувств, так и наносного ила спешки и мелких дел. Было в этом мальчишке от картин классицистов. Сосредоточенно смотрящий, точно скользящий взглядом, он покачивался, в такт волнам. Маленькие валики и полноценные, прохладные барханы, то набегали на серо-землистый песок, то уходили прочь.

Их мягкое и вольное течение, его занимали. Но не могло ни отвлечь, ни успокоить. Сквозь заслон властвующей идиллии прорывались раскаты испуга. Как грозовые шторы, они шли массивно и раз за разом, ударяли в безжизненную пустошь его души. И Дима надеялся, что она придёт: к чему её помощь? Вовсе нет – пусть хотя бы поговорит, вырвет внимание на себя. Больше и не нужно – постарается сам. В любом случае, попытается. Ещё далеко до конца и силы, чтобы пошатнуть трон своего беспокойства, есть.

И влажный воздух нагонял некоторую сонливость, точно борясь с мальчишкой. Но он упорно ждал, и не зря!.. Сзади, недалеко, раздалось эхо переката щебня, как журчание. А затем лёгкий позёмок звука, и тоненькое причавкивание обуви по засеянной галькой тропе. Мальчишка встрепенулся. Всё это время он был в болотистой котловине собственных, закольцованных, размышлений с единственным итогом. Теперь, над ним, будто бы воссиял свет, отчего он облегчённо вздохнул и слабо улыбнулся. Вал, порушивший хлипкие образы внутри него, давно прошёл. Но напоминающие ветра с горечью утрат, его не покидали.

Потому, он, как израненный воин, и радовался, но высказать восторга не мог. Его предел – мимолётный жест, почти недвижимой руки, или такая – бессильная улыбка.

В полуобороте, он пригласил жестом сесть рядом, но молчал. А подруга, аккуратно умостившись на гранитной глыбе – полузатопленной, обняла его. Но Дима не ответила; глаза отвечали вместо рта и показывали туда, где бессильны руки. А смотрел на небо: там разгоралась ночь и пробуждались первые звёзды. Медленно, плавно, они прорывались через тёмную завесу и тут уже множились, на гладком лице озерца. Как россыпь, они поблёскивали, иные мерцали, и вокруг стало довольно светло. Девушка поняла, к чему он клонил и замерла. Она не двигалась – пляска огней и вальс волн её очаровал. А к мальчишке стали приходить первые слова, словно давние, породнившиеся с ним гости.

Ему хотелось говорить здесь, сейчас!.. Но получалось плоховато: вязкость пустых речей тянула обратно и решимость таяла. И, бросив всякие попытки сказать ей чего-нибудь, он принялся размышлять. А девушка, поправив лёгкие и отражающие мир, как зеркало, волосы искоса смотрела на него. Она упорно ждала от него слов, ведь он разрывался от мыслей. Но, тем не менее, как оловянный солдат, стоял и плавился от чувств. В любом случае, ей виделось это так. Она принесла ему не лучшую весть: их общение, начавшись здесь, возвращалась к своему истоку. И нужно было сообщить это как-то, помягче, чтобы не заслужить себе врага.

Жизнь меняется, – рассудила она, – и, если сегодня, мы расстаёмся, не факт, что навсегда. Возможно, в туманном завтра, судьба сведёт нас вместе: или он, или… Я.

Свою жизнь, она, видела, как путешествие и движением. От малого к большему, от первого ко второму. Что есть сейчас, потом может пропасть. Но она не хотела забывать кого бы то ни было, а потому, и сейчас, поступала принципиально.

Паренёк взволнованно искал, что и о чём будет говорить. Но, его цель мало отличалась от её. Он подозревал девушку во всём, что только может быть. Особенно же, здесь выделялась ложь. Ему казалось, будто бы она лгала ему с самого первого дня знакомства. Не сказать, что он сильно ошибался, но представлял не всю картину. Как тут, где он видел общение земли и неба лишь вечером и ничем больше. И в целом, жизнь ему представлялась долгой, но однозначной дорогой к известному концу. Поэтому, он во всём искал подвоха и каждый раз, словно назло, убеждался. Вот и сейчас, объятый пожаром тревоги, он видел повсюду лишь разрушение. Как свою жизнь: расколотой чашей, из которой давно ушла вода жизни, оставив, стонущие руины.

Иногда, совсем редко, в его душе теплилось желание перемен, но серый и грязный песок воспоминаний, заметал всё. И оазисы светлых мгновений, также, гибли с каждым днём, и он видел, пройденный им путь только чередой горьких неудач. Словно звезда его жизни вспыхнула, озарив всё, а затем сгорела, не освещая ему дороги. И всё вокруг, виделось осколками, взорвавшегося мириадами искр, мира. Так и не рождённого до конца – вымученного, но, напоминающего о себе иногда. Куда бы взгляд ни пал, он найдёт маленькие памятки о нём. Родной, как брат восход, или игра света с тысячами листьев, будто вечнозелёных берёз.

Как голос, шепчущий из тьмы: «я тут! Я жив, но ты меня не видишь…». Но собрать или увидеть их, как часть целого – не получалось. А тянущее чувство, манящее к ним, и приковывающее там не уходило. И Дима, стоял, там, в этих местах, будто силы – думал. Словно что-то ждал, как шхуна попутного ветра или укутанный снегом и встревоженный морозом, одинокий волк. Такой же – невесть чего ищущий, но гонимый непонятным чувством. И он также – мучался. Влекомый к невзрачным местам, где терял контроль над собой и тщательно всматривался в каждого встречного человека. А бывало: широко открытыми, но почему-то измученными глазами, глядел на что-то заурядное. Вороньи тучи, парящие над редкими деревьями, виделись ему куда большими, чем шабашами птиц. Чьи чёрно-смолистые стаи громадами перелетали с одного места на другое. В эти моменты, он ощущал давно утерянное чувство: родства ли?.. А может быть и свободы.

Тревога, как суровый и жестокий надзиратель, довлела над ним. И стоило ей учуять, что привычный, проникнутый содроганием от ужаса перед жизнью менялся, так она вырывала последнее. И так, шаг за шагом, у него не осталось под ногами опор. Всё затмило море бесконечных переживаний. И он, увлечённый своими бедами, совсем ушёл в них с головой. И сейчас, снова погружался в этот холодный поток, и убегал через окно памяти от неё прочь. Туда, в вечно чадящий, и безжалостно сожжённый мир.

Анастасия же, смотря на изнеможённого паренька, начала сама. Ей было, что сказать, тем более что у неё на душе было спокойно. Только эта безмятежность сильна отличалась от обычной. Это отнюдь не радость от жизни, а скорее обречённая сдержанность. Но мимолётный налёт мрака, не оставлял копоти на дворце её души. Напротив, тогда набегал косой дождь простоты и снова: цветение и мерная жизнь. И перспектива нового вторжения сажи печали её не смущала. Пускай, – решила она, – оседают. Это не навсегда – уйдут.

Дима же давно завяз в самумах сомнений и тягот, от которых убегал в объятия бореев[1]. И так жил: от обжигающих, давно сухих и полых чувств, взывавших к ещё не окаменевшей части его души, до заморозок. Когда становилось нестерпимо – пробуждались, погребённые и почти погибшие, мысли и воспоминания, – воцарялось равнодушие. И ледяные жили безразличия к себе и миру, снова убивали их. И так – повторялось раз за разом, извечная борьба жестоких пределов с друг другом. В его душе, как на сломанных весах – не было чего-то определённого. Только стремительные и болезненные метания.

– Послушай, Дима… – Начала девушка, дотронувшись рукой, как нежной кистью, точно художник холста. Он дёрнулся – пробуждённый к действительности из сна мечтаний, грёз и песка неудач. С него будто что-то сыпалось, и он, – неспешно, повернулся к ней. Но в глазах не было ничего – только зрачки, ничего не выражающие. Но ей это не мешало. В отличие, от давно утопшего паренька, она держалась земли и вся громада её души – давала ей сил, смотреть в бездну. И эта основа так её крепко держала, что она не мучалась боязнью или вопросами, которые не могла разрешить. Напротив, такое крепко родство и опора, держали её. Подобно тому, как стоит и кланяется ветрам ива. Но она не переломится от оглушающего удара шторма. Поникнет, обратится к земле, – станет плакучей, – но не треснет, не рухнет, не погибнет.

Мальчишка же был иного характера. Мощный, цепкий, и оттого хрупкий. И девушка думала над словами, но всё же начала. И паренёк подвинулся к ней почти вплотную, чтобы ухватить каждое слово и ничего не упустить. Начинать ей было не просто, но она решилась:

– Дима, общения больше не сложится. Наши пути жизненные расходятся. Тебе – налево, мне – направо; Эта встреча – последняя… – Насте, несмотря на стойкость, слова дались тяжело. Было нелегко его отпускать, но приходилось. О ком она думала сейчас: о пареньке, что будет горевать или о себе? Не наделённой лучшей доле, в общем-то. Невесть, что её побудило к расставанию, но она решилась.

Дима поначалу не услышал её. Одна из звёзд зацепила его внимание: она не горела, а мерцала – часто-часто, то пропадая, то возвращаясь. В ней он видел столь близкое себе, что больше ни о чём не думал. Тучи бежали с запада на восток и то скрывали небо, то открывали. Для восприимчивого мальчишки это было сродни и его жизни, на которую то падал свет, то окутывала тьма. Но, ему больше виделись неудачи, призраки прошлого и разочарования. Как по чёрному зеркалу затона расстилались звёзды, так и на полотне его жизни всюду виднелись стежки неудач.

Если бы мальчуган обернулся за спину, то увидел бы, – как он полагал, – руины, кое-как живущее хозяйство и пепел, чадящие остовы. В противовес девушке, которая представляла свою жизнь трудным, но ясным путём. Она шла долгими и кривыми тропами: укрывалась в тени провалов и бед, поднималась, как корабль, на волнах успеха. Две разные судьбы, а значит и иные темпы. Где Дима шёл осторожно и оглядываясь, там Настя властвовала уверенно и основательно. И сейчас, где девушка хотела закончить разговор и уйти, – не хотелось мучать себя лишними оправданиями, – там парень уже ушёл от общения.

Он думал о более далёком и тем не менее приятном. Его манили бесконечные просторы над головой, и он всё думал о себе. О мире, в котором он живёт: «ведь каждый миг, – рассуждал мальчишка, – это не просто секунда, это мир. Мир в мире: как сад… Да!, именно он. Где из горючей почвы поднимаются цветы, – гигантские созвездия, – леса. И каждое их волнение – это воспоминания, вторая жизнь старого случая… И чем он больше, сад – тем больше прожито…». Но мысль оборвалась, её прервало разочарование: ведь если у кого-то полный сад, то у него, – Димы, – только остовы и пепел. Куда взора не кинь: ни камня, ни реки, ни ручья. А чья-то душа, – ни душонка!, а именно великое творение Человека, – широка, глубока, велика… Но не его – с этим мальчишка давно примирился. Но коснись – нажми посильнее и старая потечёт, расслоится и загорится, как на теле рубец. И снова – горечь, разочарование и обида на себя. За всё: за пустырь внутри и бренность снаружи.

Вся речь про расставание и прощание навсегда прошла совершенно мимо, ни разу не тронув паренька. Ему это было то ли не интересно, – он уже примирился, – то ли он ещё не осознал. Такое тоже частенько случается: когда сообщают такую сложную или тревожную новость, что человек отрешается. Он прячется под прозрачным, но прочным куполом, до куда мир не дотягивается. И он, польщённый вниманием, становится только безучастным наблюдателем. Пока другие строят, рушат, падают, но встают, – такой «мудрец» стоические равнодушен и бездвижен. А по итогу, когда бег жизни, – бессмысленный и беспощадный, – приостанавливается, настаёт страшный миг.

И тогда-то, эти гении, застывшего филантропизма, предстают на одре перед собственным отражением. И либо им вторят морозные земли, где ничего не приживается, из-за сковавшей всё гордости и чуждости мира. Там нет даже памяти, лишь буйствуют ветра сожалений, наполняющие паруса миражей воспоминаний. И они лихо и задорно утаскивают его ещё дальше: туда, откуда нет пути назад – в пустоши лжи. Человек, подавно больной видит то, чего нет. И вместо ярких, белых, жгущих его снегов, ему чудится дивный сад. И жизнь, которой не было.

А бывают и другие: спалившие всё и себя, в приступе сермяжного восторга. Поймав нить, они сочли её фитилем и зажгли. Самодовольные, они стоически выносили жар от почти невидимого, плавящего огня. Его прекрасные глубоко-голубые ветви принимались за драгоценные, но хрупкие засечки памяти… И объятые пламенем столпы рушились, подводя черту целым годам. Короткий, но всеобъемлющий танец смерти и жизни: шумный, яркий, цветастый, а потом лишь горсти пепла… И в них, когда-то была судьба, а теперь – облака страданий над головой и выжженная история одного человека…

И Дима шёл между этих двух потоков, стремительно мчащих к призывающим их. А там сначала был наивный восторг, пляски и радость, чтобы потом взорваться и исчезнуть. Мираж уносил ветер с собой, оставляя лишь редкие потоки слёз. Такова цена пути, – рассуждал паренёк и поэтому бился с собой, чтобы услышать мир. Не просто видеть, а участвовать и не просто принимать пульс его жизни как данность; А за то, чтобы стать больше, чем наблюдатель. Но болото, поначалу неприятное и грубое, увлекало его: призывало к размышлению и бегству. И он подавался: сходил из пустоши своей настоящей жизни к диковинному и пышущему мир уловок и обмана.

И снова, снова его увлекали умопостроения прошлых жизней, и он шёл на их поводу, прочь от девушки, которая была для него поворотом и шансом. Дорога, которая разветвлялась и только начиналась или заканчивалась здесь. Кто поведёт, так и решится его путь: только рождаясь из нерушимой пелены закостенелых бед или с хрустом их проламывая. Выстеливая дорогу из кольца тысяч казней себя к мартовскому полю, где ему виднелись все пути. Прочь из опустившегося тумана сомнений и его едких прикосновений, от которых множились раны…

Настя впилась глазами в паренька, но он оставался далёк от неё. Всё, что их разделяло – расстояние вытянутой руки, но лишь снаружи. Могло только казаться, что они близки или слова одного из них достигнут другого. Вовсе нет, здесь только чугунный человек мог видеть простоту. Дистанция, что их разделяла была несоизмерима: стоящие на берегу одного моря, но на разных утёсах. Один, стоически сносил удары убивающей его стихии, а другой примирился с природой и встречал ласки вод с радостью. И здесь было также. Но кое-что парень понял. Как медлительный титан, которому донесли весть, но он не в силах её осознать. Все силы стекали с его рук куда угодно: даже на сущую мелочь, но вон. Он растрачивал себя на мир.

Внутри него, – заблудившегося парнишки, – её слова прозвучали как эхо в фарфоровом сосуде. И пошли трещины, – быстро, побежали как молниями: древами. От общей, сухой и пыльный раны. И иглы или молота, сбивших единство красивой, но хрупкой фигуры – не было. Только он сам: очнувшийся на краю своей жизни в рассветной, но тёмной и непролазной чаще леса. Куда не кинь взгляды: царство полутеней, тонов и перекликающих друг друга голосов. Как в тупике идей, где не кинь взгляда, ни всмотрись – тщетно. Только занавешенная на безжизненных руках деревьев тьма. Нездешняя и пугающая, но непроницаемая.

Дима стоял, но был как в плену, на маленьком острове-поляне, а вокруг плескался мрак. Это не было волнами и даже близко не походило на стремительные набеги вод. Это было жидкое, тягучее, но при этом осязаемое как ткань, нечто. Как не всматривайся – ни отражений, ни блеска, ни шума. Немое, но сильное и своенравное потомство сомнений и угрызений… Мальчишка даже не помышлял, чтобы ступить в этот омут черноты. Ему было страшно подвинуться лишний раз: земля… Песок. Непонятного цвета, – ни серый, ни белый, ни золотой, – никакой. Он не виднелся, но явно ощущал. Немного грел ноги, но засасывал. Стоило прислушаться к тому, что он вселял: мысли о приятном прошлом или воспоминания?.. Но становилось легче и повисший дым: серый, с прожилинами то ли вечернего неба, то солнечного света. И вязкий он, налипающий повсюду и топящий в этом трещащем сплетении смрада и подкошенной чащи, тянулся к нему.

Сердце забилось быстрее, – стало страшно: понимание грянуло и разразило его до основания. Ощущение приближающегося конца, – всеобъемлющей ночи, которая утащит в такие донна, откуда пути – нет. Оно овивало его: руки – и они бунтовали, опускались и не слушались; ноги – и даже маленький шаг, чуть, но прочь – не давался; он стал статуей и склепом, для перепуганной души.

Но девушка, глядя на замершего, – Дима будто стал неподвластен времени и миру в целом, – паренька, подыскивала слова. Он сидел оторвано от природы и чуть покачивался в такт внутреннему ритму. Ветер над затоном поунялся и стало необычайно спокойно. Так бывает, но редко, очень редко – едва ли и десяток таких мгновений соберётся за век у одного. Когда высоко, как ярусы на склоне, виднеются, – близко и ясно, – тучи. Каждый изгиб, сломанный ветрами угол и размётанные шпили виделись будто можно туда подняться. Легко и просто – шаг, поднажать и вот она: вершина всей жизни, её смысл и торжество. Бегущие снова и снова, без устали, вестники дождя. Столь чуждые обычно, но родные сейчас. Что пробуждается давно забытая тоска: не простая, земная. А возвышенная: чувство потери нечто великого, всегда рядом, но потому недосягаемое. Хочется влезть – раствориться и жить среди этих монументальных остров небес.

Сбежать туда – прочь!, от оковавшего быта и существования на земле. Стать гораздо большим, всевластным. И жить там, как здесь. Точно в доме, только среди эти мчащих от ветра к неизвестному будущему. И оттуда глядеть на мир, словно бог. Ничто не заденет – мирское останется под ногами, суета мимолётных дней и волнения, тревоги утра и тоска вечера – всё будет так далеко, что исчезнет. Лишь где-то на задворках памяти, когда он будет вспоминать о том, как жил «до» – вспомнит, но плохо. Это будет перебиваемой лампочкой на тонком проводе-нити, что и сам вот-вот разорвётся. И как лопнет стекло – мысль-память о прошлом отомрёт навсегда. Уйдёт навеки и больше нигде её не отыскать: разложится, распадётся на маленькие-маленькие идеи. И те, через годы дадут побеги новых рвений и мечтаний. А пока…

Дима, – высоко-высоко, под Луной и вровень с Солнцем, будет один. Станет ходить по тонкому туману, застилающему ноги. А ниже, – толщь громовых облаков, царство молний и завеси дождей, а где-то хрупкая, словно мираж, завеса. И сквозь неё будет видно окутанную сумраком землю, точно приунывшую. Но на деле – радостно ожидающую прохладу и спасение от зноя. И он воображал, придумывал всё больше и на миг точно ощутил, что сбежал туда. Сбросил оковы единственной и непостоянной, зыбкой жизни. И с интересом гулял по громадам туч: ярусам, где носился холодный, свирепый ветер – словно бестелесный, парил там. И когда продрогал от метелицы-колоколицы[2], что даже его невесомая сущность, не осязаемая звенела, сбегал прочь.

На иные высоты, а бывало, совсем на край. И там, где шуршал и трепал его резвый буран. Местами, – хотя Дима уже и не удивлялся, – властвовали бури. Лёд, снег, изморози – они сковали собой всё. И колонны, которые, казалось, держали своды, где клубился пар, тоже обросли ими. И через кружащие вокруг них: завивающихся и растворяющихся, – вуали тёплого воздуха, виднелись трещины. Расколы и провалы, откуда доносился свист и завывание. Как напоминание: снаружи не просто морозно, но и опасно. Любой поток подхватит и унесёт невесть куда. А может и просто бросит у подножия гор или рек. Точно насмехаясь, оставят вдали и не вернуться, не остаться там, не двинуться. Будто прибитый к долине или шпилю, устремлённому к небу – новой темнице.

Но все эти опасения и красочные образы тяжёлой жизни не убивали в нём живой и цветущей надежды. Что когда-нибудь, он будет там. Среди туч, а может и ещё одной. Станет парить и будет легче спичечного коробка. А пока – он, не могущий что-нибудь изменить, – был здесь, но грезящий. Поднимая голову к отрадной чистоте бесконечного океана, к тому же с изменчивым нравом, он думал о будущем. Но душа льнула к вышине, как будто отрекаясь от малоосмысленного настоящего и угрюмого будущего. Пускай и будущее, вечно утекающее вон – к углу жизни всякого: горизонту, – мало отличалось от старых ран.

Если пройденная дорога — это вереница разорений и опустошительных пожаров, то есть ли смысл бежать с одного пепелища к другому? Разницы не будет, ведь одна удушающая гарь, и скрипящая зола на зубах. А каждый вдох – это сопротивление и бой с миром, и собой. Неизбывность внутреннего тлена, перемежающаяся с отчаянием и сознанием бессилия. Но должен быть путь, и он продолжается. Ведь цель, ради которой обнажён меч – будущее и сад души. Полночь пришла и согрела его тьмой, – после неё остались лишь угольки и игольные струйки дыма к небу, которые разнесёт зарянный[3] ветер. И осветит его юный, алеющий восход. И где-то над ними: холодящими и моложающими[4] веями и укутанной снегами, – спящей землёй, будут вольно пастись, как стада, полупрозрачные чуть сизые тучи. Тронутые налитыми силой лучами, они искрились и лёгкое пороша смотрелась нежный вальс утра и сна природы.

А стоит взглянуть на разгоравшееся зарево, рождающегося дня, когда и иссиня-тёмное покрывало ночи ещё висело над миром, то чувства расцветали. Пускай холод, что пробирает не до озноба, но до костей, – он оставался бессилен. Надежда, что пробивалась наружу через толщу смиренного ожидания разрешения жизни – плавила вокруг себя всё. И мерзлота поддавалась: убегала ручьями, стекала прочь. И чем более высилось стозевное, красное до бурно-алых тонов, тем более оно очищалось. Кажется, что этот штрих, как резкий и сильный мазок – срезал плотную и текучую тьму. А колкий, ласкающий холодный, но игривый – живой, молодой ветерок – возвещал благую весть. Он касался лица и ощущение зимы не покидало. Он напоминал, что рано ликовать, но словно обещал: надо идти, чтобы пришёл расцвет и вернулось торжество. Где-то, в высотах хозяйствующего пламени и среди чуть океанских, серебристых звёзд, ковалось будущая судьба. А он – тревожный поверенный своей судьбы, ожидал их пришествия к нему.

И в миг огонь предкосмических вершин понёс с собой, сгоняя мрак и проясняя мир. Но это было вдалеке, а пока он жил на стыке двух вселенных, в переходном мгновении. Когда он, наполовину вмёрзший в свои беды, умоляющим взглядом призывал к себе и видел, как оттепель по пустоши шагала… А он, объятый успокаивающей его позёмкой, рос душой. И чем ближе была этот час примирения с собой, тем родней казались облака.

Поглощённый до верхов презрением к себе и зарывшийся в свои пепелища идей и мыслей, теперь он менялся. Сажа и копоть, который сыпались с него и жглись, кусались, распаляли душу, срывались на борей. А тот, – словно посмеиваясь стряхал с него въедливую пыль и с усмешкой уносил прочь. Так далеко, что и представить было нельзя. И шаг за шагом, пока его каштановые волосы трепались на забаву стихии, ему становилось легче. И сколь быстро вычищался, тем пуще возникал перед собой, яснее понимал самого себя.

Горький и слезоточивый смог, от которого немел язык и мерк мир – рассеивался. Как будто морская волна его – Диму, умыла и забрала с собой накипь. Ту пену, что бродила на теле и гнила вместе с мальчишкой. Но обнажились шрамы и только укрытие на время, могло ему помочь. Поэтому, он распластался на снегу крестом и шумно выдохнул. Пар приятно вырвался из груди и тая, медленно, медленно – искрясь, поднимался и уходил. Туда, к редким тучам, которые снова стекали по гляди небес к точке начала и конца – горизонта. Ему хотелось бы подумать, но сил не было. Всё ушло внутрь – впитались в куски монолита его самости. Она скреплялась худо и бедно, как старые латы на очень прочных, золотистых и благородных заклёпках. А остальное проржавело и поэтому требовало помощи. И так он лежал, укрываемый снегами, – насквозь прозрачными и куски разбитого фарфорового гиганта, шли к друг другу. Прилипали, и из груды битых черепков возникала картины – ясная и чёткая.

Вместо уродливого лица, где косость глаз была нормой и неровности, шероховатости – шармом, стала складываться правильная образность. Слегка утомлённые, но обрадованные окна души, что тянулись к всеотцу. Он обстраивались и драгоценные камни, – когда-то подъеденные грязью, – сапфиры и их братья рубины, изумруды, – вставали на своё место. А чумазый и испуганный, бедное лишь на две картины миру – злость и страх, – портрет Димы растекался на множество отражений. Они менялись стремительно: как блистали в первый и последний раз кометы в спасительной глубине планеты.

И если обычно холод озлоблял – выпивал живительный сок и оставлял лишь бредущую вдоль мчащего в пропасть пути, то здесь… Это был воздух, как мазь и влага на раскалённую почву, в которой сгорало всё. Пошёл дождь, набивающийся повсюду и стяжение растоптанных частей и отвергнутых граней продолжалось. А вдали, ему виделся образ девушки. Она смотрела на него строго и внимательно, словно призывала. И он, не повинуясь себе, понимал все её слова. Но двинуться не мог: раны заживали, а распад прекращался, но накопившаяся гниль пожирала новые миры внутри него. А светлый и буйный огонь с шипением, – как тигр в лесах и на реке, – рыча, выпарял её. Но борьба продолжалась и из глаз пошли слёзы.

Мальчишка не понимал почему плакал, но стоило посмотреть в вышину и ему становилось нестерпимо больно. Откровение, – оно пало на него, – как длань судьбы, подчинило его себе полностью. И Дима стал понимать, что от него ускользало все эти годы, покуда он, как подневольный шёл на землю туч. Целостность – как может понимать живых мёртвый или не человек, а груда обломков и душевных травм торжествующего собрата? И мечта о единстве и последовательности точила его. А теперь – он стоял в шаге от второго рождения в настоящей ипостаси, а не призрака из надломленных и выломанных с кровью кусков и руин когда-то человека.

И эта весна – заря эпохи и первые голоса этой вестницы преображения, давала силы. А потому, наваждение из мириады туманных и ликующих картин сошла с него как предрассветный пар и иней выцветают на солнце, чтобы вернуться с братом-закатом. Он очутился на прежнем месте: гранитные глыбы, утопленные по вершины в реке – плачущие ивы и пышные, распушённые березы – раскаты красок и кипящая жизнь. А он хотел рыдать. Чувство упущенности своего бытия сжало его сердце как стальные тиски кузнеца, перед ударом благостного молота. Он стал изнывать от энергии, которая охватило его от пят до макушки. Бежать, рывком изготовленного зверя – распрямиться пружиной, чтобы взрыв его кокона стал подобен звёздным ударам. Но что он мог? Только взглянуть глазами полными ужасами на Настю.

Монолит её духовного основания протяжно заскрипел, когда он ощутила это цепкий, молящий о спасении взор. Точно на неё, – как на атланта, – свалился мир и потребовал нести его вперёд. Она ощутила, как внутри неё зрела пропасть, а прежде мальчишка с сероватыми глазами, взъерошенными волосами и старыми руками стал превращаться в пепел. Из насыпи которого пробивался блеск и цвет. И его бы раскопать – выудить возлюбленного, но тщетно – скалящаяся бездна, из которой шёл всёплавящий жар, убивал всё её стремление. Но слова… Они всевластны, а потому бессильны – ими можно промостить переправу, чтобы прекратить это болото страданий. Чтобы пройти необозримую пустошь расколотых и растерзанных городов и дворцов души. И любой ценой откопать сад – пусть его и засыпало на века снегами. Пускай любое солнце, откуда бы оно ни было, не поддело и четверти заносов. Поэтому он вздохнула и нырнула в свою душу.

Там волнуется море, блистают прекрасные, поросшие мраморные холмы. А в воздухе витает дух беспокойного океана, гремят громы, и благодарная земля слагает песни своим спасителям. Царство жизни и выбитые в камне падения, обернувшиеся новыми звёздами… Вся их сила и память – надежда и подъём станут прологом новой главы в книге судьбы и той дорогой, за которую иные отдают всё. И только кости станут словам будущим: здесь мы ушли от вас, чтобы простелить над дорогой из игл и ножей бархатную тропу.

Девушка решилась. И с этим грузом, могущим стать оружием и тараном против каменных стен, удушающих свободу, заговорила с пареньком. Но путь, чтобы поднять из небытия всегда тяжелее, чем просто прощание и вычёркивание из своей памяти.

– Ты никогда не думал, что жизнь всегда сложнее, чем просто общение или мечты? Что она состоит из двух, а может и более – частей? Я пришла к этой мысли, когда родители развелись… Отец далеко, а мать где-то пропадает: то в судах, то у подруг или ещё кого. В большую часть времени я была одна, дома, в школе, на улице или с людьми. Это непроходящее чувство, что нет никого к кому можно было бы прижаться – поговорить, обсудить свои тревоги. Плывёшь по миру в хрупкой лодке, а перед тобой валы, валы, валы… И я находила друзей – правда. Но мы не общались долго – расходились по разные углы и пропадали. Так и шла сама в себе…

Эти слова для околевшего от бесплодности усилий и потока провалов Дима были исповедью. Точно в его истерзанной земле появилось зеркало, в котором он видел совершенно такого же гонимого человека. Разница лишь, что она – уже прожившая свои ожоги. Это был цельный сосуд и лишь кое-где виделись шрамы и сколы, которые на его удивлённых глаза срубцовывались, а она постоянно менялась. Чуть дунет ветер или ударят заморозки безответности или буря оскорблений – Настя подстраивалась. Она не выносила стоически подлостей других или не молчала, когда ей бросали упрёки.

Она лавировала меж капели саможаления и выходила сухой из распутицы сомнений. Поэтому оставалась прекрасна и глаза звали с собой в танец. Приглашали к себе, – в царство жизни. А он оставался у себя, – в краю меняющемся, как на картинах Юнона, но каждое её слово, история были для него откровением. И покуда он вырывался из тисков прошлого к будущему, она продолжала говорить. Ему становилось легче, словно к нему возвращались силы. Такое случается, когда человек угас, а затем из нескольких хворостин и случайной искры рождается огонёк. И дальше решать человеку: смириться и потушить его, чтобы никогда не вернуться к выбору или раздувать его мере сил и греться. Пускай от этого станет хуже здесь и сейчас, лишь потому что вернулись чувства и ощущения.

Станет пробирать до костей и захочется сбежать отсюда, но некоторые сдаются. Растаптывают этого посланника иных миров и закольцовываются: живу от восхода до ночи – ничем не отмеченные и не размечающие жизнь вокруг. И бежит, бежит песок их жизни от востока к западу, обнажая всё новые упущения, чтобы потом безжалостно замести с головой. И парнишка сейчас подошёл также к краю, потому что заговорил с ней. Отвечал, но враждебно и хотел её сожрать целиком, словно она была во всём виновна. Избавление превратилось в пытку – изощрённую и кажется бесконечную, а потому Дима словно срезал ударом лезвийно острого меча все попытки девушки: «и что? Ты страдала. Все страдают, вон посмотри на Ванька из параллели – ему лучше, чем тебе? Нет. Не заламывай руки, пожалуйста. Сказала? Ты расстаёшься со мной. Уходи. Не возвращайся никогда. Всё из-за тебя.»

Обида и злость проснулись и начали выходить из Димы. Мир виделся ему совершенно другим: всё раздражало. Птицы, которые перекликались в небе или шум воды, ещё и влага, комарьё – всё стало злить. А виновник – она, Настя, которая пришла сюда. Зачем, для чего – чего хотела? Потешиться? Так пожалуйста, – думал Дима, – вот он я! Говори, самоутверждайся, а потом проваливай навсегда!

Но девушка разглядела, сквозь грубость парня, что с ней говорил точно не он. А вся, наросшая на него усталость за годы нищеты, грубого быта и суровых тягот. И продолжала грызть его, поэтому Настя искала способ заговорить с ним, вывести его на больную рану: «Дима, что ты видишь во мне – это не только я, но и твои мысли. Ты видишь мир сам, без чужих людей. Поэтому я в твоих глазах – это не совсем я. Это ещё и твоё отражение в посторонних, понимаешь?.. Я вижу тебя не полностью, не со всех сторон. Помню нашу первую встречу, но это было обманом!.. Теперь ты открылся настоящий – измученный ребёнок без семьи – кочевник, житель мира и потому бездомный. Тебе некуда вернуться и некуда идти, твоя жизнь – это путь. И я не понимала этого, насмехалась над тобой, чтобы в итоге только сейчас увидеть всю суть и говорить с тобой здесь! На этой… Маленькой, грязненькой речушке, где ловят только карасей, я поймала человека! Откуда мне было знать про твои страдания, если ты всё время молчал и только огрызался! Да что говорить – всё это, что я выкладываю тебе, узнала от твоих друзей, случайно! Ты меня любил?!.. Нет, Дима! Ты любил свои страдания, а теперь заискиваешь передо мной, чтобы покрасоваться своими шрамами и всею гордостью страданий! Ты не проживаешь их, а лишь хранишь, будто другой памяти у тебя нет! Но ты ни разу, – девушка жёстким тоном заострила внимание, – ни разу не спросил, что чувствую я! Быть может встретились два одиночества и мы можем сделать нечто большое, но ты, Дима, упёрся рогами в свою духовную пустошь и даже не думаешь, что жизнь бывает как сад!.. Сад торжества жизни, а не горючей или промёрзшей как Коцит озером сожалений, куда ты без конца глядишься в профиль и анфас! Тебе лишь бы вымерять глубину своих страданий и ты как, подслеповатый Гарин, бродишь и всячески обмеряешь – а как же я пострадал сегодня!

Дальше слов Насти он не слышал, но пелена с глаз у него слетела. Паутина ветхости, которой он точно шалью укрывался и всячески, действительно!, жалел себя, выгорела до тла и он снова был в пепле. А ветры и ржавчина старых обид слезли с него, как сбегает вон грязь с тела по дождю. Он встал полностью из-под снегов – жар непреложных истин плавил всё и возникли солнца – их было много. Сто тысяч Солнц на небе синем, в зимнюю погоду – они зажглись и вторили им шумные потоки серо-бурых талых снегов, утекавших за горизонт. Мальчишка лежал на влажной, жадно дышащей земле, откуда пробивались сухие и голые кустарники. А туман будущего растекался повсюду и сквозь него поднимались робкие вестники рассвета. Это был март, вечный март одиночества, какой часто бывает предвестником решающего всё выбора. Теперь не отступишь, не убежишь – либо движение, либо гниение, но прошлого не вернуть.

И девушка смотрела на него нежными, но строгими и прохладными от досады глазами. Словно очерченные ловкой кистью художника, которая льстила им пастельно-голубым цветом, они открывали дверь в душу Насти. И её лицо с обычно игривыми миндалевидными глазами, смотрело в самую суть Димы. Мальчишка вернулся в реальность и не найдясь, что ответить красивого, брякнул: «а ты!.. Ты со мной не общалась столько долго!.. Вечно – я занята, я в училище!.. Настя из всего объёма времени – из огромного его хода и им же оставленного следа, ты боишься выделить мне и минуты, потому что я всё отниму и ничего не дам взамен. Но откуда такое убеждение? Лишь, потому что я психически больной парень, сбежавший в иллюзии?! Да, чтоб его – это так! Но я не перестаю быть человеком ни на минуту из прожитых! Сколько, как умел, просил тебя о помощи, но тщетно! Но за одно хочу сказать тебе прости и благодарю от всего размаха сердца…

Дима замолчал и раскраснелся. Эта обвинительная речь девушки сработала на нём совершенно наоборот. Она пробудила в нём справедливое негодование, которое было устремлено вперёд. В кое-то веки, за всю свою короткую, двадцатилетнюю жизнь, ему захотелось что-то горячо и упорно доказывать, чтобы победить. Переубедить её совсем, – сильным дыханием жизни оседлать её неверие и погнать. Вдаль, очень быстро, хлеща нападками и вспышками эмоций вытравить предубеждение к себе. Нет, он вовсе не распустившийся и заросший мхом неудачник – он здесь, тут: в каждом мгновении жизни!.. Нет предела его силе и даже горизонт для него это черта небосвода здесь и откуда начинается новое время там! Сердце заколотилось быстро, а Он – в пустоши своей души восстал во весь рост. Пыль и няша под ногами его злили, и он шагами-молотами, безжалостно бил по ним, пока шёл вперёд. На него налипало всё: от расстройств от прошлого до ненависти к себе, мгновенной и распалящей. Но как металл, кипел его день, и он мчал, разрезая туман. Рвал, грыз, скручивал и переламывал невидимые, неведомые прутья, которыми окружила его судьба. Одна мысль его тревожила: Настя в меня не верит, высмеивает и насмехается, а все прежние слова лишь едкая и мерзкая ложь!.. Я ей за всё, за всё отомщу да так, что слёзный поток будет шумнее Терека!.. Только бы выйти мне к ней, дорваться и уж наплачешься, наревёшься вдоволь!..

Мальчишка зашевелился – краска вернулась к нему и грозное намерение начало проступать всюду. Зима, будь она не ладна – леденящее смирение души разбито! Теперь час действия и силы, время рушить и созидать в пустующих глубинах души… И внутри у него царил вакуум, ведь Дима вымел бывшее до того. Но уже бились через эту чернеющую дыру, откуда ни одна мысль не могла спастись, потоки и стремления. Апатия, хандра – оковы на его теле и печать отчаяния сгорели. Поэтому, сквозь глаза-бойницы виделся маленький огонёк. Из которого должно разгореться пламя. И оно уже росло, обогревая его нутро. До благородного огня, который создаёт и спасает, а не рушит и тухнет, оставалось подать рукой. И он тщательно, до скрипа зубов, следил за каждым махом девушки или её взглядом. Всё, вся её суть будет у его ног, как открытая книга! И ни одна туча или сумрак сомнений и падения не станут на пути. Он выжжет и вытравит из себя всю эту сермяжную тоску и липкую, цепкую, пахучую смолу внутренней боли. Нет, он исцелился и теперь это было фарфор красоты, но куда крепче чем был! Колосс, что ожил, и титан, что распрямился для жизни, а не полудикого существования.

Настя не знала, что ему сказать. Внутри из дальних углов вырвалось смятение и страх. Девушка ожидала многого: грубость, хамства или даже попыток её ударить – Дима оставался для неё совершенно непонятен, но меньше всего она ждала ответом на свои слова, прямого ответа. Настоящего и честного, но как и всякая правда – острого и столь до зубного скрежета терпкого в своей прямоте. Внутри неё, от каждой выпада мальчишки, у неё словно что-то со звоном и лязгом лопалось. Но она почувствовала облегчение, словно упал давний и натёрший до крови шею груз. И вместо негодования, – чего уж говорить, его были золотые горы!, – воцарилось неожиданно спокойствие. Ведь Дима сказал правду и более того, его слова были оправданы. Полтора года их общения прошли в раскачивании маятника от её высокомерия к его надлому и наоборот. Но оборвать этот порочный круг Диме не хватало силе, а Насте желания. Она то ли тешила своё высокомерие, то ли просто боялась, но чаша весов сместилась. И одна мысль о содержании брошенных ей слов, вскружила голову Насте и она резко, методично, принялась отвечать ему: «Знаешь, я шла сюда сюда, чтобы расстаться с тобой и похоронить наше общение. Я видела в тебе лишь безмолвного полубезумца, который только молчит, но тем не менее, когда чудо случится и он разговорит, то будут лишь нападки и бесконечные требования!.. И я не ошиблась, но лишь в начале!.. Теперь ты ожил, вернулся ко мне, да к нам – тут, а не как обычно, витаешь в облаках. Ты не заперся, не убежал в пещеру своих глупых представлений и бесконечных мифов! И я подумала… Я не могу уйти от тебя сейчас. За последние полгода ты был чужд, равнодушен и бродил как неприкаянный. Но теперь вернулся оттуда, так покажись мне настоящим! Говори со мной, пожалуйста, злись, живи – да выпей эту жизнь!.. Но со мной, не растворяйся снова в реке своей судьбы, не беги…».

Слова давались, особенно последние, ей, очень тяжело. Голос осел, а лицо побледнело. В уголках глаз блеснули слёзы и она замолчала. Невыносимость собственных мыслей и её же речь, – хлёсткая и взволнованная, – раздавили её. Сил сопротивляться и бороться против смеси презрения к себе, к нему и удушающего желания уничтожить всё и сбежать, не было. Эти тиски запретности и внутренного давления сжали её до предела. Как металл, она раскалилась добела изнутри и карила себя за всё. А в особенности, что пришла к нему на реку Времянка. Что толку от неё тут?! Для чего, если он снова скажет «нет» и скалясь, отвернётся от неё! Этот хищник, в тщедушном тельце, столько пил из неё кровь, но ему мало. Она, словно мученица, над которой парил коршун и с налёта бросал в неё камень и рвал её кожу!.. Настя, в лохмотьях, прежде внутреннего спокойствия, брела, умываясь собственными слезами, пока он!.. Он!..

Девушка не выдержала и заплакала. Сад души рухнул и свалился в огненную пропасть, среди которой таяли и плыли монументы, а вычурные и плавные памятники и аллеи из дубов, аккуратные каналы воспоминаний превращались обратно в болото. Всё горело и полыхало, а зарево этого крушения проступало всё отчётливее. Её размеренное торжество и высокие, объятые снегами горы, столь ярко блестевшие своими шапками и цветущие города судьбоносных поворотов – всё увязло и обратилось в пепел. Теперь она была как Дима. Только она разрушилась под собственным весом. Всё непрожитое и забытое, отринутое и проклятое, ушло в землю, чтобы она загнила. И идиллия тишины и истинного рая ушла под землю, а проступили пустоши и рощи пепла. И воздух стал сер, а лёгкие забивал смог. Жёсткий, вязкий, набивающийся в грязный ком во рту и палящий кожу – прежде бывшие восторг жизни и радость каждого дня. Теперь ничего – мерзкий и отвратительный туман, затекающий повсюду. Вместо статных дубов и кипарисов уродливые, сочащиеся гноем их остава. Сухие, скрипящие торчащие из земли словно окровавленные руки. Ни домов, ни каналов – коптящие в небо, точно призывающие его, жжённые остатки. И до горизонта, ставшего кроваво-красным, разрушения.

Девушка рыдала. Руки ходили ходуном и не лежали на месте ни мгновения, а голова дико металась, словно ища глазами утерянную основу. И не находила, а потому Настя, как вспуганная выстрелом воронья стая, лишь бормотала и дрожала. Ей было холодно, до того, что малейшее касание ветра её пробирало до костей. Дима молчал – он был растерян. Что с ней могло случиться такого, что всего за секунду она стала совершенно раздавлена? Как бы он не видел прежде её такой. Как будто ему улыбался и подбадривал мираж и знал он только обман. Теперь-то пред ним, сваленная и сломанная до основания девушка – действительно человек. И он должен был как-то остановить её слёзы, хотя бы чтобы поговорить. И не только за это: она остановила его разложение и смерть здесь, намного раньше положенного. Хоть как-то подобрала осколки его души. Так почему он должен остаться в стороне, если он цел, а она взорвалась на его глазах?.. Или он наконец-то разглядел правду, что так долго ускользала от него?

В отличие от девушки, молчать или подбирать слова ему не приходилось: «я отчаялся и почти погиб: стал равнодушен ко всему и ждал только смерти. Каждое утро, каждый вечер – одно. Когда уже всё закончится, ведь я так устал просыпаться и засыпать, гонимым тревогой и одним разочарованием. Во всём: матери, которая не общается со мной, но зато ей вечно что-то нужно. Отец не видит меня в упор, и я ему нужен либо когда у него проблемы, либо когда он хочет, но боится сказать чего-то матери. Ты – лишь ты, была моим смыслом и за тебя я держался. Но, похоже, чтобы я не сказал – это тщетно, и мы расстанемся. Но я не расстроен… Случись бы наше прощание раньше это было бы концом для меня. Из-под ног ушёл бы последний остров в этом бескрайнем океане, где у меня нет и маленькой лодки. Прости меня, пожалуйста. За всё: что я спускал на тебя всех собак за ошибки других, что был груб и холоден с тобой…».

Последние слова прозвучали неуверенно и словно в задумчивости. Но Настя, шмыгая носом от слёз и вытирая от них глаза, ободрённым голосом сказала: «да… И ты меня – ведь так много выпало на нас. И не хватило сил построить хоть что-то разумительное. Но знаешь, Дима, говоря про сад души и звёзды… Вечереет и мне, кажется, главное здесь не луна и солнце, а Звёзды. Они как и родные нам люди и все возможности всегда остаются здесь. Мой дед говорил, что если куда-то спешишь или не знаешь, что делаешь – смотри вверх. Луна то есть, то её нет, а звёзды… Они всегда остаются здесь и какие бы тучи их не закрывали или дожди, или метели – их свет всегда с нами. И похоже это будет единственная наша встреча – скоро переезд, я хочу сказать одно…

Когда Дима услышал про переезд, сердце застучало громко и очень быстро, и он почувствовал неожиданные слёзы. С усмешкой, про себя, он подумал – ещё утром я больше не хотел никогда её видеть. А теперь… Но поздно, птица улетела и по осени журавли летят клином. Пора идти дальше и мне.

– Ты, да и я, жаловались как нам тяжело. Но если жизнь это путь, а душа, сердце – это сад или пустошь, то надо выбрать такой путь, чтобы он цвёл и рос. Не закапываться куда-то в маслистый ил или укрываться, зачахнув, на болоте. А именно растить в себе лучшее. И каждая беда, дорогой мой… Дима, – замявшись, (ей нестерпимо захотелось его поцеловать и обнять, разрыдаться, у него на шее), – пусть станет камнем в твоём саду. Памятником или новой тропинкой в уголки, где всё ещё сухо или грязно. Чтобы ты осветил его и разбил сад или посадил цветы мечтаний. Неважно. Главное, чтобы георгины и астры росли и их мелодичный аромат напомнил тебе обо мне и твоих друзьях. Выбери правильно, чтобы никогда не вернуться сюда…».

Насте стало нестерпимо больно и она, на последок провела ему ладонью по лицу, несмотря на щемящую тоску, улыбнулась. А затем встала и ничего не говоря ушла. Мальчишка остался совершенно один. Минута или мгновение прошло – не сказать. Только где-то впереди, у опоры моста, где золотисто-алые, с хитрым, астро-васильковым отстветом, лучи чертили по воде, блеснула рыба. Бултых!, и снова стало тихо. А лёгкий ветер с затона умыл его и вздохнув, точно всхлипывая, Дима, посмотрел на звёзды. Луны не было, действительно, только звёзды остались здесь…

Все воспоминания про девушку, Дима привнёс в свою душу. И там уже поднимались молодые яблони, вишни, кипарисы и рубинового тона клёны. Чьи листья, похожие на камни граната, выстилали ему путь дальше – к горизонту. А сушь и разорение позади обрастали полянами, реками, морями. И улыбнувшись закатному солнцу, мальчишка обернулся к следам своей подруги и сказал: будь и ты кому-нибудь звездой…

С такой радостной мыслью, он пошёл домой, ещё не зная, что там ждала его девушка ради которой и рос сад его души.