* (Из цикла "Пропавшие экспедиции")
Глава 1
— Вот вы говорите, чудес не бывает. А я вам, друзья мои, расскажу историю, не имеющую никакого здравого смысла, логики, но поражающую своей таинственностью и жутковатостью, времён молодости моих родителей.
Семёнович уселся удобнее, затянулся почти потухшей сигаретой, поправил на носу очки, подкинул дров в буржуйку и продолжил:
— Байкал… Правду говорят — загадка для простого смертного: чужого к себе не пускает, весь окутан тайнами, сверхъестественными силами. Побывавший там однажды, навсегда запомнит его непроходимые леса, реки, болота, таящие в себе немало жуткого и коварного.
Семёновичу было чуть за пятьдесят, и он в бригаде считался самым старшим.
— Всё равно придётся Мишку ждать с его манипулятором, — донёсся голос Женьки из противоположного угла вагончика, который бригада переделала на свой вкус сообразно своим потребностям.
— Ну, раз придётся ждать Мишку и его манипулятор, тогда слушайте. Сразу оговорюсь: всё, что я сейчас намерен донести до ваших умов — правда. Начиная с первого слова моего рассказа — всё происходило на самом деле и всё это подтверждено научно, подкреплено фактами, и даже кое-где описано в старых советских журналах «Тех-ника молодёжи» и «Наука и жизнь». Всё, что я сейчас буду рассказывать о Байкале, касается также и другой ано-мальной зоны на нашей планете, а именно — мексиканской, уникальной в своём роде территории под назва-нием: Zona Del Silensio, или в переводе на наш язык — Зона молчания.
— А что там? — спросила Нина, выставляя посуду. Все уже сидели полукругом за столом и начинали внимательно прислушиваться к повествованию своего старшего друга.
— То же самое, что и в нашей истории о Байкале, — ответил Семёнович. — Я специально заранее провожу две параллели перед вами между этими двумя зонами, чтобы вы поняли, в чём будет суть моего рассказа. Когда я буду упоминать Байкал, сразу мысленно проводите для себя аналогию с этой зоной отчуждения в Мексике. Итак…
Семёнович обвёл всех взглядом, убедился, что все его внимательно слушатют, и начал, собственно, с самого начала.
— Есть в сердце Мексики место, во всех отношениях уникальное, аномальное, получившее название, как я уже говорил — Zona DelSilensio, а некоторые альтернативные исследователи величают его ни больше, ни меньше как «Воротами во Вселенную» — например, бельгийский уфолог Эрих фон Деникен или наш начальник геологического «Космопоиска» Вадим Чернобров. Находится эта будоражащая воображение зона на стыке трёх мексиканских штатов с центром в Вёрис-де-Трино.
— Откуда такая точность в памяти? — хмыкнул скептически недоверчивый Женька, но на него шикнули, и он предпочёл замолчать.
— Он правильно спросил, — ответил рассказчик. — После того, как с моим отцом случилось на Байкале то, о чём я хочу рассказать, я стал интересоваться нечто подобным по всему миру, и не раз натыкался в газетах, научных журналах, в передачах по телевизору, да и просто в интернете. Стал проводить для себя альтернативную аналогию с нашим российским озером — вот и запомнил некоторую информацию. Да мало ли ещё таких подобных зон на планете? Мохенджо-Даро в долине реки Инд, Новая Швабия в Антарктиде, пустыня Наска в Перу, бездна Челленджера в Тихом океане, участок сибирской тайги Подкаменной Тунгуски — кстати, тоже недалеко от Байкала. Если все эти аномалии планеты сейчас упоминать, то мы отвлечёмся от темы надолго. Остановимся пока на одной, аналогичной — мексиканской.
— Есть ещё Курская магнитная аномалия, — вставил неугомонный Женька, и тут же получив прилетевшим ботинком, нырнул под одеяло.
— Много чего есть, я об этом и говорю, — ответил Семёнович, нисколько не обидевшись, что его перебили таким бесцеремонным образом. Кинувшая ботинок Нина восстановила равновесие.
— Но самое похожее место именно там, в Мексике. Там даже есть озеро, правда небольшое, по сравнению с Байкалом — просто лужа на дороге. Тем не менее любой любознательный турист не найдёт здесь сегодня никаких достопримечательностей для своего фотоальбома: тут нет остовов древних городищ, развалин храмов, знаменитых ацтекских пирамид или геоглифов, типа того же плато Наски. Нет и каких-либо геологических формаций или экзотической растительности. Просто кусок пустыни, причём очень дикой, с маленьким озерцом — лужей, вдали от хоть какой-то цивилизации. Единственное отличие от аномальной зоны Байкала: там леса и болота, здесь — песок и кактусы. Зато принцип поведения природы почти одинаковый. Чтобы вы поняли, о чём пойдёт речь, я по памяти приведу выдержку из книги «Зона Молчания» американского писателя Томаса Пинчона, которая мне когда-то попалась на глаза. Вот что он писал: «Внутри зоны вы не услышите разговоров других людей: это место, где совершают посадки НЛО и здесь можно встретить вдруг очень высоких гуманоидов, облачённых в плотно облегающие серебристые костюмы. Это одна из малознакомых энергетических точек Земли: здесь часто можно видеть „свет сфер“ — с наступлением сумерек в небе над Зоной Молчания вспыхивает яркое свечение в виде огромных колец, которые, то беспорядочно мечутся над пустыней, то группируясь, принимают в небе правильные геометрические фигуры. В этой пустыне по непонятным причинам вдруг отключается в машинах радио, останавливаются часы, а стрелки компасов начинают бешено вращаться в разные стороны. У людей, забравшихся сюда, начинались проблемы с сердцем, желудком, головой. Сердце учащает свой ритм, желудок сводит парализующими спазмами, а головной мозг выдаёт галлюцинации похуже тех, если бы вы объелись грибов или попробовали мескалина. И в то же время есть в Зоне участки с противоположными свойствами, где легко дышится, где можно так направить антенну, что даже ваш маломощный приёмник оживёт и вдруг начнёт принимать станции с другого конца земного шара, например, из Японии или Китая…». И так далее, — закончил Семёнович. — Суть вы поняли. Как по мне, то эта таинственная Зона — некий своеобразный магнит: она притягивает к себе метеориты из поднебесья, — обломки космических странников до нашествия туристов можно было видеть повсюду. Затем люди из НАСА разогнали всех любителей экстрима и установили за Зоной контроль. Но это сейчас.
Он затянулся и пустил струю дыма в приоткрытую форточку. За стенами вагончика темнело. Внутри было уютно, и стояла благостная тишина: все обратились в слух, — настолько начало рассказа было для всех интересным, что даже Женька высунул голову из-под одеяла.
***
Для Нины в вагончике был отведён свой собственный спальный уголок за перегородкой: кровать, тумбочка, зеркало на стене, шкаф. Семёнович приделал полочку над оконцем, и на ней, с чисто женской щепетильностью были расставлены какие-то скляночки, статуэтки, маленькие горшочки с цветами. На стене висели приклеенные, вырезанные из журналов фотографии любимых актёров, а рядом с кроватью в том же шкафу находился весь гардероб девушки, — всё, что позволяли условия проживания на большой строительной базе, которых вокруг посёлка было как грибов после дождя.
Нина временно не работала. Все ждали, когда, наконец, хозяин базы Гамлет Назарович — чистокровный добрый армянин — начнёт строительство новой столовой для рабочих. В старой маленькой столовой работали только две девушки и кормили лишь с десяток желающих — остальные предпочитали питаться самостоятельно, делая еженедельные коллективные выезды за продуктами либо в поселковую ярмарку, либо в супермаркет, расположенный недалеко от посёлка. Но база постепенно расширялась, и требовалось новое, более обширное помещение. Кому было лень готовить самим, тот питался в старой столовой, но за давностью лет, её оборудование поизносилось и изжило себя: все строители питались у себя в вагончиках, впрочем, как и приезжающие наёмные рабочие, в числе которых был и Михаил, водитель манипулятора. Две девушки справлялись сами, а Нине, как шеф-повару, приходилось ждать, когда Гамлет Назарович затеет новую стройку. И строить её должны как раз две такие бригады, как бригада Юрия Николаевича.
В ожидании запуска объекта скучать не приходилось; Юрий Николаевич каждый день находил работу. Вчера бордюры вкапывали, сегодня траншею для труб прокладывали, завтра вагончики манипулятором переставляли, послезавтра асфальт вокруг базы; через день — в посёлке колодец при церквушке копали. Много дней — много дел.
Нина так же числилась в бригаде, но на мужские работы по понятным причинам не выходила. Из полученных зарплат, с молчаливого уговора, каждый из бригады вносил свою часть в «общий котёл», и всё это отдавалось Нине на ведение хозяйства. На проживание, продукты, на маленькие женские радости в виде колготок, помад, белья, одежды. А если предстояло что-то грандиозное в виде туфелек или зимней недорогой шубки, каждый добавлял не раздумывая, поскольку девушку любили и оберегали (что Женьке было даже на руку — меньше затрат в конфетно-букетный период ухаживания).
Она же в свою очередь всячески помогала друзьям в их быте: штопала, стирала, подшивала, гладила, готовила, — в общем, была неким центром, вокруг которого и крутилась жизнь всей бригады.
Семёнович был потомственным приамурцем из Хабаровска. Михаил — местным, живущим вне территории ба-зы. Юрий Николаевич обитал до базы в Белоруссии, ну а Нина с Женькой были выходцами из Донецкой области. Иными словами, полный интернационал.
***
Манипулятор должен был приехать к десяти вечера. Из гаража Миша не выехал. Неохота в пятницу перед выходными переться через всё шоссе к чёрту на кулички: дорожный патруль того и гляди тормознёт. И доказывай потом, что ты не пьян.
Он набрал по мобильному телефону номер бригадира Юрия Николаевича. Сказал, что на базу выезжать не хо-чет: ждите, мол, понедельника.
Юрий Николаевич был человеком понятливым. Не обиделся: понедельник — так понедельник. А сам подумал: «Схожу-ка я, обрадую ребят. Всё же пятница, вечер, завтра суббота — банный день, а там и воскресенье. Три вечера выходных. Вот обрадуются…». Любил он свою бригаду, что тут сказать. И прихватив бутылочку коньяка с апельсинами для Нины, двинул через всю базу к противоположной оградительной стене, где стоял их вагончик.
Бухнув в дверь, вошёл. Нарочито серьёзно гаркнул:
— Кухня!
— Тута кухня! — выросла перед ним (руки по швам) Нина.
— Работы отменяются. До понедельника. Не слышу оваций!
— Ура-а! — раздалось со всех сторон. Женька подскочил, выхватил из рук бригадира коньяк, накинул на руку по-лотенце, как у официанта в ресторане, взял под локотки и широким жестом указал:
— Просим к столу, барин! Селёдочки, водочки-с, красной икорочки? Не желаете-с, вашбродие?
Юрий Николаевич хмуро, как и подобает барину, отмахнулся. Величественно прошёл к уже накрытому столу.
— Сейчас пельмени будут, — оповестила всех Нина (электрическая плита стояла рядом с умывальником, сразу у входа в вагончик). Там же располагались полки со всякой кухонной утварью, и рядом с плитой, чуть сбоку примостился довольно внушительный холодильник: на четверых обитателей вагончика вполне хватало, если в нём останавливался иногда Мишка. Спальные кровати с прикроватными тумбочками располагались по периметру жилого помещения вдоль стен; стол стоял посередине, телевизор-плазма висел на одной из стен, чтобы было видно с любой кровати. Плюс маленькие шкафчики для каждого, где висела на плечиках одежда для выхода и поездок в город.
Коньяк уже разлили. Пельмени, пышущие заманчивым запахом, разложили по тарелкам, все уселись за стол, и наступило весёлое настроение. Никто бригадира не стеснялся, он был для всех лучшим другом и товарищем по работе, разве что Женька частенько прятался от него на территории базы, подальше от начальства.
Таков был общий портрет бригады — дружной, интернациональной, и немного весёлой, но, разумеется, в меру.
***
База сама по себе была довольно приличных размеров. В боксах шили костюмы, изготовляли бинокли, микроскопы, курительные трубки, гитары, маски, детские игрушки. Одним словом, всё, что шло на продажу. Сто человек из разных мест и областей жили и трудились на этой базе, зарабатывая себе свой нехитрый капитал, чтобы вернуться домой, будучи по местным понятиям уже относительно состоятельными людьми.
Гамлет Назарович, директор базы, не мешал подобным начинаниям своих подопечных. Сто человек на него работали, базу строили, на территории жили, зарплату получали и были обоюдно довольны друг другом. Он обитал на недосягаемом Олимпе греческих богов в виде двухэтажного особняка в центре базы и полностью доверялся бригадирам, особо не вникая ни в схему строек, ни в частную жизнь строителей — для этого существовали Юрии Николаевичи и прочие начальники бригад. За это его и любили. Уважали. Не будь его, не было бы жилья, работы, зарплаты. В отличие от иных нерадивых работодателей, этот начальник был на порядок честнее, дружелюбнее, щедрее, и самое главное — был в плане денег предельно порядочен. У него не голодали. У него жили. У него работали. И не пьянствовали как на иных объектах. Дисциплина была железная.
Юрий Николаевич по случаю свободного вечера остался в вагончике слушать рассказ Семёновича о пропавшей на Байкале экспедиции. Пельмени были поданы, рюмки налиты. Нина была довольна.
И Семёнович, взяв в руку рюмку с коньяком, начал своё повествование.
— Давно это было, ребятки мои. Мне было в ту пору одиннадцать лет, когда моего отца занесло на Байкал в ходе очередной экспедиции. Он был геологом-геодезистом, и поскольку мы с мамой путешествовали вместе с ним, то и там мы оказались Всей семьей.
Семёнович подмигнул всем и в ожидании уставился на Женьку. Каждый знал, что неугомонный философ обяза-тельно сейчас вставит что-то своё, научное, невзирая на подлетающий ботинок.
Так и произошло. Сейчас же выдалась Женькина справка:
— Байкал. Можно? — он с запозданием бросил взгляд на своего старшего друга и тот кивнул: «Валяй. Что с тебя возьмёшь, с эрудита нашего».
Женька кинулся листать свой походный блокнот: он почему-то никогда не пользовался ни планшетом, ни ноутбуком.
— Глубина тысяча шестьсот двадцать метров. Впадает более трехсот рек и мелких речушек с протоками, а вытекает одна — Ангара. Имеет двадцать семь островов; из них самый крупный — Ольхон. Замерзает Байкал в январе; в мае месяце вскрывается, и начинается судоходство. Сплав леса, рыболовство, охота на кольчатых нерп, близких по виду к нерпам каспийским. Что ещё? — полистал страницы. — Ах да… вот, нашёл. Пресноводное озеро, расположенное на высоте четырехсот пятидесяти шести метров, окружённое горными хребтами. Площадь тридцать один с половиной квадратных километров, — он всплеснул руками. — Вот где лохнесское чудовище должно плавать, а не где–то там, в помойной луже! Живи, размножайся: и слова никто не скажет.
— Всё? — зевнул Юрий Николаевич, явно показывая философу, что пора закругляться со своей статистикой.
— Нет. Ещё впадают реки Селенга, Баргузин и так далее, уже более мелкие. Флора и фауна включает в себя бо-лее полутора тысячи видов, из которых большее число — эндемики.
— Это кто? — спросила Нина, протирая стол.
— Это те виды, которые присутствуют только в данном ареале обитания и нигде более. Например, как лемуры на Мадагаскаре или кенгуру в Австралии. Подобью факты: байкальский тюлень, бычки, живородящая рыба голомянка. Промысел — омуль, хариус, таймень и прочее. Дальше, из географического: Байкало–Амурская железная дорога, или если быть ближе к народу — БАМ (наряду с Транссибирской магистралью). Тында — Волочаевка — Комсомольск. Кстати, Семёныч, ты в своём рассказе намерен проходить населённые пункты? Чтоб я ориентировался…
— Намерен, — Семёнович снисходительно кивнул, соглашаясь с теперь уже всем, что доводил до окружающих его всесторонне знающий друг.
— Ага, — воспрянул тот духом: — Тогда ещё Байкальск, Усть-Баргузин, Нижнеангарск… Иркутск, естественно. Где-то рядом на карте Улан-Удэ. Целлюлозные заводы на побережье. Охотничьи угодья, комбинаты, лесопилки, егерские клубы, баржи, лесосплавные цеха, даже катакомбы подземные, а также знаменитый Баргузинский заповедник.
Женька прищурился и бросил взгляд на молчащего пока рассказчика:
— Не о нём ли пойдёт речь?
— О нём, — кивнул Семёнович.
— Ого! Стало быть, будет очень интересно, друзья! — он обвёл всех взглядом. — Баргузинский треугольник — это вам…
— А ботинком не хочешь? — перебила его Нина.
— Ладно, — нисколько не обиделся тот. — Из полезных ископаемых — залежи руды, а посему и куча рудников с приисками, раскопки и добыча изумруда, берилла, а то и алмаза в некоторых местах — бери, не хочу: массив-то огромнейший! И при всём при этом, несметное количество больших и малых аномальных зон вдоль — если смотреть по карте — всего Байкала с любой его стороны. А ведь Прибайкалье обширное! Если взять всю его территорию по карте атласа, то она будет соизмерима с любым средним государством Европы: Австрией, например, или Венгрией, а то и бывшей Югославией. Народ там проживает — коренные буряты, либо частично эвенки. Чуть ниже, ближе к Улан-Удэ идут уже монголы, а возле Читы вдоль Яблонового хребта обитают выселенные когда-то при Сталине немцы Поволжья. Что ещё, Семёныч? Я всю вводную дал? Всё огласил?
— Всё, всё! — послышалось оживлённо со всех сторон.
Женька подскочил и принялся суетиться вокруг бригадира:
— Коньячок пожалуйте-с. Селёдочки, не угодно ли, барин? Байкальская, если что…
— Наливай, — барским жестом разрешил тот.
Семёнович между тем продолжил:
— Отец мой, Семён Борисович, будучи геологом и окончив институт геодезии, в силу обстоятельств в возрасте тридцати трех лет попал на Байкал. Занесло его туда, минуя все необъятные просторы тогда ещё Советского Союза, вместе уже с семьёй: мною и мамой. Мне было тогда одиннадцать лет, и он за эти годы успел потаскать нас с собой, начиная от Приамурья (где, собственно я и родился под Хабаровском), от Якутии и Коми АССР, до Среднесибирского плоскогорья где-то в горах Алтая. Будучи геодезистом-топографом, где он только не бывал, оставляя нас с мамой в каком-нибудь очередном посёлке, сначала для того, чтобы я ходил в садик, а затем и в школу. Каждый новый учебный год я начинал в новой школе, а заканчивал его уже в другой. Мальчишкой, я, образно говоря, прошёл с ним от Амура до Волги, от Енисея до Днепра, от Саянских хребтов до низменностей центральной полосы России. В детстве я катался и на оленьих упряжках, ездил и на гусеничных вездеходах, и на снегоходах «Буран», летал почти на всех грузовых и пассажирских самолётах, начиная от Ан-22 и кончая Ил-86, а уж о вертолётах и упоминать не буду.
Он отмахнулся, видимо откидывая воспоминания, как сейчас ненужные. Проверил, слушают ли его, и продол-жил. В вагончике царила тишина.
— Это всё отступления, чтоб вы поняли, каким образом я с мамой в семьдесят девятом году оказался у подножия хребта Хамар-Дабан, а затем уже и в пределах самого озера Байкал, куда в очередную экспедицию занесло моего отца.
За окном наступала ночь, внутри было тихо и спать никому не хотелось. Как сказал бы Женька — надвигалось нечто интересное.
— Отец поселил нас с мамой в небольшом тогда ещё городе Нижнеангарске, в бамовском блочном доме на четыре семьи: однокомнатная квартира с небольшой кухонькой досталась и нам. Мама тут же определила меня переводом в школу, в четвёртый класс, а сама устроилась на работу в какое-то строительно-монтажное управле-ние по своей специальности. Здесь же, в Нижнеангарске и должна была сформироваться очередная папина группа геологов, оснащая себя всем необходимым для дальнего похода: ждали только прилёта из столицы видного учёного, руководителя экспедиции и специалиста по Забайкальскому краю. Остальных должны были подобрать здесь же, кроме одного, который должен был прибыть откуда-то из Сибири.
На отце пока лежала обязанность подборки амуниции; остальное — по прибытии профессора. Ночевал отец дома, но каждое утро, по вполне понятным причинам уходил на весь день, и возвращался только к ночи: уставший, голодный, но всегда воодушевлённый предстоящим походом в неизвестность. Да и цель-то была проста: выявить аномальные магнитные отклонения от существующей нормы всего байкальского региона. Описать и сфотографировать новые формы жизни в Баргузинской зоне отчуждения — как растений, так и животных. Всё это я узнал гораздо позже. Вы ж понимаете, мне было тогда чуть больше десяти лет, и о каких научных экспедициях я мог соображать в таком возрасте? Перелетаем — переезжаем с места на место, да и ладно. Новая школа? Новые знакомые? — неудобно конечно, но что поделаешь — папа! У него работа такая. А для меня романтика. Кто ещё из моих сверстников может похвастаться такими перемещениями по стране от Амура до Чёрного моря, от Хабаровска до Ялты или от Уренгоя до Одессы? У меня были маски и бубны шаманов, ритуальные чётки, фигурки вождей, глиняные идолы и тотемы всевозможных божков. Иногда отец привозил предметы мелкого обихода той или иной народности: посуду, свистульки, ожерелья из зубов хищников — в зависимости от того региона, где он в то время проходил с экспедицией. Однажды привёз крупный бивень моржа, а ещё когда-то клык саблезубого тигра, откопанного их экспедицией где-то в Обской губе. Вот, смотрите, — доставая из тумбочки потёртую тетрадь и вынимая из неё старую чёрно-белую фотографию, молвил Семёнович. — Вот та самая экспедиция, — кладя на стол снимок, вздохнул он. — Таскаю её с собой всю жизнь, куда меня бы не заносило. Впервые показываю вам, раз дело такое.
Глава 2
Фотография, пожелтевшая от времени пошла по кругу. Все поднялись с кроватей и придвинулись к столу. Юрий Николаевич держал в руке снимок, в то время как Семёнович комментировал:
— Последняя прижизненная фотография моего отца перед самым отбытием в поход. Здесь все. Профессор уже прилетел и взял, так сказать, правление в свои руки. Фотограф экспедиции — тот самый, из Сибири (отец его не знал до этого) тоже тут, на этом снимке. Видимо, они тогда только что познакомились. Позже мама мне охарактеризовала каждого участника так, как рассказывал ей отец. Перед походом он часто закрывался с ней на кухне, и о чём они там беседовали, я не знал. Да и не интересно, собственно, было. А уже позже, когда отца не стало, она показывала на этом снимке, кто есть кто. Итак…
Март месяц. Двадцать девятое число. Тысяча девятсот семьдесят девятый год. Нижнеангарск. Через неделю они отправятся в свою последнюю экспедицию. Переверните, если любопытно: там ещё сохранились подписи всех участников команды.
Бригадир перевернул снимок, и все увидели почти прозрачные выцветшие фиолетовые чернила, размашисто расписанные по всей задней стороне. Всё было в разводах и пятнах, но почерки просматривались. Пять подписей. Разных. Давно забытых, утраченных, поглощённых временем, уже давно не живых. Пять росчерков, канувших в Лету.
Нина протяжно вздохнула. Бригадир перевернул снимок лицевой стороной. Было видно, как он переживает — рука слегка дрожала. Тишина у стола была полная: появись сейчас муха — её жужжание походило бы на громкий рокот пролетающего бомбардировщика. Время, казалось, в вагончике остановилось.
— Баргузинская зона отчуждения. Ни в одном атласе, ни на одной географической карте страны такого названия естественно не существовало. Так назвали этот байкальский регион местные жители, уже будучи более-менее подвержены цивилизации, а буряты за много поколений до описываемых событий окрестили эту зону долиной Восьми Духов. Почему — поймёте позже. А ведь этот регион Байкала был ничем иным, как огромнейшей территорией аномальных магнитных залежей руды неизвестной природы. Ни одна экспедиция оттуда не вернулась, и люди пребывали в неведении. Вот как раз эта экспедиция и должна была восполнить пробелы, касаемые Баргузинского треугольника, причём, основываясь лишь на обычном энтузиазме. Видите этих улыбающихся людей на снимке? Какие все весёлые, жизнерадостные, полные надежд, и в предвкушении какого-либо грандиозного открытия — не важно, какого: загадок и тайн в аномальной зоне хватает всегда — вспомните братьев Стругацких и фильм «Сталкер». Вот и они так думали. Видите, на фоне бульдозеров и вагончиков стоят мои родители и я между ними? Слева, самый крайний — отец; посередине сорванец — это я, и держит меня за руку мама. Все смеёмся, все радостные, все счастливые. Дальше рядом — Людочка (как её все называли) — единственная девушка в группе. Чуть позже я охарактеризую всех членов экспедиции, как когда-то характеризовала их мне мама, ссылаясь на слова отца перед самым походом. Рядом, справа от Люды стоит профессор, начальник экспедиции Василий Михайлович. Выглядит бодрячком, а ему, заметьте, уже под шестьдесят. Далее рядом, тот, что нахмуренный и единственный, кто не улыбается — Николай Губа, тот самый фотограф из Сибири, неизвестно каким образом затесавшийся в команду. Но о нём позже. А вот в ногах у всех, на земле, на переднем плане и подперев голову рукой, прилёг на миг Санёк или Саша, кто как его величал, — душа парень, весельчак и балагур… прям как наш Женька, — Семёнович бросил снисходительный взгляд на встрепенувшегося друга. — Правда, чуток умнее.
— Но-но… — попытался запротестовать младший друг, но получив от Нины шлепок по затылку, сразу притих. Се-мёнович тем временем продолжил:
— Упряжка с лошадьми — это средство передвижения в начальные дни похода, чтобы несли амуницию, оборудование и провизию. А рядом два брата бурята — это проводники, тоже участники экспедиции, которых нанял Василий Михайлович. Плюс собаки. О проводниках я тоже расскажу позже. Вот и вся команда. Не считая нас с мамой на снимке — всего семь человек. Пятеро и два проводника. Ещё вон тот вертолёт на заднем плане. Он должен сопровождать в воздухе первые дни похода, а потом связь с миром переходила к рациям, и когда группа углубится в непроходимую тайгу Байкала, вертолёт не будет их видеть. Геологи оставят лошадей у последней охотничьей заимки, где их позже подберут охотники или рыбаки, а сами, уже без сопровождения с воздуха попытаются войти на территорию Зоны отчуждения, куда по поверьям никто не забредал. Не считая тех бедняг, что бесследно сгинули в аномальном треугольнике.
Семёнович потянулся, бросил взгляд на часы и закончил:
— На сегодня, пожалуй, хватит. Дождёмся Михаила, тогда и продолжим.
С тем и уснули, расположившись на кроватях сообразно своим спальным местам, за исключением Юрия Николаевича, который отправился отдыхать в своё собственное помещение.
***
Беседа продолжилась следующим вечером, когда в расположение базы приехал Михаил. Все снова собрались за ужином, и Семёнович, отдав в руки Михаила фотографию, продолжил, предварительно рассказав ему в двух словах начало вчерашней истории.
— За отца я буду рассказывать на протяжении всего повествования, поскольку мама и я лишь второстепенные персонажи. Поэтому, упомяну, что мы должны были оставаться в Нижнеангарске дожидаться возвращения отца из похода через три месяца. Именно столько, с неким запасом, планировали провести в изысканиях члены экспедиции. Пройти до Зоны отчуждения, войти в неё, обследовать, занести на карту мелкие детали и масштабы открытий, обнаружить новые, неизвестные виды животного и растительного биома, выявить степень радиации и магнитных излучений. А затем вернуться назад с фотографиями, записями показаний приборов, чтобы, наконец, понять и передать людям, что же собой представляет этот пресловутый Баргузинский треугольник. Добавлю лишь, что данная экспедиция была в жизни Василия Михайловича если не двадцатой по счёту, то уж пятнадцатой точно. Где он только не бывал, и куда его не заносило судьбой! Им действительно был исхожен весь Советский Союз вдоль и поперёк. На тот момент не было ни одного археолога или геолога, который смог бы с ним сравниться по количеству проведённых экспедиций со времён Леонида Кулика, — того самого, кто исследовал так называемый Тунгусский феномен. Василия Михайловича знали во всех крупных географических обществах; он был вхож во всевозможные министерства страны, имел кучу степеней и регалий: поговаривали даже, что ему вот-вот присвоят звание академика наряду с Капицей, с которым, по словам отца, они были очень дружны. Василий Михайлович вёл переписку с Жаком Ивом Кусто и американским астрономом Карлом Саганом, а уж с Туром Хейердалом вообще был на короткой ноге, поскольку дружили ещё с юношества, так же, как впрочем, и с Юрием Сенкевичем. Одним словом, отцу очень повезло, что начальником их экспедиции был такой замечательный и знаменитый в учёных кругах человек. Папа восхищался им.
Семёнович обвёл всех взглядом: все глаза были устремлены на него, движений в вагончике не ощущалось.
— Чего не скажешь о последнем участнике экспедиции, — уже не так воодушевлённо молвил их старший товарищ. — О проводниках я упомяну отдельно — они не члены команды. Просто два брата бурята, которых Василий Михайлович нанял в одном из поселений близ Нижнеангарска. С ними мы ещё увидимся в рассказе, и не раз. — А вот Николай Губа… — он вздохнул. — Я до сих пор задаюсь вопросом, как он мог попасть в экспедицию? Кто его рекомендовал профессору? Как он мог затесаться в доверие к Василию Михайловичу, и какую преследовал цель, сорвавшись из Сибири и примчавшийся через полстраны, аккурат за несколько дней до их выхода в поход? Папа предполагал, что здесь не обошлось без вездесущих органов КГБ: вероятнее всего этот человек попросту был навязан профессору, был ушами и глазами особистов, был засекреченным агентом в группе геологов (по всей видимости, КГБ имело какие-то свои, только им известные планы касательно исхода изысканий). Может ТАМ знали нечто такое, что было скрыто от учёных и всего человечества в целом? Уже много позже я узнал, что отец был прав. Но к этому мы ещё вернёмся по ходу повествования. Пока же скажу, что за ту неделю, что отец общался с ним в Нижнеангарске перед походом, он маме говорил на кухне: «Мрачен, нелюдим, не любит общения, не верит ни в сон, ни чох, ни в птичий грай, — в прошлом вероятно судовой радист, теперь якобы аэролог — изучает верхние слои атмосферы, но я в это не верю. Василий Михайлович молчит, и на наши с Сашей вопросы лишь виновато разводит руками, означающее: навязали, придётся терпеть». — Семёнович снова вздохнул: — Эх, знал бы папа, чем обернётся им потом это, с позволения сказать, «терпение»… А мама спрашивала на кухне: — Сколько ему? Отец отвечал, что лет на десять старше его самого, стало быть, где-то 43, может 44 года. Взгляд всегда беспокойный, с подозрением к окружающему миру, глаза тёмные, без зрачков, прищуренные, словно у лисы в курятнике. В первый же день, увидев Люду, он стал буквально пожирать её глазами: похоть так и пёрла из него наружу. «Чувствует моё сердце, натерпимся мы с ним бед в нашем походе. С таким в разведку ходить — себе дороже» — говорил отец. И как в воду глядел.
Семёнович, по привычке обвёл всех слушателей взглядом и, вздохнув, с расстановкой произнёс:
— Это началось на восьмой день экспедиции, после полуночи.
Слово восьмой он произнёс с особым ударением.
***
…Это случилось на восьмой день экспедиции после полуночи.
Николай Губа почувствовал, как холодом дохнуло в затылок; волосы на голове поднялись и вытянулись, словно гитарные струны. Он был уверен, что ощущает статическое напряжение каждой клеткой своего тела. Где-то рядом пронёсся шквал ветра и унёс с собой кусок брезента, оторванного от их палатки, что стояла неподалёку в лагере.
Электричество, подумал Губа. Сейчас шарахнет током. И с диким воплем бросился подниматься вверх по пригорку, цепляясь за корни торчащих из развороченной земли кустов. Навстречу как раз пробирался, пригибаясь, Семён; Губа, забыв обо всём кроме страха и ужаса перед необъяснимым явлением, едва не бросился в объятия тому, кого больше всего ненавидел.
— Что это? — выкрикнул он каким-то свистящим звуком. Нервные спазмы сдавили горло, как тиски крепёжную деталь в цеху завода. — Что это? Что произошло? Это конец?
— Я знаю не больше вашего, — хмуро ответил Семён. — Успокойтесь. Неужели боитесь грозы?
— Но ведь… — голос у Губы дрожал. — Это ведь гроза необычная! Таких гроз не бывает!
— Не знаю. Сверкнула молния, затем прогремел гром, я услышал какой-то жуткий вой или рёв и, наконец, ваш крик. Наскоро одевшись, выскочил из палатки, добежал сюда, увидел вас всего трясущегося. Что вас напугало? Молния?
Луна, каким-то ярким красноватым светом освещала часть опушки. Пострадавшая после первого шквала грозы правая сторона оврага съехала всей массой в сторону и погрузилась в бурлящий рыжий поток, превратившись в слизистую глину. Земля в этом месте бурлила и выдавала в пространство неприятные квакающие звуки.
Губа, выбравшись, остался стоять наверху, наблюдая, как Семён спускается по оврагу вниз, на уцелевший участок земли.
— Странно… спуститесь сюда, Губа, не будьте трусом!
— Ничего, мне и здесь хорошо, — дрожа всем телом, ответил тот. — Почему нет туч? Откуда молнии? И эти странные разряды электричества?
— Николай, это вы кричали? — послышался встревоженный голос в темноте. — Что случилось? Где Семён?
— Люда, не подходи ближе, может случиться оползень! — крикнул Семён, но Люда не услышала: снова громыхнуло так, что заложило уши, по небу прочертили зигзаги зеленоватого фейерверка; две змеевидные молнии возникли друг за другом ниоткуда и, перекрещивая собственные линии трассы, вонзились в ближайшее дерево. Раздался треск. Дерево превратилось в пылающий факел. Стало светлее. Всё чёрное небо было усыпано звёздами. Млечный путь свисал над лесом своим величественным покрывалом. Облако мокрой пыли из брызг ещё долго висело над оврагом, потом завернулось в столб, и понёсся он, раскидывая комки грязи и глины вокруг себя, пугая Губу, Люду и Семёна.
Девушка спустилась к другу. Прижалась. Он успокаивающе прокричал ей в самое ухо:
— Говорят, что если в такой бродячий вихрь бросить ножом, то столб рассыплется, а на ноже останется капелька крови.
Следом за девушкой в овраг спустился Губа. Присутствие Люды его успокоило.
— Полюбуйтесь! На небе ни одной тучи или облака, а гроза разразилась неимоверная. Ниоткуда. Да ещё и этот вихрь. Я подобного никогда не видел. — Ему стало неловко, что его обозвали трусом в присутствии девушки. Слышала ли она?
— Посмотрите туда, — указал рукой Семён.
В ярком свете луны опушка вся блестела как на ладони. На фоне чётко виднелись тёмные продольные пятна, похожие на громадные следы, будто какое-то колоссальное по размерам существо выползло на опушку, сделало полукруг и свалилось, поражённое молнией, сломав при этом как соломинку стоящее рядом дерево.
— Обратите внимание: это похоже на след от тяжёлого брюха, которое волочилось по земле, — предположил Семён. — По бокам, видите, следы щупалец?
Семён пожалел, что впопыхах не захватил с собой фонарик, но необычная гроза налетела так внезапно, что он даже не успел предупредить остальных, — да он их в первый момент и не увидел. Громыхнуло, полоснуло ярчайшей вспышкой света, рвануло что есть мочи ветром, и тут же дикий, то ли вой, то ли рёв, а потом испуганный крик Губы, — тут уж было не до фонарика. Сразу кинулся к оврагу, и хорошо, что не разделся в палатке перед сном, а то стоял бы сейчас перед Людой в одних трусах. Услышав крик фотографа (теперь он так его называл), Семён выскочил из палатки и был неприятно удивлён накалившейся от электричества ок-ружающей атмосферой. Первое, что пришло в голову — магнитная буря, да ещё такого небывалого электрического напряжения! Вторая мысль — почему сверкают молнии и по всей долине гуляют разряды тока, а на небе ни облаков, ни туч? Странно всё это. И теперь вот этот непонятный огромный след чего-то, а точнее, кого-то — гигантского, мощного, колоссального по размерам. Хорошо, что хоть Люда не затерялась в темноте.
— Нас посетило неизвестное чудовище, — констатировал он, обращаясь скорее к себе, нежели к стоящим ря-дом.
— Да-да… я вижу, — вскрикнул Губа, выбивая зубами дробь. — И тот рёв был, по-видимому, от него. Только где оно теперь?
Семён, мягко отстранив Люду и шепнув ей на ухо что-то успокаивающее, принялся осматривать покатый склон оврага, благо луна сейчас светила ярко, позволяя видеть хоть какие-то детали. — Посмотрите, Губа. Хорошо вид-ны эти широкие полосы, как будто здесь волочились огромные ласты. Видите?
— Вижу-вижу. Пойдёмте скорее в палатку! — только присутствие Люды сдерживало фотографа от немедленного желания пуститься прочь из жуткого оврага. Он совершенно не помнил, каким образом в нём оказался, и от этог становилось ещё страшнее. По природе он был трусоватым человеком, хоть и вёл себя в экспедиции надменно и обособленно.
— Напрасно спешите, — неприязненно откликнулся Семён. — Пока не узнаем, кто нас посетил, не вернёмся. Нужно хорошо осмотреться: а вдруг оно ещё рядом? Неспроста же оно появилось в пределах нашего лагеря. Может запах учуяло. Нам нужно знать, с кем или чем имеем дело, и позаботиться о своей безопасности — не забывайте, что среди нас девушка. Он взглянул на Люду. Та стояла теперь спокойно и держалась молодцом.
— Тогда я сбегаю за ружьями и фонариками, заодно и других позову.
— Ну, зачем же именно вы? — усмехнулся Семён. — У нас Людочка есть на этот случай. Она, кстати, не в пример вам совершенно спокойна, а вы трясётесь как осиновый лист. К тому же ей как женщине находиться сейчас здесь крайне нежелательно. Вот и пусть сбегает за фонариками, заодно и Василия Михайловича приведёт — данные следы как раз по его части.
Семён уже не кричал: вихрь унёсся куда-то в середину долины, молнии прекратились. Раскаты грома ушли дале-ко на север. Люда пошла к лагерю оповестить профессора, что всё в порядке и Семён зовёт его к оврагу.
— А это что за сор? Жгуты какие-то или ошмётки плоти, — наклонился Семён, разглядывая нечто на земле, не поддающееся анализу. Осторожно поднял странную студенистую массу, похожую на желе, которая кусками начала просачиваться между пальцами и противно падать на ботинки. С руки свисали нити извилистых прозрачных сухожилий, напоминающие морские водоросли. Такие бесформенные куски валялись повсюду: создавалось впечатление, что гигантская тварь, побывавшая здесь, разлагалась по мере своего перемещения по оврагу, оставляя части своего организма. Семёну вспомнились рассказы про зомби: именно так в книжках разлагались эти ходячие мертвецы: то рука отвалится, то нога отпадёт. Чудовище, видимо, получив разряд молнии, завыло и хаотично попыталось отползти в безопасное место — вот и свалилось в овраг. Потом оно ползло, разлагаясь на ходу, оставляя ошмётки плоти, похожие на куски губки. А потом… Что потом? Вставало сразу два вопроса: откуда оно вообще могло здесь появиться, и куда оно затем пропало. Ещё назрел вопрос третий: что оно вообще такое, и что, главным образом, из себя представляло? След обрывался. Семён стоял сейчас у последнего сгустка и последней полосы на земле, оставленной брюхом, ластами, а может, хвостом. Дальше лунный свет озарял нетронутую почву: существо исчезло. Не уползло, не скатилось, не врылось в землю. Просто исчезло. Сгинуло. Испарилось. Пропало.
Бред какой-то. Как оно могло испариться? — констатировал про себя Семён. И тут же сам себе: А как оно вообще могло возникнуть ниоткуда? Следы ведь только внутри оврага, ни до, ни после него ничего похожего не наблю-дается. Как нечто невидимое взяло и щёлкнуло пальцами — РАЗ! — и монстр появился. Молния, гром, щелчок пальцами — ДВА! — и чудище исчезло в мгновение ока.
«То ли ещё будет, — недобро подумал Семён. — А мы ведь только начинаем входить в эту аномальную зону. Семь дней относительного спокойствия, и теперь вот на тебе: восьмой день принёс первый жуткий сюрприз в виде смерча, грозы и неизвестной твари ниоткуда. Что последует дальше»?
Семён бросил взгляд на Губу, затем глянул в небо. Что-то показалось ему странным. Такой большой луны он не видел ни разу в жизни, да ещё и цвет какой-то зловещий. Может некий атмосферный мираж, возникший после непонятной грозы?
В этот момент послышался голос Саши. Где-то вдалеке, в стороне от лагеря он кричал, призывая на помощь. Этого ещё не хватало! Семён кинулся к Губе, (тут уж было не до сантиментов).
— Дело принимает нежелательный оборот. Скорее в лагерь, вы ведь этого хотели? Там явно что-то случилось!
Едва поспевая за геодезистом, Губа принялся карабкаться вверх, царапая пальцы и обрывая одежду о торчащие корни кустарника.
«Понесла меня нелёгкая в эту чёртову экспедицию, подумал он в это время. И профессор чокнутый, и топограф этот всё время смотрит на меня с презрением, будто я пряник у него украл. Теперь и девка будет считать меня трусом. Губа выругался и сплюнул кусок глины, застрявший во рту. А всё этот полковник КГБ. Смотри, мол, наблюдай, фотографируй, подслушивай — потом, как вернёшься, награда будет. И девку эту за тебя сосватаем — не переживай, у нас и не такие соглашались. С ней проблем не будет: станет хорошей тебе женой». Что эти особисты нашли в этой экспедиции? Наблюдать за кем? Фотографировать что? Какие тайны планировали они извлечь из этого похода в Зону отчуждения? Зачем следить за профессором и всеми остальными? Фотоаппаратом миниатюрным снабдили как у шпионов…»
Подбежав следом за Семёном к разметавшимся углям костра (всё, что осталось после вихря), Губа нос к носу столкнулся с начальником экспедиции. Тут же была и девушка: вдвоём с Василием Михайловичем они пытались собрать всё, что осталось разбросанным по поляне после шквала. Одну из трёх палаток разорвало в клочья, и обрывки брезента унесло куда-то к деревьям, где они и запутались в ветвях; коробки и ящики с оборудованием разметало и расщепило во все стороны — разберись теперь, где линза, где окуляр, где анемометр, а где теодолит в разобранном виде. Тут же валялись кассеты с фотопленкой — разбитые, скорее всего засвеченные молниями. По всей лужайке — посуда, банки с консервами, разорванные пакеты с рассыпавшимися крупами. Разгром был катастрофическим.
Люда, увидев Семёна, обрадовалась, что теперь не нужно возвращаться к нему с оружием и фонариками. Подскочив к Василию Михайловичу, Семён крикнул:
— Санёк звал на помощь, слышали? Где он?
Профессор успокаивающе предупредил все действия друга:
— Не беспокойся. Это он кричал, чтоб ты помог ему с лошадьми. После первых вспышек молний они обезумели от испуга и кинулись, кто куда, по всей долине, оборвав привязи. Вот он и помчался их ловить, — да много ли их насобираешь в такой катавасии. А мы вот тут подбираем, что осталось после шквала. Люда сказала, что ты слышал какой-то вой и обнаружил в овраге что-то, напоминающее огромные следы?
Семён, немного успокоившись за Сашу, тут же рассказал вкратце.
— И ничего больше, — закончил он. — Как испарилось…
— Мда… — заключил профессор. — На досуге надо будет поразмыслить над этим… феноменом. Сейчас некогда. Ты уверен, что мы пока в безопасности?
— Относительно твари — да. За остальное… — он пожал плечами. — Сами видите, что творится.
— Да уж… вижу, — согласился профессор. — Рации не работают, отключились. Даже вертолёт теперь вызвать нечем. Придётся как-то самим выкручиваться.
— Как, отключились? Все сразу?
— Да. И не в батарейках суть: батарейки как раз в норме. Саша, выбегая из палатки к лошадям, успел крикнуть, что и его рация тоже вышла из строя. Вот теперь и думай, может ли такое быть на самом деле?
— И что? — дребезжащим голосом выпалил Губа. — Помощи не будет? Вертолёт не прилетит?
Профессор смерил Губу недобрым взглядом (за последнюю неделю он тоже стал недолюбливать этого подозри-тельного типа).
— По всей видимости, нет, — ответил он мрачно. Уж больно не хотелось сеять панику, да ещё и в присутствии девушки. — Последние координаты мы передали три дня назад, когда выходили с группой сопровождения на связь. С тех пор мы довольно далеко продвинулись вглубь зоны, и они не знают, в каком направлении мы дви-жемся. Как раз утром мы должны были выйти на связь, но вот — как сами видите.
— И что? Нас не будут искать?
— Искать будут в том случае, если мы не выйдем в эфир два раза подряд, а это почти неделя.
Василий Михайлович бросил беспокойный взгляд на Люду, но та продолжала молчаливо собирать разбросанные вещи, ничем не выдавая своей растерянности. Вот кто заслуживает награды, подумал начальник экспедиции. Геройская девушка, умница: не то, что этот трусливый нытик.
— Давайте повернём назад, пока не поздно! — Губа уже прошёл стадию испуга и теперь пытался навязать свои условия. — Оборудование пришло в негодность, провизия наполовину испорчена оползнем, лошади разбежа-лись по долине, а мы даже до озера ещё не добрались. Что будет дальше?
— Прекратите! — осадил его профессор. — Вот потому мы и не повернём назад, поскольку не дошли даже до прибрежной зоны озера. Не для того мы собирали и готовили нашу геологическую группу, чтобы при первой не-удаче, бросив всё, поворачивать назад. Я не хочу повторять неудавшуюся попытку экспедиции Леонида Кулика проникнуть в Зону, — уж больно много мы вложили средств и времени в подготовку. Я прав? — он посмотрел на Семёна и Люду. Семён хмуро кивнул, а девушка только пожала плечами, собирая развороченную аптечку.
… И в этот самый момент начало происходить нечто необъяснимое.
Глава 3
В пылу сборов и объяснений никто не обратил внимания на последние несколько минут в небе. Молнии с громом закончились, шквал ушёл в долину. Чёрное небо отсвечивало россыпями звёзд, но что-то, всё же, переменилось.
Луна, до этого светившая и без того уже каким-то неприемлемым для глаза фантастическим светом, за минуту-две вдруг начала раздуваться в размерах, превращаясь буквально на глазах в кроваво-красный шар, заполонив-ший теперь едва ли не четверть неба. Только сейчас все подняли головы, обратив внимание на этот жуткий, пробирающий до дрожи феномен. Люда вскрикнула, и чуть не упала от страха на руки Семёна. Все остолбенели, открыв рты, не зная, что предпринять. Гигантский красный шар с отчётливо видимыми на нём кратерами раздувался, сдувался в размерах, иными словами, пульсировал. Такого жуткого зрелища никто из наблюдавших путешественников в жизни не видел, поскольку такого вообще не должно было существовать в природе! Ещё несколько минут назад это была обычная Луна, какой её привыкли все видеть; сейчас же кровавый шар заполнил едва ли не половину неба и закрыл собою основные созвездия, продолжая словно «дышать» и пульсировать. Губа охнул, присев на корточки как нашкодивший ребёнок, когда его тащат в угол. Семён, держа под руку девушку, переводил изумлённый взгляд с раздувшейся аномалии на профессора и назад. Василий Михайлович сам стоял с вытянутым лицом и не знал, что в таких случаях предпринять, поскольку, собственно, и предпринимать тут было нечего — природа уже сама за них всё предприняла.
Послышалось далёкое испуганное ржание лошадей.
— Лошади! — первой пришла в себя Люда. — Там где-то Саша! — схватив фонарик, кинулась в направлении долины. Семён ринулся за ней, при этом невольно подумав: «Странно, рации не работают, а фонарики светят, хотя и там и там батарейки».
Но, не сделав и пары шагов, внезапно остановились как вкопанные, будто напоролись на некую невидимую стену. Прямо у них над головами, в центре зенита сначала медленно, затем всё быстрее и быстрее начала раскручиваться гигантская спираль, полыхая всеми цветами спектра. Виток за витком она раскидывала то одну, то другую лопасть, словно колоссальный громадный пропеллер, издавая при этом жуткий вой, от которого закладывало уши. Именно этот вой, заставивший его выскочить из палатки, слышал Семён: теперь же огромная спираль переливалась фантастическими нереальными цветами. Рукава спирали бешено вращались вокруг своей оси, разбрасывая в стороны сгустки плазменных образований, похожих на солнечные протуберанцы. Теперь она заняла всю площадь неба, закрыв собою даже огромную луну, вращаясь в круговороте против часовой стрелки как в центрифуге.
Всё смешалось вокруг: и ужасающий вой спирали, и возгласы людей, и далёкое испуганное ржание лошадей, и внезапный рёв налетевшего ветра — почти такого же, что бушевал до этого. Всё повторялось, только вместо ниоткуда взявшихся молний, небо низвергалось сейчас этой нереальной вселенской аномалией, приводящей всё живое в округе в неописуемый ужас. Приходилось затыкать пальцами уши во избежание перепадов давления. Семён схватил в охапку девушку. Повалился с ней на землю, прикрывая сверху своим телом: как на войне, мелькнуло у него на миг. Василий Михайлович тщетно пытался удержать в руках края уцелевшей палатки, которые тоже готовы были сорваться и улететь в крутящуюся воронку смерча. Рядом с ним пролетела и шлёпнулась о ствол алюминиевая миска, превратившаяся в плоскую лепёшку, а чуть левее уха в дерево встряла зубьями столовая вилка. Ещё немного ближе, и вонзилась бы в висок. Спираль вращалась и выла как стон раненого медведя; ветер разносил всё вокруг по кусочкам, и если бы Губа не обхватил корень дерева — его унесло бы вместе с другими вывернутыми из земли растениями.
Вот и всё.
Вой прекратился; спираль свернулась в первоначальную точку сингулярности. Бушевавший до этого ветер стих так же внезапно, как налетел. Аномальная вакханалия длилась не более двух-трёх минут. Моментально наступившая тишина врезалась в уши своим безмолвием. Так происходит, когда в тихой комнате внезапно выключаешь вентилятор. РАЗ! — и тишина. Ни ветерка, ни стрекота сверчков, ни уханья ночной совы, ни кваканья проснувшихся от шума лягушек. Полное безмолвие. Вакуум.
Семён поднял голову и огляделся. Приподнявшись на локтях, взглянул сверху на сжавшуюся под ним Люду, смотрящую на него расширенными от испуга глазами. Подмигнул ей. Поднялся. Испуг, это хорошо, он быстро проходит. Гораздо хуже — страх: тот, если взялся за тебя — не отпускает долго, вплоть до паники.
Прислушавшись к окружающей тишине, он помог подняться девушке, отряхивая её со всех сторон.
Во рту пересохло, страшно хотелось пить, да ещё и это непонятное давление в окружающем пространстве: в висках стучало, словно по голове били десятки молотков. Глаза слезились от пыли и сухой глины, которая попала в рот, уши, забилась комками в одежду. Люда надрывно прокашливалась. Осматривалась кругом, успев глазами поблагодарить своего спасителя. Оба одновременно посмотрели в небо и непонимающим взглядом уставились друг на друга. Чёрт знает, что такое… Луна как луна. Будто и не было минуту назад страшного кровавого шара, пульсирующего в половину неба. Безмятежная, ласковая, она светила сейчас своим тихим светом: именно такую луну любят влюблённые, сидя где-нибудь в парке на лавочке; как раз под такую луну у поэтов рождаются лирические стихи, которые они посвящают возлюбленным. Естественный спутник Земли парил в небе, как ни в чём не бывало.
Надо будет записать в дневнике, рассудил Семён: Восьмой день — вошли в Зону отчуждения.
До этого у них пропали собаки одна за другой, но проводники предположили, что собаки ночью отправились на-зад в охотничью заимку, каким-то своим внутренним чутьём не желая продвигаться вглубь аномальной зоны. Кто их знает этих животных: может у них сработал природный рефлекс или степень собственной безопасности, в отличие от них, от людей. Получается, собаки умнее нас, констатировал Семён, ища глазами Василия Михайловича. Люда уже оправилась от испуга и звала профессора, перемещаясь по лужайке с опаской свернуть себе ногу. Вокруг, в радиусе километра валялись деревья, вырванные с корнями связки кустарников, коряги, ветки, куски глины, и везде, где только останавливался взгляд — камни, извилистые потоки оползней и обрывов, осевших в рыжую, бурлящую воду. Тут же обнаружилась ещё одна деталь, довольно неприятная глазу. Кругом, насколько позволял обзор, валялись трупы всевозможных животных — мелких и величиной с собаку: грызунов, хищников, травоядных. Затопленных, утонувших в коричневых потоках оползней. Разорванных смерчем, раздавленных и размозжённых о деревья, перебитых и засыпанных камнями. Без голов, без конечностей, с вывернутыми внутренностями, с остекленевшими глазами и вздутыми брюхами — они были повсюду. Будто невидимая коса смерти прошлась над долиной, губя всё без разбора и опустошая окрестность. Кроты, выдры, луговые собачки, горностаи, куницы, даже росомахи и застрявшая в ветвях дерева байкальская рысь, куда её швырнуло смерчем и размозжило голову о толстый ствол дерева. Смерть была повальной. Семён с Людой поспешили назад к лагерю. Приходилось переступать, переползать, пробираться сквозь наваленный бурелом и утихающие оползни — везде пузырилось, булькало, лопалось и трещало — это были единственные звуки, которые после тишины навалились на них все сразу.
…А на горизонте соединения долины с тёмным небосводом уже разгоралась утренняя заря.
***
Вскоре к развороченной лужайке, прихрамывая, подошёл Губа. Василий Михайлович, чудом уцелевший сам, и сохранивший присущее ему спокойствие, уже складывал последнюю уцелевшую палатку, когда увидев Люду, кинулся к ней в объятия.
— Цела, дочка?
— Да, — радостно ответила та. — Семёну спасибо, прикрыл своим телом. И вы в порядке?
— Как видишь. Валун спас. Меня в него впечатало так, что я на время отключился, но вот, пришёл в себя, а тут и вы.
Все принялись заново собирать то, что смогло уцелеть во второй раз в этом безумном круговороте. Сразу стало ясно, что о фотоаппаратах можно забыть, как, впрочем, и о другой аппаратуре, испорченной ещё в первый порыв смерча с грозой.
— Надо же, — прокомментировал за всех профессор. — Никогда в жизни не встречал ничего подобного, чтобы один за другим прошли два смертоносных смерча: один с ливнем и грозой, причём, ниоткуда, а следом сразу другой — ещё более мощный.
— Это нас Байкал так встречает, — хмуро ответил Губа, но его никто не слушал, занимаясь сбором упакованных пластиковых контейнеров с крупой, сахаром, сушёным картофелем, луком, приправами. Хорошо хоть консервы сохранились — тушёнка, фрикадельки, сосиски в банках. На радость профессора, сохранилась и банка кофе. Фляга со спиртом тоже не пострадала: спирт был, скорее, предназначен для медицинских целей, нежели для внутреннего употребления, поскольку в команде, за исключением Губы никто не пил.
Пока собирали пожитки, разбросанные в радиусе двухсот метров, никого не покидали тревожные мысли о Саше, но идти на его поиски сейчас не представлялось возможным, пока над долиной не взойдёт солнце. Первый ду-шевный порыв Люды был нецелесообразен, поскольку было ещё темно, а провалиться в яму или оползень можно было, не отходя и пары шагов от лагеря — фонарики здесь были бесполезны. Пропали лошади, пропал и Саша. Последний его крик, и последнее ржание лошадей они слышали ещё до возникновения этой чёртовой гигантской спирали в небе — потом тишина. Как ни кричали, как ни осматривали долину сквозь уцелевший один окуляр бинокля, всё было напрасно. Как в воду канул, и он, и лошади. Ко всем неприятностям исчезли ещё и проводники: те два брата бурята, что сопровождали их с первого дня похода. Профессор лично отобрал этих местных старожилов в поход, хотя, впрочем, не удивительно: Василий Михайлович, сам, будучи, не из трусливых, — и то немного струхнул перед таким Величием природы.
Складывая в одну кучу рюкзаки, спальные мешки, разбухшие от воды одеяла, инструменты, одежду, посуду и остальную необходимую уцелевшую мелочь, каждый бросал взгляды в небо, в ожидании восхода солнца, поскольку часы ни у кого не работали, и определить точное время можно было только с натяжкой. Мицар, Алиот, Мегрец, Фекда, Мерак и Дубхе — звёзды Большого ковша уже исчезли с небосвода. Особо радовало, что в большом целлофановом пакете сохранились десять блоков сигарет, а также насыпной табак в банке, но радость эта была не столь уж весёлой. Все, за исключением, пожалуй, только Губы, были готовы выйти на поиски Саши — пусть даже и без лошадей, для чего уже снарядились отдельно — Василий Михайлович и Семён. Люда, по понятным причинам, оставалась в развороченном лагере приводить в порядок уцелевшие вещи; с ней должен был остаться и Николай Губа: развести потухший костёр, сварить обед. В том, что Саша найдётся, никто не сомневался. Удручало другое: оставлять Люду наедине с этим подозрительным типом или нет? Но выбирать не приходилось. Если с Сашей что-либо случилось, то кроме Семёна и Василия Михайловича помочь было некому. Оставалось надеяться, что в случае какой-либо опасности девушка сможет постоять за себя — ружьё у неё было заряжено, и Семён недвусмысленно предупредил фотографа о грядущих последствиях, если он обидит чем-то Люду.
— Так или иначе, ждите нас к вечеру, — простился начальник экспедиции. — Оружие мы вам оставляем. С собой тоже возьмём ружья. Пригодятся на всякий случай и ракетницы — периодически будем стрелять в небо, чтобы вы примерно представляли наш маршрут. Вы же, — сделал ударение профессор, — воспользуетесь ракетницей только в случае настоящей опасности. Мы будем постоянно оглядываться, и если заметим в небе сигнал, тотчас бросимся назад в лагерь. Всё ясно? — последние слова были адресованы фотографу: — Надеюсь на вашу порядочность, Николай. Люда мне как дочка. Защитите её, пожалуйста, в случае беды. Это ваш долг, как члена нашей команды.
И не оглядываясь, чтобы не видеть глаз девушки, они вскинули на плечи рюкзаки. Быстрыми шагами стали спус-каться в долину. Перед тем как последовать за профессором, Семён ещё раз подошёл вплотную к фотографу и спокойно без злобы произнёс:
— Губа, вы меня уже, надеюсь, узнали за эти восемь дней. Если Люд пожалуется — считайте, что на всю оставшуюся жизнь вы остались без зубов. Я не шучу. Уж больно мне не нравится, как вы посматриваете своим похотливым взглядом в её сторону. Считайте ваше с ней здесь кратковременное пребывание без нас своеобразным психологическим барьером: перешагнёте его — и вам конец. В прямом и переносном смысле. Усекли?
И не дождавшись ответа, бросился догонять своего начальника.
Люда осталась стоять, опустив руки.
Постепенно светало. Рассвет довольно быстро — намного быстрее обычного природного времени заполнял всю долину — от широкого извилистого оврага до подножия далёкого, остразубого хребта. Там в долине где-то должны быть уцелевшие лошади; там должен быть Саша; туда же и ушли Василий Михайлович с Семёном.
Люда порывисто вздохнула.
Насколько она знала, их маршрут проходил вдоль извилистых изломов побережья озера: между ним и такой же извилистой, быстрой и полноводной рекой Куминой, оставляя в стороне такие населённые пункты, как Кумора, Курумкан и Баргузин. Как уже упоминалось, географическое и геологическое положение Зоны отчуждения пред-ставляло собой некий природный треугольник с его вершиной к югу — там, где река соединяется с озером, и ко-нечным пунктом экспедиции был населённый пункт Усть-Баргузин. Люда знала, что в конце их маршрута — если они пройдут всю Зону целиком — им придётся форсировать последний участок Кумины, чтобы затем добраться до цивилизации, посёлка Усть-Баргузин. Там их должны были встречать, ждать друзья и вертолёт. А оттуда уже назад в Нижнеангарск.
Люда выпрямилась и бросила взгляд на Губу. Тот молчаливо разжигал костёр и, похоже, совсем не ин-тересовался происходящим вокруг. Он думал. Он размышлял.
Такой был расклад всех дел и происшествий в экспедиции на утро восьмого дня их пребывания в Зоне отчужде-ния. Байкал уже вобрал в себя всех её участников. Назад пути не было, и кто знает, поверни они сейчас, смогли бы они вновь выйти к цивилизации?
Хозяин Байкала уже взял их к себе. Поглотил. Привлёк. Растворил и сделал частицей своей природы.
Но никто об этом не знал.
***
— Что-то здесь не так, Василий Михайлович. Сами попробуйте, — констатировал удивлённо Семён, отдёргивая руку. Он только что наткнулся на нечто непонятное и доселе неведомое.
Время было около двух часов пополудни. Всё это время они продвигались по долине, делая десятиминутные перерывы и пуская в небо ракеты. Кричали, звали Сашу, оглядывались в сторону лагеря, который, собственно давно исчез из виду, но там, похоже, всё пока оставалось спокойно, раз в небо не взлетела ракета. Так и шли. Так и искали Сашу.
В долине всё было разрушено от урагана: кругом валялись туши вздувшихся от затопления животных, вывороченные смерчем деревья и кустарники, вырытые оползнями овраги. Приходилось двигаться с осторожностью, переступая на каждом шагу через бесчисленные препятствия, идти наугад по направлению к маячившему на горизонте хребту. О каких-либо следах не могло быть и речи — всё было изрыто, вспахано, изрезано воронками и оползнями, будто над долиной промчалась сама Смерть.
Семён шёл впереди. Внезапно наткнулся на преграду, не позволяющую продвигаться далее. Нечто тягучее и плотное, невидимое человеческому глазу, не пускало его. Вытянув руку и пытаясь пощупать неведомое, он тут же отпрянул.
— Что-то плотное, как какой-то кисель или английский пудинг. Дотроньтесь, Василий Михайлович, это довольно любопытно, — уже без опаски протянул руку Семён.
Профессор подошёл вплотную к младшему другу. Попробовал непонятную субстанцию на ощупь. Рука скользну-ла вниз, и только тут оба путешественника заметили едва различимые волны вибрации, растекающиеся во все стороны от точки соприкосновения. Прозрачность невидимой стены чуть помутнела, вибрация перешла в мелкое содрогание, будто «пудинг» ткнули пальцем. Всё, что они наблюдали сквозь дымчатую плёнку — деревья, траву, ручьи и облака в небе — всё вдруг зарябило и заколыхалось, покрывая плёнку едва заметной паутиной.
— Всё ясно, Сёма. Мы наткнулись на участок границы, так называемого энергетического купола или сферы, как хочешь это назови; я нечто подобное предполагал после этих, посетивших нас аномалий. Полагаю, что высота данного невидимого барьера не менее пятидесяти метров, иначе наш вертолёт мог бы опуститься ниже. Они мне по рации передавали, что их не пускает вниз какая-то гравитационная сила: всё время отталкивает вверх, и потому они нас не видят. Я полагаю, что все мы, включая Люду, Губу, Сашу, бурятов и лошадей, находимся сейчас как раз внутри этого купола, иными словами — в самом что ни на есть логове Зоны отчуждения. Шесть дней назад, мы незаметно вошли в этот энергетический купол, сегодня с тобой прошли долину, и вот теперь наткнулись на одну из его границ. Мы, друг мой, под колпаком, как сказал бы Мюллер дружище Штирлицу.
Профессор что-то прикинул в уме и, подняв палец вверх, молвил:
— По моим подсчётам, радиус этой неведомой нам сферы составляет никак не меньше четырёхсот, а то и пятисот километров в поперечнике.
— Ого! — вырвалось у Семёна.
— Да. Не меньше. Вот тебе и аномальная зона. Да ещё и магнитная. Вертолёт что-то же должно было отталки-вать вверх, не так ли? И если бы мы, допустим, с тобой пошли в разные стороны вдоль этой невидимой границы, то встретились бы на противоположной стороне месяца через четыре, учитывая скорость продвижения по тайге и всевозможные задержки в виде привалов. Вот, судя по всему, какого размера данная территория под аномаль-ным покрытием. Как теперь не поверить бурятам? Хозяин Байкала отныне не намерен нас выпускать из своих владений. Взял к себе — добро пожаловать. А назад? Уж теперь и не знаю…
Семён тоже пытался просунуть руку сквозь дрожащую от вибрации прозрачную субстанцию. Даже пробовал с разбегу прорваться наружу, но каждый раз мягко отбрасывался назад неведомой силой, словно мячик от колыхавшегося надувного матраса. Раз прыгнул, два прыгнул, поднял с земли толстую заострённую ветку и попытался проткнуть — всё бесполезно; ветка натыкалась на невидимое препятствие, а желеобразная масса только колыхалась подобно холодцу в тарелке, и через секунду-другую приобретала первоначальную форму.
— Вот что, Сёма… давай разойдёмся вдоль этой стены и прощупаем её хотя бы с пару километров — ты в одну сторону, я в другую, по километру на каждого. Будем кричать друг другу и так же продолжать звать Сашу. Ружья у нас есть. Сколько у тебя ракет осталось?
— Четыре.
— У меня тоже. Попытаемся нащупать хоть какой-то пробел в этой стене. Какую-нибудь дыру, прореху или что там ещё применимо к ней. Одним словом, что-то похожее на выход. Спустя час, когда уже не будем слышать друг друга, выпустим по ракете, чтоб знать, что всё в порядке, и если эта субстанция сплошная и ничего не изменилось, вернёмся назад. Согласен?
— Конечно. А в случае опасности — выстрел в воздух из ружья. Тогда бросаемся друг к другу.
— Да. В любом случае, придётся возвращаться затем в лагерь, даже если не найдём Сашу; там же Людочка с этим Губой. А я ему уже не особенно-то и доверяю. — Василий Михайлович подмигнул, делая пробный шаг в сторону своего обхода. — Мини-фотоаппарат видел у него? С микроплёнкой…
— Нет, — с удивлением поднял брови Семён.
— А я видел. Хоть он и прячет. К слову, это теперь наша единственная уцелевшая после грозы камера. На неё мы должны снимать все доказательства аномалий, которые будут с нами происходить. В противном случае нам про-сто не поверят. Луну и спираль мы уже прозевали, но уверен — это только начало. Вернёмся в лагерь, я потребую миникамеру в общее пользование. Ты мне поможешь?
— Не сомневайтесь, — хмуро ответил Семён.
Вскинув винтовки на плечи, оба друга, согласно уговору, начали расходиться в разные стороны вдоль прозрачной стены.
— Как там дела? — перекрикивались они, пока позволяли голосовые связки.
— Чувствую какое-то электричество в воздухе. Руки и ноги покалывают…
— Я тоже чувствую! Странные ощущения… к чему бы?
Голоса всё удалялись, пока не пропали вовсе. Дальше продвигались молча, поскольку докричаться друг до друга уже не представлялось возможным.
Семён шёл вдоль границы сферы. Держал постоянно руку на поверхности — гладкой как стекло и немного податливой под его нажимами. Временами поглядывал на часы, и в который уже раз удивлялся: они у него были не на батарейках. Они были механические. Но, как и рации, как и компасы, они также вышли из строя, а ведь он заводил их вчера вечером. Впрочем, подумал он, после спирали и пульсирующей в небе луны можно было ожидать чего угодно. Механика, так механика. Чёрт их знает эти магнитные поля, да ещё и в аномальной зоне. По его подсчётам можно было уже возвращаться назад — километр он точно осилил. Материал субстанции шёл сплошным слоем без каких-либо изъянов. Сквозь него видны были деревья, ручьи, болота, но дотянуться до них не представлялось возможным.
Тут всё и произошло…
Глава 4
Василий Михайлович, выпустив час назад ракету и увидев ответную, уже подходил к месту встречи: он также не обнаружил ничего похожего, как им выбраться из этого замкнутого пространства. Сквозь преграду были видны начинающиеся холмы перед подножием хребта, ручьи, деревья, не тронутые ураганом, птицы, парящие в небе; сразу рядом — протяни, казалось руку, — и на соседнем дереве за невидимой преградой прыгает белка, а чуть дальше пробежал бурундук. Профессор уже догадался, что ураган промчался только внутри купола. Снаружи природа и не думала буйствовать: всё жило, ползало, летало.
Наклонившись над очередным вывороченным кустом в надежде обнаружить источник природного магнетизма, он внезапно от неожиданности отпрянул. Странность заключалась в том, что на него с земли… смотрели глаза.
Огромные, величиной с чайные блюдца, с неподвижными зрачками, плоские, зелёные, сливающиеся своим цве-том с травой. Немигающие — они смотрели прямо на него и наблюдали за ним с осмысленным интересом.
Профессора прошиб холодный пот. Такого безотчётного ужаса он не испытывал с раннего детства, даже в самых страшных своих снах. Что-то неведомое, неизвестное ему и науке лежало сейчас в траве и наблюдало за ним. Глаза, казалось, изучали его и просвечивали насквозь, будто сканировали мозг. Они были… разумными.
Горизонтальные зрачки как у мифического сатира в козлином обличье настороженно следили за всеми движе-ниями путешественника, непонятно каким образом, оказавшемся на их пути. Василий Михайлович на миг почувствовал себя под окуляром микроскопа, словно его кто-то изучает в качестве подопытной бактерии. Несомненно, взгляд, направленный на профессора, излучал… интеллект.
От этой твари, лежащей в траве и смотрящей на него, шёл омерзительный трупный запах, будто только что открыли мясоперерабатывающий завод с хранилищем протухших внутренностей. Смрад возник ниоткуда. Толь-ко что воздух был чист и даже в какой-то мере стерилен от электричества — как вдруг наполнился непереносимой вонью, способной свалить с ног.
Профессор отскочил на шаг. Прикрывая нос рукой, дёрнул плечом, чтоб скинуть винтовку. Что делать? Стрелять?
Тут он, собственно и увидел это нечто целиком…
То, что он раньше принимал за участок уже зеленеющей весенней травы — всё это вдруг пришло в движение, вздулось конвульсиями, и… поползло в ближайшие кусты. Скорее, даже не поползло, а поплыло (так уместнее будет). Существо было похоже на постельное одеяло — такой же формы и толщины, когда ты укрываешься им ночью от холода: оно стлалось по земле, обволакивая собой каждую выпуклость, каждый камень, каждый торчащий из почвы сучок, пригорок, впадину, ямку. Так под водой на дне океана скользят над рифами и кораллами осьминоги, скаты и морские звёзды, обволакивая их своими телами, повторяя их очертания. Волнообразными движениями, эта противная и леденящая кровь тварюка, медленно, не спуская глаз с профессора, поползла, поплыла в сторону, где и затерялась вскоре в кустах. Однако запах разложения всё же остался.
Василий Михайлович стоял в оцепенении, не смея шевельнуться. Костяшки пальцев, сжимающих ружьё, побелели и онемели — до такой степени он обхватил ствол винтовки.
Что ЭТО было?
Метров шесть длиной и столько же шириной, словно правильный геометрический четырёхугольник в ученической тетради: зелёное, пульсирующее, волнообразное, обволакивающее своей плотью любые препятствия — с глазами, подобными блюдцам, и горизонтальными зрачками. Профессор ущипнул себя за руку. Закричал и выстрелил в воздух, справедливо полагая, что такое создание здесь могло быть не одно.
И был прав.
Сразу за упавшим деревом, снесённым ураганом, начинался огромных размеров котлован. Земля была разворо-чена. Куски почвы и груды камней валялись по всему периметру ямы, как вокруг воронки при взрыве снаряда. К этому котловану и стремились со всех сторон подобные твари, увиденные профессором. Всё ещё наблюдая за ним своими поперечными зрачками, первая тварь подползла к краю ямы, обволокла плотью насыпь, перевали-лась, и плюхнулась на дно, издав при этом что-то похожее на уханье ночной таёжной совы. Из-за насыпи Василию Михайловичу ничего не было видно. Превозмогая тошноту (прикрывая рукой нос и рот), он осторожно пододвинулся к краю воронки, дабы узреть происходящее внутри.
Весь котлован кишел мерзкими созданиями: они сползали со всех сторон, сваливались друг на друга, издавая при этом хлюпающие звуки, словно удары ладонью по воде. Вся масса зелёной, бугристой, похожей на огромную пористую губку бурлила, вздыхала, поднималась и опускалась в такт одной им известной мелодии. Омерзитель-ный запах вызывал приступы рвоты. Дышать было невыносимо, и Василий Михайлович отшатнулся, пытаясь прийти в себя, но его тут же вырвало прямо под ноги. Сознание начало мутиться. Отступая шаг за шагом, не видя, что твориться за спиной, он споткнулся о вывороченную корягу. Упал. Со всего размаху ударился затылком о торчащий из земли сук: сантиметров на восемь ниже — и этот сук вошёл бы ему между шейными позвонками, вызвав паралич на всю оставшуюся жизнь. В глазах потемнело, и последнее, что выдал мозг, это кишащая, пульсирующая и смотрящая на него сотнями глаз зелёная масса, будто просящая: «Вытащи нас отсюда… вытяни. Освободи».
Профессор впал в небытие.
***
Семён, уже подходивший к месту их встречи, услышал выстрел метрах в ста от себя и с обнадёживающим кри-ком бросился через кустарник на помощь. По их обоюдной договорённости выстрел в воздух означал крайнюю опасность. Следовательно, с его начальником что-то случилось. Профессор в беде.
Подскочив к нему, он проверил пульс, плеснул в лицо воды из фляги… и только тут ощутил вокруг себя трупный и гнилостный запах, исходивший, казалось, отовсюду. Семён закашлялся. Слезящимися глазами посмотрел на вздрагивающие веки профессора.
— Как это вас угораздило, Василий Михайлович? Второй раз уже.
— Да? — профессор поморщился и приподнялся, привалившись к торчащему суку. — А первый когда?
— Первый при урагане. Забыли?
Начальник экспедиции кивнул и потрогал сзади затылок. Крови, похоже, не было, и это хоть как-то бодрило.
— Идти сможете? Я вас подхвачу под мышки — нужно поскорее убраться от этого смердящего трупного запаха, а то нас ненароком вывернет наружу.
Спустя несколько секунд они уже ковыляли вдвоём, покидая эту негостеприимную территорию. Поддер-живаемый другом профессор, рассказал Семёну про котлован, и про кишащих в нём тварей.
— Вы выстрелили в это исчадие ада?
— Нет. Не хватило духу. Стрелял в воздух. Глаза, Сёма. Глаза! Они светились разумом, чёрт бы их взял! Такие глаза могут быть только у существ с развитым интеллектом. Но…
Они присели на короткое время: запаха как такового уже не было, и можно было вздохнуть свободнее.
— Но, — повторил профессор. — Ты много знаешь существ на Земле, которые могут смотреть человеку в глаза и показывать, что понимают тебя?
— Ну, — замялся Семён, вспоминая в уме. — Собака, обезьяна, дельфин…
— Да. Но даже их, в какой-то степени разумный взгляд, не идёт ни в какое сравнение с тем, что я видел. Когда это «одеяло» смотрело на меня, мне чудилось, что меня рассматривают под микроскопом, а когда я заглянул внутрь воронки и увидел сотни их глаз, то почувствовал как бы их просящую помощь: «Вытащи нас отсюда… помоги нам…». Вот тогда-то я и оступился, ударившись, видимо, затылком о торчащий сук за спиной. Мы, Сёма, открыли с тобой новую форму жизни, доселе неизвестную науке! Соображаешь? Я видел в их глазах другой, иной интеллект, определённо не похожий на собак и обезьян. Он был… разумнее!
Профессор досадливо махнул рукой куда-то в сторону: — Второй раз жалею, что не потребовал фотоаппарат у Губы. Первый, когда крутилась спираль и пульсировала Луна. Какие бы кадры теперь у нас были! Какие доказательства аномалии! И сейчас вот эта неизвестная жизнь. Целый обособленный биом! И где? Здесь, на Байкале! Представляешь, какая сенсация в мире науки?
Оба сидели и обдумывали сложившуюся ситуацию, рассказывая впечатления от их разведки.
По их подсчётам по карте маршрута, они должны были увидеть побережье Байкала к вечеру следующего дня, если не помешают новые сюрпризы. Одна мысль, что Саша исчез, сгинул неизвестно куда, рушила все их планы и весь свой маршрут намеченный ещё в Нижнеангарске. Семён, независимо от профессора, вёл свою картографию, обозначая продвижение экспедиции. Однако на карте Баргузинский треугольник представлял пустую местность, никем ранее не изученную. Заповедник, куда не захаживали даже местные охотники и рыболовы, — наверное, последнее белое пятно, куда не ступала нога учёного человека, естествоиспытателя, геолога или изыскателя. Поэтому, занеся на свою карту примерную границу купола и обозначив место котлована, оба друга поспешили к оставленному лагерю, выстрелив предварительно в небо по ракете, чтобы Люда знала, что они возвращаются.
Возвращаются без Саши.
Что они ей скажут?
Двое путешественников прибавляли шаг, и к вечеру вышли в поле видимости своего лагеря.
Но тут что-то было не так…
***
Подходя к поляне, оба друга поняли: здесь произошло что-то неведомое. Костёр не горел, ужин не готовился, вещи разбросаны. Оборудование так и валялось никем не прибранное. Всё оставалось именно так, как они покидали поляну рано утром. Ни Люды, ни фотографа…
Казалось, что территория у оврага покинута давно и, причем, в полной спешке.
Мало того, подойдя вплотную к палатке, путешественники внезапно почувствовали резкий перепад температу-ры, словно из натопленной бани термометр сразу вынесли на мороз. Если в начале лужайки тёплый апрельский ветерок ещё обдувал их лица, то теперь же, чем ближе они подходили к центру поляны, тем больше, шаг за ша-гом, становилось всё холоднее и холоднее. Если в начале поляны температура держалась в пределах нормы, где-то на уровне пятнадцати градусов по Цельсию, то уже у самой палатки чувствовалось резкое её понижение сразу градусов на десять.
Приблизившись к растяжке, Семён откинул полог палатки. Заглянул внутрь. Так и есть: пусто. Василий Михайло-вич тоже подошёл. Это была их палатка — Люды и профессора. Увы. Аптечка лежала раскрытой. На покрывале разбросаны медикаменты, будто их вначале собирали, а затем по какой-то причине бросили всё впопыхах и забыли. Тут же валялись наспех вываленные из сумок тёплые вещи, его и Люды: свитер, вязаная шапка, строительные утеплённые рукавицы, ватная куртка и штаны, в которых профессор ещё выходил из Нижнеангарска. Тёплый комбинезон девушки валялся раскрытый с наполовину расстёгнутой молнией: создавалось впечатление, что Люда хотела его быстро надеть, судорожно просовывая ноги в штанины, но ей что-то помешало, и она бросила его, так и не успев надеть полностью. Бросила, а затем исчезла.
Семён сделал обход. Выпустил в небо ракету, продолжая кричать и звать девушку. Разбрызгивая искры, оранже-вый снаряд медленно спускался в вечереющем небе на маленьком парашюте. Всё дышало тишиной и спокойствием, если не считать необычного перепада температуры и отсутствия каких-либо звуков. Природа, казалось, замерла в ожидании чего-то неизвестного и неподвластного разуму. Оба уже отошли от костра, продолжая чувствовать непонятное понижение температуры.
— Не вижу винтовки и револьвера Люды.
— Взяли с собой?
— Похоже на то. Почему не стреляли ракетницей? И откуда этот собачий холод?
Профессор слегка поёжился: определённо, чем дальше от палатки они кружили в поисках следов, тем становилось холоднее, а когда приближались, температура возвращалась в норму.
— Чувствуешь?
— Похоже, там за палаткой будет ещё сильнее пробирать. Гляньте на деревья, Василий Михайлович. В пятидесяти метрах от нас, они уже покрыты инеем…
И у того, и у другого изо рта густо вырывался пар, руки озябли и щёки покрылись румянцем; в пятидесяти метрах от центра лагеря температура понижалась, едва ли не до минус пяти градусов по Цельсию, а дальше от палатки ещё ниже.
— Холодно-то как, — наклонился Семён. Потрогал рукой слегка подмёрзшую землю. Василий Михайлович остановился рядом, и только тут понял, почему его друг поднял руку.
В двадцати шагах от пригорка, на котором они остановились, на земле, покрытой инеем, отчётливо вырисовыва-лись очертания правильных геометрических кругов, словно выведенных на бумаге ученическим циркулем. Как будто гигантская бритва прошлась вокруг, сбрив начисто всю весеннюю растительность, успевшую прорасти с начала апреля. Круги шли один внутри другого по мере убывания, постепенно уменьшаясь в диаметре, и имея расстояние в несколько метров: так центробежно расходятся круговые волны, когда в воду падает камень. Семён с профессором подошли ближе. Внешняя окружность охватывала диаметром довольно объёмную территорию, внутри которой располагались такие же окружности меньшей площадью. В центре кругов ничего не было: ни травинки, ни куста, ни большого или малого дерева. Всё было голо. Как корова языком слизала, невольно подумалось Семёну. Он подошёл вплотную к границе первого круга и поддел ногой кусок бесформенного замёрзшего вещества красновато-бурого цвета, похожего на губку. Где-то он уже видел нечто подобное, и, причём недавно. Такие ошмётки валялись повсюду.
— Старый знакомый, — констатировал он, посмотрев вокруг себя. — Ночной гость. Существо разлагается, что называется, на глазах, если бы мы имели шанс его наблюдать.
— Ты об овраге у лагеря?
— Да. Во время бури. Там тоже кругом валялись куски разлагающейся плоти. И снова это создание мы не видим. Интересно, что эта тварь представляет собой? Гигантскую миногу? Подобие тех глазастых одеял в котловане?
— Судя по структуре кусков, что-то пористое, как сгустки полимерного поролона. Не находишь?
Следы Люды и Губы перед внешней окружностью резко сворачивали в сторону леса. Следы же бурятов, выходя-щие из того же леса с другой стороны, напротив, резко обрывались у её границы. Последний отпечаток был наполовину срезан круговой линией; задняя часть подошвы, она же пятка оленьего пима, находилась снаружи, и… всё. Ни продолжения, ни носка внутри: как при заступе на беговой дорожке стадиона.
— Вот это да! — резко выпрямился Семён. — След словно лазером срезанный. Такое впечатление, что проводники сломя голову кинулись в этот заколдованный многоярусный круговорот, или ту же спираль, как хотите. И… пропали. Исчезли. Испарились.
— Как когда-то наши собаки, — добавил профессор. — Тут никакая наука не поможет.
Семён развёл руками. Холод начал основательно пробирать обоих. Пора было вернуться в палатку и что-нибудь надеть на себя.
Всё это время они продолжали выкрикивать имена, но ответа не получали. Звали и Сашу, и Люду, и бурятов. Даже Губу Василий Михайлович выкрикивал по имени. Всё напрасно. Кругом стояла всё та же могильная тишина, будто они находились среди древнего погоста. Уже повернувшись к лагерю, чтобы сбегать и быстро натянуть на себя свитера и куртки, оба внезапно замерли на месте.
— Что за… — оборвался Семён на полуслове, поскольку в этот момент, в этот миг, произошло сразу два события.
Первое — изнутри циклопических кругов, откуда-то из самого их центра послышался слабый отдалённый крик помощи, заглушенный немалым расстоянием. Кричал кто-то из бурятов.
И тут же сразу второе — над верхушками деревьев, далеко в глубине леса, чертя светящуюся пунктирную линию, к небу вверх взмыла оранжевая ракета. И то и другое произошло одновременно.
Путешественники выскочили на небольшую поляну, откуда, видимо и была выпущена ракета. Всё это время они не переставали кричать, призывая Люду и фотографа оставаться на месте. Здесь было уже теплее: температура держалась в обычном режиме, как будто и не было того леденящего холода внутри концентрических кругов. По ветвям прыгали белки, в воздухе летали птицы, из-под ног разбегались мелкие грызуны, — весь лес жил обычной байкальской жизнью, готовясь к ночи. Всё шуршало, всё шелестело, где-то ухали совы, слышался даже отдалённый рык байкальской рыси, вышедшей на охоту — не было только Люды с Губой. Но было что-то другое, не совсем понятное для выскочивших на поляну двух озабоченных путешественников.
Быстрым взглядом они окинули местность. Заметили край болота с кочками. Кустарник там уже поредел и пере-ходил в болотистые камыши, вставшие за деревьями сплошной стеной.
И вот там-то, на одной из кочек…
Лежало тело.
У обоих друзей едва не оборвалось сердце: вдруг Люда?
В начинающемся болоте, среди камышей и мха, на одной из кочек распростёрлось тело молодого на вид человека в шлемофоне и лётной куртке пилота. Голова лежала вывернутой в сторону, будто он перед кончиной пытался рассмотреть местность вокруг. Руки со скрюченными от судорог пальцами вцепились в ближайший куст, а за сапогами-унтами виднелся неровный след: лётчик пытался ползти, но непонятная смерть настигла его на середине пути. Ещё немного, и он бы выбрался на поляну. Хотя, с другой стороны, ему и на кочке ничто не угрожало, — так, во всяком случае, показалось обоим путешественникам. Куда же он в таком случае полз? Одна сторона лица была уткнута в землю, а на другой, повёрнутой в сторону, в небо уставился остекленевший глаз, не прикрытый веком. Русые волосы выбивались из шлема, ко рту из наушников был проведён ларингофон, на руках были перчатки. На левом запястье компас. Что ещё?
Профессор присмотрелся внимательно. Так и есть. Всё обмундирование: куртка, шлем, унты, ларингофон, часы — всё было времён второй мировой войны. Выпуска сороковых годов.
Он выпрямился и бросил удивлённый взгляд на Семёна.
— Ты что-либо понимаешь?
Семён тоже стоял в замешательстве.
— Понимаю только то, что перед нами мёртвый лётчик, непонятно каким образом здесь взявшийся, и принадле-жащий к эпохе Великой Отечественной войны.
— Да. И почти как живой, вот что интересно. Ни трупного разложения, ни смрадного запаха, ни окоченения, в конце концов. Будто он вот только сейчас, в эту минуту умер, перед этим пытаясь ползти сквозь кустарник, чтобы выбраться на поляну. Что его могло так внезапно убить? Ни крови, ни ран…
Семён в свою очередь наклонился и осторожно пощупал пульс на сонной артерии.
— Пульса нет, — констатировал он. Выпрямившись, почесал кончик носа. — Откуда здесь на Байкале мог объя-виться лётчик времён второй мировой войны, если немцы даже до Урала не доходили? Насколько я знаю, боевые действия здесь не велись. Смотрите! — он указал пальцем вниз. — У него из-под живота что-то виднеется.
Только теперь они перевернули тело и осмотрели присыпанное почвой лицо лётчика полностью.
Глава 5
Молодой, чуть старше Сани, подумал Семён. Погоны младшего лейтенанта, а если погоны, то это уже сорок третий год — их как раз перед этим ввели. Тут же лежал и офицерский планшет, коричневый, кожаный, замеченный Семёном.
— Так! — решил профессор. — Тело пока оставляем, никуда не денется. Берём планшет и двигаемся дальше. Люду-то мы до сих пор не нашли. Найдём, вернёмся все вместе, детально осмотрим. В карманах покопаемся, может, документы какие найдём. Заодно похороним по-человечески. Но это позже. Не будем забывать, что там внутри кругов кричал кто-то из бурятов, очевидно, зовя на помощь. Вот ситуация! — грозно осмотрел он поляну. — Хоть разрывайся! Сейчас главное — дочка.
И как бы в подтверждение этому, из-за отдалённого от них дерева раздался радостный крик.
На поляну выбежала Люда. Кинулась в объятия профессора, бросив ружьё тут же под ноги. Следом за ней вышел угрюмый фотограф, явно не особо обрадованный.
— Господи! — восклицал радостно начальник экспедиции, целуя в щёки счастливую девушку. — Жива! Цела, не-вредима!
В течение нескольких секунд путешественники закидывали друг друга вопросами и наперебой рассказывали со-бытия.
— Ни парашюта рядом, ни обломков самолёта, так? — профессор смотрел на обоих.
Губа отрицательно мотнул головой:
— Ни следов крушения в радиусе километра, ни пропаханной фюзеляжем колеи или следов шасси.
— Кусков парусины и обрывков строп тоже нет, — добавил Семён.
Все быстрым шагом направлялись в сторону загадочных кругов, и весь этот разговор происходил на ходу.
— Тогда каким образом он здесь оказался? И почему без документов?
Увы. Ответов они не знали.
Возле кругов ничего не изменилось. Вот и следы. Теперь было отчётливо видно, что их четыре пары — в первый раз двое путешественников особо их не различили.
— Видишь, дочка, почему Семён спрашивал вас про следы и крики? Одни отпечатки ваши, другие проводников. Сашиных нет. И раз вы, пробегая здесь, их не заметили, то они появились после вас, иными словами, после того, как вы с Николаем углубились в лес. И один из отпечатков, последний, обрывается посередине, будто, как Семён заметил, лазером срезанный. Впрочем, к чему гадать? Ты, дочка оставайся здесь, — у профессора уже вырывался пар изо рта, — а мы тем временем войдём внутрь этих кругов. Попытаемся братьев спасти.
Семён сложил ладони рупором и прокричал в сторону центра окружностей. Прислушались. Никакого ответа. Прокричал снова. Тишина.
— У нас осталась ракета, — вспомнила Люда.
Через пару секунд вверх с шипением и хлопком унеслась оранжевая точка, где достигнув конца границы прозрачной сферы, рассыпалась на сотни мелких искринок. Дальше оставаться без действия было невозможно. Холод пробирал тело, руки начинало пощипывать. Семён наклонился, подобрал камень и швырнул внутрь первой окружности. Пролетев несколько метров, он упал внутри первого круга, моментально покрывшийся едва заметным инеем.
— Потрясающе! — воскликнул профессор. — Температура-то, вовсе не шуточная! Градусов двадцать, не меньше.
Следующий камень, запущенный более сильно, долетел до второго круга, пересёк его и упал, превратившись в ледышку. Люда от удивления вскрикнула. Все недоуменно переглянулись.
— Всё ясно, — сделал заключение Василий Михайлович. — Хотя, ни черта тут не ясно. Чем дальше вглубь кругов, тем холоднее температура. Такого физического явления, я в природе не встречал нигде на планете. Очередная аномалия Баргузинского треугольника. Если в первом круге температура где-то минус пятнадцать, во втором ми-нус двадцать, в третьем минус, предположим, тридцать, то в четвёртом ещё холоднее, пока в центре, в самом маленьком круге не будет градусов шестьдесят, а то и того ниже.
— И там где-то в одном из кругов наши буряты, — дрожа от холода, добавила девушка. — А мы даже не знаем, каково общее количество этих кругов.
Профессор принял решение.
Где-то далеко, внутри кругов послышался еле различимый то ли всхлип, то ли стон. Потом через несколько секунд тихий призывный крик. Сомнений быть не могло: кричал человек.
— Скидывай куртку! — велел он Николаю. — Я иду им навстречу. Они пробыли во внутренних кругах не менее часа. Я пошёл, — он сделал первый шаг внутрь концентрированных окружностей, но тут Губа невольно вскрикнул, показывая за спину профессора. Тот обернулся, готовясь к новым неприятностям.
В туманной дымке, клубящейся над инеем, где-то в тридцати метрах от них, начали обозначаться какие-то смут-ные движения, словно пляшущие тени в молочной пелене тумана. Слитые очертания фигур двигались медленно, то припадая к земле, то вновь вырастая, становясь больше из-за оптического преломления лучей.
Василий Михайлович перепрыгнул первую окружность и кинулся внутрь. В глазах сразу зарябило, выступили слёзы, в нос и рот ударили потоки морозного воздуха. На одном дыхании промчавшись сквозь первый внешний круг, он тут же перемахнул во второй. Пальцы рук сразу онемели, куртка Губы съёжилась и превратилась в замёрзший кокон. Полминуты — и вот уже третий круг. Теперь отчётливее стали видны силуэты: один лежащий и другой, наклонившийся над ним. Спотыкаясь и ловя ртом ледяной воздух — даже через тряпицу вдыхать стало мучительно больно — профессор перескочил в четвёртый внутренний круг. В пятом уже были проводники, теперь профессор видел их отчётливо: брат пытался тянуть по земле своего брата.
Если вступлю в пятый круг — рукам конец, мелькнула невесёлая мысль, — все покроются волдырями и уши отпадут. Там не меньше шестидесяти градусов, если учесть, что здесь в четвёртом уже за сорок.
Мысль мелькнула и тут же улетучилась в глубине непослушного тела. Не до сантиментов сейчас. Он уже было занёс ногу над границей пятого круга, как почувствовал рывок; кто-то с силой отбросил его назад.
… А дальше было как в том же молочном тумане, что окружал его со всех сторон.
Семён с Губой, одетые и защищённые одеялами с ног до головы, тут же бросились в пятый круг, свалили на ело-вые настилы обоих братьев, вытянули хвойные полозья, схватили его самого, кинули сверху, как куль с песком и, не оглядываясь, потащили полозья назад, впрягшись в верёвки, словно лошади в телегу. Всё произошло за мину-ту… и вот уже профессор сидит за первой внешней границей окружности, не чувствуя пальцев. Рядом на настиле лежат братья, укутанные бесформенной грудой одеял. Василий Михайлович кашляет сухим приступом — види-мо нахватался обжигающего ледяного воздуха. Только теперь он, наконец, начинает распознавать слова, обра-щённые к нему. Уши постепенно оттаивают, и слух вновь возвращается к его сознанию: вовремя помог глоток спирта.
— Идти сможете, начальник? — донёсся голос Губы откуда-то из пустоты.
— Смогу… кажется, — прохрипел в ответ профессор. — Живые? — он повернул голову и посмотрел на груду одеял, над которыми возился Семён.
— Один точно жив, — ответил тот. — Тянул по земле за собой брата. У второго пульс еле прощупывается. — Голос Семёна отдавал печалью и скорбью. — Не дотянет. Оба обморожены, все незащищённые части тела в волдырях. Носы и уши белые, хорошо ещё, что у них рукавицы были про запас и ноги в оленьих пимах. Однако и то и другое обморожено.
Семён скептически осмотрел начальника:
— Вы тоже хороши! Без перчаток, в двух куртках, кинулись на помощь. И много вы помогли? Сами едва в ледышку не превратились.
— Я их увидел и бросился. Ты бы не так поступил?
— Так, так. Ладно, нужно срочно доставить их в лагерь, там уж Люда позаботится.
Не теряя ни минуты, вся процессия спасателей стремительным рывком направилась в лагерь.
Круги остались позади.
***
В эту ночь, понятное дело, спали урывками, прикорнув на полчаса то один, то другой, то третий, прямо в спаль-ных мешках у костра. Люда меняла повязки обоим братьям, хотя понимала, что первому из них жить оставалось недолго: степень обморожения была несовместима с жизненными функциями его организма. Весь покрытый волдырями и язвами, полученными им при минусовой семидесятиградусной температуре, он практически не приходил в сознание. Незащищённые части лица местами облезли, местами покрылись коростой с начинающимся нагноением тканей. Его раздели в палатке, укрыли одеялами, но было видно, что едва ли он протянет следующий день, поскольку руки и ноги были обморожены до самых костей и суставов. Если он даже не умрёт к утру, то будет мучиться всё оставшееся и отведённое ему Богом время. Гангрена уже сейчас запустила свои щупальца в его конечности.
Второму проводнику повезло чуть больше. Почему? Никто пока не знал. Он не только вытащил брата из внутренних кругов, но и пострадал значительно меньше. Сейчас он тоже лежал под одеялами и метался в бреду, но меняя ему повязки, Люда была уверена, что он выживет, а через время сможет продвигаться вместе со всеми. Был бы на связи вертолёт, несомненно, обоих бурятов отправили бы срочно на Большую землю — как с недавних пор стали называть путешественники всё то, что находилось за пределами Баргузинского заповедника.
Что касается Василия Михайловича, то он, на удивление, отделался легким обморожением. Если бы Семён его вовремя не выдернул из пятого круга, экспедиция вполне возможно осталась бы без начальника.
Люда наложила компрессы на нос, уши, щёки, руки — они более всего пострадали, — и он мог уже шевелить пальцами, хотя кисти рук и были основательно перебинтованы. Хорошо помогала стрептоцидовая мазь, антибиотики и два крупных глотка неразбавленного спирта, после которых у него из глаз брызнули слёзы. Страшно было подумать, если бы аптечка сгинула в водовороте смерча и все лекарства пришли бы в негодность: вот тогда точно в экспедиции настала бы полная катастрофа. Но к счастью, медикаменты большей частью сохранились, и основную помощь они сейчас оказали.
Настроение в лагере было угнетённо-растерянное. Обстановка тревожная. Сашу так и не нашли. Лошади пропа-ли. Никто не знал, что преподнесёт им наступающий день. К тому же, появились тяжело раненые. Поход в неизвестность всё более становился опасным для жизни. Возникла необходимость пересмотреть все планы с дальнейшим передвижением маршрута.
— Как же так у них там получилось, что один замёрз почти до основания, а второй остался не только на ногах, но и смог какое-то время тащить за собой брата? — вслух размышлял Семён.
Профессор курил. Воспалёнными глазами смотрел на блики огня. Ночь выдалась относительно тёплой и спокой-ной. Луна уже не пугала своими кровавыми размерами. Вместе со спиралью, грозой и смерчем она отошла сейчас на второй план. Нужно было во всём разобраться. Наметить планы на будущий день и маршрут целиком. Люда начинала дремать. Николай Губа сидел тут же и доливал в кофе спирт. Как всегда молчал.
Профессор думал, а Семён размышлял вслух:
— Семь дней шли нормально, без каких-либо происшествий, если не считать исчезновения собак. Но мы до сих пор не знаем причины — может они действительно вернулись назад в сторожку. По подсчётам, на одиннадцатый день должны были выйти к побережью озера. И тут на тебе! Восьмой день принёс первые глобальные сюрпризы. Ураган, спираль, гигантская луна в небе, неизвестное чудище, оставившее свои куски плоти в овраге. Затем …
— Исчезновение Саши, — сквозь дрёму добавила Люда, и едва не расплакалась: — Сашенька…
— Да, — вздохнул Семён. — И Саню потеряли. Потом эти ужасные зелёные покрывала с разумными глазами. Прозрачный купол — граница невидимой сферы.
— Если ты перечисляешь все аномалии, тронувшие нас, — усмехнулся профессор, — то не забудь необъяснимые передвижения лошадей в долине, и их ржание то тут, то там, словно они с нами играют в прятки, а мы их только слышим, но почему-то не видим.
Семён кинул ветку в костёр и продолжил свою мысль, кивнув в знак согласия. Люда снова притихла и по-грузилась в дремоту.
— А круги эти? Холод такой, что впору быть где-то в Антарктиде на станции «Мирный». И кульминация всего на-ми видимого — этот неизвестный лётчик времён второй мировой войны, без документов… — Семён встрепе-нулся: — Стоп! А планшет? Мы же о планшете забыли, Василий Михайлович!
В небе бесшумными тенями проносились летучие мыши. Где-то ухнула сова. В ручье недалеко выплеснулась рыба. Костёр потрескивал хвойными ветками. Четыре пары глаз смотрели на огонь, совсем не замечая игры его пламенных языков.
Профессор протянул к Семёну руку, и тот отдал ему лейтенантскую сумку.
— Ну что ж… — кашлянул он. — Так или иначе, нам предстоит ознакомиться с содержимым. Может, хоть немного откроем завесу тайны. Хотя каким образом — решительно не представляю. В руках у нас есть некий артефакт, так сказать, доказательство, что лётчик не мираж и не групповая галлюцинация. Посмотрим, что там внутри?
Все придвинулись ближе к огню. Губа подкинул несколько веток. Стало светлее. Люда взглянула на братьев. Те спали. Некоторое время можно было подремать и самим, но любопытство — странное, неведомое и, отчасти жутковатое — взяли своё.
Первым делом профессор осмотрел планшет снаружи.
Он принадлежал той эпохе, о которой они первоначально подумали. Что дальше?
Раскрыв его, все четверо невольно замерли.
Василий Михайлович быстро прошёлся по многочисленным вставкам, кармашкам, но кроме вчетверо сложенной карты и чёрно-белой фотографии ничего не обнаружил. Два карандаша, линейка, транспортир, циркуль — не в счёт, хотя и они заслуживали внимания: как- никак артефакт второй мировой войны.
Интерес сразу вызвала фотография. Всем бросилось в глаза её состояние.
— Будто только что из ателье, — пробормотал Семён, беря из рук профессора снимок, поднося ближе к свету костра. — Как новенькая!
Фотография действительно была прекрасно сохранившейся. Ни пожелтения, ни повреждений от времени — даже эмульсионная плёнка блестела, переливаясь в свете огня: всё говорило о том, что снимок был сделан «недавно», в салоне какого-то ателье, коих перед войной было во множестве в любом большом городе. На снимке стоял, опершись о тумбу, высокий молодой парень в форме лейтенанта ВВС — точная копия лётчика, обнаруженного экспедицией. Сомнений, что это был он, ни у кого не возникло. Рядом у тумбы на фоне декораций горного Кавказа сидела девушка — миловидная, молодая, вся цветущая от счастья. На коленях ребёнок трёх-четырёх лет в костюмчике матроса и маленькой бескозырке. Снимок отдавал теплотой, радостью, благополучием. Всё, казалось, в этой семье было отлично: родители безмерно любили друг друга и лелеяли своего первенца. Наверное, планировали о втором сыне или дочке, но тут нагрянула война, и вот теперь этот счастливый отец лежит здесь мёртвый, непонятно каким образом взявшийся из далёких времён, попавший сюда, на Байкал.
Семён перевернул снимок в, надежде хоть на какую-то надпись, печать ателье или подпись владельцев.
Армавир — 1941 год. Лето.
Написано химическим карандашом.
— Итак, — сделал вывод начальник экспедиции. — Лётчик тот же. Судя по всему, здесь он с женой и сыном. Но нам это ничего не даёт, кроме того, что он был женат: мы по-прежнему не знаем кто он такой и родом откуда.
— Или… — Семён глубоко задумался.
— Или, — поддержал его профессор, — он сейчас женат и имеет сына. Ты это хотел сказать?
— Даже не знаю, — откликнулся младший товарищ. — Трупного запаха нет, разложений нет, форма как новень-кая… и ещё эта фотография из ателье. Такое ощущение, что ещё день назад он был жив.
— Я тоже об этом подумал, — согласился начальник. — Его как будто что-то выдернуло из своего, того времени и, собственно из сороковых годов, он каким-то непостижимым для нас образом оказался здесь, в 1979-м году, почти через сорок лет от своей настоящей реальной жизни.
— Вы имеете в виду искривление пространства? Так это называть?
— А как ещё? Парень из сороковых годов внезапно оказывается в конце семидесятых, да ещё в совсем другой местности, с иным климатом, растительностью, ландшафтом. Не удивительно, что у него был такой растерянный и испуганный взгляд перед смертью. Он пытался куда-то ползти. Другой вопрос — куда? И как он вообще оказался здесь? Вот и приходят на ум всякие, ещё не доказанные альтернативные гипотезы о временных порталах, червоточинах, туннелях в пространстве и времени. А там где искривление пространства — там недалеко до параллельного мира или иного измерения: четвёртого, пятого, шестого, двадцатого. И так до бесконечности, пока не упрёмся в горизонтальную восьмёрку, ленту Мёбиуса — символ бесконечности.
Он взял ветку и начертил на земле цифру восемь в горизонтальной плоскости.
— Самолёт, например, — продолжил профессор, — мог исчезнуть, расплывшись в пространстве на атомы, а сам лётчик — уж не знаю по какой причине — сохранился, собравшись в свою атомную оболочку заново после пере-мещения сюда. Оказавшись в чуждом для него пространстве, он умер, опять же, неведомо от чего. Что могло его убить? Так или иначе, это пока только наши с Семёном предположения. Я сейчас не удивлюсь, если развернув карту, мы обнаружим в ней схему или план военных действий какой-нибудь воздушной эскадрильи во время боевых вылетов. А год будет сорок третий.
— Почему именно сорок третий? — спросила Люда.
— Погоны, дочка. Их ввели как раз в сорок третьем.
Он обвёл всех взглядом.
— Ну что, разворачиваем?
Карта представляла собой сложенный вчетверо лист плотной бумаги, покрытый прозрачной плёнкой, на котором были очерчены контуры местности с полями, оврагами, ручьями и населёнными пунктами. Всевозможные стрелки, линии, пунктиры, обозначения высот и впадин испещряли лист целиком. Надписи показывали расстояния в километрах, треугольные флажки (синим и красным карандашом) указывали места расположения советских войск и войск вермахта. Сразу бросались в глаза названия Суджа, Обоянь, а чуть ниже — Прохоровка.
— Всё понятно! — воскликнул профессор. — Ты видишь, Сёма?
— Да, — с таким же воодушевлением откликнулся тот. — Курская дуга. Август–сентябрь сорок третьего. Смотрите, есть надписи: Воронежский фронт, Степной фронт, Рокоссовский, Конев…
Семён начал перечислять: Брянский фронт генерал-полковника Попова; Юго-Западный фронт генерала армии Малиновского. Вот и немцы обозначены: войска групп армий Центр и Юг фельдмаршалов Клюге и Манштейна. Стрелки ведут к Прохоровке, пунктиры от неё на северо-запад. Это, несомненно, наступление, Василий Михайлович. Наступление Красной армии!
— Разумеется! — подхватил его радость профессор, будто они оба сейчас участвовали в боевых действиях.
— Следовательно, лётчик, как мы первоначально и предположили, оказался здесь из конца лета сорок третьего года. Уже легче — теперь хоть время знаем наверняка.
— И место, откуда он прибыл, — добавила Люда.
Они ещё долго рассматривали карту, переворачивая её в руках и так и сяк, строя всевозможные догадки и вспо-миная историческую битву под Прохоровкой, пока, наконец, Василий Михайлович не объявил перерыв.
Люда проверила спящих братьев, кое-где подправила. Спустя несколько минут все забылись кратковременным сном. Не спал только второй брат, менее пострадавший в ледяных кругах.
Глава 6
…Проводник умер утром.
Его брат сидел у изголовья, держал обмороженную, всю в волдырях руку, похожую на высохший сук дерева и окоченевшую час назад. Повреждения внутренних органов при соприкосновении с такой сверхнизкой температурой были несовместимы с жизнью. Лёгкие были выжжены изнутри, почки и печень при внутреннем обморожении перестали выполнять жизненные функции, мышечная масса высохла и стала похожа на сгустки тонких сухожилий, а кожный покров на 90% покрылся волдырями. Брат превратился в мумию.
Проводник сидел и тихо плакал. Плакал и смотрел на брата, когда внезапно где-то за лесом, в расщелине долины послышалось далёкое ржание лошадей, донесенное до лагеря отголоском эха.
— Саша! — встрепенулась Люда, выскакивая из спального мешка. Теперь уже не спал никто. Все стояли и прислушивались.
Семён выстрелил в небо ракетницей. Солнце, взошедшее над горизонтом, приятно по-весеннему светило, утро казалось безмятежным. Ржание стихло, так же как и появилось. Василий Михайлович безнадёжно махнул рукой:
— Звуковая волна ходит по кругу в долине. Я начинаю замечать, что это ржание, ни в тональности, ни по образу, ни по содержанию не меняется с первого раза, как мы его услышали, будто записанное на плёнку магнитофона. Точно такие же звуки мы слышали и при спирали, и когда с Семёном ходили к границе купола, и, наконец, там за лесом, словно магнитофон крутит кассету от начала до конца, не переставая.
Проводник лежал окоченевший, вытянувшись во всю длину своего небольшого тела. Вспухшие веки были закрыты, потрескавшиеся губы плотно сжаты — кто знает, может он перед смертью пришёл в себя, но сдерживался, чтобы не кричать от боли. Мир его праху. Его смерть была отважной. У большой пихты они его и похоронили. Сделали из веток крест. Вырезали из ствола дерева кусок коры, а на внутренней стороне, с согласия брата написали имя с датой смерти.
Оказывается, его звали Василием, как и профессора. А брата — Иваном. Такой вот простецкий народ эти буряты. Даже познакомиться толком не успели за неделю его пребывания в команде.
Никто не хотел думать, что это первая смерть в их экспедиции. Тем более никто не хотел думать, что она не по-следняя. Ведь оставался ещё Саша. Где он? Что с ним?
К завтраку никто не прикоснулся: не было ни аппетита, ни чувства голода — пили только кофе.
Второй проводник, Иван, мог уже двигаться самостоятельно, более-менее разговаривать после пережитого. Часы ни у кого не шли, но судя по солнцу, было часов восемь утра. После долгого молчания, профессор, наконец, решился, обращаясь как можно мягче к буряту, по лицу которого до сих пор стекали тоненькие ручейки слёз, задать вопрос, который его беспокоил с первой минуты их спасения.
— Что случилось внутри кругов, Иван? Как получилось, что вы оказались не в долине с лошадьми, а внутри этой чёртовой аномалии? Можешь рассказать?
Проводник, вытирая рукавом слёзы, молчаливо кивнул, затем, видимо, собравшись с мыслями, ответил:
— Когда Хозяин Байкала раздул красную луну в небе и раскрутил хоровод духов наших предков (очевидно, он имел в виду спираль), мы с братом как раз привязывали лошадей. Затем налетела буря. Всё небо сверкало, гремело, лошади сорвались, в испуге помчавшись к долине — там где ущелье Двух Камней. Некоторые были ещё не развьючены. Мы с братом кинулись за ними. В это же время подбежал Санька, крича что-то насчёт неработающих раций. Втроём мы кинулись за животными. Через время разделились. У Сани был с собой фонарик. Он предложил обогнуть ущелье и ждать лошадей там, среди Двух Камней, а сам, если их найдёт — будет гнать в нашу сторону. Тогда никто из нас не подумал о возможной опасности: он ведь был один, без оружия. Но так ведь до этого дня ничего не происходило страшного…
— Как ничего? — невольно вырвалось у Семёна. — А собаки? Они-то на тот момент уже числились нами как про-павшие.
— Да. Был грохот, ливень, молнии. Мы с братом уже позже подумали об этом. В тот момент первыми были мысли о лошадях: потеряв их, наш поход превратился бы в затяжную пытку.
— Как, впрочем, и есть на данный момент, — заметил Семён.
Бурят печально склонил голову.
— Потом мы увидели в небе ракету, но продолжали сидеть у расщелины, ожидая Санька. Так наступило утро, а затем день. Его не было. Тогда мы решили искать. Выйдя в долину из ущелья Двух Камней, мы услышали далё-кое ржание. Кинулись на звук. Бежали долго, перепрыгивая через оползни и спускаясь в овраги. Два или три раза вновь впереди себя слышали отдалённое фырканье. Ружья были при нас, и мы несколько раз стреляли в воздух для Саньки. Видели далеко-далеко ракету, но уже не из лагеря, а где-то за долиной.
— Правильно, — кивнул Василий Михайлович. — Это мы с Семёном стреляли, когда так же вышли на поиски Саши. Продолжай, пожалуйста.
Бурят на миг повернулся к холмику с крестом. Вздохнув, указал забинтованной рукой в сторону леса.
— С той стороны мы приблизились к кругам. Казалось, минуту назад мы слышали там топот и ржание, но подой-дя к первым деревьям, ничего не обнаружили: ни следов, ни самих животных. Василий мне тогда сказал, что Хозяин Байкала водит нас по кругу. Путает, направляет в ложную сторону, пытается разделить поодиночке, а потом забрать к себе как лошадей. Брат был уверен, что лошадей уже нет. Я спросил, откуда тогда ржание, и он ответил:
— Это Хозяин Байкала подаёт звуки и заманивает нас.
Мы хоть и близнецы, — пояснил бурят, — но мой брат был суеверным. Я тоже верю в Хозяина Байкала. Однако также верю и в научные факты. Ничего не поделаешь, пришлось с ним соглашаться. Лошадей мы не нашли, но зато обнаружили следы, уходящие в лес. Следуя по отпечаткам, мы прошли весь лес. Оказались у границы первого круга, где следы обрывались. Поэтому и подумали, что вначале там проходил Санька, а потом уже круги наложились поверх его следов. Брат заметил, что у самих кругов очень уж холодно, но мы вошли в них.
Тут его глаза наполнились скупыми мужскими слезами:
— Дальше я помню только урывками. Было ужасно холодно, из-за пазухи мы достали рукавицы, растительности не было никакой, а ружья превратились в замороженные куски железа. Чем дальше, тем становилось холоднее. Поддерживали друг друга, спотыкались, зажимали рот и нос руками, пока не остановились. Прямо перед нами, метрах в двадцати, вероятно, в центре последнего круга, вертелась и извивалась кольцами огромная, мохнатая, вся в каких-то лопающихся пузырях… гусеница.
Дальше рассказ бурята был сбивчив. Перемежался с духами, предсказаниями шаманов, ритуальными поверьями и тому подобным, но путешественники кое-что для себя уловили.
Семён сразу понял, что ошмётки именно этой твари он встречал в овраге и перед кругами, когда он подцепил ногой один из них.
По словам Ивана, гигантская тварь похожая на кокон шелкопряда, величиною в несколько метров, толщиной с хорошую заводскую трубу, металась и кружилась вокруг своей оси в центре внутреннего последнего круга, пыта-ясь отгрызть себе собственный отмороженный хвост. Такого мерзкого создания они с братом в жизни не видели, хотя и слышали нечто подобное от своих предков. По его описанию все представили себе мохнатого монстра, величиной с локомотив, который превращаясь в ледышку, разбрызгивал вокруг себя сгустки какой-то желтоватой субстанции. Раскрытой пастью она пыталась дотянуться до хвоста, оторвать его со всеми внутренностями. Разбрызгивая части отмороженной плоти, это кошмарное чудовище шипело, хрипело и выло, пульсируя в предсмертных судорогах. Из её пасти исторгались фонтаны слизи. Один из плевков попал в его брата, обтекая и обволакивая одежду. Слизь тотчас же покрылась ледяной коркой. Брат, теряя сознание, закричал от нестерпимой боли.
Наверное, тот крик мы и слышали с профессором, подумал в это время Семён. А гусеница — точно наш ночной гость в овраге.
Рассказ Ивана становился всё более сбивчивым. Далее путешественники поняли только, что проводник схватил своего брата и потащил назад, когда тот уже был без сознания. Единственное, что он помнил, это как гусеница, перестав крутиться, внезапно замерла, затем конвульсивно вытянулась во всю длину, сморщилась, и через секунду, брызнув во все стороны ледяной жёлтой кислотой, рассыпалась на сотни замёрзших фрагментов.
Как он тянул брата, проводник не помнил. Пришёл в себя уже на самодельных хвойных настилах и понял, что их спасли. Выходит, что они предположительно кинулись спасать Сашу, а сами попали в ледяную ловушку.
Профессор и сам был сбит с толку.
— Вот что, — решил он вслух. — Давайте сворачивать лагерь. Пойдём к лётчику. Семён, отметь на карте расположение этих кругов — сдаётся мне, что мы их больше не увидим, они растворятся в пространстве так же, как и появились.
— Как не увидим? — удивилась Люда. — Мы же сейчас будем их проходить на пути к лесу.
— На пути… — повторил профессор. — Однако если моя догадка верна, то сейчас их там уже нет. Позже объяс-ню, когда лётчика похороним. Как раз в том лесу и переночуем перед тем, как отправиться в сторону долины, где ещё не искали Сашу. Будем искать, и продвигаться к побережью озера. Как не крути, а от намеченного ранее маршрута нам теперь отклоняться не следует.
Секунду подумал. Добавил:
— Особенно, теперь.
Уцелевшую палатку и оборудование пересмотрели. Половину отложили как неподходящую далее в походе, взяв только самое необходимое, что отныне могли нести на своих плечах в рюкзаках. В сумки сложили провизию: кофе, сушёную картошку, тушёнку, консервы, брикеты бульонов, копчёное сало в диковинных вакуумных упаковках — видимо из тайных запасников КГБ — всё, что было пригодно после урагана, включая галеты и крупы. Табак тоже уложили в сумки. Медикаменты собрали все. Многое из вещей и одежды пришлось оставить. Взяли дождевики, по одному свитеру, сапоги, москитные сетки, сменное бельё и всё, что смогли надеть на себя: апрельская погода Байкала особой теплотой не баловала. В рюкзаки же сложили верёвки, фонари, ракетницы, спасательные жилеты (об озере никто не забывал с начала формирования экспедиции), инструменты и прочее. Всю мелочёвку рассовали по карманам и прицепили к ремням: ножи, патроны, респираторы, скобы на обувь, походные фляги, — в том числе и со спиртом; даже навесные гамаки перекинули через плечо как скатки шинели во время войны. Вроде всё. Покинув лагерь, гуськом двинулись вперёд, к лесу — в неизвестность.
***
Люда, как и бурят, несла сумки полегче. Походная аптечка у неё была под рукой.
Подходя к месту вчерашних кругов, Семён сверялся со своими ощущениями. Так и есть: никакого понижения температуры не наблюдалось — это заметили все. Мало того, как и предполагал Василий Михайлович, дойдя до места, они не обнаружили и самих кругов. Они исчезли. Испарились. Всосались в лишайник. Все остановились. Лес жил обычной жизнью. Проходя через него, путешественники увидели издалека промелькнувшую байкальскую рысь, преследующую какую-то жертву. Вскоре вышли к камышам, где они вчера оставили тело. Оно, к удивлению профессора, находилось на месте. Трупоеды ещё не успели добраться до трупа: он так и лежал, каким его оставили прошлым днём участники похода. Здесь ничего не изменилось.
— Значит, червоточина ещё не закрылась, — предположил профессор. Во время остановки у кругов, он как мог, объяснил девушке предмет их с Семёном догадок.
— Семён, зарисуй позу, в которой лежит лётчик, а вы, Николай, сфотографируйте его мини-камерой. Я знаю, что она уцелела после урагана, поскольку находилась всё время в вашем кармане. И поэтому, настаиваю на необхо-димости передать её мне или Семёну. Отныне она будет в общем пользовании — это единственные теперь наши доказательства исхода экспедиции в целом. Подслушивать и подсматривать за нами вы сможете другим способом, чтобы передать всё своему куратору из органов. Не удивляйтесь, Николай, я всё знаю. Делайте свою работу, однако всю оставшуюся плёнку я теперь буду контролировать лично. Сейчас сделайте два кадра: сверху и сбоку. У нас останутся доказательства существования временного портала, чтобы мы могли позже на Большой земле предъявить их комиссии. Семён зарисует, а я опишу в дневнике все события вчерашнего дня.
Василий Михайлович поделился со всеми своими предположениями относительно «обмена пространствами». Не хватало только последнего доказательства его теории: лётчик должен был исчезнуть, всосаться в раскрывшуюся воронку червоточины, пропасть и раствориться в своём, инородном времени.
Разожгли костёр. Если профессор прав, то портал времени должен раскрыться раньше.
— Может и ночевать придётся, — задумчиво проговорил начальник, посасывая трубку. — Я хочу своими глазами увидеть перемещение тела в параллельное измерение, а если получится — сфотографировать.
Семён при этом показал в руке готовый к съёмке фотоаппарат. Все задумчиво смотрели на огонь: костёр развели подальше от тела, чтобы червоточина не смогла захватить их с собой.
— Давайте-ка поспим по очереди, — предложил начальник экспедиции. — Прошлой ночью никто не выспался, а что преподнесёт нам ночь грядущая, одному Богу известно.
Так прошла первая половина дня. Ничего значительного не произошло. Вынужденная задержка пошла всем на пользу: путники выспались, отдохнули, привели в порядок одежду. Люда сварила похлебку. Дичь хоть и отдавала тиной, однако в подобных условиях была вполне съедобна: при первой же возможности теперь приходилось переходить на подножный корм. Консервов оставалось ограниченное количество. Их берегли на чёрный день. К вечеру решено было остаться на ночёвку, а утром, если ничего не произойдёт, закопать лётчика и двигаться на поиски Саши к берегу Байкала. Разговоры, догадки крутились главным образом вокруг трёх тем: пилота, Саши, и червоточины, способной менять пространства по своему усмотрению. Впервые эту догадку выдвинул Семён. Они с профессором долго обсуждали, каким таким неизвестным способом портал времени меняет пространства как ему захочется? Так же пересматривали планы на будущее, внося корректировки во вновь составленный маршрут.
Люда кое-что простирнула в ручье, развесила на ближайшие ветки сушиться, затем сделала перевязки проводнику и профессору. Губа строгал палки для ночного капкана, надеясь поймать зайца. Семён подсел к начальнику, который издалека задумчиво смотрел на тело лётчика, посасывая дымящуюся трубку.
А потом это произошло…
***
Сначала дунуло ветром — неуклюжим, вялым, щекочущим. И тут же громыхнул разряд электрических возмуще-ний, переплетённых с магнитным импульсом: волосы моментально у всех встали дыбом, по коже прошли сла-бые волны статического напряжения. Раздался треск. Откуда-то сверху на поляну, где лежало тело лётчика, свалился кусок расплавленной плазмы, озаряясь неоновым светом. За ним второй, третий. Не долетая до почвы, сгустки плазмоидов окружили тело пилота. Зависли. Циклопическая воронка, словно чёрная дыра из космоса, с глухим гудением разорвала коническую сферу купола. Подобно гигантскому пылесосу, с огромной скоростью стала всасывать в себя всю прилегающую с лётчиком территорию в радиусе двадцати метров. Отбежав на несколько шагов, группа почувствовала притягающую центробежную силу, поглощающую в себя всё, что находилось в поле её действия: самого пилота, пласты почвы, кусты, насекомых. Всё было моментально оторвано от земли. Поднято вверх. Унесено к зениту сферы. Плазмоиды на прощанье разбрызгали капли огненной жидкой субстанции и, опалив деревья, скрылись в вышине вслед за воронкой. Червоточина исчезла. Купол закрылся, оставив после себя в качестве «подарка» кучу пустых гильз от автоматов, сыплющихся из пустоты, словно майский град в весеннюю грозу. Тут же упали несколько касок, а вслед за ними, с грохотом, в грунт плашмя вонзилась порванная гусеница танка. Последнее, что исторгнула из себя пустота — обломок пулемёта с покорёженным стволом, загнутым кверху, будто указательный палец. Всё произошло так быстро, что путешественники не успели как следует испугаться. Их спасло расстояние. Будь они ближе к телу лётчика или воронка шире в диаметре — их засосало бы наравне с тем, что находилось в радиусе действия притягательной силы — точно так, как собственно, и предполагал Василий Михайлович. Спасло расстояние.
Когда последний порыв ветра утих, все с испугом, начали озирать взглядом поляну, на которой за мгновение до этого лежал лётчик. Первым из укрытия вышел Василий Михайлович, за ним, как и ожидалось, Семён.
— Поразительно! — выдохнул он. — Я даже успел сделать два кадра! Червоточина только что обменялась про-странствами, или, если хотите, двумя эпохами: нашей, и сорок третьим годом. Грандиозно! По своему значению, наше открытие не сопоставимо ни с какими другими, доселе существующими на планете! Ни полёт в космос, ни расщепление атома, ни погружение в Марианскую впадину и высадка на Луну — ничего не стоит рядом, по-скольку эти действия были предопределены временем, а существование параллельного пространства до сих пор противоречило всем законам физики как науки. А мы возьми, и открой это явление!
Глава 7
Профессор бегал по поляне, собирал гильзы, тут же их бросал.
— Видите эти гильзы, эти каски? Их выдернула из того мира червоточина, а взамен забрала лётчика и несколь-ких грызунов. Теперь где-то там, в сороковых годах, в районе Прохоровки, она выкинет или выплюнет всё собранное и всосанное здесь своим гигантским «пылесосом». Вот этот трак от гусеницы… Он явно немецкий по конфигурации, от «тигра» или «пантеры», — для наших танков он слишком широк. И наоборот, — подбежал он к обломкам, — станина пулемёта… наша, ещё недавно стрелявшая. Дуло, видите, как вывернуто? Это от взрыва.
По своей привычке поднял палец кверху:
— Ребятки мои, весь этот хлам, сброшенный к нам сверху воронкой — не далее как несколько минут назад был в действии. Заметьте, не тридцать шесть лет назад, а ТОЛЬКО ЧТО. Сейчас! Понимаете? — он главным образом обращался к Людмиле с фотографом. — Иными словами, наши две реальности — семьдесят девятого и сорок третьего года идут в настоящий момент параллельно друг другу как рельсы на железнодорожном полотне. Существуют в пространстве одновременно, а червоточина — не знаю уж каким образом — дала им возможность соприкоснуться и пересечь друг друга, словно на стрелке семафора. Чувствуете размах, открытого нами действа природы? Две реальности с промежутком тридцатишестилетней давности соприкоснулись между собой, вызвав временной сдвиг и воронку, которая обменялась пространствами! Вполне возможно, этот пилот, не попади он в воронку времени, был бы через минуту сбит там, у себя, вражеским истребителем! Однако попав на короткое время к нам сюда, он остался там живой, и вернулся к своим обязанностям, даже не заметив, что побывал в совсем ином для него измерении! Понимаете? Очевидно он, сейчас, в глубокой старости доживает свои последние дни где-нибудь в Курской области, с медалями и прочими наградами, совсем не помня, что в каком-то сорок третьем году его поглощала воронка временного портала. Червоточина открыла соприкосновение двух пространств, и как парадокс — двух временных эпох.
Он перевёл дыхание, всё ещё держа в руках несколько гильз:
— Нет? Не поняли?
— А фотографии? — воскликнула Люда. — Вы же сказали, что успели сфотографировать.
— Сказал. Но, что, дочка, эти два каких-то снимка, сделанные дрожащими от волнения руками, впопыхах, не наводя резкости, смогут сделать перед вышестоящей комиссией? В лучшем случае, после проявки кадров, на них можно будет рассмотреть лишь кружащийся смерч — в нём даже тело лётчика не будет видно. А сгустки плазмы будут похожи на блики заходящего солнца. В худшем случае, учёные мужи увидят размывчатое к небу пятно. Как ты поняла, этого сомнительного доказательства для них будет маловато. Не каждый день, увы, человечество открывает параллельные миры.
…На сегодня впечатлений им хватило с избытком. Подобрав всё раскиданное по поляне, расположились у кост-ра. Василий Михайлович принялся классифицировать предметы, пока Люда готовила ужин. Семён помогал профессору, внося в блокнот ту или иную запись. Губа отправился ставить капканы. Иван смотрел в небо.
Гильзы и каски не имели никаких следов ржавчины; мало того, гильзы оставляли в руках запах пороха, а фрагмент станины пулемёта имел на себе следы недавней смазки — всё говорило о том, что предметы недавно находились в действии. Что касается гусеничного трака, то и у него между звеньями были видны комки свежей глины, словно он только что оторвался от цельной гусеницы «тигра». А ведь именно на Курской дуге, если верить истории, вермахт впервые применил тип этих тяжёлых танков, для которых даже наши «тридцатьчетвёрки» не всегда составляли помеху.
Решили ночевать здесь же, а утром, едва рассветёт, двинуться вниз по долине. До Байкала оставалось километ-ров пятнадцать. Ровно день ходу, если ничего не помешает. Близкое присутствие водоёма чувствовалось уже здесь. Дискуссий и впечатлений было масса, в основном расспрашивала Люда — Семён и профессор отвечали охотно, стараясь по возможности отвлечь девушку от мыслей о Саше. Ужин был готов. Бельё высушено. Перевязки сделаны. Костёр потрескивал. Василий Михайлович хотел и дальше продолжать, однако тут произошло обстоятельство, заставившее его умолкнуть на полуслове. Все проследили за его изумлённым взглядом, повернув головы к лесу.
Удивлённо открыли рты. Замерли.
…Среди деревьев стоял Саша.
***
— Вот вы где! Уже часа четыре вас ищу. Вы знаете, что рации не работают? Лошади куда-то сбежали, и проводники исчезли. Дядя Вася, почему лагерь перенесли с той поляны сюда в лес? Хоть бы записку оставили, где вас искать! Сначала за лошадьми погнался — не нашёл. Потом вас окликнул, — хорошо, что в лес забрёл и почувствовал запах дыма. Когда вы успели перетащить сюда вещи? И главное — зачем?
Все эти возмущения их пропавший друг выпалил скороговоркой, подходя к костру, совершенно не замечая вконец ошарашенных путешественников.
Саша!
Санёк!
Собственной персоной, целый и невредимый, будто и не пропадал неизвестно где двое суток! И что любопытно — безмятежный как всегда, такой же весёлый, неунывающий.
— Ну, так что? — присаживаясь к огню, хватая с решётки кусок жарящегося мяса, вопросил он. — Мне кто-либо объяснит положение, или я должен сам все додумать? А если бы не нашёл? С трёх часов ночи бегаю по долине, с того момента как закружилась эта чёртова спираль на небе! Хоть бы кто помог. Лошади сорвались с привязи, ум-чались к ущелью. Я за ними, но их след простыл: то там поржут, то там. Кстати, дядя Вася, а что это за спираль не-давно была? — с набитым ртом он оглядывал ошарашенных друзей; даже Губа подался вперёд, чтоб посмотреть на призрак. — Да что с вами? Будто увидели…
И тут началось!
Первой бросилась Люда, покрывая поцелуями всё лицо, не замечая его удивлённого взгляда. Следом за ней вскочили Семён с начальником экспедиции. Теперь пришла очередь ошалеть самому Сане. Ничего не понимая, отчего такая радость, он сам поддался всеобщей радости, тем более поцелуи девушки привели его пылкое сердце в полный восторг. Через минуту вся злость на друзей улетучилась. Даже бурят заразился всеобщим весельем; даже Губа (подумать только!) пробормотал в сторонке: — Чего орать так от радости? Животы у всех пораздувало?
Всеобщий праздник продолжался бы и дальше, вопросы сыпались бы со всех сторон ещё долго, если бы Санёк вдруг не вылез из объятий и не уставился на только что замеченного им бурята.
— О! — обрадовался он. — Проводники здесь! А я вас ищу по всей долине…
Когда первые порывы всеобщей радости улеглись, Василий Михайлович, наконец, получил возможность спро-сить:
— Саша, сколько, по-твоему, сейчас времени? Сколько ты искал лошадей в долине?
— А почему, по-моему? — удивился он. — Сейчас раннее утро, часов семь, может восемь — часы- то не работа-ют, как и рации. — Он взглянул в небо. — Вот только не пойму… такое ощущение, что уже вечереет. Но в долине я пробыл часа три, затем вернулся к лагерю — его нет. Пошёл наугад в лес, учуял запах костра. А если бы я не в лес пошёл? Говорю же — хоть бы знак какой-то оставили, записку чиркнули…
— Погоди, Сашок, — профессор всё больше хмурился, прикидывая что-то в уме. — Ты думаешь, что провёл в до-лине три часа?
— Ну да. Потом ещё час блуждал по лесу. Видел вертолёт вдалеке, однако он меня не заметил, сколько я не орал и не махал руками. Потом какой-то небольшой смерч пронёсся мимо меня, но тотчас стих. Вот и вышел к костру, злючий на вас.
— И ты считаешь, что выскочил из палатки часа четыре назад, не более?
— Конечно! Вы же сами видели, что при огромной луне все рации вышли из строя. Затем что-то завыло в овраге, в небе начала раскручиваться спираль, Семён выбежал и устремился к оврагу, а я побежал к лошадям. Тут и начался ливень с грозой. Хотел помочь бурятам. А где, кстати, второй брат? Что-то не вижу его.
У костра наступила мрачная пауза. Их молодой друг всё ещё сидел с набитым ртом, переводя взгляд с одного на другого, совершенно не врубаясь в ситуацию.
— Да что произошло, в конце концов? Отчего вы так радостно набросились, будто вечность не видели? Луна раз-дутая так повлияла? — он посмотрел на притихшую Люду. — Даже поцелуй заработал!
Семён бросил взгляд на профессора. Увидев, что тот кивнул головой в знак согласия, ответил:
— Дело в том, Санёк, что тебя не было с нами… двое суток.
Парень едва не поперхнулся, удивлённо уставясь на всех.
— Ско… сколько???
— Двое суток, — повторил Семён. — Спираль, гроза, раздувшаяся луна и пропажа лошадей — всё это произошло два дня назад: сегодня как раз третий. Мы искали тебя, считая пропавшим без вести. Второй брат погиб, тоже разыскивая тебя. Поэтому и перенесли лагерь сюда. Ближе к лётчику.
— К какому… лётчику?
Саша продолжал обводить всех непонимающим взглядом.
Профессор подсел вплотную и посмотрел другу прямо в глаза:
— Саша…
— Да?
— Где ты был на самом деле?
***
Василий Михайлович сидел напротив своего младшего друга и пристально заглядывал в глаза.
Семён, и Люда, держащая Сашу за руку, и Николай Губа, не разделяющий всеобщей радости, и бурят-близнец, недавно похоронивший своего брата — все смотрели на младшего друга. Смеркалось. На байкальский лес надвигались сумерки вечернего неба. Луна уже показалась в просветах листвы — нормальная, обыкновенная, ничем не напоминающая ту гигантскую кроваво-красную аномалию, что ещё два дня назад испугала путешественников. Костёр мирно потрескивал, в соседнем болотце квакали лягушки, где-то вдалеке, глухо, как в стеклянном стакане, ухала сова. Всё дышало спокойствием, умиротворением. Червоточина, поглотившая лётчика, казалась теперь всем сидящим у костра каким-то эфемерным видением, групповой галлюцинацией. И если бы не гильзы, каски, обломки пулемёта, фрагмент гусеничного трака немецкого танка и «выбритая», как косой, правильная окружность, оставленная на поляне воронкой смерча — все бы именно так и считали. Друзья сидели внутри гигантской гиперсферы. Смотрели на своего, ниоткуда взявшегося товарища. Всеобщий восторг встречи уступил место скептическому анализу последних произошедших событий. Саша с удивлением и растерянностью взирал на своих друзей, забыв даже проглотить последний кусок мяса, который он схватил, подойдя к костру.
— Проводник погиб? — вытаращил он глаза, едва не поперхнувшись.
Люда дала глоток разбавленного спирта и, обняв за шею, нежно поцеловала в макушку. Саша переводил взгляд с профессора на Семёна, явно не понимая, о чём идёт речь. Уже второй раз он пересказал, как кинулся к лошадям, как они втроём разделились у Больших камней, и как он затем потерял из виду и лошадей и самих братьев, однако всё ещё не верил в смерть брата. Заканчивая второй раз, как он вышел в лесу на запах их костра, он обес-куражено спросил:
— Но спираль-то в небе была?
— Несомненно, — успокоил его Семён.
— И пульсирующий шар Луны тоже был?
— Разумеется, — подхватил профессор. — Как и прочие аномалии. Так же как и неработающие рации, как и про-павшие до этого собаки, как и ещё кое-что, обошедшее тебя стороной.
… И Семён поведал Саше те события, что произошли с командой, пока его не было. Весь вечер сидели у костра и, дополняя друг друга, рассказывали Саше ту или иную новость за время его отсутствия. Закончил столь длинное повествование Василий Михайлович, пересказав в деталях о найденном ими лётчике, о червоточине, поглотившей его буквально перед Сашиным возвращением.
Наступила тишина.
— Вон там, видишь, граница окружности? — спустя минуту спросил Семён. — Внутри ничего нет, как корова язы-ком слизала. — Он показал рукой на пустой, идеально круглый участок земли, внутри которого торчала какая-то железка. Кое-где валялись ещё несобранные гильзы.
— Вот там мы этого лётчика и обнаружили: сначала Николай с Людой, затем мы с Василием Михайловичем. Здесь и встретились.
Саша поднялся. Подошёл к краю концентрических кругов. Луна светила серебристым светом, и предметы, валявшиеся внутри территории, тускло поблёскивали магическим отражением, будто мелкие сокровища в пещере Аладдина.
— Это то, что забросила сюда воронка, после того как поглотила лётчика?
— Да. Остальное мы подобрали. — Семён положил Саше руку на плечо. — Василий Михайлович как раз классифицировал эти предметы войны, когда ты появился внезапно. — Он подал Саше гильзы и каску. — Заметь, всё почти новое. Ни ржавчины, ни распада материала от времени, даже смазка на станине пулемёта кое-где сохранилась, а гильзы — те вообще пахнут порохом, будто только что стреляли. Пойдём к костру, дядя Вася тебе кое-что покажет.
— Одна-ако… — только и смог выдавить Саша, возвращаясь назад.
Люда протянула миску с мясом, и он, будучи всё ещё голодным, сразу накинулся на еду, при этом, не забыв ода-рить девушку влюблённым взглядом.
— Вот, — протянул ему планшет Семён, когда Саша немного утолил голод. — Видишь карту? — развернул сгибы и указал на множество стрелок, названия населённых пунктов, изгибы карандашных пометок. Саше сразу же бросилась в глаза надпись «Прохоровка», Степной и Воронежский фронт, немецкие фамилии Клюге, Манштейн.
— Так это же…
— Да.
— Я прав? — он сглотнул комок в горле. — Курская дуга?
— Она самая. Август 43-го года.
— И эта карта в планшете… была при лётчике?
— Скорее, появилась позже…
— Дядя Вася даже успел сфотографировать воронку смерча, которая унесла в себе пилота, — вставила Люда, де-лая перевязку молчаливому проводнику.
У Саши вверх поползли брови:
— А разве фотоаппараты уцелели в урагане?
— Один уцелел, — подмигнул профессор. — Правда, Николай? — он лукаво взглянул на фотографа.
Тот нехотя признался и пошёл проверять ближайший капкан.
— Кстати, о фотографиях! — спохватился начальник экспедиции. — Мы же тебе ещё кое-что не показали. Дочка, подай, пожалуйста…
Люда передала профессору, и тот протянул Саше старый, но по всем показателям новый снимок.
— А вот и наш безымянный друг, так сказать собственной персоной, с семьёй, накануне войны.
Саня с интересом, абсолютно ничего не подозревая, взял фотографию, взглянул, и безмятежно выдал на-гора:
— Ну почему же безымянный? Виктором его зовут! Он из-под Ленинграда. Позавчера попал к нам на Воронежский фронт из Северной авиации…
И осёкся, будто обжёгся крапивой:
— Ох! — Саню шибануло так, что он вскрикнул от боли, пронёсшейся в его мозгу подобно рою шершней. — Ой! — повторил он и зажмурился. Схватился за виски, покачнулся и сполз на землю.
В лагере наступила внезапная тишина. Все, за исключением отсутствующего Губы, ошарашено открыли рты и застыли на месте — кто как сидел. Люда даже ахнула.
Саша всё ещё держал фотографию и таращился на друзей, ничего не понимая. Сглотнул, словно у него вдруг раз-дулись миндалины. В первые секунды никто не сообразил о чём речь. Какой такой Виктор? Причём здесь Ленин-град, Северная авиация и Воронежский фронт?
У Саши в голове всё перемешалось. Взрывы, самолёты с крестами на фюзеляжах, телеги, грузовики, танки, ржания лошадей. Откуда-то в памяти всплыла воронка, будто это было совсем в другой жизни. Веснушчатое лицо с оттопыренными ушами… Слова «шпиён» и «гражданский»…
В мозгу эхом пронеслись обрывки фраз:
«Погляди! Ни одного ранения!..»
«Лёха, держи меня за ноги, а я потащу его к себе…».
«Каша гречневая с салом…».
«А это Виктор, Санёк. Пилот, стало быть. С нами у костра переночует…»
Саша зажмурился ещё сильнее и снова выдохнул от боли в висках. Люда подскочила. Ничего не понимая, приня-лась делать холодный компресс на лоб.
Что это? Галлюцинации? Откуда голоса? И откуда он знает, как зовут лётчика? — он непонимающим взглядом смотрел на друзей.
Подошёл Губа, держа в руке придушенную капканом выдру.
Саша кашлянул, поперхнулся, сделал глоток воды и, наконец, молвил:
— Я там был.
Никто не перебивал. Семён смотрел на профессора, профессор на Сашу, Люда непонимающе смотрела сразу на всех. Губа в сторонке посмеивался про себя.
— Где «был»? — осторожно спросил Василий Михайлович.
— ТАМ.
— Где «там»?
— На Курской дуге. В 1943-м году.
Теперь пауза затянулась надолго. Если бы это был не Саша, не их добрый и дорогой друг — хохот бы у костра разразился неимоверный — все посчитали бы это шуткой или очередной выдумкой. Однако обстоятельства говорили как раз об обратном. Они уже видели достаточно аномалий: спираль, Луну, «одеяла», лётчика, червоточину. Теперь вот Сашино утверждение, что он побывал на Курской дуге во время боевых действий лета 1943-го года. Тут было, отчего прийти в растерянность, не то, что засмеяться. Хмыкнул один Губа.
— Что вы на меня так смотрите, как на идиота? — Саша уже окончательно пришёл в себя и, опираясь рукой на Семёна, поднялся.
— Ты был… на Курской дуге? — ахнула Люда.
— Выходит, что так. Иначе, откуда у меня все эти видения? Или откуда я знаю этого лётчика, если здесь я его с вами не видел — только по фотографии узнал.
— Ты видел видения?
— Ага. Только что. И, я вам скажу, что это не галлюцинации — Николай не ухмыляйтесь. Откуда, по-вашему, я знаю, что его зовут Виктором, а не как-то иначе? Говорю вам — я там БЫЛ.
— Ох! — только и смогла произнести Люда.
Глава 8
Наступило утро, однако никто спать не думал.
Саша сидел у костра в той же куртке с надписью «БАМ», в которой он, по его уже окончательному убеждению побывал в 1943- м году. Двое суток, или около того. Кратковременно.
Последние два часа перед рассветом он передавал своим товарищам всё, что произошло с ним после его, так называемой, переброски.
— Виктором его звали, определённо, — повторил Саша. — Я эту фотографию держал в руках вечером у костра, когда он остался у нас на ночной привал. Затем рано утром, когда все только пробуждались, налетели немецкие звенья люфтваффе, и, прорвавшись сквозь зенитки, отбомбили несколько заходов. Вот там-то меня, видимо, и шибануло. Последнее, что помню, это живого Вмктора. Точнее, его тело, кружащееся в воронке конусообразного смерча. Дальше всё! Пустота. Очнулся — пошёл вас искать, ничего не помня.
Он вопросительно посмотрел на профессора:
— Очевидно, нас швырнуло сюда обратно, только лётчика на своё прежнее место, а меня куда-то в ущелье Двух Камней, как его проводники называли. Поэтому он и оказался в другой позе, перевёрнутым, нежели вы обнару-жили его в первый раз. Поэтому, скорее всего и лежал у него планшет под животом, которого вначале не было. Его «закинуло» сюда вторично, уже вместе со мной. Теперь, увидев эту фотографию, память моя каким-то образом разблокировалась. Я прав, дядя Вася? — Саша невесело усмехнулся, обводя неуверенным взглядом друзей.
— Ох, не знаю, Сашок. Выглядит всё убедительно.
Разговоры продолжались долго. Благодаря чудесному (иного слова и не подберёшь) возвращению Саши в лоно своего времени, в общество своих друзей, все дружно решили весь день посвятить отдыху и подготовке к пред-стоящему выходу к побережью озера. Байкал был уже относительно рядом. Оставался всего день перехода. Потом начнутся прибрежные лиманы, речушки, болота. Люда кое-что постирала, бурят коптил мясо, Николай принёс двух подстреленных зайцев. Семён проверял амуницию, глава экспедиции корпел над картами, а Саша просто бездельничал. Настроение у всех было приподнятое. Про смерть близнеца старались не вспоминать, компенсируя горечь потери шутками, весёлыми воспоминаниями и бесконечными разговорами на всевозможные темы. Впрочем, это не означало, что отважного проводника забыли. Просто старались заглушить в душе чувство утраты, как это делают все разумные люди, находясь в условиях, приближённых к максимальной степени выживания.
Вечер был тих и прекрасен. Ночь тоже.
***
Сейчас они находились в тех местах, где ещё не ступала нога цивилизованного человека, если не считать редких попыток за последние 30 лет после войны пробраться сюда нескольким энтузиастам, которые и сгинули в этом участке тайги. Даже местные коренные буряты старались обходить стороной. Не селились ни внутри Баргузинского треугольника, ни близ него. На высоте 450 метров над уровнем моря, они, нагруженные под самую завязку, без лошадей, без собак, без одного из проводников, упорно продвигались вперёд, минуя скалистые утёсы, впадины, проходя болота и мелкие речушки, заходя в ложбины и поднимаясь по козьим тропам к вершинам холмов. Шли не быстро, однако с большим воодушевлением: погода позволяла, да и возвращение Саши придавало команде настроение. Дождей не было за последние несколько дней, и если не считать того аномального урагана ночью, на погоду можно было только уповать. Даже Иван был немало удивлён таким спокойствием природы.
Шли день. Ночевали. Затем ещё день. Основную поклажу мужчины разделили между собой; Люда несла только медикаменты и кое-что из кухонной посуды в сумке. Прошли Кумину — она осталась чуть в стороне — стало веять благоуханием водных просторов, появилось больше комаров. Благодаря отвару бурятов-близнецов (теперь уже одного из них), мошкара путешественникам особо не досаждала. Всё больше попадалось дикой живности. Козы и зайцы, обитавшие в долине и скалах, уступили теперь место выдрам, нутриям, ласкам, куницам; чаще стали видны издалека величественные рыси с мехом, подобным царским шубам. В небе появились орланы, грифоподобные коршуны и ночные скопы, охотящиеся на всевозможную рыбу. Подножного корма хватало. Земля изобиловала молодой прорастающей травой, в ручьях рыбу можно было ловить голыми руками, без преувеличений — бери, черпай, вытаскивай.
Девушке нравилось идти рядом с Сашей и задавать профессору вопросы — иногда Саша брал её под руку или притягивал к себе на возвышенностях, а профессор, не замечая юношеских порывов, продолжал поучать Люду.
— Вот! — внезапно выкрикнул он, указывая рукой вниз. — Смотри, дочка. Мы вышли к побережью!
Сразу дохнуло свежей водой. Подошли к небольшому скалистому обрыву, под которым шла сплошная стена прибрежного леса, а чуть вдалеке за ним была видна уже и водная гладь Великого озера.
— Вот тебе настоящий лес байкальских пихт и лиственниц. А на берегу и байкальская нерпа, целое лежбище! — он передал девушке уцелевший бинокль с одним окуляром. Люда, как в подзорную трубу, заворожено уставилась на величественную панораму, развернувшуюся во все стороны под её ногами. За последними деревьями, подступающими к берегу, перед самой гладью озера, на камнях, островках, крупной гальке, лежали, ворочались, копошились сотни и сотни этих чудных созданий, похожих на морских котиков. Самки были меньше, а иные самцы, лёжа, вытянувшись, достигали порой человеческого роста. Копошились комочки помельче — весенний приплод после долгого зимнего перерыва. Вся картина, представшая перед девушкой, была настолько трогательной, что от умиления она едва не захлопала в ладоши.
Вечером разбили лагерь у подножия скал. У костра ещё немного поговорили, и, наконец, тихий ангел пролетел: все уснули. Это была их первая ночь на побережье Байкала.
Кто бы знал в тот момент, какие в дальнейшем произойдут события…
***
С утра, позавтракав, спустились с обрыва, преодолели лес без особых приключений, и теперь, пройдя прибреж-ную каменистую полосу, вышли к вечеру к самому лежбищу байкальских нерп. На удивление, животные на них не обращали внимания, лишь самки слегка тревожно прикрывали детёнышей своими короткими передними ластами. Надо полагать, это был простой материнский рефлекс перед незнакомыми существами на двух ногах. Тут были сотни и сотни милых лупоглазых созданий. На людей смотрели большими глазами навыкате, словно удивлялись: кто эти высокие прямоходящие, одетые в непонятные шкуры? Сразу было видно — с человеком они не встречались.
Ночевать ещё загодя решили поодаль от лежбища — уж больно шумно было вокруг. Пока ничто не указывало на наличие магнитной границы сферы: природа как природа, звери как звери, погода ясная (уже который день), водная гладь озера едва рябила и не предвещала волнений. Противоположный берег не просматривался — были видны отдельные островки суши, но это были мелкие острова и выступающие из воды скалы. Всё дышало спокойствием и благодатью. Здесь, у берега уже можно было ставить палатку. Вечерний туман и мелкая водяная марь поднимались над прибрежной полосой, от озера веяло свежей сыростью — как раз пригодились комбинезоны и свитера. Уцелевшую палатку растянули меж двух больших лиственниц: в ней будут спать четверо — Люда, профессор, Саша, Семён. Николай Губа предпочитал и раньше уединяться, а сейчас, за неимением места, сам решил спать в спальном мешке у костра. Иван же натянул гамак, накрыв москитной сеткой.
У костра продолжались разговоры. Губа успел установить капканы, а на ужин был запеченный на углях заяц. Кон-сервы не трогали, предпочитая, пока позволяют условия, питаться подножным кормом и дичью. Люда сделала перевязки, и все расположились удобно с комфортом. Нерпы постепенно угомонились, приготовиляясь ко сну.
Эх! — подумал Саша. Хорошо-то как! — и потянулся.
… А потом наступил день ВТОРОГО лётчика.
***
Погода с утра поменялась.
Сначала никто толком не понял, в чём сыр-бор: нерпы заволновались, принялись выскакивать из воды. По поверхности водоёма прошла крупная рябь, и через несколько секунд первая пенистая волна накатила на прибрежную гальку. Следующий напор бурлящей пены достиг лишайника, а отдельные потоки добрались и до малышей, из-за чего их мамаши тревожно загудели все разом. Лежбище в срочном порядке начало передвигаться ближе к кустарнику, освобождая камни и выступающие из воды островки. Самцы хватали зубами малышей за шкирку словно котят, переваливаясь и перекатываясь, тянули прочь. Байкал начинал волноваться.
Люда вскрикнула от неожиданности. Бросилась к Саше. Буквально с неба как с чистого листа тетради (не было видно ни облачка), ниоткуда, с высоты птичьего полёта, на землю стали падать сгустки каких-то белых нитей, похожие на клубки. Падали они на удивление медленно, словно не имели какого-то веса, и было их много, как града при майских грозах. Заполнив собою всё пространство над верхушками деревьев, подобно китайским воздушным шарикам из пергамента, они, покачиваясь в воздухе, неспешно оседали на ветви, листья, камни и водную гладь. Достигнув поверхности, эти клубки начинали извиваться, с шипением раскручиваясь в длинные извилистые жгуты.
— Бежим в укрытие! Срочно! Эти жгуты опасны! — подхватил Саша Люду, увлекая за собой.
Василий Михайлович, Семён, а за ним и Губа, вовремя успели заскочить в узкий проход пещеры. Иван был в это время на берегу, и когда первая волна акустического звука настигла лес, он как раз вернулся с побережья, складывая палатку. Первые клубки, достигнув деревьев, только начинали развёртываться. Ещё не успели упасть на землю, поэтому ни он, никто другой ничего не поняли, но когда Семён увидел их шипящую, брызгающую во все стороны субстанцию, и закричал, для Ивана уже было поздно. Он последним побежал к пещере, таща за собой запутавшуюся в ногах палатку. Один из клубков, попав на руку, тут же развернулся и обволок своим щупальцем локтевой сустав. Бурят дико заорал от боли:
— А-а-аа!
Попытался стряхнуть мерзкую живую «верёвку», но она только крепче стянулась вокруг руки, впилась в кожу, выдавливая из вен струйки крови. Одежда моментально обуглилась по краям захвата, и уже вбегая из последних сил в пещеру, Иван почувствовал запах горелого мяса. Теперь рукав свисал с него хлопьями, а рука ниже локтя стала похожа на обрывок плети, болтавшейся из стороны в сторону. Падая вместе с запутавшейся палаткой пря-мо в ноги товарищей, он, теряя сознание, прохрипел:
— Больно-то ка-аак!
И, всхлипнув, затих.
Все бросились к нему, даже Губа помог уложить на спину, попутно высвобождая ноги от запутавшихся верёвок. Часть развёрнутого при беге брезента Саша затянул внутрь пещеры, с удивлением обнаружив несколько про-жжённых дырок в основе ткани, будто здесь работали паяльником.
— Осторожно! — крикнул профессор. — Похоже на какую-то кислоту. Эти жгуты, разворачиваясь, брызгают ею во все стороны, видимо, при соприкосновении с воздухом. Надо полагать, происходит какая-то неведомая нам реакция.
Разорвав остатки рукава, девушка принялась осматривать въевшийся в плоть жгут, толщиной с большой палец ладони. Жёлтого цвета живая «верёвка», похожая на щупальце медузы, пульсировала и шипела, вся покрыв-шись пузырящейся пеной, словно вытекающая изо рта жидкость эпилептика при конвульсивном приступе.
Василий Михайлович отдёрнул руку Люды. Схватив перочинный ножик, уже было занёс руку для удара, чтобы перерезать мерзкую тварь, как вдруг Семён остановил его:
— Нет! Если перережем — всё разлетится брызгами и попадёт нам на руки. Смотрите! Оно уже само отпадает.
Видимо, насытившись плотью, скрученное создание в виде толстого шнура, похожего на ленточного червя и миногу одновременно, ослабило свою хватку, затем кольцо за кольцом стало опадать, пока не свалилось на мшистый пол пещеры. Пару раз дёрнулось, вытянувшись во всю длину. Застыло, тут же превратившись в иссушенную многоволокнистую нить. Из двухметровой длины, через несколько секунд оно походило на съе-женный сухой сгусток. Ещё раз, дёрнувшись в остаточном рефлексе, морщинистый комок застыл окончательно, при этом выдав в пространство гнилостный запах. Именно такую вонь испытал на себе когда-то профессор у пресловутого котлована, наполненного кишащими глазастыми «одеялами».
Превозмогая тошноту, Люда кинулась обрабатывать рану вазелином и йодом, в то время как профессор протолк-нул сквозь сжатые зубы Ивана таблетку антибиотика. Саша тем временем высунулся наружу, осмотриваясь. Сгустки перестали падать. Теперь лес был похож на одну огромную рождественскую ёлку: со всех сторон свисали гроздья развернувшихся клубков, словно серёжки на берёзовых ветвях. Эти «гирлянды» были повсюду: на камнях, на лишайниках, на траве; некоторые шипели и извивались в конвульсиях, но основная масса уже превратилась в высохшие съёжившиеся останки паклеобразной формы. Жгуты, или как Саша их окрестил — щупальца — погибали прямо на глазах. Всё лежбище было наполнено звуками боли, и от этого воя и писка мурашки бежали по коже. Воздух снаружи был зловещим. Саша почти чувствовал этот запах. Запах смерти.
Клубки жгутов, за какой-то бесконечно малый промежуток времени полностью изменили экосистему целого участка поверхности. Вся водная гладь озера, начиная от берега, и насколько хватало обзора, была усеяна покачивающимися на волнах высушенными «мячами», которые и не думали тонуть, поскольку, видимо, не имели веса.
К Сане подполз Семён, выглянув наружу.
— Умирают. Правильно предположил наш старик: умирают от соприкосновения с воздухом. Это не их атмосфера. Они не отсюда.
— Вы думаете, снова будет червоточина? — спросила Люда, укладывая голову бурята себе на колени. Она уже закончила перевязку, и с помощью профессора, влила тому внутрь несколько ложек спирта — лучшую панацею от шока.
— Не удивлюсь, — ответил Василий Михайлович, оставляя Ивана на попечение девушки, примыкая к друзьям. — Что там? — выглянул он наружу.
— Дохнут, как мухи навозные, — передёрнул плечами Саша. Губа в это время освободил верёвки палатки и тоже придвинулся к выходу.
— Может, червоточина уже и была, — задумчиво протянул профессор. — Где-либо в лесу или на побережье. В прошлый раз был лётчик: интересно, что или кто будет в этот раз?
— И из какой эпохи… — добавил Семён.
— Да. Похоже, они все сдохли. Можно выйти. Посмотрим, много ли эти твари принесли нам ущерба? Судя по дыркам палатки, они пропалили нам всю амуницию. Что же это за кислота такая, что прожигает только ткань и органическую материю, а мелкий песчаник, железо и стекло не трогает, не вступает с ними в реакцию? И гроздья осыпались все. Недолго же они просуществовали в нашей атмосфере…
— Зато опустошений сколько навели! — возмутился Саня. — Я представляю, скольких животных они сгубили — взять тех же нерп.
Над лежбищем по-прежнему были слышны стоны боли и попискивания от нанесённых ожогов.
— О завтрашнем выходе в поход теперь не может быть и речи, — подытожил начальник экспедиции. Обернулся к проводнику, над которым склонилась Людмила. — Пока рука Ивана не восстановится хотя бы частично, будем здесь. С собой тянуть его больного — себе дороже. Дня три-четыре придётся задержаться. Обследуем окружаю-щую местность на предмет инородных явлений из чужого пространства, сделаем из пещеры временное приста-нище. Приведём в порядок палатку. Пересмотрим вещи. Сашу с Людой оставим утром обживаться и присматри-вать за Иваном, а сами сделаем вылазку.
Профессор выполз наружу и глубоко вдохнул воздух:
— Начинать можно прямо сейчас. Обстановка нормальная. Небо чистое. Вот только эти бедняги нерпы нескоро теперь успокоятся. Жаль их конечно, однако помочь мы им не в силах. Сёма, и вы, Николай — просмотрите палатку, заштопайте, где надо, и установите рядом с входом в пещеру. Основной зал будет здесь, внутри. Дочка! — крикнул он поверх плеча выползающего вслед за ним Семёна, — как Иван?
— Спит. Я ввела ему обезболивающее. Ожог сильный, но гангрены не будет. Несколько дней, и руку можно бу-дет носить на перевязке через плечо.
— Хорошо. Сашок, помогай Людочке.
… На том и решили.
Все вещи, инструменты и разметавшиеся угли от костра перенесли в три захода. Пока раскладывались на новом месте, профессор сходил к лежбищу, но вскоре вернулся. Вернулся мрачный, в невесёлом настроении. Подойдя к месту, хмуро доложил:
— Клубки, либо набухнув, ушли все под воду, либо распались в прах на поверхности земли. Побережье опустело. Не видно ни жгутов, ни шипящих луж, будто их и не было вовсе. Один пепел кругом, рыжеватый, похожий на осыпавшуюся ржавчину. Вероятно, побочный продукт распада. Ни малейшего намёка на что-то органическое. Сгинули. Растворились. Исчезли. Только пепел да пепел. Пока шёл к лежбищу и назад, ступни ботинок по щиколотки погружались в эту рыжую массу. Позже, Сёма, снимем хотя бы органолептические показатели — цвет, запах, консистенцию. Согласен?
Семён кивнул:
— Осторожнее только с этой мерзостью. Налёт налётом, а рука бурята — показатель.
Пора бы уже и фотографу вернуться. Четвёртый час пошёл, как он отсутствовал. Каша сварена, вода вскипела для похлёбки, костёр ждёт готовки ужина. Губы нет. Прошёл ещё час.
Наконец, когда сомнения и тревога достигли наивысшего накала и все подумывали о поисках в темноте, к пещере вышел Губа. С непроницаемым видом он бросил на брезент какой-то предмет.
— Там ещё один лётчик лежит, — были его слова. — Такой же.
Глава 9
…Лётчик лежал лицом вниз, чуть вывернув голову, сгорбившись, подогнув колени так же, как в первый раз, в той самой позе. Скрюченные пальцы впились в землю, будто он хотел ползти, но смерть застигла его во время движения. Ни крови, ни ран, ни следов какой-либо борьбы. Желтоватые волосы выбивались из-под шлемофона, а на плече лётной куртки спиральным проводом свисал ларингофон. Даже сапоги-унты были те же. Семён сверился со своим рисунком в блокноте и вопросительно посмотрел на Сашу. Всё сходилось. Поза лётчика, зарисованная Семёном с натуры, идентично, во всех мелких деталях соответствовала сейчас с тем, что они только что обнаружили.
— Да, — удручающе подтвердил Саша. — Эт-то Виктор.
Он едва не заикался от удивления.
То, что бросил им вчера на брезент Николай Губа, оказалось офицерским планшетом — точной копией того, что у них уже был. Теперь их стало два. С теми же картами боевых действий на Курской дуге, с теми же линейкой, транспортиром, карандашом… и самое главное — с точно такой же фотографией, где запечатлён лейтенант ВВС со своей семьёй в городе Арзамасе перед войной. Два планшета. Две фотографии. Всё одинаково, будто сняли лазерную копию. Тут все уж подумали, а не сошли ли мы, собственно говоря, с ума, братцы? Василий Ми-хайлович весь вечер у костра посвятил тому, что скрупулёзно, через уцелевшую лупу пытался рассмотреть на планшете хоть какое-то отличие от первого оригинала, вплоть до мелких стежков капроновых нитей, швов и идентичности застёжек. Всё было напрасно: различий он не находил. Даже маленькое пятнышко на обратной стороне фотоснимка в точности совпадало с оригиналом. Тут нужен был микроскоп, однако Василий Михайлович и без него уже понял, что отличие может быть только на атомарном уровне. И то не факт. Он как-то однажды сталкивался с дошедшей до него информацией, что нацисты к концу войны освоили своеобразное клонирование, как органики, так и неорганики — у себя на секретной базе в Пенемюнде. Наравне с разработками первых летающих тарелок (дисков Шаубергера), они успешно проводили эксперименты создания лазерных «близнецов» того или иного предмета, а то и живых существ. Подробности были засекречены американцами, и если бы в 1979-м году было известно такое понятие как «клон», то без сомнения, профессор вчера вечером держал в руках нечто подобное. Ни одного мало-мальски заметного отличия! Это рушило все законы и постулаты физики как науки. Вот и думай после этого о всяком возвышенном…
Короткий остаток вечера прошёл в догадках, предположениях. Губа рассказал, как, уже подстрелив двух уток (которых они приготовили на ужин), возвращался в лагерь, и внезапно заметил на небольшой полянке копошащийся клубок крыс-трупоедов у какого-то тела. Третьим выстрелом он разогнал мерзких чёрных созданий и, удивляясь, откуда они могли взяться здесь в байкальском лесу, обнаружил этого лётчика. Второго. Такого же. Крысы не успели начать своё пиршество, значит, решил Губа, этот мёртвый парень попал сюда совершенно недавно. То, что он был точной копией первого и лежал в той же позе, фотограф определил сразу. По своей привычке ни во что не вмешиваться, поспешил покинуть концентрические круги, в которых тот находился. Планшет выглядывал из-под живота, и, не переворачивая тело, фотограф быстро вытащил его, а затем долго блукал по лесу, явно видя, что каким-то образом заблудился, потому и отсутствовал долго.
Это было вчера вечером. А на рассвете — чужой рассвет, он призрачный и жуткий — они сделали вылазку. Люда осталась в пещере с бурятом, а Семён, профессор с фотографом стояли сейчас перед телом, в то время как Санёк всматривался в лицо лейтенанта.
— Да, — повторил он. — Это Витя.
Вставал другой вопрос, и Семён, всё ещё держа блокнот в руке, воспользовался затянувшейся паузой:
— Похоже, червоточина побывала и здесь.
— А ты сомневался? — съехидничал Губа. — Тело лётчика тебе ничего не говорит? Не свалился же он просто так с неба? Ни обломков самолёта, ни обрывков парашюта — всё как в первый раз, там, у долины.
Семён не заметил колкость в словах, а подойдя ближе, провёл носком ботинка по внешней стороне первой границы окружности. Внутренняя поверхность почвы имела вид прошедшей по траве бритвы — ни насекомых, ни какой-либо другой живности не наблюдалось.
— Да, — подтвердил профессор. — Воронка портала вновь забросила лётчика в наше время. Снова произошёл обмен пространствами двух временных эпох с разницей в тридцать шесть лет.
— И, похоже, червоточина захватила с собой из потустороннего мира те жгуты, которые не были привыкшими к нашей земной атмосфере, — добавил Семён. — Вспомните, как они пузырились, отдавая Богу душу — если она у них, конечно, была.
— Жгуты? — переспросил Санёк. — Из Курской дуги?
— Нет. Из Курской дуги — этот лётчик. А жгуты, по всей видимости, были случайно прихвачены совсем из иного измерения. Мы же не знаем природу неведомых нам сил. Может, подобных параллельных измерений великое множество. Червоточина, путешествуя из одного в другое, захватывает таким образом «случайных» попутчиков — кто знает… — Семён положил руку Саше на плечо: — Говоришь, хорошим был парнем этот Витя?
— Да, — Саша привстал и откинул носком ботинка небольшой камешек в центр кругов: — Недаром я с ним сразу там познакомился. Хоть и офицер, однако, держался на равных. Я одного не пойму… — Саня почесал затылок. — Да, собственно, чего тут говорить — я вообще ни черта не пойму…
— Как он снова здесь оказался? — пришёл ему на помощь Василий Михайлович.
— Да. Почему опять именно ОН? Червоточина, — раз уж на то пошло, — могла бы «выдернуть» из па-раллельного пространства кого-либо другого, скажем, любого из солдат в наших колоннах! Пусть даже какого-то немца, что ли? Главное — место и время действия, я так понимаю? Почему же тогда одно и то же тело?
— В одной и той же позе, — кивнул Семён. Оба посмотрели на начальника.
Профессор лишь руками развёл.
— Не знаю, ребятки мои. Понятия не имею. Простите старика, но первый раз в жизни я действительно не могу ответить, поскольку, сам не имею представления, с чем мы тут столкнулись в этой чёртовой аномальной зоне. Баргузинский треугольник, знаете ли…
Постояли ещё. Нужно было возвращаться в лагерь — там Люда, одна, с больным спящим проводником: зря они оставили её одну — неизвестно, какие «сюрпризы» заготовила им зона отчуждения, хотя Люда и убедила всех, что в этой пещере ей ничто не грозит. Да и винтовка всегда под рукой.
Семён быстро зарисовал позу мёртвого лётчика. Тело решили не трогать. И так было ясно, что оно идентичное. Версия с близнецами отпала ещё на первом этапе анализа: уж больно много было противоречий. Перед этим, профессор сделал два снимка: стоя сверху, и отойдя на несколько шагов — сбоку. На поляне ничего обнаружить не удалось, зато метрах в двадцати от внешнего круга, в уцелевших от смерча кустах Семён увидел нечто, что заставило его поднять вверх руку, прижав палец к губам. Саша тут же замер на месте. Впереди был небольшой обрыв, вероятно недавно размытый потоком воды. В нижней части обрыва они заметили нечто похожее на большую пещеру, вход в которую был рукотворно завален грудой камней. Осторожно спустившись, все четверо попытались сдвинуть верхний камень, который с трудом, но поддался. В глаза бросилась явно ручная кладка, сделанная людьми — вот только когда? Теперь Саше стало ясно, почему Семён предостерегающе поднёс палец к губам. Очевидно, он думал, что люди, завалившие вход, могут находиться где-то рядом (проросший от времени лишайник Семён в тот момент ещё не заметил).
За первым камнем сняли второй, затем ещё несколько. Постепенно вход в пещеру был расчищен, и глазам друзей предстала картина: повсюду валялись полуистлевшие кости с фрагментами человеческих черепов. Судя по состоянию костей, профессор определил навскидку, что им было несколько десятков лет. Одежда давно превратилась в прах. Только кое-где можно было увидеть какие-то предметы, скорее всего сделанные из железа. Трупный запах разложения за десятилетия давно впитался в землю. Внутри ограниченной территории пещеры теперь чувствовался лишь его составляющий — затхлое амбре гнили и тления. Пробравшись внутрь, путешественники включили два фонарика; со скалистых потолков тут же сорвались несколько десятков летучих мышей, и с писком вырвавшись наружу, слепо забились в листве ближайшего дерева.
— Вход был завален, — заметил Семён, — а крыланы находились внутри: следовательно, где-то должна быть ещё одна лазейка для их вылета на ночную охоту. Маленькая, но должна.
— Да, — согласился профессор. — Давайте посмотрим, что здесь уцелело, может определим время событий…
Саша вытащил из земли наполовину скрытый предмет, протянув Василию Михайловичу. Насквозь ржавый кусок железа тускло блеснул в луче направленного на него фонаря. Профессор соскрёб налёт ржавчины, при этом удивлённо присвистнув:
— Пистолет системы «Маузер». Тысяча девятьсот третьего года производства. Магазин пуст. Из него явно стреля-ли. Даже затвор срабатывает. — Он нажал на спусковой курок. Послышался сухой щелчок, отдавшийся в стенах пещеры гулким эхом.
— Странно… впрочем, смотрите сами. Ствол изогнут почти под прямым углом. Это ж какая сила его так согнула? И зачем?
Саша подцепил ботинком и поднял ещё кое-что, лишь позже сообразив, что нужно быть аккуратнее — от давности здесь всё могло рассыпаться в прах.
— Лопатка какая-то. Древко сгнило, а железный совок сохранился. Правда, весь проржавел.
— Нет ли каких документов или записок? — оглядывался кругом профессор, водя фонариком из стороны в сторо-ну. — Впрочем, едва ли. Может ли бумага сохраняться столько времени в сырости и затхлости? Думаю, исключено. Бумага сгнивает быстрее одежды.
— Может, найдём послание в банке или бутылке? — предположил Саша.
Все тщательно, метр за метром, принялись осматривать площадь пещеры. Однако, кроме ещё нескольких предметов обихода ничего существенного не нашли, а найденное складывали в небольшую кучку у входа — там, где было больше света. Кроме пистолета и совка от лопаты, здесь оказалась расчёска из слоновой кости, сильно потускневшая и потрескавшаяся. Далее откопали шахтёрскую каску, всю изъеденную ржавчиной; затем обнаружили несколько ржавых прицепных колец с двумя железными застёжками от ремней. Тут же снесли в кучку дюжину отстрелянных гильз, маленький ледоруб без ручки и жестяную полусгнившую квадратную коробку, на которой, по всей видимости, раньше была наклеена рекламная этикетка.
— Вот это уже кое-что! — обрадовался Василий Михайлович. — Аккуратно откроем. Может, там как раз лежит то, что нам нужно.
Губа подсчитал количество черепов. Их было ровно восемь.
С помощью ножа попытались приоткрыть крышку коробки. Тщетно: жестянка рассыпалась, превратившись в ржавую труху. Когда подобрали содержимое, всех ждало большое разочарование. В коробке, кроме трёх ржавых иголок одинаковой длины, находились лишь несколько пуговиц из какого- то упругого материала, похожего на эбонит или затвердевший каучук. Здесь оказался и маленький значок, весь ржавый, покрытый коррозией. При соприкосновении с пальцами, он так же рассыпался в мелкую рыжую пыль, и путешественники не успели даже прочитать надпись на его лицевой стороне. Оставались пуговицы с иголками, однако ничего примечательного в них не было: такие вещицы могли изготавливать и двадцать лет назад и сто двадцать. Обычные кругляшки с двумя поперечными отверстиями для ниток, какие делали во все времена с момента изобретения серийного производства на конвейере.
Ещё был ледоруб. Сквозь слой ржавчины проступала маленькая, выбитая штампом надпись:
«ТОЗ 1908 г.»
— Что сия надпись означает? — разочарованно спросил Саня, ожидавший увидеть в коробке загадочную записку.
— Это значит, Сашок, — вертел в руках предмет профессор, — что перед нами изделие Тульского Оружейного Завода, датируемое 1908-м годом выпуска. Вот и будем считать эту дату отправной точкой в наших предположениях, за неимением других доказательств. Каска, похоже, из того же времени. Видите, сверху продольный гребень идёт? В царской России такие изготавливались специально для рудокопов: когда сверху им на головы падали обломки породы, они, ударяясь об этот «киль», отскакивали и скатывались по поверхности, не нанося ущерба здоровью.
— Остаётся теперь вопрос, откуда здесь появились эти вещи, и кто эти бедняги, захороненные, а точнее, просто наспех сваленные в пещере? — задумчиво проговорил Семён. — И почему так много отстрелянных гильз. От кого они отбивались?
— Ага, — добавил Саша. — И ствол пистолета, вывернутый кверху.
— Несомненно, это одна из самых первых экспедиций Байкала! — резюмировал Василий Михайлович. — Ещё до Вернадского и Кулика. Безымянные, отважные первопроходцы по аномальной зоне отчуждения, подобно сталкерам братьев Стругацких. Что их сгубило всех разом? Видно же, что умирали они не постепенно — тогда были бы могилы. Газ? Отравление? И кто их сюда перенёс? Очередная тайна Баргузинского треугольника, ребят-ки мои.
— Надо будет по возвращении в Усть-Баргузин поднять архивы, — заключил Семён. Помолчал. Добавил: — Если вернёмся, кончно…
Все посмотрели друг на друга.
— Так! — повысил голос начальник экспедиции. — Давайте- ка выбираться из пещеры, нам ещё Виктора хоро-нить. К девочке нашей возвратиться. Полтора часа прошло — мы уже задержались, время к обеду идёт. Берём каску, ледоруб и согнутый «Маузер» в качестве доказательств. Пойдём. Здесь больше нечего делать.
Завалив камнями вход в потревоженную «гробницу», они покинули место. Семён отметил в блокноте примерное местонахождения пещеры — без компаса это становилось делать всё труднее. Частично спасал секстант, но им можно было пользоваться только ночью, при звёздах. Через полчаса, похоронив, как могли, лейтенанта, они быстрым шагом направились к лагерю, переступая через мёртвые тушки грызунов, усеявших лес после вчерашнего вторжения кислотных жгутов. Подходя к гроту, Семён выстрелил в воздух, чтобы обнадёжить заранее: они возвращаются.
— Что случилось, дочка? — с тревогой спросил начальник экспедиции, когда они подошли к месту стоянки. Все тотчас окружили девушку. Саша обнял за плечи. Люда подняла на него мокрое от слёз лицо.
— Иван… — с жалостью протянула она. — Умер.
Все опешили. Василий Михайлович сразу выпрямился:
— Когда? Он ведь шёл на поправку!
— Где-то с час назад. Пойдёмте в пещеру.
Проводник лежал вытянувшись во весь рост. Открытыми пустыми глазами смотрел в потолок. На губах застыла улыбка, словно перед смертью ему снился счастливый сон, уносящий в детские грезы. Может, ему приснился родной брат, и он уже знал, что уходит в бесконечность, двигаясь навстречу друг другу.
… Так окончил свою жизнь один из членов байкальской экспедиции. Кислота, просочившаяся в его тело, была инородной субстанцией из иного мира параллельной Вселенной. Попав в кровь и органы тела, она растворилась в них, изменила структуру ДНК, запустила механизм уничтожения внутренних тканей, меняя состав лейкоцитов и тромбоцитов. Кровь превратилась в чужеродную среду и разрушила генетический код. Плоть, как физический фактор природы, перестала существовать. Вот и всё, что осталось от Ивана.
Вечер закончился тем, что Губа принёс откуда-то пойманных им лягушек. Они были крупными, и каждая из четы-рёх вполне могла заменить ужин одному человеку. Вот только желающих не оказалось.
А потом наступила ночь.
Останки последнего проводника прикрыли ветками пихты. Утром решили хоронить рядом с лётчиком, у той пещеры, что они недавно обнаружили. Это должна была быть уже вторая могила, оставленная ими на просторах Байкала. Два лётчика — две смерти, две могилы. Два посещения чужого пространства — две безвозвратные и глупые потери в экспедиции.
Пройдёт совсем немного времени, и путешественники обнаружат некую закономерность между этими события-ми. Совпадения их между собой будут настолько очевидны, что перерастут в закономерность.
…Но это будет позднее.
Глава 10
Что самое удивительное, похоронить проводника рядом с лейтенантом ВВС Советской армии не удалось.
Не удалось, поскольку тот отсутствовал.
Рано утром, воздав должное покойнику минутой молчания, путешественники разделились на две группы. Саша, Люда и Семён остались в лагере собирать вещи для выступления в поход (экспедицию теперь ничто не удерживало в этой пещере), а Василий Михайлович с Губой понесли иссохшее, словно мумия, тело к месту, где лежал закопанный ими лётчик.
Начальник экспедиции переступил внешний круг. Вошёл внутрь, приближаясь к яме. Губа опасливо последовал за ним. Подойдя к вырванному краю воронки, они заглянули внутрь, где ещё недавно на поверхности была могила.
Эмоции у профессора били через край:
— Невероятно! Вот бы Семёна сюда. Хорошо, кстати, что он успел зарисовать вчера лётчика перед его погребением. Очевидно, червоточина снова вернулась за оставленным здесь телом, всосала в себя, и удалилась назад в своё собственное время. Как это произошло, и каким образом червоточина возвращается, не имею никакого понятия, так что не спрашивай меня. Я и сам не знаю.
Они постояли у ямы пару минут, профессор сделал два снимка и, наконец, решился:
— Давай, опустим туда нашего Ивана. Для него эта яма будет как нельзя лучшей могилой, да и копать нам не придётся — закидаем землёй и поставим два крестика из толстых веток. Ему и Виктору. Снова.
Так и сделали.
А потом увидели нечто, заставившее их замереть на месте.
…Между камней по песку двигались два тёмных силуэта, явно что-то толкая перед собой.
Путешественники присмотрелись. Так и есть. Два огромных муравья антрацитово-чёрного цвета. Тело каждого имело не менее одного метра в длину и издалека походило на собаку средней величины. В огромных челюстях с обеих сторон между жвалами они держали таких же размеров паука — большого, мохнатого, и, по всей видимости, уже мёртвого.
Василий Михайлович почувствовал такую же растерянность, как в случае с глазастыми «одеялами» у границы сферы: таких гигантских насекомых в современной природе попросту не должно было существовать ВООБЩЕ! Это не триасовый период, не царство гигантизма, не меганевры и не аномалокарисы.
Рефлекторно вскинул карабин. Навёл на ближайшего монстра. Губа меж тем пятился назад, пока не уткнулся спиной в только что поставленный ими крест. Два гигантских создания, увидев непонятных для них двуногих существ, остановились в нерешительности, шевеля усами касаясь ими, очевидно о чём-то советуясь. Затем, видя, что со стороны незнакомцев нет никакой агрессии и попыток отобрать добытый трофей, развернулись. На огромных конечностях поползли в сторону, оставив на земле круглый предмет, который перед этим катили. Листва кустарника поглотила их, и на поляне вновь воцарился статус-кво. Там их и видели.
Вся абсурдная ситуация заняла не более минуты. Профессор ещё продолжал стоять с открытым ртом, когда из-за его спины крадучись вышел фотограф, озираясь по сторонам. Около двух минут путешественники не могли прийти в себя от изумления и страха перед такими тварями. Ладно, муравьи, величиной с таксу. Но паук, размером с добрую овчарку?!
— У нас здесь что, мезозой? — оторопело спросил профессор, очевидно обращаясь, скорее, к деревьям, нежели к себе. — Это просто чудища! — он бросил взгляд на Губу. — Испугался, Николай? Ещё бы! Я тоже едва дар речи не потерял.
Фотограф стоял, сморщившись, будто от зубной боли:
— А если бы они напали? — нижняя челюсть ходила ходуном. Слова выскакивали как дробь пулемёта.
Профессор на миг задумался:
— Сдаётся мне, что те жгуты, собственно говоря, были ничем иным, как паутиной этого паука. Не находишь? Ты же в детстве обращал внимание, как летает паутинка бабьим летом? Вот это нечто подобное… только с кисло-той, и из иного пространства.
Начальник экспедиции невольно усмехнулся:
— Мы же находимся внутри аномального купола, образно говоря, под колпаком. Чего ещё можно ожидать от магнитной зоны? Последствия атмосферных возмущений мы видели налицо: спираль в небе, гигантская пульсирующая Луна, смерчи в порталах времени. Так отчего не быть тут чудовищным муравьям из доисторических эонов планеты?
Осмотрев кустарник, где скрылись неведомые наук особи, с ружьём наготове осторожно приблизился к предме-ту, лежащему в траве. Подняв от удивления брови, он принялся рассматривать круглый шар правильной формы, пытаясь сделать для себя хоть какие-то выводы. Он уже понял, что лежало перед ними в траве. С усилием подняв штуковину двумя руками, оглядел со всех сторон и торжественно выдал:
— Перед тобой, Николай, есть не что иное, как обыкновенное пушечное ядро, конца восемнадцатого, начала девятьнадцатого века.
Чуть придя в себя, более спокойно добавил:
— Впрочем, после муравьёв величиной с собаку, чему тут удивляться?
Николаю явно не хотелось оставаться на месте — того и гляди вернутся муравьи, а может и пауки размером с ко-рову. Профессор будто не слышал его слова, полностью ушедший в изучение предмета.
— Для мортиры оно маловато, для наполеоновской гаубицы тоже. Следовательно, всё же «единорог», — заклю-чил он.
Губа топтался на месте, беспокойно оглядываясь по сторонам. Бросив очередной взгляд на кусты, среди которых скрывалась обнаруженная ими пещера, он внезапно дёрнул профессора за руку. Среди веток кустарника виднелся ещё один предмет. Не природного происхождения, иначе Губа его попросту бы не увидел. Приблизившись, оба путешественника уставились на то, что застряло в кустах. Начальник экспедиции уже ничему не удивлялся.
— А вот и дополнение к ядру! — едва не засмеялся он, приходя в болезненный восторг. — Чему удивляться? Очевидно, вихревая волна смерча откинула его за пределы концентрических кругов, и, забрав с собой Виктора, оставила нам в качестве подарка два артефакта. А мы с тобой всё ломали головы — почему нет гильз или касок с пулемётами. Вместо них — вот вам, пожалуйста — военные трофеи Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года.
Он бережно вертел в руках головной убор русского солдата, казалось, совсем забыв о предыдущей находке.
— Представляешь, Николай? Киверы появились в российской армии при Александре Первом. А теперь посмотри на него — он же новый! Султан не грязный: красного, как и положенного цвета, если он времён Кутузова. Шнуровой этишкет тоже почти новый.
Профессор показал на жёлтые косички, похожие на аксельбанты, свисавшие над козырьком. Это и были этишкеты. Затем пристально всмотрелся в кокарду, как её сейчас называли в Советской Армии. — А вот это репеёк. Он обозначал воинское звание и принадлежность к определённой роте или полку. Видишь, тут цифры выбиты? Очевидно, номер роты. К сожалению, этим мои познания ограничиваются. Однако, этот кивер, судя по виду, принадлежит одному из полков армии, либо Кутузова, либо Багратиона, а может и солдату из защитных редутов Барклая де Толли.
Отступив на шаг, повернулся к Губе.
— Возвращаемся. Здесь делать больше нечего.
Губа, воспрянув духом, взяв ядро в руки, бодро зашагал вперёд, к костру, домой, в лагерь. Василий Михайлович шёл следом, продолжая осматривать кивер со всех сторон.
— Почти новый, — бубнил он под нос. — Пахнет порохом: следовательно, недавно был в бою. Нужно будет по прибытии в Курумкан поднять архивы и узнать цифры на репеёке. Чей полк? Род войск?
Они уже достаточно отошли от месторасположения бывшей могилы лейтенанта, а теперь и могилы Ивана, когда вдруг…
Это случилось.
Губа, шедший впереди, внезапно услышал короткий пронизывающий шум, словно гудок паровоза. Звук был на-столько резким, что фотограф, оступившись, едва успел обернуться. Звуковая волна прошла сквозь тело и отбро-сила к ближайшему дереву. Ядро выпало из рук. Глубоко вдохнув воздух, он уже приготовился к худшему. Огля-нулся туда, где шёл за ним профессор.
…Профессора не было. Лишь круговые порывы спирального ветра, да одинокий кивер, застрявший в траве. Ни начальника экспедиции, ни ружья, ни одежды с рюкзаком — только концентрические круги на земле, да разлетевшиеся от испуга птицы. Всё!
Василий Михайлович исчез. Испарился. Разложился в мезонном облаке, растворился в атмосфере, словно ложка сахара в кофейном напитке. Профессор перестал существовать в этом времени. Теперь его телесная оболочка в виде рассеянных в пространстве протонов и нейтронов неслась куда-то вместе с червоточиной — в другое время, в другой мир, в иное пространство.
***
На исходе пятого часа блуканий в дебрях леса, Губа едва не плакал. Ядро с кивером он сложил в рюкзак, и теперь этот чугунный груз давил ему плечи. На исходе шестого часа, он услышал где-то вдалеке несколько выстрелов, однако они были так далеко, что прозвучали едва различимыми хлопками. Бросился на звук, срывая в крике голосовые связки, но уже через несколько минут понял, что вновь заблудился: выстрелы продолжались не-сколько раз с интервалом в пять-восемь минут, всё время в разных местах — так ему казалось. Как только он бросался на звук, лесное эхо, отражаясь от деревьев, многократно копировало его в пространстве, рассеивая то в одну, то в другую сторону.
Там его и нашли Семён с Саньком. Оба друга остановились в нерешительности.
— А где профессор? — Саша осматривался по сторонам. — Я думал, это он кричал.
Семён подсел ближе к фотографу, и впервые в жизни положил руку на плечо.
— Николай, — тихо спросил он. — Где Василий Михайлович?
— Нет больше вашего начальника. Испарился.
И он рассказал всё, от начала до конца. В конце изложения фактов, хотел рассказать о муравьях и гигантском пау-ке, но Семён перебил:
— Вы говорите, что шли впереди, и вам в спину ударила звуковая волна, а когда обернулись, профессора уже не было?
— Да.
— И он шёл за вами, не отставая, почти след в след?
— В десяти шагах от меня.
— Но… — Семён что-то прикидывал в уме. — Прошлые радиусы поглощения червоточинами пространства были никак не меньше двадцати, тридцати метров. Почему же она не захватила и вас? Вы же были в зоне доступности. Почему только Василия Михайловича?
— Ты у меня спрашиваешь? — обозлился фотограф. — Я уже по горло сыт вашим чёртовым Байкалом, будь он проклят! Старший теперь ты, вот и думай, только выводи нас отсюда скорее! Ищи границу этого хренова купола! Протыкай её палкой, жги огнём, обливай водой — я не знаю — только выводи! Сначала собаки, потом лошади, затем буряты… теперь вот — начальник. А завтра кто? Я? — Он поднялся, со злостью швырнув рюкзак. — Вот вам подарок от очередной «гостьи». Там ядро и кивер. Так, по-моему, называл эту шляпу ваш профессор. Скажите спасибо, что таскал их с собой, пока блуждал по лесу. По большому счёту, оно надо мне?
Семён наклонился. Извлек содержимое. Губа меж тем закончил:
— Я тебе больше скажу. Профессор нёс эту шляпу в руках, так же как и ружьё, а рюкзак был у него за спиной. Ты спрашиваешь, отчего воронка смерча не поглотила нас вместе? А почему же тогда ваш дядя Вася исчез со всем его содержимым — даже с ружьём, а этот чёртов кивер с косичками — остался. А? Философ, мать твою! Вот и разгадывай этот ребус — ты у нас начальник теперь. А я пошёл в пещеру. Я голодный с утра. Как по мне, то вся эта хрень — те же яйца, вид сбоку.
Вырвав у остолбеневшего Саши карабин из рук, Губа нервным шагом пошёл прочь — в сторону, где стреляла Лю-да.
Всё это время Саша не мог прийти в себя от ошеломляющей действительности: начальника экспедиции, дяди Васи, теперь с ними нет! Что он скажет девушке, вернувшись в лагерь? Для Люды профессор был вторым отцом и, пожалуй, единственным близким оставшимся человеком во всём мире. Она-то как теперь перенесёт эту утрату?
Санёк спохватился. Надо подготовить его любимую к этой жуткой новости.
— Сёма, хватай рюкзак. Опередим фотографа, пока он всё не рассказал Люде прежде нас.
И Саша помчался в лагерь другой дорогой. Нужно было успеть туда первым.
… Ночь обещала быть долгой, печальной.
***
Прошло четыре дня после исчезновения профессора и три дня, как они покинули пещеру у лежбища нерп. Наступило утро. Серые предрассветные сумерки постепенно рассеивались, обнажая верхушки деревьев. Байкальское небо приобрело свою обычную чистоту, а на северо-западе едва вырисовывались неровные очертания прибрежных обрывов. Озеро сужалось. В середине можно было разглядеть несколько островков, облепленных птицами. Место было безлюдное, и вряд ли, пользуясь нездоровой репутацией, его когда-либо посещал человек. Без Василия Михайловича было тяжело, грустно, печально. Попытки обнаружить за четыре дня ничего не принесли. Что касается Саши и Семёна, то первый старался не отходить от Люды ни на шаг, а второй взял в свои руки бразды правления их, теперь уже, маленькой группы.
Таково было положение команды, когда утром пятого дня они принялись готовиться идти дальше. Возникала мысль — кто будет следующим? Эта фатальная уверенность в безысходности крутилось в голове у каждого. Хозя-ин Байкала, по всей вероятности, не оставит в покое, пока не истребит поодиночке или не поступит так, что им придётся погибать всем скопом — точно так, как погибли те незнакомцы в пещере, завалив себя камнями. Обнаружение их «братской» могилы навевало именно эти мрачные мысли. Без аппетита позавтракав, путешественники двинулись дальше, унося с собой оставшуюся палатку, спальные мешки, кое-что из одежды, минимум посуды и остатки провизии. Оставалось несколько банок тушёнки, немного крупы, чая, сахара и спирта во фляге. Банку профессорского кофе берегли на случай чудесного его возвращения живым и здоровым: пусть это будет для него сюрпризом. Приборы, часть амуниции пришлось оставить в пещере у лежбища нерп: в них уже не было надобности.
Экспедиция бежала!
…А потом появился их начальник. Собственной персоной.
Его увидел Саша, державший окуляр бинокля, осматривая местность.
— Дядя Вася! Живой! — он едва не прыгал от радости, когда Василий Михайлович, отдуваясь, вышел к ним из-за небольшого травяного пригорка.
— Ты что это, Сашок, так таращишься на меня, будто век не видывал? — снимая ботинок и оглядываясь кругом, выдал профессор. — Что-то местность я не узнаю: только что был лес, где мы шли с Николаем — и тут на тебе — трава, равнина, кусты брусники.
…Не имеет смысла описывать душевную радость при виде возникшегося ниоткуда начальника экспедиции — это и так очевидно. Единственное, что стоит упомянуть, это полная растерянность их старшего товарища; профессор крутился в объятиях, что-то бормотал по-французски, и определённо не понимал, из-за чего такой восторг. Костёр горел, кофе кипел, в кружки налит чудом уцелевший спирт. Последняя тушёнка по такому случаю открыта, оставалось дождаться фотографа, который отправился перед этим забрать капканы с угодившей в них дичью. Вещи сушились. Все были переодеты в сухое бельё, обувь стояла у костра.
Чокнулись, выпили, закусили, и только теперь Семён осторожно спросил:
— Василий Михайлович… вы что-нибудь помните?
Семён с Сашей задавали наводящие вопросы, а учёный только разводил руками, беспомощно бросая взгляды на своих друзей. Он и сам был бы рад помочь, да как? Ни черта он не помнил, вот в чём проблема. Последнее, что всплывало в памяти, это их с Николаем поход через лес к пещере возле лежбища нерп, где остались дожидаться их друзья. Затем пустота. Сразу кусты, трава, пригорок, выхлопы газа над болотами. Секунду назад, как показа-лось профессору, он был ещё в лесу и видел спину Николая, шедшего впереди. Затем моргнул, и оказался совсем в иной местности, без куртки, ружья и рюкзака за плечами. На этом всё. Далее его память не распространялась. Где он был, что видел?
— А чёрт его знает!
Уже давно возвратился Губа, уже давно коптилась принесённая им выдра, а друзья всё никак не могли выудить из памяти профессора вразумительного объяснения, где он пропадал все эти дни.
— Никогда не думал, что подвергнусь амнезии, — сокрушался учёный. — Вы говорите, что меня не было трое суток и весь вчерашний день?
— Выходит, что так.
— Поразительно! Я ведь не помню, ребятки мои. Ни-че-го! Пробел. Пустота. Ноль информации. Смотрите, какая у меня идёт цепочка: отсутствие на месте второго лётчика — воронка — погребение Ивана — муравьи — лес — и возвращение. Затем миг, щелчок пальца — раз! На тебе. Санёк, спешащий навстречу. Вот вам и парадокс вре-мени. Это где ж меня черти носили четверо суток?
— Стоп! — воскликнул чем-то озарённый Семён. — Вы всё время перечисляете то, что отложилось у вас в памяти, верно?
— Похоже, что так.
— Однако, за те полтора часа, что мы здесь сидим, вы ни разу не упомянули о двух вещах. Я вас слушал и всё ду-мал — чего-то не хватает, что-то важное ускользает от нас, за что можно было бы зацепиться. И вот оно! Сашок, — повернулся Семён к другу, — передай-ка сюда то, что принёс с собой Николай из леса.
…И тут Василия Михайловича прошибло, накрыв, что называется, с головой.
Глава 11
Импульс нейронов прорезал клетки мозговой ткани и, сняв блокировку, высвободил все воспоминания того, что произошло с ним в ином, чужеродном для него измерении.
Увидев пушечное ядро и гусарский кивер 1812-го года, профессор изумлённо заморгал, схватился за виски и едва не свалился в траву от яркой вспышки озарения, поразившей его мозг. Получив стимулирующую реакцию в виде артефактов, нейронные клетки выдали на-гора всю информацию, прежде блокирующую память.
Профессор внезапно вспомнил всё! Толчок, данный при виде двух предметов старины, раскрыл сознание, и на-чальник экспедиции вдруг не своим голосом торжественно закричал:
— Вспомнил! Всё вспомнил, чтоб её, эту память! Фу-ух… — еле он отдышался. — Вот это садануло, понимаешь, в мозгу! Чуть с ног не свалило. Всё ясно. Ядро от единорога и кивер нашего пехотинца из армии Кутузова стали для меня своеобразным химическим катализатором, высвободив память из тисков подсознания. Помнишь, Сашок, как тебя накрыла волна мозговых импульсов, когда мы тебе показали фотографию первого лётчика? А мы ведь тогда даже имени-то его не знали, и ты, увидев снимок, сразу всё вспомнил. Вот и у меня — спасибо судьбе — сейчас произошло нечто похожее: увидев артефакты, у меня перед глазами сразу закрутился своего рода хоровод картинок, словно в детском мозаичном калейдоскопе. Надо же! Всё как наяву. Я сейчас вспомнил всё, что произошло со мной в течение трёх дней без малого на четвёртый.
Василий Михайлович отдышался и поблагодарил Люду за холодный компресс на затылке.
— Всё намного прозаичнее, ребятки мои. Хорошо, что переход из одного пространства в другое происходит без клинических осложнений для нашего организма.
Настроение у всех было радостное и приподнятое, поэтому профессор хитро подмигнул:
— Я начинаю верить в этого пресловутого Хозяина Байкала, кем бы он ни был. Наукой и физическими законами в нашем понимании тут, мягко говоря, и не пахнет — простите за тавтологию. Оба перемещения, связанные с обнаружением лётчиков, выходят за пределы нашего разума и рассудка, поэтому предлагаю воспринимать мой рассказ сообразно своим представлениям о насущном мире — всё равно ничего не поймём. Не дано нам этого, во всяком случае — пока.
Профессор пыхнул трубкой и ещё раз подмигнул:
— Итак, мадам и месье, хотите узнать, где я побывал в эти дни? Где именно меня носило в портале Времени?
Почти час он рассказывал, как его зашвырнуло порталом в 1812 год, времени похода французов в Росиию. А за-кончил он такими словами:
— Дело в том, что в штабе маршала Нея я видел…
— Не Наполеона же! — в голосе Саши проскользнула надежда. — Вы бы в первую очередь об этом по-хвастались.
— Нет, к сожалению. Ты прав. Вместо него я столкнулся с его… курьером.
— С кем?
— С вестовым Его Императорского Величества. С Виктором.
— С чем… — подавился Саня. — С кем?
— С нашим пилотом, дружок мой. С лётчиком, который с недавних пор преследует нас в различных своих ипостасях: и тебя в сорок третьем году, и меня в девятнадцатом веке, и здесь в нашем времени.
Наступило молчание. Казалось, пролети сейчас муха, и её жужжание будет сродни рёву бомбардировщика.
— Так-то, ребятки мои…
В эту ночь путешественники спали спокойно. Друзья решили весь завтрашний день посвятить починке имущест-ва.
С тем и уснули. Первым дежурил Василий Михайлович.
… А затем наступил день третьего лётчика, и ещё одна — третья смерть в экспедиции.
Вот как это произошло…
***
Санёк беспокоился.
После завтрака Люда спустилась к небольшому водопаду сполоснуть посуду, и уже минут сорок как не возвраща-лась. Вначале на это никто не обратил внимания — место было тихое, безопасное во всех отношениях; собирали вещи, как всегда бывает перед трудным походом. Когда рюкзаки и сумки были готовы, только тогда заметили, что девушки нет. Её сумка с медикаментами стояла собранная у камней. Оставалось загрузить котелок, миски и ложки, но её по-прежнему не было.
Встревоженный Саша крикнул вниз, однако ответа не получил, лишь эхо разнесло его голос по долине. Солнце уже светило, редкие облака пересекали его контур, птицы стаями и поодиночке кружили над берегом, подбирая выброшенную волнами рыбу: природа очищалась сама собой. День обещал быть безветренным, тёплым — наконец на Байкале весна уступала место раннему лету. Календарное число перешагнуло середину мая, и путешественники находились в зоне отчуждения уже без малого полтора месяца.
Василий Михайлович окликнул Санька:
— Погоди, Сашок, я спущусь с тобой, захвати только её сумку. Семён с Николаем пусть двигаются вперёд, а мы, забрав Люду, догоним. Она уже одета, кинем в сумку посуду и пойдём по их следам.
Саша поспешил к сумке с медикаментами, а профессор тем временем дал указания оставшимся двум товарищам:
— Идите, Сёма вперёд, как мы и планировали — вдоль берега. Мы захватим дочку и последуем за вами; как раз к середине дня найдёте более-менее подходящее место. Разведите костёр — мы как раз увидим дым от него. Там пообедаем.
Семён кивнул и взвалил рюкзак на плечо: — Не задерживайтесь. По берегу наши следы хорошо будут видны, но на всякий случай я буду оставлять вам знаки из веток. Если что, стреляйте в воздух.
Двое ушли, двое начали спускаться к подножию уступа, на ходу вызывая Люду. Девушка как в воду канула — в ответ ни звука.
— Не надо было отпускать её одну, — с сомнением высказал мысль начальник экспедиции. — Девушка есть де-вушка, и там, где опасности нет для нас, всегда найдётся для неё. Ох! Смотри!
Метрах в десяти, левее их, со скал стекал извилистый небольшой ручей, похожий на маленький каскадный водо-пад. Рядом на большом валуне лежали миски и ложки, сложенные для полоскания. Посуда ещё не успела высо-хнуть. Больше ничего не было. Никого. Люда исчезла.
Василий Михайлович обследовал камень за камнем, трещину за трещиной. Саша носился вверх-вниз, спотыкаясь на ходу и ссыпая себе под ноги кучу мелких камней. Девушки не было. Нигде.
— Пропала, — нахмурившись, закончил мысль профессор. Он лихорадочно переводил взгляд со скалы на скалу, с камня на камень; за десять минут они обследовали, едва ли не каждый квадратный метр площади. Всё было напрасно.
— Не могла же она уйти куда угодно, не предупредив нас, — не сдавался Саша. — Никаких следов, ни одежды, ни намёков на борьбу. Даже крови нет! — всплеснул он руками. — Где искать?
Профессор осматривал местность и о чём-то сосредоточенно думал. Та мысль, что минуту назад неуловимой ис-коркой пронзила его мозг, начинала теперь всё настойчивее вырываться наружу, взламывая в его подсознании стену блокировки. Так утыкается в забор слепой щенок, а когда взрослеет — протискивается сквозь прореху без особых усилий. Посетившее профессора внезапное наитие, подсказало ему то, о чём он уже догадывался не одну минуту: девушку искать бесполезно. Она не ЗДЕСЬ.
— Сашок, — оповестил он друга. — Люда наша умчалась в бесконечность.
— Ку-да-а? — не поняв, протянул Санёк.
— Туда же, куда и мы с тобой в своё время. Ты на Курскую дугу, я — к французам.
— Это как? — всё ещё не придя в себя, вытаращился на него Санёк.
— Это так, дружок мой, что червоточина побывала и здесь.
Говоря эти слова, профессор уже несколько секунд к чему-то присматривался внизу. Затем, кивнув самому себе будто соглашаясь со своей мыслью, показал рукой под выступ:
— Видишь это?
Саша бросил взгляд вниз. Прищурился от слёз.
— Какого хре… — вырвалось у него. Протерев глаза, уставился на то, что лежало в пятнадцати метрах под ним, чуть в стороне от мисок и ложек. — Не может быть! — прохрипел он. Мысль билась в мозгу, как муха о стекло. — Там же ничего не было. Мы же по сантиметрам всё проверили!
— А теперь появилось. Хватайся за камень, Саня! — успел выкрикнуть начальник.- Сейчас нас накроет!
В этот миг периметр площадки, на котором они стояли, пришёл в движение. Хаотично разбросанные камни с ветками циркулярно поднялись в воздух и завращались с нарастающей скоростью строго против часовой стрелки как воронка циклона. Оба друга, сцепившись руками, повалились ничком. Вдавились спинами в неглубокую расщелину, цепляясь ногами. Воздушный вихрь подхватил брошенные ими вещи, закружил в круговороте отбросов; ударная волна всколыхнула пласт породы; разметавшиеся осколки больно ударили по ногам двух друзей. Электрические разряды в виде ярко светящихся сгустков протоплазмы заплясали на выступах камней, и раздался оглушительный хлопок, словно в пространстве взорвался огромный мыльный пузырь. Сашу подбросило ввер. Он начал дёргаться на земле, как лягушка на гальванической пластине. Затем волна звука ушла вниз, оставив на поверхности импульсы магнитных возмущений. Мезонное облако, до этого похожее на молочный туман, сжалось в комок и, превратившись в лазерную точку, пропало в пустоте за долю секунды. Ветер стих так же внезапно, как и появился. Мусор с отбросами тяжёлым грузом свалились на землю, словно мешки с цементом. Тот ручей, стекающий со скалы в виде водопада, под которым полоскала Люда посуду, прекратил своё существование сам собою: гравитационная сила червоточины распылила водяной поток на несколько десятков метров. Над скалистым выступом возникла радуга, сверкая и переливаясь всеми цветами своего спектра. Плазменные сгустки, хлопая в пространстве, исчезли. Наступила полная тишина. Ни шелеста, ни шороха, ни криков птиц поблизости. Сплошной вакуум.
Саша открыл рот, чтобы продуть барабанные перепонки, как это делают артиллеристы при залпе из всех орудий, с тревогой глянул на вжавшегося в трещину начальника. Тот мотал головой и отчаянно пытался вы-свободить ногу из расщелины.
— Давай-ка пальнём в воздух из ружья, авось наши товарищи услышат и повернут назад. А мы пока снова разо-бьём здесь лагерь. Кое-что в наших рюкзаках уцелело, посуда лежит на камнях вымытая, разожжём костёр. Бу-дем ждать Люду назад. Судя по прошлым посещениям, червоточина непременно должна её вернуть на прежнее место, откуда и забрала. Как нас с тобой.
Выстрелив два раза в воздух, оба путешественника принялись сооружать стоянку на первую ночь ожидания. Зав-тра их будет четверо, и они уже более основательно расположатся здесь в лагере на несколько дней, ждать де-вушку. Казалось, долина не хотела их выпускать из своих объятий. Впрочем, это мог быть и кто-то другой.
Вот только — КТО?
Саша спустился вниз. Собрал миски с ложками, оставшиеся сиротливо лежать на камнях после исчезновения Лю-ды. Профессор перезаряжал ружьё и они о чём-то переговаривались в уже приподнятом настроении, когда далеко послышался еле различимый ответный звук выстрела, разлетевшийся эхом в далёких скалах. Отложив заряженное ружьё, он хотел было перехватить миски из рук Саши, как внезапно разлом под его ногами дал трещину. Вверх с оглушительным грохотом взвился шипящий двадцатиметровый гейзер кипящей воды и пара, круша всё, что находилось в радиусе его действия. Горячей ударной волной Сашу отбросило на несколько метров назад. Ударившись затылком о камень, повалился на грунт, тут же теряя сознание. В руках он сжимал оставшуюся миску, которую не успел передать своему начальнику.
Кипящая волна воздуха, пара, брызг и камней подбросила Василия Михайловича на высоту пятиэтажного дома. Несколько секунд покрутила в пустоте, и, с оглушительным рёвом низвергла на землю, превратив тело учёного в бесформенный набор мяса, мышц и перемолотых как в мясорубке костей. Чудовищная мощь высвободив-шегося из недр геотермального источника не дала человеческому организму ни малейшего шанса на выжива-ние. Звук от падения был похож на шлепок, перевёрнутого на сковороде блина, будто на поверхность шмякнулось нечто мягкое.
— Кх-хр-р… — вырвалось из груди уже изувеченного тела. Останки учёного скатились вместе с камнями в зев раскрывшегося пролома. Внутри чрева, далеко внизу клокотала и пузырилась лавинообразная масса, выдавая на поверхность гигантские куполообразные формы, похожие на кипящий бульон. Субстанция, словно проголодавшийся монстр, поглотила то, что осталось от профессора, и приняла в себя всю его сущность, которая ещё несколько секунд назад была полноценной физической единицей. Последнее, что расплавилось в тысячеградусном пекле огненной клоаки, были золотые коронки профессора, вставленные ему в нижнюю челюсть его знакомым стоматологом за год до экспедиции.
Василий Михайлович, профессор, член-корреспондент Географических обществ умер здесь же, в своей собственной группе, не оставив потомкам даже краткого отчёта о происходящих в зоне явлениях. Мир его праху. Лучшего друга, лучшего начальника экспедиции невозможно было себе представить.
Теряя сознание и погружаясь во внутреннюю пустоту бытия, Саша сквозь головную боль от удара успел различить бесформенное тело профессора, скользнувшее в огненную пасть расщелины. Успел увидеть, и тут же потерял интерес ко всему происходящему: тьма рассудка накрыла его, а сознание не смогло расставить всё по местам. Уже позже, когда его беспамятного найдут Семён с Николаем, он смутно вспомнит струю клоаки и скользящие в бездну провала останки дяди Васи — вспомнит, и тут же расплачется. Не каждый день теряешь сразу двух самых дорогих тебе людей.
И ещё…
Когда перед вырвавшимся гейзером Саша забирал с камней посуду, то заметил чуть в стороне два небольших предмета рукотворного происхождения. Однако времени осознать и классифицировать их у него уже не остава-лось. Будь времени больше, он бы задумался: каким образом они вообще тут оказались? Это было абсурдом. Данные предметы не должны были здесь находиться. Они были древнее всего, что ему когда-либо приходилось видеть наяву, даже в музеях. Но вот что странно. Если бы он успел их рассмотреть более детально, то с изумлением обнаружил бы, что они были…новыми.
Василий Михайлович сразу бы предположил, что эти артефакты выкинула червоточина времени, забирая Люду с собой, подобно тем гильзам и каскам в первом случае, и ядру с кивером — во втором. Но, ни Саша, ни Василий Михайлович этого определить не смогли. Тромб гейзера помешал им. Лишь позже, находясь уже в каком-то подобии сознания, Саша смутно припомнит эти предметы.
Артефакты третьего по счёту лётчика. А именно…
Лапти, сплетённые из лыка. Древний крестьянский серп для уборки колосьев, относящиеся, судя по всему, к пе-риоду Средневековья, никак не позднее 12-13-го века.
Лапти и серп.
Вот и всё.
***
Прошло три дня, как его обнаружили. Сашу нашли в бессознательном состоянии, и только вчера он окончательно пришёл в себя после испытанного им шока. Когда Семён с Губой услышали далёкий выстрел в оставленных ими скалах, сразу повернули назад, хотя и отошли уже на порядочное расстояние: уговор был таков — если стреляют, значит, что-то произошло. К вечеру они уже поднимались по уступам, где недавно прятались от наводнения, продолжая кричать и вызывать профессора с их молодым другом. Всё было напрасно: в ответ раздавались только звуки потревоженных птиц, да шум стекавшего водопада, к которому, по их предположениям ходила умываться Люда. К нему они вскоре и подошли, с удивлением заметив в рельефе скал новые образования разломов, которых раньше они не помнили. Он лежал средь наваленных валунов, прислонившись затылком к острому обрубку скалы, не подавая признаков жизни. Семён бросился к обмякшему телу. Принялся делать искусственное дыхание, хотя Саша и дышал — просто был без сознания. Вдвоём они подняли его, осторожно переложили на кусок брезента, укрыв одеялом. Саша на миг открыл глаза. Семён срочно влил ему в рот несколько капель спирта. Проглотив целебную (в данном случае) жидкость, Саша, закашлявшись, тихо пролепетал:
— Дядя Вася… гейзер… третий лётчик… там, — он вытянул безвольную руку в направлении водопада; рука бес-сильно упала. Он вновь погрузился в небытие.
Весь вечер Семён не отходил от друга, меняя компрессы, вливая в рот по капельке спирта. Саша несколько раз на короткие мгновения приходил в себя и снова погружался в беспамятство: Семён начал беспокоиться, как бы у его друга не случилось обширное сотрясение мозга. То, что он ударился затылком о выступ скалы, было ясно с самого начала. Рана кровоточила, однако удалось остановить кровь, сделав ему временную перевязку. При каждом прояснении сознания, Саша неизменно повторял сбивчивые слова:
— Червоточина… третий лётчик… гейзер… дядя Вася — и, всхлипнув, проваливался в очередную темноту ушедшего сознания. В бреду, он плакал: — Людочка… дядя Вася погиб… упал в трещину…
К концу вечера из обрывков фраз Семён уже примерно представлял ужасную картину случившегося.
Люда исчезла, и профессор с Сашей её не нашли. Стреляли в воздух, оповещая их, что остаются здесь ждать воз-вращения червоточины. Потом был третий лётчик, материализовавшийся в пространстве, вскоре исчезнувший вместе с воронкой смерча. А потом был взорвавшийся из земли огромный гейзер, поглотивший профессора и швырнувший его тело в пучину огненной лавы. Василий Михайлович погиб в разломе. Саша успел это увидеть, уже теряя сознание после того, как его затылком припечатало о выступ скалы. Всё это время — и днём и ночью — Семён, как мог, ухаживал за другом. Губа поддерживал костёр и следил за стоянкой, которую они раскинули недалеко от водопада.
Глава 12
Сегодня утром Саша окончательно оклемался от удара головой, и Семён напоил его наваристым бульоном из кролика, попавшего в капкан Губы. Теперь речь Саши была не такой сумбурной. Утром за завтраком он рассказал всё от начала до конца, всё что помнил, подтвердив тем самым уже сложившуюся в голове Семёна общую картину трагедии.
Заплаканные глаза высохли, уступив место реальной страшной действительности.
Василия Михайловича больше нет. Их друг, учитель, начальник, почти что отец — погиб. Ушёл из жизни глупой, бессмысленной смертью, которая могла вообще не случиться. Не сорвался, не утонул, не погиб под обвалом землетрясения…
Гейзер! Откуда он взялся из глубин земли? Какие смещения пластов вызвали его к «жизни» именно в том месте, где находился профессор? Неужели это вновь происки и козни Хозяина Байкала — кем бы он ни был?
И по-прежнему нет Люды. Саша смахнул слезу.
— Теперь ты у нас старший, Сёма. Дядя Вася не вернётся.
Семён вздохнул, бросив в костёр сук дерева. Губа сидел тут же, латая дыру в спальном мешке. Разговаривали тихо, вполголоса, стараясь сдерживать горечь.
— Да… — согласился Семён. — Теперь снова я, чёрт бы его взял, этого Хозяина озера.
Ему не давала покоя одна мысль, терзающая разум:
— Ты говоришь, дядя Вася окрестил того парня «третьим лётчиком»?
— Да, — ответил Саша. Голова ещё болела, и он потрогал повязку. — Третий лётчик и был. Тот Виктор, которого я видел на Курской дуге.
— И лежал в той же позе, что и два предыдущих?
— Точь в точь. Ни малейшей разницы. Она у тебя зарисована в блокноте и сфотографирована на фотоаппарат Ни-колая. Та самая поза, понимаешь? Она мне уже во сне снится — до такой степени я её запомнил в малейших деталях.
Семён вновь подкинул ветку. Дым распугал ближайших птиц. Погода стояла тихая, безветренная, будто ничего и не произошло два дня назад: ни гейзера, ни кипящей лавы, ни разверзнувшегося под ногами разлома.
— А потом он закружился и исчез в смерче воронки?
— Да. Как и в прошлые разы. Ты к чему клонишь?
Саша уже видел лапти и серп, которые нашли Семён с Губой.
— Я думаю, это оттуда, — показал он рукой на предметы. — Помнишь, гильзы и каску при первом лётчике?
Семён кивнул:
— Да. А при втором — кивер и ядро.
Саша тоже кивнул, указывая на артефакты:
— И при третьем — лапти и серп, бес его знает, из какого века. Червоточина, как и прежде, обменялась про-странствами, оставив нам взамен Люды вот эти подарки.
— Ты по-прежнему думаешь, что Люда вернётся?
— А то как? Мы же возвращались с дядей Васей. Не думаю — я уверен! Он, кстати, то же самое говорил мне пе-ред смертью.
Саша осёкся.
— Хорошо бы так… — согласился Семён. — Значит, будем ждать её здесь.
— Сёма… — через время позвал Саша.
— Да?
— Тебе не кажутся совпадения? Три лётчика — три смерти в команде. Сначала буряты один за другим — два лёт-чика. Теперь дядя Вася — три лётчика.
Семён кивнул:
— Я как раз, Сашок, над этим и думаю. Эта мысль не даёт мне покоя.
— И кто, по твоим предположениям, будет четвёртым? Получается, если, фигурально выражаясь, мы увидим ещё раз лежащего в той же позе Виктора — считай, кто-то из нас снова погибнет?
— Чёрт его знает, Санёк… Мы ведь не в курсе, в какую игру играет с нами этот Хозяин озера. Так или иначе, как только Людочка появится — а я в это верю безгранично — сразу сматываем удочки, и чешем, куда глаза глядят из этого проклятого треугольника. На юго-восток, вдоль берега, пока не уткнёмся в прозрачную стену купола! — Семён стукнул палкой по костру, из-за чего в небо вырвался сноп искр. Таким злым Саша его ещё не видел. — Бежать будем без оглядки! Бросим всё ненужное. Схватим Люду на руки, и помчимся сквозь грязь, холмы, буреломы — подальше от Баргузинской зоны, мать её! Хватит смертей. Это уже не экспедиция. Это ВЫЖИВАНИЕ. Остаться в живых. Теперь только — бежать!
Наступила пауза. Саша сидел, смотрел на огонь, Семён мерил шагами круги вокруг костра. Губа что-то пробормо-тал, и именно в этот момент они услышали далёкий, зовущий из лесу крик.
— Стоп! — шикнул Семён. — Полнейшая тишина! Кто-то кричит у берега.
Крик повторился, и Саша, сметая всё на своём пути, прямо через костёр, ринулся вниз по камням, едва не опалив одежду.
Кричала Люда.
Её голос он узнал бы из тысячи, да что там их тысячи — из миллионов на планете!
— Са-а-ша! — неслось эхом со стороны берега, где только что в небеса взмывал водяной тромб гигантских размеров.
— Сё-ё-ма! Мальчики, где вы?
Саша уже нёсся среди кустов, приближаясь к стене леса, в то время как Семён поднял винтовку и дважды пальнул в воздух: в данном случае патронов было не жалко.
— Оставайтесь с вещами, — радостно обернулся он к Губе. — Девочка наша нашлась!
— Я уже понял, — буркнул тот, не проявляя эмоций.
«Опять эта чёртова баба. Как неплохо было втроём в мужской компании, пусть и с недругами. Теперь снова нянькайся с ней как с куклой — весь путь задерживать будет…».
— Вскипятите воду! — крикнул Семён на ходу, уже спускаясь вниз и не замечая досады фотографа. — Немедлен-но!
Губа нехотя принялся хлопотать у костра, поглядывая вниз, как Саша скрылся в лесу, а вслед за ним и их новый начальник, чтоб, мать их всех, черви сожрали — особенно этого Семёна. С сосунком и с девкой он как-нибудь позже справится без проблем. Хотя, стоп! Рано ещё. Пусть сначала этот новоявленный начальник экспедиции проведёт их к границе купола. Черви подождут.
…Через несколько минут он увидел внизу три счастливые фигуры.
***
Вечером сидели у костра.
Радость первой встречи сменилась горечью гибели Василия Михайловича. Люда была отважной девушкой и перенесла трагическое известие стойко, как и подобало приёмной дочери профессора. Все ожидали от неё истерики, когда Семён объявил ей страшную новость и неутешительное положение вещей на текущий момент, но девушка показала свой геройский характер. Слёзы, конечно, были, да ещё и какие, однако в истерику они не перешли: после того, что с ней случилось за последние дни, она перестала быть хрупким беззащитным членом команды — теперь в ней чувствовалась твёрдость, храбрость, отвага, граничащая с жёсткостью. Она ненавидела и саму экспедицию, и самого Хозяина Байкала, кем бы он ни был. Положив голову Саше на колени, она рассказывала свои приключения в тринадцатом веке, куда занесла ее червоточина. Погода успокоилась, на небе зажглись первые звёзды, никто им не мешал, костёр потрескивал — казалось, и не было той недавней ударной волны, прошедшей после посещения червоточины их мира.
Люда рассказала всё, что помнила. От её похода к водопаду, когда она помыла посуду и собиралась ополоснуться. Потом — бац! — и она уже в лесу у раскидистого бука. О ночёвке на дереве, о ягодной поляне, бобрах, старухе, Потом её сзади ударили по голове. Рассказала, как оказалась гостьей в лесном срубе, притворившись немой. Об Устинье — молодой колдунье, о восьми истуканах и появлении Ерёмы, в котором она тут же узнала Виктора, их лётчика с Байкала. Ерёма оказался возлюбленным Устиньи, древнерусским богатырём при князе Ярославе, но он был абсолютно идентичен найденным двум лётчикам (о третьем пилоте Люда еще не знала). Затем была червоточина, забравшая её с собой, и снова — бац! — она уже на берегу озера, едва успев увидеть опадающий с неба гигантский тромб воды. При этом её снесло ударной волной. Поднимаясь средь расшвырянных водорослей и камней, она принялась звать на помощь Сашу с Семёном. Дальше были выстрелы. Она поняла, что дома. Вот и всё. Впрочем, нет — не всё. Была ещё надпись на одном из деревянных идолов:
«ZORTZI».
Об этом она тоже рассказала, в первую очередь Семёну. Теперь он был вместо профессора — ему и решать.
Наступила пауза. Каждый переживал рассказ Люды по-своему. Саша гладил девушку по голове и мечтательно смотрел на звёзды, представляя их будущую счастливую семейную жизнь. Семён ворошил палкой угли в костре и задумчиво смотрел на огонь, анализируя в уме только что прослушанный рассказ его подруги. Он понимал, что все ждут от него хоть какой-нибудь вразумительной ремарки или более-менее научного объяснения происшедшему с девушкой.
— Как думаешь, Сёма, тот Ерёма, что оказался Виктором, был точно тем же, что и у Саши на Курской дуге и у дя-ди Васи в штабе маршала Нея? Это он один путешествует из эпохи в эпоху, или его разные ипостаси?
— Ты имеешь в виду, что он — это одна общая сущность в виде лётчика, а образы в разных временах — это некие телесные оболочки, живущие в своём времени?
— Что-то в этом роде, — неуверенно подтвердила девушка. — У Саши в сорок третьем году он был самим собой; у дяди Васи в девятнадцатом веке уже курьером императора; у меня в тринадцатом — ратным воином князя Ярослава Всеволодовича. Кто эти лётчики на самом деле, или, точнее — кто те люди, живущие каждый в своём времени?
Семён надолго задумался и, подкидывая ветки в костёр, отхлебнул кофе, который Люда сварила в честь их встречи. Теперь беречь его не имело смысла: любимый напиток Василия Михайловича отныне принадлежал всей команде. Они хотели его поскорее выпить, чтобы лишний раз он не напоминал о трагедии.
Так и сидели до самой глубокой ночи у тлеющего костра. Спать не хотелось. Радость встречи и печаль за профес-сора перемешивались между собой, а они всё говорили и говорили.
Однако у Губы были совсем иные планы…
***
Я воплощённая идея, выскочившая из небесного живота.
Как ястреб, я лечу за границы изведанного в сферу неизведанного.
Норманди Эллис: «Пробуждающийся Осирис».
*
Воняло мочой и гнилыми яйцами. Этой ночью Губа спал в кустах, отдельно от остальных членов команды, и обмочился прямо под себя в спальный мешок. Ему снились кошмары.
Уйдя вечером с ружьём проверять капканы, он уже знал, что будет делать дальше. В группе он чужой. Ну, что ж… тем хуже для них. Он больше не будет идти на поводу, словно марионетка в руках кукловода. Не считая Семёна, он оставался самым опытным в их поредевшей команде. Они ещё пожалеют, что начали брезговать его общест-вом: он и без них справится. Он будет находиться рядом, идти параллельно с ними, спать недалеко от них, но в контакты с ними не вступать, во всяком случае, до той поры, пока Семён не выведет их к границе купола. Они не будут даже подозревать о его незримом присутствии рядом с ними. Пусть считают, что он ушёл от них, обидев-шись на их к нему предвзятое отношение. А он-то уж точно не пропадёт: навыки выживания у него на порядок выше, чем у этого мальчишки с его смазливой девчонкой. Пусть попробуют обойтись без него и капканов: ружьё тоже находится при нём — а это уже минус одна огнестрельная единица для них, если произойдёт что-то из ряда вон выходящее — например, нападение.
Так он и поступил.
Вернувшись к костру, он, якобы в знак примирения положил у ног Люды тушку дикого зайца из капкана и вызвался дежурить этой ночью первым. Никто ничего не заподозрил. Зайца освежевали. Оставили на утро, чтобы, позавтракав, тут же выдвинуться в путь: как говорил Семён — бежать из этого чертова треугольника без оглядки!
Когда все уснули, фотограф, собрав необходимое и захватив патроны, покинул лагерь.
Отдаляясь и путая следы, он, тем не менее, знал их дальнейший разработанный маршрут, и был уверен, что не потеряет их след все оставшиеся дни. Он будет продвигаться сзади вслед за ними по их же собственным следам. Всё просто. Костёр разводить будет днём, подальше от них, чтобы не обнаруживать своего присутствия, а затем догонять их — благо с ними баба и идти быстро они не смогут.
Таковы были его планы.
Потом он уснул под утро и ему снились кошмары — от этого, собственно говоря, и обмочился. Проснулся от запаха в мокром мешке. Пока над костром сушилась одежда и вывернутый наизнанку мешок, он выпил сто грамм спирта. Завтракая, принялся вспоминать, что же ему такое приснилось, отчего он потерял контроль над мочевым пузырём. Такого раньше за ним не наблюдалось, разве что в раннем детстве. Что это было? Расплывчатые видения теснились в голове, но тут же, распадаясь, покидали мозговые клетки навсегда. Что-то эфемерное, похожее на стискивающие скобы капкана, сжимающие затылок. Даже сейчас, пытаясь вспомнить, он покрывался мурашками, дрожь пробирала всё тело. Какие-то образы чудовищных монстров, какие-то сгустки щупалец, проникающие в его сущность, и…этот голос. Губа вспомнил его, и едва не выронил кружку из рук. Голос казался знакомым, словно он его когда-то уже слышал. Надо полагать, этот голос разговаривал с ним во сне. Нужно вспомнить — о чём именно…
Голос в его сознании прошептал. Нет — прошелестел:
— Я сущность. Я есть ты. Я воссоздался из темноты космоса и, подобно птице-ястребу, вознёсся в твоём сознании. Задай вопрос. Я — это ты…поговори со мной. Задай вопрос, задай вопрос, задай вопрос…
Скулы свело судорогой, челюсти пришли в движение вопреки его хотению. Повинуясь голосу, Губа, с натугой разжимая зубы, процедил:
— Кто ты? — звук собственной речи не дошёл до его сознания, но со стороны он прозвучал как страдальческий шёпот.
— Я есть ты, — снова прозвучало в голове. Сознание выдало Губе на-гора информацию: голос был его собственным, но искажённый помехами. Электромагнитные волны пронизывали фразы, однако разобрать их было легко, как будто он сам их и произносил. По большому счёту, это напоминало диалог самим с собой, только в двух различных ипостасях раздвоения личности: один из говоривших находился вне внутреннего сознания — где-то, скорее всего, в ином измерении. Шизофрения в чистом её виде, если по-научному.
— Задай вопрос, — голос, казалось, впитался в сознание как вода в губку.
И он ему подчинился.
— Ты, это я? — губы шевелились сами собой, независимо от желания фотографа. Он ничего не чувствовал, толь-ко лежал у муравейника и в неге слушал внутри себя свой же диалог. Ближайшие насекомые уже начали путешествовать по руке.
— Я есть ты. Птица разума в полёте души твоей. Я ястреб. Идея твоего существования. Мы вместе во пло-ти.
— Как мне тебя называть?
— Называй меня ГРОССМЕЙСТЕР. Я есть ты, и я есть число «ZORTZI».
— Что это?
— Число «ВОСЕМЬ».
В сознание Губы тут же выплеснулось воспоминание о недавнем разговоре у костра, когда девчонка расска-зывала о своих похождениях в тринадцатом веке. Тогда она тоже упомянула это слово «zortzi», которое увидела вырезанным на одном из истуканов. Она сказала, что профессор говорил о некоем языке эускади (надо же — запомнил…). Язык давно утерян, и сейчас на планете едва ли найдётся пара-тройка лингвистов, способных расшифровать его.
Воспоминание исчезло, прерванное голосом:
— Теперь, ты и я — мы вместе. Я твоя сущность. Я — ястреб души твоей. Задай вопрос. Без вопроса, я не имею доступа к сущности твоей. Задай — задай — задай…
— Хо-ро-шо-о!!! — вскричал Губа (опять же мысленно), подтянув руку и схватившись за виски. По голове будто били молотом. Насекомые на руке бросились врассыпную за шиворот, начали отчаянно кусать всё тело.
— Ты и есть Хозяин Байкала, о котором мы все думали?
— Я ГРОССМЕЙСТЕР! Но и Он тоже. Задай вопрос.
— Если ты это я, то я теперь твоя сущность?
— Не ты моя, а я твоя. Мы вместе.
— И ты всё время отныне будешь со мной? Внутри меня?
— Только во снах. Когда ты будешь засыпать, я буду в тебе, как парящий ястреб души. Мы будем вместе. Задай вопрос.
— Что ты хочешь от меня?
— Задай правильный вопрос.
Видения начали менять очертания, и голос становился едва слышимым от помех.
— Что я должен делать? — поправился Губа.
— Слушать меня. Отныне мы вместе. Ты и я. Сущность и идея. Плоть и высший разум. Тело и эфир в пространстве. Теперь и ты — сущность. Мы вместе. Я вернусь. Ожидай меня.
…Помехи заглушили голос. Фотограф начал двигаться. Открылись глаза. Он шумно вздохнул, и тут же подскочил испуганный, ничего не понимая. Память наглухо заблокировала только что произошедший внутри себя диалог. Губа абсолютно не понял, как он оказался рукой в муравейнике. Насекомые, привлечённые запахом, облепили всё тело. Срывая по пути одежду, он бросился в выступающий залив озера, видневшийся за деревьями. Странно: вчера озера не было. Со всего размаху врезавшись в воду, он принялся кататься в прибрежном иле, вопя от укусов. Обжигающая боль полностью привела его в чувство. По истечении нескольких минут, он, опухший и покусанный, вернулся к своим вещам у костра. Что это было? Он что, терял сознание?
Голова гудела, словно в ней поработал сельскохозяйственный комбайн. Смутное чувство чего-то зловещего и нехорошего, произошедшего с ним, не давало покоя. Что-то жуткое и дотоле неведомое обволокло его со всех сторон. Воздух вокруг был пропитан страхом и неизвестностью. Сколько он пробыл в отключке? Возможно, более десяти минут, иначе бы муравьи его так не облепили. Хорошо, что он с собой прихватил из аптечки йод и какую-то мазь от аллергии. Обмазав, где смог дотянуться руками, принялся собирать вещи: к вечеру он нагонит остальных, идя по их следам. Остановятся они — остановится и он в полукилометре от их лагеря. Там и переночует. Но что-то ему подсказывало, что ночь для него во сне будет не совсем спокойной. Губа с испугом осознал, что боится заснуть.
Глава 13
— Да уж… — почесал затылок Семён. — Многовато он прихватил с собой, прежде чем совершил побег в стиле Золушки из замка. Смысл был ему от нас бежать?
— Ну, ты же видел, каким он постепенно становился в последнее время, — не то утвердительно, не то вопроси-тельно констатировал Саша.
— Он таким не стал, — ответила Люда. — Он таким был всегда. — Она сделала ударение на двух словах, разливая по кружкам дымящийся кофе. — Воспользовался случаем, сгинул. У меня из аптечки исчезли медикаменты, бинты, вата, мазь от аллергии.
Они сидели у костра, завтракая, готовясь к дневному переходу вдоль озера, вниз — на юг. Когда Губа не разбудил Сашу в два час ночи менять дежурство, парень сам проснулся и, отдежурив до шести утра, разбудил Семёна. Затем проснулась Люда. Обнаружили пропажу личных вещей фотографа, а так же кое-что из общей поклажи. Но настоящим эмоциональным ударом было отсутствие большого количества патронов. Семён ещё не пересчитывал остаток, однако, вывод сам по себе напрашивался неутешительный. Сразу сделали заключение: судя по всему, Губа покинул лагерь в районе полуночи, поэтому Семён и вспомнил Золушку — та тоже сбежала от принца в двенадцать ночи.
Вдоль берега шли до самого вечера, делая кратковременные привалы в тени нависающих над водой деревьев. Идти было довольно трудно, поскольку берег имел структуру известняковых пород, сухой глины и слежавшегося годами песка. В озере плескался омуль, ныряли нерпы, то тут, то там из воды показывались головы водяных змей, в притоках раздавалось забавное щёлканье бобровых челюстей, над головами парили птицы. Повсеместное кваканье лягушек приводило Люду в благостное умиротворение. Судя по шагомеру, к вечеру они прошли чуть более двенадцати километров — и это ещё хорошо, так как прибрежная зона постоянно пересекалась мелкими притоками, болотами, омутами. Вконец уставшие, наконец, остановились лишь тогда, когда в небе в тусклой появились первые звёзды. Люда плюхнулась на первое попавшееся поваленное дерево. Принялась раскладывать жалкую посуду — всё, что осталось в сумках. Саша поспешил развести костёр, а Семён занялся двумя утками, которых они дробью подстрелили по пути. Отсутствие капканов пока не ощущалось: живности было много, а что ждало их впереди — одному Богу известно. Или Хозяину Байкала. Кому как…
Поужинав одной уткой (вторую оставили на обед следующего дня), расположились у костра, готовясь к ночёвке. Чтобы экономить силы, приходилось дежурить всем: хотя бы по три часа мужчинам, и два часа Людмиле. Первой должна бодрствовать именно она — с одиннадцати до часу ночи; затем до четырёх Саша, и до семи Семён. Вось-мичасовой сон нужен был как воздух — без отдыха организма они далеко не продвинутся. Ещё какое-то время обсуждали схему строительства плота, затем уснули оба, кроме девушки. Люда сидела в ногах Саши с пистолетом наготове, прислушиваясь к любому шороху со стороны леса и озера. Прав Семён: на плоту будет быстрее и безопаснее. До обеда построят, и поплывут вдоль берега на юг. Теперь к угрозе Хозяина Байкала присоединилась опасность встречи с фотографом, по всей видимости — уже с безумцем.
Такие дела…
***
На Байкале вечер тянется долго, а ночь наступает очень быстро. Губу со всех сторон окружала глухая стена леса, лишь кое-где с проблесками водной глади, сверкающей под луной среди деревьев. Вначале он не мог понять, что его побеспокоило. Настроив восприятие на своё непосредственное окружение, Губа тут же уловил какое-то призрачное напряжение, окутавшее его словно коконом гусеницы. Воздух в пределе протянутой руки сгустился, стал похож на вязкую тягучую субстанцию, будто в кисель воткнули вилку — причём вилкой был он сам. В его глазах появилось отстранённое выражение, и они как будто обволокли поволокой: это была стадия, непосредственно предшествующая остекленевшему взгляду ходячих зомби.
Уловил движение. Кто-то или что-то пробиралось сквозь густой подлесок: во всяком случае так ему показа-лось.
— Задай вопрос…— прошелестело в голове, словно звук опавшей листвы. — Я ястреб души твоей. Я здесь. В тебе. Задай вопрос.
Как и в прошлый раз, челюсти пришли в движение сами собой, и из его гортани послышались собственные слова:
— Это ты, Гроссмейстер?
— Да. Я твоя сущность. Я ястреб в полёте твоей души. Мы вместе.
— Почему ты не пришёл ко мне во сне, как обещал?
— Только тебе дана возможность видеть мою сущность. Для остальных я невидим. Сейчас я в тебе, а то, что созерцаешь ты — одна из моих сущностей. Я многолик, но я бестелесный. Я — космическая материя, вселившаяся в твою плоть. Ты моя оболочка. Я ястреб души твоей. Задай вопрос.
— Зачем ты уничтожил бурятов и профессора, Гроссмейстер?
— Я играю. Они мне мешали. Задай вопрос.
— Зачем я тебе нужен?
— Ты моя оболочка. С помощью тебя мы избавимся от ещё одного участника игры. Задай вопрос.
— От кого? — он, казалось, даже не удивился, и впервые прислушался более усердно, вытирая рукавом глаза. Он был опустошён, парализован чужой волей, попавшей в его собственный разум. Кокон. Губа сейчас был вместилищем, неким «футляром» для инородной начинки, однако, подобрался, услышав слова о следующем «участнике игры».
— Выбери сам. У тебя есть возможность — я дарую её тебе. Кого ты хочешь убрать из команды?
— Девчонку! — с каким-то остервенением тут же выкрикнул фотограф в триумфе. Это был его шанс. — Только девку!
Его мозг отказывался понимать, что сейчас, именно в эту минуту он подписывает смертный приговор девушке, которую ненавидел даже больше чем Семёна. Она отказала ему в его потугах овладеть ею. Она оскорбляла и презрительно общалась с ним всё время, пока проходила экспедиция. Особист в Нижнеангарске ошибался на её счёт, что она отдастся Губе при его сексуальном порыве. Крепкая оказалась, стерва. Недоступная. Так пусть умрёт первой из их троицы…
Губа решился.
— Задай вопрос. Ты моя сущность. Я ястреб души твоей. — Голос по-прежнему вкрадчиво шелестел.
— Остальные двое умрут позже?
— Когда придёт время. Когда мне наскучит играть.
— Я согласен! — теперь Губа почти кричал от охватившего его азарта. — Эта стерва умрёт первой!
Видение над кустами постепенно начало расползаться, принимая очертания вязкого тумана. В голове послыша-лись статические помехи — голос растворился в пустоте.
– Задай вопрос, — уже издалека в самом себе услышал обладатель телесной оболочки.
— Что я должен делать? — Губа в отчаянии пытался удержать космический эфир в своём мозгу. Теперь ему даже было немного жаль, что Гроссмейстер покидает его. Страх прошёл в тот момент, когда Хозяин Байкала (или кто он там) предложил ему на выбор следующую жертву: в тот момент Губа понял, что они с Гроссмейстером заодно, и бояться его не следует. Но теперь эта эфемерная сущность покидала его.
— Что я должен делать? — вторично прокричал Губа, не понимая, кричит он сам, или это его собственный голос внутри сознания.
— Убить. Завтра. Пробраться ночью в лагерь. Задушить.
— А что будет со мной? — после короткого мига восторга, всё же спросил Губа. — Меня ты тоже, в конце концов, убьёшь, когда наиграешься?
— Ты будешь жить. Ты мне нужен. Я внутри тебя. Ты и я — мы вместе…
Голос постепенно удалялся. Внезапно оборвавшись на полуслове, исчез окончательно. Несколько минут фото-граф находился в состоянии транса, затем видения пропали, он глубоко вдохнул свежий ночной воздух, и с удив-лением осмотрелся вокруг себя.
«Я — Zortzi» — последнее, что он услышал внутри своей черепной коробки. «Я есть число восемь».
…И всё. Наступила тишина. Губа испытал тотальный страх перед неизвестностью. Кое-как поспав этой ночью, он уже на рассвете двинулся в путь, желая посмотреть издалека, что делается в лагере его недоброжелателей. Каково же было его удивление, когда вместо ещё спящих путешественников, он обнаружил опустевшую покинутую стоянку, видимо оставленную ещё вчера днём. Тут и там виднелись следы работы над плотом: подрубленные и сваленные остатки не слишком толстых брёвен, обрывки верёвок и потёки расплавленной на костре смолы. Если его противники соорудили плот, то теперь и передвигаться по воде они смогут в два, а то и в три раза быстрее, нежели он по суше. Бесчисленные притоки рек создавали вдоль берега озера какое-то подобие течения, и оно как раз было направлено в южную точку окончания озера — туда, куда и стремились оставшиеся в живых из его группы. Однако, что теперь делать ему самому? Если они отплыли вчера днём, то опередили его километров на тридцать, сорок. А такое расстояние он не преодолеет по суше и за два дня. Ситуация оказалась патовой, как сказал бы любой шахматист. Фотографа резануло болью в висках.
«Гроссмейстер…»
— Задай вопрос, — тут же услышал он внутренний голос, похожий на шелест осенней листвы.
— Мне нужно их догнать. Они построили плот. Двигаются впереди меня по воде, обгоняя почти на день.
Удивительно! Он не испугался голоса. Он смог его вызвать. Сам! Теперь его беседа с чужеродным Разумом внутри себя не представлялась такой кошмарной участью, наводившей ужас при первом диалоге, что пришлось даже обмочиться во сне. И ещё удивительнее — не пришлось дожидаться ночи, пока он заснёт, и к нему придут видения. Стоило ему вспомнить о Гроссмейстере, как голос возник в нём сам собою. Это что выходит? Он может вызывать инородный Разум и общаться с ним в любое время дня и ночи, лишь произнеся слово «Гроссмейстер», как некий код? Что-то вроде пароля или голосовой зашифрованной фразы? Получается, что не только он сам находится в зависимости от его нового Хозяина, но и тот зависим от его собственных желаний, стоит только позвать, как джина из лампы Аладдина — с той лишь разницей, что никакую лампу тереть не нужно.
— Гроссмейстер… — проверил он сам себя, надеясь, что не ошибся.
— Задай вопрос, — тут же откликнулся шелестящий вкрадчивый голос. — Я ястреб души твоей. Мы вместе.
— Как я их настигну?
Последовала секундная пауза, затем голос отчётливо произнёс в мозгу:
— Мы настигнем их вместе. Ты и я.
Помехи заглушили сознание, и сквозь статику Губа услышал:
— Я zortzi. Следуй за мной.
И подобно безвольному манекену Губа сделал шаг.
***
Они плыли на плоту второй день, на протяжении которого Семён беспрестанно продолжал размышлять о сле-дующей стадии их продвижения на юг. Мысли об этом не давали покоя, доводя почти до исступления. Весь вче-рашний день они плыли по озеру, преодолев почти сорок километров своего заново разработанного маршрута. Никто не попадался: ни рыбаков, ни охотников за пушниной, никого — эти места цивилизация обошла стороной из-за их дурной славы. Под его покровительством — если это можно было так назвать — теперь находилась де-вушка и его младший друг. Семён понимал, что отныне несёт ответственность за их безопасность, хотя каждый из них мог постоять за себя не хуже его самого. Однако теперь начальником развалившейся и потерпевшей крах экспедиции был он сам. После смерти Василия Михайловича только он отвечал за её конечный исход и их благополучное возвращение на Большую землю.
К вечеру они пристали к выступающему небольшому мысу. Весь берег порос камышом. Трудно было найти подходящее место, чтоб и полянка была удобной, и плот оставался в пределах видимости. На всём протяжении водного пути, их плавучее средство, изготовленное на скорую руку, оказалось на удивление устойчивым. Не протекало. Во время продвижения по водной глади, Саша сменял Семёна в браздах правления шестом, а Семён сменял его на весле, которое так кстати пригодилось. Люда в управлении плотом не принимала участия, занимаясь хозяйственными делами: свежевала подстреленных уток, штопала изношенную одежду; один раз даже попыталась по ходу движения порыбачить, и, о чудо! — поймала двух вполне жирных омулей. Еды пока хватало. Пристав к камышам, Саша тотчас занялся костром. Люда набирала в котелки воду и потрошила рыбу. Первый её улов за время экспедиции! Семён пошёл на разведку, обследуя территорию вокруг них: он хотел быть уверенным в безопасности ночёвки, да и Губа ему никак не давал покоя. Что могло быть у фотографа на уме с тех пор, как он пренебрёг их обществом, оставалось только гадать. Идёт ли он по их следу, или всё же избрал иной, собственный маршрут? Хорошо, что они соорудили плот и двигаются теперь значительно быстрее, но кто даст гарантию, что Губа не сможет появиться в поле их видимости в любую минуту? Мужик он дюжий, и такому как он было вполне под силу связать между собой три длинных бревна — вполне хватило бы место одному человеку с вещами. Семён всё время, по мере их продвижения, осматривал в окуляр бинокля водную гладь, оставляемую за собой, но преследования не заметил, что не мешало ему проверить место ещё раз.
В какую же игру играет этот неведомый Хозяин озера?
Ночь настала быстро, как и положено в данной климатической зоне. Звёзды засияли. В лагере наступила тишина.
***
Николай Губа смотрел на отблески костра, находясь всего в двухстах метрах от расположения лагерной ночёвки своих недругов. Прикрытый стеной вековых деревьев, он созерцал идиллическую картину спокойствия с затаён-ной завистью, злобой. Ничего. Скоро им предстоит почувствовать всю его силу и мощь, сдобренную настоящим, внеземным Разумом его теперь уже друга Гроссмейстера, поскольку, Гроссмейстер — он же и Хозяин Байкала — был теперь в нём, говорил внутри него. Руководил всеми мыслями.
…Ещё несколько минут назад фотограф находился за сорок километров от их лагеря, отделённый от путешественников гладью озера и непроходимым пологом леса. Но потом, следуя указаниям внутреннего голо-са, он закрыл глаза, глубоко вдохнул воздух, и… РАЗ! — провалился в пустоту. Его понесло сквозь пространство — его самого, или его сущность — не важно, главное, что это было мгновенно, безболезненно. Бац! — щелчок — и ты на месте. Придя несколько минут назад в себя и увидев, что находится совсем в иной местности, он не особенно удивился, предполагая подобный исход погони ещё заранее — тогда, когда голос внутри обещал помочь. Гроссмейстер обладал, надо полагать, поистине неограниченным запасом перемещения в любом пространстве — щёлкни только пальцем. Или что-то в этом роде.
— Где я? — Губа общался теперь со своим Хозяином почти на равных.
— Возле лагеря своих друзей. Задай вопрос. — Голос как всегда отдавал шелестом листвы и был едва различим сквозь пробивающиеся извне электромагнитные помехи.
— Как я преодолел это расстояние, ведь до них было едва ли не полсотни километров продвижения на плоту?
— Сорок один километр, четыреста восемь метров, двадцать два сантиметра до костра, если быть точным, — прошелестел голос. — Задай вопрос.
— Каким образом ты меня сюда перенёс? Телепортация?
— Я ястреб в душе твоей. Я взял тебя с собой. Задай правильный вопрос.
— Я должен убить эту сопливую деваху?
— Да. Если тебе это интересно.
— Ещё как! Что я должен делать?
— Мы вместе. Ты и я. Ты моя сущность. Я играю, и она лишняя теперь фигура. Я делаю следующий ход!
— А конкретнее! — не выдержал Губа столь возвышенной патетики.
— Дождись её дежурства под утро. Она будет дежурить последней.
— А-а, понял! — восхищённо улыбнулся сам себе будущий убийца. — Я её задушу.
— Ты — сущность. Ты ястреб, как и я.
Фотограф в предвкушении облизнул пересохшие от возбуждения губы. Сейчас он стоял и смотрел сковзь деревья на костёр. Повинуясь голосу, приблизился на пару десятков метров, стараясь не шуметь. Осторожно выбрал позицию для будущего нападения. Скорее всего, девка, сменив напарника, усядется на этом же месте, и когда тот, уставший снова заснёт, он, фотограф, начнёт действовать. Этому учил Гроссмейстер. Легко представить, в сколь приятном расположении духа он сейчас находился. Так и произошло. Спустя час или около того, юнец наклонился к подруге, осторожно её разбудив. Губа видел, как он перед этим клевал носом и не мог бороться с сонливой усталостью, накопившейся за последние дни. Фотограф терпеливо ждал. Он совершенно утратил всякое чувство времени, поглощённый лишь мыслями о неминуемой мести. Они о чём-то тихо переговорили, чтоб не разбудить друга, поцеловались. Подкинув веток в костёр, влюблённый ромео завернулся, наконец, в спальный мешок. Семён даже не пошевелился. Всё это Губа, затаив дыхание, наблюдал в двадцати метрах от освещённого огнём круга.
Люда меж тем протёрла глаза влажным полотенцем. Обошла по периметру лагерь и, ничего подозрительного не заметив, присела на то же место, вытащив пистолет, положив его на колени. Сашино ружьё лежало рядом с его спальным мешком. Вроде всё тихо, спокойно: через час начнёт едва заметно светать, а стало быть, спать друзьям можно ещё около двух часов. Она сварит кофе, они проснутся, и снова на плоту двинутся вниз — к оконечности Баргузинского треугольника, к границе купола, к цивилизации.
Так думала девушка, смотря задумчивым взглядом на искры костра, прислушиваясь к ночным лесным звукам. Скоро рассвет…
Глава 14
Прождав ещё минут двадцать и видя, что в лагере по-прежнему тихо, Губа начал действовать.
…Девушка не успела ничего осознать. Боль, как известно, это совсем другое измерение, где не действуют знако-мые человеку законы. Ей внезапно стало неизмеримо больно. Инстинктивно дёрнувшись, она вдруг почувствовала резкий, саднящий спазм в области шеи, лишивший её возможности вдохнуть всей грудью жи-вительный воздух или крикнуть в ужасном отчаянии. Губа ладонью зажал девушке рот, а потом другой рукой стиснул горло под самым подбородком, пережимая сонную артерию, перекрывая путь крови к головному мозгу. Так бывает, когда задыхаешься под водой. Но тут были жестокие руки. Люда отчаянно вырывалась. Пальцы Губы были настолько сильные, что он без труда давил ими грецкие орехи — что уж говорить о нежных позвонках какой-то девицы. Всё происходило в зловещей тишине: ни вздоха, ни малейшего треска веток. Минута дел — и готово. Слёзы проступили у неё на глазах. В голове, как это всегда бывает перед смертью, вдруг неуместно, за секунду пронеслись последние события её короткой жизни: экспедиция, тринадцатый век с Устиньей и старухой, возвращение, гибель дяди Васи и… Саша. Беззаветная, всепоглощающая любовь к этому чистому, доброму, почти ещё юноше. Ох, как она его любила! Как мечтала завести с ним детей — мальчика с девочкой. Как мечтали они вместе поселиться на берегу Чёрного моря в домике профессора…
Теперь всё. Конец. Вечность в царстве тьмы, готовая поглотить её навсегда.
«Молюсь за тебя, Сашенька. Прощай, любимый»!
Она задохнулась, дёрнулась последний раз. Протянула руку по направлению к любимому, будто прощаясь с ним. Тусклый, уже умирающий взгляд переместился к спальному мешку Саши, замер на нём, и уже в небытие губы её как бы прошептали: «Люблю тебя…».
Мольба была в этих красивых, любящих глазах. Несбывшиеся надежды. Оборвавшаяся счастливая жизнь и не свершившееся рождение ребёнка. Их с Сашей ребёнка. А ещё — любовь на краю пропасти, любовь в двух шагах от смерти. Взгляд послал последний поцелуй…
И девушка умерла.
Небо взирало на неё с тем же равнодушием, с каким сама Люда смотрела в него своими пустыми, мёртвыми гла-зами.
Последняя слеза скатилась к воротнику куртки, блеснула на миг, и застыла навсегда.
***
…Убийца дождался, когда тело девушки обмякнет, перестав биться в конвульсиях, после чего аккуратно и тихо уложил его на землю: не хрустнуло ни веточки. Осторожно оттащил труп к ближайшему дереву, подальше от спального мешка её друга: тот мог во сне, поворачиваясь, увидеть сквозь дрёму безвольное тело и тут же поднять тревогу в тот момент, когда он, Губа, ещё не успеет скрыться. Пока он оттаскивал мёртвое тело, голова девушки моталась из стороны в сторону, натыкаясь на сучки, норки мелких грызунов и торчащие из земли камни. Уложив труп девушки, бросив взгляд через плечо на костёр, Губа удостоверился, что всё произошло тихо, по плану, без сучка и задоринки: оба спящих друга не пошевелились — их глубокий сон после тяжёлого дня был убийце как нельзя кстати. Ему вдруг отчаянно захотелось сделать ещё что-нибудь. Подойдя бесшумно к спящим, он скинул с плеча ружьё, прицелился в Семёна… однако курок не спустил. Указаний от Гроссмейстера не было, да и рано пока. Пускай поживут. Немного. Пусть этот сукин сын, возомнивший себя главой экспедиции, сначала подведёт их к границе купола, а потом уж посмотрим…
Только тут фотограф обратил внимание на едва ощутимый вибрирующий воздух, словно в пространстве начали носиться волны электрических разрядов. Над берегом озера с земли поднималось необычайное свечение, похо-жее на сполохи северного сияния. Люминесценция, переливаясь цветами радуги, обволокла прибрежную территорию. Повинуясь внезапному необъяснимому порыву, оставив труп, убийца двинулся как сомнамбула к этому зовущему свету. Сполохи водяного сияния обволокли его тело подобно шёлковой паутине. Теряя контроль, а вместе с ним ощущение реальности, безумец, расставив руки, бросился в пелену светящегося тума-на.
…Там его и поглотила очередная червоточина, закружив в круговороте временного портала. Ружьё висело у него через плечо, десяток патронов находились в кармане, одет он был в куртку-ветровку и обут в армейские ботин-ки на шнуровке — с тем и отправился в неизвестность, покоряя пространство. Тело вместе с одеждой дематериализовалось, разложилось на нейтроны и в миллионную долю секунды испарилось, уносясь в бесконечность. Как физическая величина — Николай Губа, фотограф и убийца Люды — перестал существовать в этом мире. Вместе с ним в пустоту улетел внутренний голос Гроссмейстера. Ударная волна прошла над поляной, разметав костёр. Откуда-то сверху, из сереющего предрассветного неба, ломая ветки близстоящих деревьев, на пустой спальный мешок свалился закрученный огромный бивень мамонта, а чуть поодаль — древнее копьё с заострённым кремневым наконечником. Расшвыряв всё вокруг, смерч унёсся к берегу озера, закрутив узлом люминесцирующее сияние. Затем, издав хлопок, скрылся в глубине, образовав некое подобие мыльного пузыря. ХЛОП! — раздался оглушительный звук. Оба друга, ошеломлённые, вскочили на ноги, уставившись спросонья на бивень с копьём, упавшие, что называется, с небес. Первым их вопросом спросонья был: где Люда?
***
…Тело девушки нашли спустя несколько минут. Не имеет смысла описывать душевное состояние Саши — оно было подобно своей собственной смерти, граничащей с безумием. Не шевелясь, он пролежал возле трупа весь день до темноты. Уже солнце закатилось, быстро наступала байкальская ночь, от прогретой за день почвы шёл сухой пар, зажглись особенной величины и яркости звёзды, а он всё лежал. Лежал на её, опустевшем теперь спальном мешке, очевидно, пытаясь определить своё место во Вселенной: не то в аду, не то ещё на белом све-те…
Семён не мешал своему другу в его горе. Бесполезны были теперь слова утешения. Он и так понимал, что Сашу сейчас этим не проймёшь — да и зачем? Боль утраты, просто-таки катастрофическое чувство безысходности на-крыло его с головой, так же как и самого Сашу. Переутомлённый, взорвавшийся от ярости мозг генерировал мил-лионы решений — но всё было не то. Не готов он был к подобному трагическому исходу. Всё произошло настолько глупо и тривиально, что хотелось выть от бессилия. Выть, как голодный волк на взошедшую луну! Как он мог допустить такое? Как они вообще могли оставить дежурить Люду в одиночестве, зная, что Губа, полный мести, обретается где-то рядом с их лагерем? Да пусть они хоть трижды были не выспавшимися, пусть хоть замертво валились от усталости, пусть хоть падали от истощения — но, Люда!..
Она не должна была дежурить! Не должна, и точка! Семён был в не менее потерянном состоянии, как и его младший товарищ, но знал одно: это был Губа. Тут двух мнений быть не могло.
От боли, душевной и терзаемой, Саша ничего перед собой не видел, едва ли сейчас сознавая, где в данный мо-мент находится. Семён перетащил костёр ближе к дереву, укрыв одеялом друга. Саша плакал, плакал и Семён — скупо, незаметно. Он намеренно не заговаривал и не отвлекал бедного парня в течение дня. Да и что он мог сказать? Соболезнования здесь неуместны, поскольку трагедия коснулась обоих. Они потеряли единственного не защищённого от всех невзгод своего члена команды. Хрупкую, нежную, весёлую,любимую всеми, за исключением этого мерзкого маньяка, до которого, поклявшись себе, Семён теперь доберётся, чего бы это ему не стоило — хоть ценой собственной жизни. Отныне это будет его целью на все оставшиеся дни, отведённые ему Создателем. Если смерть бурятов и профессора были чисто природным явлением — не без помощи, конечно, Хозяина Байкала, — то смерть их подруги целиком лежала на этом свихнувшемся безумце, изверге, душителе, любителе капканов. Скупые слёзы не давали никакой жалости к убийце: он отомстит! Непременно. Попадись только тот ему в руки. Отважная девушка заслуживала сей акт возмездия.
Семён сквозь пелену слёз посмотрел на притихшего друга, свернувшегося калачиком рядом с телом убитой. Тихо вздохнул. Подкинул в костёр несколько веток. Есть не хотелось. Весь день он только и делал, что ходил обескураженный кругами вокруг поляны, тайком подсовывая миску с горячим бульоном ближе к Саше. Тот не шевелился и тихо плакал.
Следов отступления Семён не заметил. Было ощущение, что убийца провалился сквозь землю или внезапно улетел в небеса. Метрах в ста от поляны был обнаружен рюкзак, спальный мешок Губы, и кое-какие его личные вещи. Ни ружья, ни его самого…
Что произошло, после того, как он расправился с девушкой?
Семён не забыл, каким именно образом они с Сашей проснулись. Внезапный шквал вихря. Ударная волна, разметавшая их стоянку…
Это было чертовски похоже на симптомы появления червоточин, при которых они затем обязательно обнаружи-вали одинаковых мёртвых лётчиков. Но сколько он не лазил вокруг, ничего похожего не нашёл. Обескуражива-ло, что во время ударной волны, откуда-то с высоты над деревьями, к ним на поляну свалился огромный бивень мамонта, который всё ещё продолжает валяться в стороне от костра — Семён его пока не осматривал — не до того было. А в том, что это был, несомненно, бивень мамонта, он нисколько не сомневался. Толстый, просто гигантский, с характерным завитком окончания — таких наглядных признаков у современных слонов попросту не могло быть. Семён хорошо знал эпоху палеолита и конец неогена в целом, чтобы ошибаться. А ещё это копьё… Кремневый, грубо обтёсанный наконечник с явными признаками ещё неумелой первобытной руки человека. Что, как не орудие охоты неандертальцев на того же мамонта? Он тщательно осмотрел и то и другое, еле приподняв край бивня — настолько тот был тяжёл. Даже старшеклассник бы отличил характерные особенности данных «гостей», появившихся в современном мире ниоткуда. И то, и то, по мнению Семёна, датировалось никак не менее ста тысяч лет назад, ведь неандертальцы и мамонты как раз в тот промежуток времени и населяли нашу планету. Если это была не червоточина, то тогда, чёрт подери, что же это было на самом деле?
Теперь их двое… Ничто больше не держит их в этой трагической точке проклятого треугольника. Нужно будет — он потащит Сашу на спине, только бы поскорее покинуть это зловещее место. А к могиле девушки они ещё вернутся. Люду придётся закопать под деревом, установив на холмике самодельный небольшой крест — другого выхода попросту не было. При первой же возможности, более подготовленные и снаряжённые, в составе экспедиции уже на правительственном уровне, они вернутся с Сашей сюда. Перезахоронят тело любимой девушки в Нижнеангарске. Ещё есть родной город её детства — Ленинград…
***
…Вот уже два часа они шли по этой тропе, проложенной дикими козами, в кромешной темноте, порой вынужденные ждать очередной вспышки молнии, чтобы увидеть, куда сделать следующий шаг. Сквозь полог густой листвы обречённо хлестал мощный ливень. Фонарики не работали. По необъяснимым причинам у них внезапно сели аккумуляторы. Крутая звериная тропа превратилась в стремительный грязевой поток, закончиваясь отвесной скалой вулканической породы. В красновато-чёрном камне была вымыта когда-то водой естественная пещера, которая расширялась под землёй в природный амфитеатр, сверху перекрытый нагромождением гнилой листвы. Дождевая вода стекала сплошным потоком, образуя своеобразный водяной занавес, похожий на каскад водопада.
Сюда они и пробрались почти ползком, уставшие, голодные, мокрые, совершенно потерявшие силы.
Ранее, утром, они молчаливо похоронили Люду. Семён едва ли не силком потащил Сашу за собой, ни минуты не собираясь оставаться на месте; пришлось даже врезать в челюсть, чтоб его друг хоть ненадолго отключился. До-вольно долго Семён нёс его на себе, обвешанный оставшимися сумками, а когда Саша пришёл в себя, разразилась гроза, хлынул ливень. На счастье, Саша слушался, однако продолжал молчать весь день: движения его были апатичные, на рефлекторном уровне. Он шёл за Семёном, не видя, куда и зачем идёт. Бедняга полностью абстрагировался от внешнего мира. Ружьё висело через плечо, там же находился рюкзак, но он, похоже, не замечал груза у себя за спиной.
Они бежали!
Теперь, забравшись в пещеру, оба друга могли кратковременно передохнуть. Бивень мамонта и копьё они оставили нетронутыми у могилы, поклявшись над холмиком, что вернутся назад, заберут всё с собой, в том числе и тело Люды.
Саша не реагировал почти ни на что. Теперь ему требовалось время прийти в себя. Семён это прекрасно пони-мал. Собрав внутри пещеры кое-какой сухой валежник, он развёл небольшой костёр, раздел Сашу, разделся сам, повесил одежду сушиться так, чтобы она к утру была готова к их дальнейшему продвижению (к бегству).
Куда?
А это уже одному Богу известно. Или Хозяину Байкала. Не одно и то же, собственно говоря?
Семён сидел и смотрел на своего тихого друга. Его губы беспрестанно шевелились в немом разговоре с самим собой. По ним можно было прочесть одно лишь слово:
— Люда… Людочка моя.
Он плакал.
…А на другой стороне вулканической скалы, метрах в сорока от пещеры, в кустах, в середине концентрических кругов лежал четвёртый лётчик.
Мёртвый.
В той самой позе. В той самой одежде. С тем самым планшетом.
Но они его не видели…
***
Вспыхивающее пламя костра выделяло из темноты лица двух друзей, оставшихся от, некогда полноценной экспедиции. Хворост трещал под огнём, распадаясь на мелкие красные угольки, горевшие коротким фиолетовым пламенем, будто с примесью газовых испарений. Иногда уголёк выскакивал из костра, и Семён подталкивал его ботинком назад в огонь к жарким, пылающим веткам. Они сидели и смотрели на танец искр, поднимающихся к звёздному ночному небу. Млечный путь — родной и далёкий — нависал над Баргузинской зоной, словно не было в вышине никакого энергетического купола, не отпускавшего их от себя вот уже второй месяца. Ещё два дня, и пойдёт третий месяц их пребывания в треугольнике, подсчитал про себя Семён. Подтолкнул ботинком очередной, выскочивший из костра уголёк.
Прошло три дня, как они покинули ту первую свою пещеру, в которой на время скрылись от ливня на следующий день после убийства Люды. Все эти дни Семён едва ли не насильно тащил Сашу за собой или подталкивал впереди себя сквозь заросли таёжного леса. Следя за апатичным состоянием младшего друга, старался не отдаляться от берега, придерживаясь направления на юго-запад. Сколько им ещё продвигаться таким образом, Семён не имел понятия. Похоже, в пределах силового поля внутри сферы не действовали никакие физические законы, известные ему с детства, а если и действовали, то они были иными, не подвластными разуму.
Все эти три дня Саша был печален и молчалив. Тащил на себе рюкзак и спортивную сумку — всё, что осталось от их общей амуниции. Ни постельного белья, кроме спальных мешков, ни палатки, ни сменной одежды, ни оборудования, ни даже посуды, кроме общего котелка, мисок, ложек и двух кружек. Всё остальное они оставили в пещере. Предметы для выживания — москитные сетки, по одной горсти патронов для обоих ружей, остатки медикаментов и прочие мелочи, включая фонарик, спички и одну, оставшуюся на двоих ракетницу, они несли в сумках.
Они бежали!
Саша брёл за своим другом, не видя ничего перед собой, не проявляя интереса к окружающей действительно-сти. Казалось, он, подобно эмбриону, сжался калачиком внутри себя, не выпуская наружу эмоций. Все слёзы за три дня были выплаканы, остались только воспоминания.
Семён с болью в душе смотрел на друга, однако поделать ничего не мог. Поил его горячим бульоном, дежурил по ночам, едва прикорнув на рассвете. Разводил костёр и ухаживал, как мог, за некогда весёлым и бесшабашным пареньком — душой всей их когда-то копании. Сейчас из них никого нет в живых. Они с Сашей остались одни. Вдвоём из всей группы изыскателей, вышедших с весёлым оптимизмом два месяца назад из Нижнеангарска навстречу великим, как они думали, открытиям.
— Давай-ка спать, Санёк. С утра двинемся на юг, хотя, видит Бог, я понятия не имею, куда нам, к чёртовой мате-ри, идти. Со всей скорбью сообщаю тебе, друг мой, что мы окончательно и бесповоротно заблудились! — последнее слово Семён произнёс, едва ли не по буквам.
— Ты просто устал, Сёма. Дежуришь каждую ночь, а я дрыхну, как последний эгоист. Ложись спать, я уже прихожу постепенно в норму — я подежурю.
— Ты уверен?
— Конечно. Теперь у меня есть цель. Я не раскисну, не лишусь разума, не впаду в депрессию. Пока Губа жив и я его не прикончу — я буду жить. Понимаешь? ЖИТЬ!
— Я тоже. А прикончим мы его вместе. Dixi! — как выразился бы наш дорогой профессор.
— По латыни?
— Да. Это означает: «Я сказал»!
Обнявшись, они пожали друг другу руки.
— А посему, — подвёл итог Семён, — нам нужно любыми путями продолжать двигаться к этой чёртовой границе купола, где бы эта граница ни находилась.
— И донести до людей, в Нижнеангарске, во всей стране, какой Губа был убийца! — дополнил Саша, устремив печальный взгляд в огонь. — Спи, Сёма. Теперь нас ничто не остановит. Даже этот Хозяин Байкала, кем бы он ни был.
Спустя несколько минут Семён завернулся в спальный мешок, положив винтовку у изголовья. За эти дни он действительно не выспался. Саша тем временем смотрел на огонь, трезво уже размышляя: почему червоточина возвращала путешественников назад, и только здесь, на Байкале убивала?
А вот он, самый первый из всех них, отчего-то до сих пор жив…
Что это? Парадокс?
Или всё же…
Глава 15
Покидая пещеру, Семён ещё раз внимательно осмотрел местность.
Погода стояла ясная. Саша успел подстрелить двух небольших уток, взлетевших в камышах. Продвигаясь вперёд, весь день обсуждали незавидное положение, в котором оказались. Семён украдкой наблюдал за другом. Состояние того, похоже, нормализовалось .Теперь он будет жить хотя бы для того, чтобы донести до людей на Большой земле о Губе, лётчиках, червоточинах, и прочих событиях их уже почти погибшей экспедиции. А ещё он вернётся к могилке своей возлюбленной — уж ради этого точно стоит жить, Семён в этом не сомневался.
Саша присел на корточки. Задумчиво посмотрел на небольшой извилистый ручеёк, пересекавший поляну. Ночь только начиналась. Прибрежная тайга жила своей ночной жизнью. Семён вздохнул. В ручье что-то плеснуло и затихло. Нужно перевести мысли в другое направление. Что там говорил Василий Михайлович? Почему восемь?
Отчего именно эта цифра преследует их на всём протяжении экспедиции? Почему не шесть, не семь, не двена-дцать?
Двенадцать знаков Зодиака, двенадцать подвигов Геракла, двенадцать комнат с колоннами в египетском лаби-ринте, построенном двенадцатью владыками. Обычная дюжина тоже 12. Апостолов — двенадцать. Месяцев в году двенадцать. Полдень — двенадцать часов. У Ромула было двенадцать сыновей, и раз уж вспомнилось о нём, Ромул привёл в Рим двенадцать жрецов Пана. Что ещё? Двенадцать колен Израильских. Двенадцать рыцарей Круглого стола. Двенадцать цезарей первой династии…
Да мало ли в истории, географии или астрономии связано с этим числом? С этой цифрой. Но, отчего именно во-семь?
Впечатление, что эта мистическая цифра каким-то образом довлела над их экспедицией, не покидало Семёна все последние дни.
…И в этот момент у него в мозгу пронёсся луч электрического разряда. Тупой внезапный удар в голову, смявший сознание в хаотичное забытьё, буквально лишил его сил. Глаза зажмурились сами собой от вспыхнувшего внут-реннего ослепительного света, будто изнутри направили мощный военный прожектор. Мысли потоками хлынули прочь, освобождая место какому-то чужому автоматическому голосу, похожему на шелест прошлогодней листвы:
Ты ястреб души моей. Твои мысли летят словно птицы, открывая мне твоё сознание. Мы будем вместе — ты и я. Я сокол, ты ястреб, мы оба — птицы в зеркале отражений. Задай вопрос… задай вопрос… задай вопрос…
Последние слова, прозвучавшие внутри, были похожи на запрограммированное сообщение.
Семён от неожиданности подскочил на месте. Голова тут же закружилась, его затошнило, он тяжело рухнул в спальный мешок, отчего-то тут же обессилев. Электрический разряд, промчавшийся в мозгу, ушёл куда-то в конечности. Семён вдруг почувствовал частичное онемение пальцев — как рук, так и ног. Волоски на теле встали дыбом, по всему организму прокатилась волна статического напряжения. Ещё толком не осознав, что с ним произошло, он схватил ружьё. Уставился в темноту, пересиливая отчаянные позывы к обильной рвоте. Костёр горел неравномерным пламенем, и тени, пляшущие на деревьях, внушали ему близость чего-то неведомого, чужого, необъяснимого, жуткого.
Рядом что-то было.
Или кто-то.
Задай вопрос — повторил вкрадчиво голос где-то на задворках сознания, будто прошелестел метлой по опавшим листьям. Он был каким-то безликим, автоматическим, до омерзения неприятным. От растерянности и оторопи все нейронные клетки, казалось, уступили место внезапно вторгнувшемуся извне некоему импульсу, который настойчиво повторял:
Задай вопрос… задай вопрос…
— Ты… кто?
Ты ястреб души моей… — был автоматический ответ и вкрадчиво продолжил:
Ты и я. Мы вместе. Называй меня Гроссмейстером.
— Кем?
Гроссмейстером, — повторил голос. — Я внутри тебя. С помощью тебя я познаю ваш реальный мир. Я могу управлять тобой, твоим разумом и твоими действиями. Мы вместе — ты и я. Задай вопрос…
— Что за хрень! — взорвался с яростью Семён. — Кто ты, дьявол тебя возьми? Какой ястреб, какая душа, какой, мать твою, реальный мир? Где ты?
Впрочем, вопрос этот можно было не задавать. В сплошном ряду растущих деревьев Семён краем глаза едва различил колеблющуюся дымку, постепенно обретающую размытый силуэт, похожий на безликий манекен в витрине магазина. Дымчатое марево колыхалось вровень с кустарником. По дрожащему контуру проходила рябь как на водной глади потревоженного озера. Абстрактный силуэт подсвечивался изнутри тем же фиолетовым сиянием, что он видел, когда они с Сашей покидали место трагической гибели Люды. Дрожащая субстанция переливалась, то расширяясь, то сжимаясь, подобно мыльному пузырю.
Задай вопрос… — шелестело в голове.
Семён в отчаянии понял. Ещё минута, и этот чуждый голос завладеет всем его разумом. Он уже начинал чувство-вать, как внутри мозга расползаются чужеродные щупальца, захватывая участки его мыслительного процесса — скоро он не сможет отдавать команды самому себе — его мозг превратится в нейтральное, бесполезное серое вещество. Сделав усилие, Семён, наконец, задал тот вопрос, который всплыл у него секундой раньше, будто вспышка мгновенного озарения:
— Постой-постой! Так ты… Ты и есть Хозяин Байкала??? — он отчеканил последние слова почти по буквам. — Тот самый, кто ведёт с нами свою мерзкую игру, истребляя все ненужные для себя фигуры? Ты — Хозяин озера?
Так вы меня называете. Да. Мы с тобой теперь вместе. Ты и я. Ты ястреб души моей. С помощью тебя и твоих ощущений я познаю ваш мир. У меня нет плоти, я не могу находиться в вашей атмосфере, и ты будешь моими глазами, ушами, руками и повиновением. Мой разум будет твоим разумом. Остальные мне были не нужны, и я избавился от них. Ты ястреб души моей. Мы будем вместе. Задай вопрос…
— А вот хрен тебе, сволочь! — оборвал Семён на полуслове. — Иди к такой-то матери! Уж Сашу-то я не отдам, гнида паршивая! Думаешь, если ты всесильный, то всё можешь позволить? Говоришь, не можешь долго находиться в нашем воздухе? Как и те жгуты кислотные, как и «одеяла» с глазами? Твои подручные, да? А вот этого не хочешь, тварь дрожащая? — и выстрелил в пустоту темноты: БА-ААХ!
Его трясло от ярости. Он кричал в ночь срывающимся, на грани истерики, голосом.
«Если здесь действуют хоть какие-то законы небесной механики, то от выстрела эта призрачная дымка должна рассеяться».
Так и случилось. Не успело стихнуть эхо громового раската, как силуэт фиолетовой дымки заколыхался и начал растворяться в темноте, образуя пустую, вырванную из пространства дыру. Будто из призрака вырезали правиль-ную окружность, обведённую циркулем: сквозь неё Семён смог разглядеть отдельные фрагменты свисающих ветвей деревьев. И что удивительно, видел он их вполне отчётливо — намного яснее, чем сам силуэт.
Хоть какой-то оптический закон природы, но всё- же существует, подумал он.
Марево расползалось по верхушкам кустов, растворяясь в темноте, а вместе с силуэтом пропал и голос внутри. Ещё бы несколько секунд, и этот омерзительный голос овладел бы им полностью. Телепатически установив связь с его угасавшим сознанием, взял бы под контроль его разум, начиная от мозга, и кончая действиями рук, ног — уже непроизвольно, без его участия.
Наконец-то Семён увидел злого гения, преследующего их с первого дня похода! Пропал силуэт, пропал и голос.
…А утром появился Николай Губа. Фотограф.
***
Пошёл третий месяц их пребывания в Баргузинской зоне отчуждения. Вертолёты над головами больше не появлялись, а если и вели уже довольно вялые поиски, то где-то в других, отдалённых квадратах треугольника. Возможно, они вновь вернутся на облёт данной местности, но кто из спасателей может предполагать, что два оставшихся в живых члена экспедиции находятся именно в этой точке маршрута? — если и сами путешественники понятия не имели, где находятся. Сюда надо также добавить способность магнитного купола не показывать внешнему миру свою внутренность, а значит, и их самих.
После завтрака они двигались в южном направлении, держась берега озера по правую руку. Их провожали нер-пы с криками вспархивающих тут и там птиц. Куда они шли? — и сами не знали. Два раза делали привал. К вечеру добрались до огромной пихты, которую наметили издали. Разводя огонь, Семён постоянно к чему-то прислушивался, то и дело, бросая взгляды на потревоженных птиц, взлетающих с веток. Там находилось болото. Лягушки прервали свой вечерний концерт, заменив любовные «мелодии» на тревожные звуки опасности. Он выпрямился.
— Что там? — спросил Саша. — Рысь?
— Похоже, крупнее.
— Крупнее? — глаза у Саши округлились. Лицо застыло не столько в страхе, сколько в удивлении. — Медведь?
— Судя по поведению птиц, явно что-то большое. А может, просто опасное.
— Что может быть опаснее медведя?
— Наивный ты, — прошептал Семён. — Опаснее медведя может быть… человек.
— Опять Гроссмейстер?
— Человек, Саша. Че-ло-век. Во плоти, из крови, мяса, мышц, костей. Осязаемый организм природы, а не парящий сгусток тумана в образе силуэта. Настоящий. Живой…
Договорить он не успел.
Из-за кустов послышался хруст ломаемых веток, рык, какая-то возня и хлюпающие звуки болотной трясины. Ут-робное урчание усиливалось эффектом эха. Рык перерос в рёв. Затем последовала краткая пауза, и тут же — звук волочащегося тела. Обоим друзьям из-за деревьев ничего не было видно; они стояли ошеломлённые, дрожа и сжимая винтовки, готовые выстрелить при малейшем движении веток.
…А потом они услышали полный боли душераздирающий крик. Человеческий крик. Так могла кричать только раздираемая на части жертва. Не помня себя от накатившего страха, оба друга решительно кинулись в гущу кустов.
И увидели…
***
Червоточина, подобно мощному насосу, выплюнула из себя куски гиперпространства, всосала местный воздух вместе с листвой, свернулась в атмосфере и растворилась в пространстве. Губа остался с медведем один на один. Огромный бурый самец поднялся на задние лапы. Передние развёл в стороны, обнажил когти, разинув страшную пасть, с грозным рычанием навис над человеком. До ружья дотянуться не было возможности, поэтому Губа рефлекторно съёжился и что есть мочи заорал. Такой бесславный и, в общем-то, бесполезный конец. Ещё минуту назад он чувствовал себя равносильным Богу вместе с Гроссмейстером, а тут он вдруг почувствовал холодное дыхание смерти.
— Гроссмейстер! Где ты?
Этот предсмертный крик, разбавленный рычанием дикого зверя, услышали друзья, находясь за деревьями. Вре-мени на раздумья не было. У них две винтовки и эффект внезапности, а по ту сторону зарослей погибает человек. Кто он? Разобраться можно будет позже: главное, что человек!
Фотограф уже валялся в луже крови с одной оторванной ногой, в то время как ненасытный и голодный зверь тре-пал и разрывал на куски ещё живое тело. Услышав выстрелы, огромная мохнатая машина смерти обернулась на звук. Застыла с разинутой пастью, с которой струйками стекала кровавая пена. Губа уже не кричал, не стонал: он хрипел, испуская последние предсмертные вздохи. Раскрытый рот выплёвывал на воротник куртки взбухающие красные пузыри, всё лицо и часть макушки были разодраны. Позвоночник во многих местах был переломлен. Он держался благодаря узлам мышц, да нескольким уцелевшим суставам — остальное представляло сплошное месиво крови, мяса, жил, и разодранной одежды.
Губа был уже не жилец.
Выскочив из зарослей, оба друга, почти не целясь, саданули две пули из обеих винтовок. Пока медведь поворачивался для нападения, успели перезарядиться и выстрелить ещё по разу. Сделав два шага навстречу, могучая туша зверя упала. Издав последний предсмертный рык, растянулась на влажной почве во весь огромный рост. Алчность крови его погубила: людоед так и не успел, как следует насытиться человеческим мясом. Всё произошло настолько быстро, что ни Саша, ни Семён не успели в первый миг узнать жертву трагического нападения. Только спустя несколько секунд, когда зверь окончательно затих в агонии, они осторожно приблизились к развороченной кровавой земле, на которой осталось то, что только что было живым человеком. Тут же валялся фотоаппарат с армейскими ботинками. Видать, медведь трепал и тягал тело взад и вперёд, разрывая его на части. В ботинках торчали огрызки переломанных лодыжек, а одна рука, отделённая, вырванная из ключицы, висела в кустах, густо смазывая их сочившейся кровью. Голова была искромсана. Из одинокой глазницы свисал выкатившийся глаз — уже остекленевший. Остальное месиво просто не поддавалось описанию. Если бы не ружьё, фотоаппарат и ботинки, никто б не узнал в этом развороченном теле их бывшего фотографа, их коллегу по экспедиции. Конец был ужасен.
Первыми словами Саши была фраза, произнесённая с некоей долей разочарования.
— Эх… повезло подлецу!
Семён вздохнул. Понимающе кивнул. Он и сам испытывал похожее чувство, попади фотограф к нему в руки. Однако не суждено им было исполнить свою клятву, данную после убийства девушки. Природа сама постаралась за них, вынеся убийце справедливый приговор. Такой ужасной смерти не пожелаешь и врагу в честном бою. Губа заслужил подобную смерть: бесславную, нелепую, предначертанную судьбой. Она вмешалась, избавила Сашу и Семёна от возможности отомстить. Кто знает, как бы им потом жилось с таким грузом на сердце, если бы они собственноручно казнили человека — пусть и подлеца в широком смысле этого слова. Поэтому друзья подобрали ружьё с фотоаппаратом. Останки предоставили на усмотрение самой Природе: хоронить его они были не намерены. Удивляло другое. Почему за своего подопечного не вступился Хозяин Байкала? Семён ведь прекрасно слышал предсмертный крик фотографа, когда тот звал Гроссмейстера — в отчаянии, в боли, в безнадёжности. Выходит, что этот же Гроссмейстер посещал в своём астральном образе и сознание Губы? Не он ли надоумил маньяка задушить девушку, а потом, возможно, убить их самих? Раз Гроссмейстер посещал Губу, то почему не защитил его от столь мучительной смерти?
Вопросы были — ответов, увы, не находилось. Во всяком случае, теперь можно было хоть на короткое время расслабиться. Маньяк мёртв — одной головной болью стало меньше — и на том спасибо судьбе. Однако нелепость смерти фотографа не исключает остальные опасности. Саша, похоже, уловил его мысли и, подвесив ружьё Губы на ветку, отдал фотоаппарат Семёну.
— Где бы не находился Губа эти трое суток, но судя по всему, успел отщелкать три кадра. И теперь вопрос: кого или что он фотографировал? Есть варианты?
Саша пожал плечами:
— Доберёмся до Усть-Баргузина, там проявим. Может он, от нечего делать, белок каких-нибудь снимал. Или кабанчиков диких…
— Нет, — усомнился Семён, принимаясь с ножом за переднюю лапу медведя. Как отделять суставы, его учил ещё профессор. — На кой чёрт ему белки? Тут что-то другое, Санёк. Не стал бы он тратить драгоценные кадры на всякую чепуху — их и так почти не осталось. Кто-то или что-то привлекло его внимание, вот только что именно?
Покидая болото, они ни разу не обернулись на то, что осталось от фотографа. Рыси и трупоеды вскоре сделают своё дело. Через пару суток болото поглотит в себя лишь два обглоданных скелета: один огромный, без передней лапы, другой — вообще не скелет, а мелкие разбросанные позвонки, разве что с человеческим черепом. Достойная могила для подлеца и убийцы.
Однако этому не суждено было случиться. Как только они углубились в ряды деревьев, из нутра трясины поднялся мохнатый столб величиною с заводскую трубу. Покачался, согнулся, обхватил тушу зверя миногоподобной пастью с мелкими зубами-присосками, и тут же утащил в пузырящуюся жижу. Болото подёрнулось волнообразной рябью, потом успокоилось. Гигантизм в аномальной зоне треугольника продолжал существовать. Останки фотографа так и остались лежать на поверхности, уже облепленные зелёными мухами, но друзья этого не заметили. Они подходили к оставленному костру.
…Их ждал обильный ужин из запечённой медвежьей лапы.
***
Когда покидали место стоянки, не сделав ещё и пары сотен шагов, внезапно наткнулись на лежащего в знакомой позе лётчика. Очередной лейтенант ВВС был всё тем же Виктором с довоенной фотографии. Всё тем же, кого встречали в своих перемещениях Саша, Люда и Василий Михайлович. А возможно, Губа — где бы он ни побывал за свои три дня отсутствия в этом мире. Лётчик лежал всё в той же позе, с тем же планшетом и в той же лётной форме.
— Не подходи к нему! — крикнул Семён. — Даже останавливаться не будем! Только сфотографируем издалека и двинем дальше. Не по нутру мне его присутствие.
Саша и сам не хотел приближаться ближе: уж больно часто он стал замечать, как при появлении мёртвого лётчика, обязательно погибает очередной член экспедиции.
— Фотографии дадут нам возможность открыть миру глаза на существование иных пространств, а так же обеспе-чит нам финансирование новой экспедиции.
— Чтобы вернуться на место гибели дяди Васи и Людочки, — добавил Саша.
— Да. И бурятов тоже, — закончил за него Семён. — Я сделал два снимка лётчика с разных ракурсов.
— Я видел, — иронично улыбнулся Саша. — Смотрел издалека, ты ведь не подпустил ближе.
Оба вздохнули. Молчаливая пауза, витая над пламенем костра, обволокла своим вакуумом стоянку путешественников. С мяса в огонь стекали капли растопленного жира. Ночь опускалась тихая и безмолвная. Где-то плескалась рыба, где-то над речкой слышался резкий посвист скопы, а ещё ближе, у самых ног, в расщелине упавшего от грозы дерева, стрекотал сверчок. Они наловили несколько омулей, чтобы было чем утолить голод на следующий день. Остальную рыбу развесили над костром коптиться, а внутренности выкинули на радость насекомым и мелким хищникам. Впрочем, Семён смотрел сейчас не на них. Завинтив крышку термоса, он расположился на спальном мешке, вглядываясь в темнеющее небо, где в безмолвном пикирующем полёте стремительно скользили летучие мыши. Это была их последняя спокойная и безмятежная ночь, проведённая вдвоём в лесу у реки на Байкале. Оба вскоре уснули.
***
… А утром Семён исчез.
Едва ли стоит подробно описывать состояние Саши, когда это случилось. Всё произошло буквально на глазах. Смятение, оторопь, ужас и обречённость безысходности…
Воздух в двух шагах внезапно приобрёл состояние плотности. До берега было рукой подать. Семён, снимая рюк-зак, собирался ступить ногами в склизкую глину, как неожиданно вскрикнул, оттолкнув друга назад. Потеряв рав-новесие, Саша по инерции отлетел на несколько шагов. Со всего маху плюхнулся спиной в мокрый илистый ли-шайник, обрызгав себя. Спас рюкзак, а то бы спина у него болела ещё несколько дней. Затем события начали развиваться с молниеносной быстротой.
«Кротовая нора» поглотила Семёна без остатка. На прощание, червоточина выкинула из себя панцирь трилобита, похожий на костяной корпус реликтовой черепахи. А рядом с ним огромную кость доисторического ящера — изрыгнула в небо остатки почвы, плюнула грязью и была такова. Вихрь утих, воздух очистился. На ветку соседнего дерева спикировала лесная таёжная сова, выпуклыми глазами осматривая место разыгравшейся трагедии. Поднявшись на колени, Саша переводил взгляд с птицы к исчезнувшим кругам, потом на панцирь трилобита, циклопических размеров кость, и обратно. Молниеносность произошедшего начисто выбила его из колеи, но цепочка логической связи с исчезновением Семёна, начала постепенно выстраиваться в мозгу. Семён предвидел. Он как бы предчувствовал, что «кротовая нора» после Губы заберёт именно его и, судя по его действиям, он знал, что это должно произойти вот-вот.
Но молчал. Молчал, чтобы, не дай Бог, пошатнуть Сашино, восстановившееся с таким трудом душевное равнове-сие. От этих мыслей у последнего героя экспедиции навернулись слёзы. Семён чувствовал. Недаром он вчера весь вечер проверял карманы в куртке — всё ли в них присутствует необходимое. Пересчитал патроны. Разделил поровну. Выходит, теперь их у него ровно десять штук. Засыпая вчера и проснувшись сегодня утром, бесстрашный изыскатель был готов к полёту в пространстве. Отчего и стоял, покорно опустив руки, смотря последний раз на друга глазами полными боли.
— Как же это… Сёма? — выкрикнул Саша в бессилии.
Теперь он один. Кругом бескрайняя байкальская тайга. Впереди река, вокруг неё аномальная зона Баргузинского треугольника. Рядом где-то незримо присутствует Хозяин Байкала, уготовивший ему некую особую миссию в своей игре…
А он, Саша, один на всю тайгу. Последний уцелевший и оставшийся в живых в этом мире. Один на один с Гросс-мейстером. С Хозяином озера.
Глава 16
Четыре дня он бродил по тайге, спал в мешке, удил рыбу, стрелял в уток — и всё один. Ночами мерещились при-зраки, не высыпался, отваживаясь вздремнуть в кустах при ярко светящем солнце. Патроны берёг, хоть Семён и оставил ему большую часть: рыбы было много, и на случай встречи с очередным медведем он держал своё ру-жьё подле себя. Прежде всего, Саша не хотел покидать территорию у брода реки, наивно полагая, что червоточина вернёт друга назад. Погода стояла на удивление тёплая, тихая, будто и не было никаких локальных перемещений пространств. Саша разводил костёр, дремал, охотился днём, а ночью, дрожа от страха, лёжа в мешке, сжимал винтовку. Однажды ночью, надо полагать, на второй день исчезновения его друга, Саше вдруг показалось, что он слышит внутри себя настойчивый голос, называющий его «ястребом души моей», требующий задавать какие-то вопросы. Паренёк помнил о рассказе Семёна и его выстрелах по ночным кустам, когда, по его словам, там колыхался дымчатый силуэт фантомного призрака. Неужели теперь Гроссмейстер посетил и его, Сашу? Голос затем пропал, но он не сомкнул глаз, ни той ночью, ни две последующие.
Днём он снова видел пролетавший вдалеке вертолёт, стрелял из ружья, только зря растратил два патрона: винтовая машина, заложив вираж, пролетела в сотне метров от него и, поскольку Саша всё ещё находился под куполом — его попросту не увидели. Была ли это по-прежнему спасательная команда, или же вертолёт был почтовым, Саша так и не узнал. Прошло два с половиной месяца, как на Большой земле с ними потеряли связь, и Саша справедливо полагал, что поиски их постепенно свелись к нулю. Байкальская тайга не может бесконечно держать в себе тайну исчезновения: если в течение месяца-двух их не обнаружили, значит «дело дрянь». Их уже нет в живых.
Костёр потрескивал. Саша печально смотрел в огонь. Голос после той ночи не возвращался, но молодой путешественник был наготове, ожидая любого подвоха каждую минуту, проведённую в темноте. Днём было легче. Днём было не так страшно. А вот ночь — чужая, жуткая, безысходная, неподвластная его контролю — была страшна.
Очередной раз, поднявшись, бросив несколько веток в костёр, он начал залезать в мешок, как внезапно прислу-шался. В следующий момент волосы на его голове встали дыбом, воздух завибрировал, а тело превратилось в дребезжащий камертон. В глазах потемнело. Мир вокруг стал вращаться подобно детскому калейдоскопу с разноцветной мозаикой. Восемь концентрических кругов один за другим опустились последовательно на него из пустоты. Пространство в радиусе двадцати метров «раскрылось», и к нему, едва ли не в объятия вывалился…
Семён. Собственной персоной. На редкость здоровым.
Тут же свалилось ниоткуда и ружьё, а вместе с ним какой-то сгусток неведомой субстанции, похожей на домаш-ний кисель, который сейчас же пропитался в землю, исчезнув бесследно. Байкальская почва приняла его в себя, поглотила без остатка. Подобно тому, как совсем недавно Николай Губа вынырнул из тоннеля червоточины пе-ред носом разъярённого медведя, теперь и Семён чуть не свалился в руки Саши, крича от радости:
— Сашка! Чёрт окаянный. Жи-во-ой!
Оба, кувыркнувшись по земле, схватили друг друга за плечи. Принялись терзать одежду, обнимаясь, чуть не ду-ша себя в порыве радости. Саша что-то кричал, Семён тискал его, прижимал, вертел в разные стороны, и оба смеялись от счастья. Выбросив в пространство очередного «пассажира», круги в обратной последовательности сложились друг в друга, всосались в тоннель и, свернувшись подобно восьмёрке Мёбиуса, исчезли вместе с «кротовой норой» в ином измерении. Со стороны это выглядело как некий символ Уробороса — змеи, пожирающей свой хвост — символ бесконечности: так бы это определил Василий Михайлович, окажись он сейчас рядом с друзьями.
— Сёма… — причитал Саша, давясь от слёз. — Сёма! Как же это? — и сам не замечал, что в точности повторяет те же слова, какие выкрикивал накануне его переброски в чужие дали Антимира. — Сёма! Живой!
Друзья встретились. Они так и не заметили перемены в окружающем воздухе.
…А между тем тело шестого лётчика исчезло бесследно.
***
После Сашиного рассказа о своих блужданиях по тайге и голосе Гроссмейстера внутри себя, сделав вывод, что Гроссмейстер оставил Сашу в покое, Семён приступил уже к своему собственному рассказу о его приключениях в антимире триасового периода. О том, как он очнулся прислоненный к огромному реликтовому дереву гинкго, как под ногами ползали гигантские сухопутные скорпионы — собратья морских аномалокарисов. Об укусе артроплеврой и парящих, словно вертолёты меганеврах. О своём собственном парении над телом-коконом. О том, как пришёл в себя в «живой» комнате с пульсирующими стенами. Рассказал о теории панспермии, и при этом, немного отвлекшись, прочитал целую лекцию о возникновении жизни на Земле не внутри неё, а попавшей на планету извне — из космоса. Саша внимал каждому слову своего друга, то охая, то воздевая кверху руки в порыве чувств, и слушал, слушал, слушал. Когда дошла очередь до лётчика, Семён задумчиво подвёл итог:
— Особо удивляться тут нечему. Я создал теорию, разумеется, в своей личной интерпретации, согласно которой электромагнитные поля способны оказывать влияние на Время так же, как это делает гравитационное поле чёрной дыры. И попадая в это поле, червоточина переносит в пространствах «нашего» Виктора, что называется, куда душе угодно. Тут изначально всё не так просто, Сашок. Представь себе, что после Большого взрыва Вселенная произошла из единой точки, так называемой точки сингулярности — впрочем, Василий Михайлович как-то уже упоминал об этом, когда был жив. Помнишь?
Саша кивнул, не решаясь перебить собеседника. Ох! Как же он за ним соскучился! — слов не передать.
— Вселенная стала распространяться во всех направлениях, — улыбнулся Семён, наблюдая за восхищённой реакцией друга. — Я думаю, что Вселенная продолжает расширяться и сегодня, однако последние расчёты и наблюдения профессора позволили предположить, что скорость расширения Вселенной растёт значительно быстрее, чем ей предписывает наша теория. Она как бы распирается некоей силой изнутри, о природе которой нам почти ничего не известно. В учёном мире эту силу называют чёрной материей. Эта странная сила противостоит гравитационному притяжению и тем самым позволяет Вселенной расширяться. Но это в глобальных масштабах, на уровне бескрайнего космоса. Я к чему веду? Что же касается наших «кротовых нор» или попросту червоточин, то они и есть те самые колодцы чёрной материи, и как я думаю, принадлежат временным порталам, открывая в них «двери» в различные потусторонние измерения. Тебе пока всё ясно?
Глядя на Сашино серьёзное лицо, Семён невольно расхохотался — настолько, насколько позволяла безмерная радость их встречи.
— Ну и «морда» у тебя, Шарапов! Помнишь, в фильме? Не переживай. Я и сам путаюсь в своих предположениях.
Затем, уже более печально добавил:
— Вот был бы твой дядя Вася жив, он бы нам сразу всё разложил по полочкам.
Семён ещё долго рассказывал о чёрных дырах, червоточинах и своих предположениях относительно шестого лётчика. Путешествие в иное измерение он совершил. Оставалась последняя точка в его эпопее на Байкале. Последний незаконченный ход в игре, которую вёл Гроссмейстер.
Буряты, Василий Михайлович, Люда, Губа…
Все побывали «там», косвенно прикоснувшись к тайне иных миров мироздания. Не побывали только буряты, но и они погибли, как нежелательные свидетели. Хозяин озера не даст ему шанса, как не дал и всем остальным.
Теперь настала его очередь.
Последнего.
***
…А потом это случилось.
Семён как в воду глядел, предчувствуя неизбежное.
Они уже позавтракали и, выйдя в дорогу, преодолели первый намеченный отрезок пути, как вдруг Саша оцепе-нел на месте, будто в ступоре, не имея возможности пошевелиться. Ни на что не похожий силовой импульс электромагнитного поля буквально парализовал его конечности. Открыв рот в крике, он сумел лишь выдавить из себя слабый хрип:
— Сё-ма-а! Сза-ди. О-бер-ни-ись…
Глаза Саши вылезли из орбит, а желудок завязался в узел от ужаса.
Семёна тоже сковала неведомая сила гравитации. Не в силах повернуть голову, он вопросительно уставился на друга.
«Что за…хрень…».
Грудную клетку сдавило тисками; волоски по телу встали дыбом, скулы свело, а в мозгу прямым болезненным лучом пронёсся электрический разряд сильнейшей мощности. Безжалостная сила швырнула его к дереву. Затрещали кости. Саша продолжал стоять, не в силах шевельнуться, и только его открытый рот в безмолвном крике говорил о том, что организм ещё как-то продолжает функционировать.
…Над Семёном парила шаровая молния.
Он ещё не видел её, зато видел Саша. Ударившись со всего размаха о дерево, Семён начал безвольно сползать как мешок с песком, но остановился, проткнутый насквозь острым суком торчавшей ветки. Кровь хлынула сквозь куртку, потекла неровными ручейками там, где находилось солнечное сплетение. Светящийся шар раздулся в размерах. Изрыгнул крошечные протуберанцы расплавленной плазмы, будто был уменьшительной копией Солнца, издал треск, выплеснул в пространство искры, и стремительным броском оказался на уровне глаз Семёна. Теперь и он затухающим взглядом увидел плазменный сгусток. Тот поколебался в воздухе. С молниеносной быстротой, подобно скорости звука, взмыл ввысь, выдирая тело Семёна из зарослей веток. Вторая силовая волна швырнула истекающего кровью путешественника на следующее дерево, затем ещё на одно, и ещё, и ещё…
Тело Семёна швыряло от дерева к дереву, будто невидимая рука играла им в некий пинг-понг, где Семён был в качестве теннисного мячика. Каждый раз, со всего размаха врезавшись в торчащие сучья веток, бесформенный комок плоти протыкался в разных местах, превращая грудь, плечи, живот и пах в кровавое месиво, выдирая и разбрасывая по сторонам куски мышц, сухожилий. Ударная волна ещё раз подбросила то, что осталось от Семё-на, швырнула на искалеченную спину, и какое-то расстояние проволокла его по земле. Кровь хлестала из разорванных ран. Последнее, что он ощутил в этой жизни, была сладковатая сырость травы под его искалеченным телом. Голова, вывернутая в неправильном положении относительно позвоночника, была обращена только в одну сторону — по направлению к Саше. Угасающие глаза последний в жизни блеснули, ощупали силуэт до боли любимого друга и, напоследок вспыхнув трагической печалью, будто проговорили: «Прости, Санёк. Не вывел я тебя из зоны. Видишь, как оно получилось?»…
И погасли.
Пробегавший мимо муравей застыл на месте. Уставился на остекленевшие зрачки. Затем, видимо, набравшись храбрости, подполз к необычному объекту, ощупал усиками и, не найдя ничего интересного, проследовал даль-ше по своим муравьиным делам.
Семён умер.
Его истерзанное, пробитое ветками тело упокоилось на байкальской земле, пополнив ряды безвестных путешественников — героев изыскателей неведомого. Шаровая молния исчезла так же внезапно. Лес успокоился. Только одно существо в смятении продолжало открывать и закрывать рот в безмолвном, всепоглощающем крике. Наконец, и к нему возвратились на время утраченные голосовые связки. В тот же миг лес наполнился диким, захлёбывающимся, безудержным криком. И крик этот был похож на рёв раненого медведя.
Это орал Саша. Дико, протяжно. Закатив белки глаз, бедный паренёк из некогда полноценной экспедиции в этот миг потерял рассудок. В голове послышался вкрадчивый голос, будто листва шелестела под ногами:
Ты ястреб души моей. Ты сокол, летящий в пространстве. Теперь мы вместе. Ты и я. С помощью тебя я познаю ваш мир. Обратись ко мне. Задай вопрос… — пронеслось эхом. — Задай вопрос… задай вопрос…
Это был Гроссмейстер.
…Саша стал безумным.
***
…Его нашли рыбаки — спустя месяц после трагических событий с Семёном.
Потрясение, которое он испытал, лишило его разума. Целый месяц он бродил по тайге — потерянный, чуждый для природы, одинокий, заросший бородой, иногда голодный до обморока, всеми забытый.
Закопав Семёна там же у берега, он несколько дней брёл, не ориентируясь ни по карте, ни по звёздам — просто туда, куда звал его таинственный голос. Питался ягодами, сбивал шишки, давил ногами лягушек и ящериц. Тут же съедал. Спал в оврагах, кустах, не разбирая, когда наступала ночь или её сменял день. Не чувствуя ни усталости ни боли, не обращая внимания на хищников, не следя за протеканием времени, спал рывками, пил воду из луж и тухлых ручьёв. Подбирал обглоданные кости и распотрошённую медведями рыбу.
На удивление выжил…
Месяц в тайге. Один, без спального мешка, продуктов, и самое главное — без винтовки. Её он оставил у могилы Семёна. Затем пустота, отчуждение. Галлюцинации с голосом внутри себя, и как заключение всего — тихое безу-мие. Как он провёл этот месяц в тайге, одному Богу известно.
Так или иначе, когда он вышел к сторожке рыбаков — заросший, тощий, с потрескавшимися губами, еле держав-шийся на ногах — собака, привязанная к конуре, облаяла незнакомца. Подбежали рыбаки — три бурята, промышлявшие в соседнем «Рыбхозе» тайменем и хариусом. Оставили его у себя в срубленном домике. Путешественник упал на деревянные доски, свернулся калачиком, затих в забытье на несколько суток. Его поили бульоном, чаем, растирали спиртом, но он никак не реагировал: единственной реакцией было прижимание к груди маленького фотоаппарата, да бессвязный бред, будто он разговаривал с неким Гроссмейстером, — так, во всяком случае, он обращался к невидимому призраку.
Вызвали вертолёт. Буряты-рыбаки три месяца назад участвовали в повальных поисках спасательной операции, когда десятки лодок прочёсывали близлежащие регионы тайги, поэтому сразу поняли, кого они спасли. Удручало другое: заросший, весь покусанный гнусом, без какого-либо снаряжения, парнишка не помнил ничего, даже собственного имени. Когда прилетел вертолёт, и его навестили люди в белых халатах, парень зарычал на них подобно Маугли из «Книги джунглей», пряча за спиной фотокамеру. Диагноз был поставлен неутешительный: Саша — паренёк из пропавшей экспедиции — оказался невменяемым.
Его забрали на Большую землю, посоветовав рыбакам не распространяться о случившемся, пока на то не будут даны соответствующие указания. В противном случае, их ожидали неприятности. Корочка красного цвета сотруд-ника КГБ довершила все неясные вопросы, возникшие у спасителей.
Буряты замолчали. Сашу увезли в Усть-Баргузин, куда, по иронии судьбы, они всей экспедицией стремились вый-ти, начиная с первой смерти своих друзей. Не выжил никто. До Усть-Баргузина добрался лишь один член экспедиции.
И какой ценой…
***
Наше время.
Строительная база.
— А там его уже встречала жена Семёна с сыном-подростком, — тихо проговорил Семёнович.
В вагончике стояла тишина, какой не было с самого начала рассказа. Четыре пары глаз с разных сторон смотрели на рассказчика. У некоторых текли слёзы. Благоговейное состояние было подобно церковному хору, замолчавшему перед благовестом колокольного набата.
— Этим сыном-подростком, как вы догадались, был я, — пояснил Семёнович. — Но Саша нас не узнал. Сколько мама не рвалась к нему в палату, никого не хотел видеть. Он был без памяти, без сновидений, без желания жиз-ни. Этот мир стал для него чужд. Потеряв друзей, любимую девушку, он превратился в тихого, замкнутого в себе пустотела. — Семёнович смахнул слезу. — А голос в его сознании — далёком, отгороженном от внешнего ми-ра — продолжал настойчиво звучать: Задай вопрос… задай вопрос… задай вопрос.
Из угла Нины послышался тихий всхлип.
— Всё! — выдохнул рассказчик куда-то в пустоту. — Не могу больше. Устал безмерно. Однако если вы думаете, что это конец, то вы, друзья мои, ошибаетесь. Завтра я продолжу. С этого момента начинается самое, надо полагать, трагичное в этой истории. Подождёте?
Он затих, выкинув в форточку окурок. Все сидели в полнейшей тишине, не смея шевельнуться. Даже Женька притих со своими комментариями.
— Напоследок лишь скажу: где бы Саша не находился — в тайге ли, у озера, на берегах мелких речушек, в болотах, где бы не блукал, где бы не засыпал вповалку, — везде, параллельно его продвижению, скитаниям и перемещениям в зоне отчуждения, присутствовал шестой лётчик. Если бы Саша остановился, причём, неважно где, оглянулся, присел, осмотрелся, — Виктор лежал бы в поле его зрения. В той же самой позе, в той же форме, с тем же планшетом, будь то в болте, ручье, на кочке, поляне, да и просто среди деревьев. Он был везде. Поверни Саша голову и посмотри в сторону — в любой день, в течение месяца его блужданий — и он увидел бы лётчика. Не своего, а другого. Я специально выделяю этот момент, поскольку хочу напоследок заострить на нём ваше внимание. Итак…
Семёнович поднял руку.
— Саша… сам того не зная, находился, если можно так выразиться, в компании не своего лётчика. А лётчика… Се-мёна.
Опустив руку, Семёнович обвёл всех взглядом.
— Это был лётчик моего отца. Шестой. Лейтенант Военно-Воздушных Сил Советского Союза.
…Наступила тишина.
Глава 17
На следующий вечер все вновь собрались в вагончике.
— А теперь я буду отвечать на вопросы, откуда я это всё знаю. Настал момент, — Семёнович хитро подмигнул Женьке, — удовлетворить, наконец, твоё любопытство. Вижу, что ты чуть не подскакиваешь от возбуждения: терпение друг мой, терпение, — он повернулся, обратившись ко всем: — Сейчас вы узнаете правду: ту, которую я держал в себе столько лет. Итак… — Семёнович вздохнул. Едва ли не по слогам выдал:
— Всё, что я вам рассказал за эти дни, я узнал от самого… Саши.
…В вагончике пролетел тихий ангел. Тишина, подобно саванному покрывалу, обволокла всех присутствующих. Юрий Николаевич потягивал коньяк; Миша сидел за столом. Нина тихо смахивала слезу, а Женька — зная, что получит по шее, сидел поодаль от своей любимой. При последних словах рассказчика все замерли, у многих отвисли челюсти. Семёнович продолжил:
— Фотоаппарат у Саши изъяли сотрудники КГБ, пока он находился в больнице. Два с лишним месяца он провалялся в палате, порою, не приходя в реальное осознание, где он находится. Первые два дня вообще был невменяемым, кидался на всех, бил мебель и зеркала, совершенно не узнавая себя; затем несколько недель не подпускал к себе ни мою маму, ни меня, ни медсестёр с докторами. Его лечил психоаналитик, прилетевший из столицы, так как в молодости был знаком с Василием Михайловичем и знал об этой, сгинувшей в тайге экспедиции. Саша не отдавал фотоаппарат, но ему сделали укол пентотала натрия и он частично забыл о визите незнакомцев. Два сотрудника КГБ, накинув халаты, склонились над медицинской койкой, пощупали для проформы пульс, указали взглядом медсестре на дверь, и забрали фотоаппарат со всеми снимками из-под подушки, на которой покоилась Сашина, опустошённая от процедур, голова. Шприц объёмом полтора кубических сантиметра с гидрохлоридом эторфина, известного как М99, являющегося сильнодействующим нейроанальгетиком, вошёл Саше в вену. Белые халаты ретировались — там их и видали.
Семёнович по своему обыкновению поднял вверх указательный палец:
— Теперь подхожу к главному. Саша иногда на короткое время приходил в себя, и тогда сразу же вызывал нас с мамой к себе, будто понимая, что времени у него мало, а рассказать нужно очень многое. В больнице к нам уже привыкли, так как мы едва ли не через день посещали его. В один из дней такого кратковременного проблеска он вкратце рассказал нам о начальных этапах экспедиции, а потом последовали ещё четыре дня, в течение кото-рых он в ясном уме и памяти поведал нам о событиях, происходивших с ними в ходе маршрута.
Семёнович лукаво взглянул на Женьку:
— Вот я и ответил на твой вопрос, откуда я всё это знаю. Именно в течение этих пяти дней он поведал нам обо всём. Теперь я удовлетворил твоё любопытство?
Женька ловил открытым ртом несуществующую муху. Семёнович высморкался.
— К сожалению, проблески сознания Саши длились недолго. К концу пятого дня он вновь пришёл в критическое состояние. Впал в депрессию. Казалось, рассказав нам всё, мы перестали его интересовать. Большего мы с мамой добиться от него ничего не смогли. Он очень переживал об утере фотоаппарата — всё время взывал к врачам, что в нём находились какие-то загадочные снимки и доказательства существования параллельных миров. Однако, сами понимаете — кто его слушал в таком состоянии галлюцинаций?
— Камеру так и не нашли?
— Нет, — печально улыбнулся Семёнович. — Оперативники из КГБ как в воду канули. А врачи, по понятным при-чинам, молчали. Не каждому хотелось терять работу.
Он сделал паузу.
— А как же шаровая молния? — через секунду послышался вопрос Женьки. — Она-то откуда взялась рядом с твоим отцом?
Семёнович на миг задумался.
— Я думаю, этот сгусток плазмы, убивший отца, был одной из так называемых ипостасей Хозяина Байкала. Одной из его сущностей, что ли… Хозяин Байкала — или кто он там ещё — мог трансформироваться в исключительно любой биологический организм или эфирную оболочку Гроссмейстера. Вот отца и погубила, надо полагать, одна из таких трансформаций — в данном случае шаровой молнии. Хозяин озера не отпускал их от себя с самого начала похода, а отец мой стал последним, кого он уничтожил в своей безумной игре. Гроссмейстер убивал их играючи, забавляясь, делая одному известные ему рокировки. Когда мы ждали отца в Нижнеангарске, я видел однажды, как кошка, жившая с нами по соседству, игралась с пойманной мышью. Помню, как я тогда от всей души сочувствовал зверьку. Кошка ни разу не позволила бедному грызуну удалиться на расстояние больше, чем длина её лапы. А потом, наигравшись, съела её. Сейчас я понимаю, что в случае с моим отцом, мышью были они все, а котом, собственно, и был сам Хозяин Байкала. Он не отпускал их ни на минуту, держа в поле своего зрения с восьмого дня их похода, когда они пересекли защитный купол сферы. Он держал их «на расстоянии лапы».
Семёнович перевёл взгляд с Женьки на остальных.
— Но…
Весь вагончик слушал, затаив дыхание.
— Здесь, друзья мои, на театр действий выходит комиссия, специально прилетевшая из столицы на самолёте «Ил-18» в Нижнеангарск, специально к Саше. Слухи о найденном члене экспедиции достигли и туда. Василия Михайловича в учёных кругах знали многие. Даже Юрий Сенкевич пожелал познакомиться и взглянуть на Сашу, однако, насколько я помню, именно в том году он стал участником другой экспедиции с Туром Хейердалом, так что попасть в Усть-Баргузин так и не смог.
Семёнович порылся в чемодане. Бережно извлек несколько пожелтевших листов машинописного текста, защи-щённых полиэтиленовой оболочкой.
— Вот, Женя, — протянул он младшему напарнику. — Почитай всем вслух, а я пока перекурю. Это протокол заседания комиссии, которая прилетела на встречу с Сашей. Пока комиссия проводила с ним беседы, мы с мамой тоже находились поблизости. Эти копии потом отдал маме один из профессоров группы, друживший когда-то с Василием Михайловичем. Позже мама передала их мне, разумеется, когда я подрос. С тех пор и вожу их с собой, куда не заносила бы меня судьба. Хочу сразу отметить, что во время всех бесед с Сашей, которые с переменным успехом длились почти неделю, он вёл себя по-разному. То был меланхоличен, то впадал в депрессию, то вообще не отвечал на вопросы, замкнувшись в себе. Иногда попросту терял память и не мог вспомнить очевидных вещей, а ещё чаще впадал в буйство. Когда был в настроении — рассказывал с охотой. Но последнее было крайне редко. В основном Саша продолжал оставаться пустым, печальным, жалким в своей трагедии и безмерно одиноким. Судьба сломала его. Иногда он заговаривался, и прямо посреди вопросов-ответов принимался бормотать что-то сам себе, а иногда определённо общался с кем-то внутри себя. Комиссия ещё не знала о Гроссмейстере, но мы-то с вами уже знаем об этом, поселившемся внутри Саши фантоме, который, собственно говоря, продолжал посещать его и в больнице. Впрочем, давайте слушать.
…И Женька начал читать.
Вслух.
***
ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕНЬ ЗАСЕДАНИЯ: (Видимо беседы были и раньше).
САША: Я уже рассказывал вам о спирали. Об урагане, отключенных рациях и огромной луне в ночном небе. Дальше я побежал искать лошадей.
Морщится, закатывает глаза.
ВОПРОС: Да-да. Обо всём этом ты нам уже поведал, вплоть до того момента, как оказался один. Вчера мы остановились на том, как ты похоронил Семёна. Перед этим ты нам три дня рассказывал, как проходила экспедиция вообще. Помнишь?
Снова морщится, трёт виски.
ВОПРОС: Ты помнишь, Саша? За три дня ты рассказал нам почти всё, что помнил на вчерашний вечер. Своё путе-шествие в сорок третий год, смерть бурятов, гусеницу, «одеяла» с глазами, гигантских муравьёв и паука. Про путешествия Василия Михайловича, Люды, Губы и Семёна, а также сияние на озере, гибель всех членов экспеди-ции — всё, всё, что ты сумел вспомнить: у нас это запротоколировано. Не волнуйся, продолжай дальше, пожалуйста. Мы тебя внимательно слушаем. Записываем каждое слово. Эти люди, сидящие перед тобой за столом — ты уже знаешь их — прилетели специально, чтобы помочь тебе. Завтра прилетит ещё один специалист — председатель нашей комиссии. Он так же, как и мы, рассмотрит твои показания. Итак, мы остановились на том, как ты похоронил Семёна и соорудил на могилке крестик. Что было дальше?
САША: Я находился тогда в состоянии аффекта, почти ничего не соображал, и делал всё автоматически — так мне сейчас кажется. Сознание действительности и здравого рассудка приходили ко мне урывками.
Прислушивается к чему-то.
Вот как примерно сейчас. Вы же сами говорите, что я впадаю в забытье, временами ничего не помня. И уколы ваши не помогают.
ВОПРОС: Так ты шёл на юг? Что ты там увидел?
САША: В тот вечер, я помню, чувствовал в себе силы разжечь костёр. Зажигалка, нож, фотоаппарат — вот и всё, что у меня оставалось на тот момент — ружьё, как я вам уже говорил, я в состоянии бреда оставил у могилы Семёна. С помощью зажигалки, развёл огонь, сжарил двух ящериц, которых прирезал ножом. Потом заснул.
ВОПРОС: Что было дальше, когда ты переночевал и спустился с плоскогорья?
САША: Шёл весь день, иногда отдыхая, срывая ягоды на полянах, а чуть позже прижал камнем какого-то грызуна — не то сурка, не то большого хомяка. Я в них не разбираюсь. Остановился, когда начало смеркаться. Только тут заметил, что впереди меня блестит, переливаясь в красном закате, вода. Это был довольно большой водоём, отделённый от самого Байкала песчаным перешейком. Здесь я решил остановиться на ночлег. Ноги у меня все сбились, местами кровоточили. Раны от укусов гнуса чесались и покрылись нездоровой коркой. Я должен был хорошо помыться, иначе следующие дни просто не смог бы комфортно продвигаться. Сил пока хватало. В то вре-мя я был в довольно плачевном состоянии, но в уме и памяти, поэтому и рассказываю сейчас вам всё, что помню тогда. Развёл костёр прямо на берегу, недалеко от края воды. Кустов вокруг было много, так что с дровами проблем не возникло.
ВОПРОС: Подожди! Прости, что перебиваем. А раньше, когда ты стоял на вершине плоскогорья и смотрел на во-ронку, ты это озерцо видел на западе?
САША: В том-то и дело, не видел! Хотя осматривал весь горизонт по кругу. Я ещё тогда подумал: воды во фляге может не хватить, а до самого горизонта ничего, что бы напоминало речку.
ВОПРОС: И тебя не удивило внезапное появление загадочного водоёма? Какого размера он был?
САША: Мне было всё равно, если честно. Я хотел спать, постоянно плакал от безысходности своего одинокого положения: напади на меня медведь, и у меня кроме ножа для защиты ничего не было. А дежурить ночью я не мог — настолько был без сил и апатичен ко всему. Что касается размеров, то оно было… ну, наверное, с футбольное поле; противоположный берег я, во всяком случае, видел отчётливо.
ВОПРОС: Ты говоришь, что мысли работали ясно, не так ли?
САША: Нервничая. Послушайте, я не могу вам поминутно описывать своё состояние! Я и так вижу, что вы мне не верите. В большинстве случаев тогда я был просто без памяти — брёл наугад, питался, чем придётся, спал урывками. Сейчас я с трудом это всё воссоединяю, вспоминаю и пытаюсь выудить из сознания те пробелы, что посетили меня тогда.
Взъерошивает волосы. Начинает качаться на стуле взад-вперёд.
ВОПРОС: Ты нам рассказывал вчера о Гроссмейстере. Что говорил тебе голос?
САША: Ничего. Только всё время вкрадчиво настаивал: «Задай вопрос, задай вопрос, задай вопрос…». Но я не задавал. Я понял, что эта его фраза означала некий код или пароль, чтобы открылся диалог между нами. Если бы я действительно его послушал и задал вопрос — не важно, какой — открылся бы внутренний портал, и этот хренов Гроссмейстер завладел бы моим сознанием сразу и бесповоротно. Целиком.
Начинает повышать голос.
Спроси я что-либо у него, и я был бы кончен как личность. Он бы вселился в меня. Я стал бы ходячим пустым манекеном, нося в себе его гнилую натуру. Он называл меня ястребом души и прочей хренотенью, но я молчал!
Переходит на крик.
Вы думаете, я сумасшедший? Что я придумал гусениц, червоточин, лётчиков? Смерть своих друзей тоже, по-вашему, выдумал? Смерть Люды, как Губа её задушил?
Кричит в истерике.
Уходите! Ухо-ди-те все-е!!!
КОМИССИЯ: В виду ухудшения состояния пациента, заседание переносится на следующий день.
***
…Женька отложил листок. Обвёл всех взглядом. Семёнович задумчиво выговорил:
— Видимо, в тот момент Саньку стало плохо, и заседание решили отложить. Следующий разговор с ним состоялся утром. По всей вероятности, после уколов и психотерапии состояние слегка улучшилось, но как всегда ненадолго.
— Ты видел его в те дни? — спросил Миша.
— Нет. Я больше бегал с мальчишками во дворах, каникулы всё же были. А вот мама посещала его часто. На засе-дания её, по понятным причинам не допускали — они были закрытыми — а вот в палату она к нему пробиралась, в основном по вечерам, когда обходы и процедуры на время прекращались.
— И он часто узнавал её? — впервые за всё время подал голос Юрий Николаевич.
Все удивлённо уставились на бригадира.
— Чего смотрите? Мне тоже небезразлична судьба Саши, — с достоинством выдержал он взгляд коллег по работе.
Семёнович улыбнулся.
— Узнавал, однако, не всегда. Как я уже говорил, после тех дней — первых, когда он пришёл в себя и рассказал нам с мамой всё самое главное — он вроде сбросил с души камень. Потерял интерес.
— А что было на следующее утро? — тихо спросила Нина. Прижалась к Женькиной руке, державшей листы протокола.
— Опять длинный суконный стол, снова восемь заседающих за ним, ещё без председателя — они ждали его на следующий день. И снова Саша перед ними на стуле.
Семёнович подобрал прочитанные листы, выровнял их в стопку, уложил в полиэтиленовую упаковку.
— Читай, Женя дальше.
***
ПЯТЫЙ ДЕНЬ ЗАСЕДАНИЯ:
ВОПРОС: Саша, ты себя хорошо чувствуешь? Узнаёшь нас?
ОТВЕТ: Да. Вы мне делаете уколы и не выпускаете на улицу.
ВОПРОС: Можешь ещё ответить на несколько вопросов?
ОТВЕТ: Могу.
Закрывает глаза.
Спрашивайте. Вы как тот Гроссмейстер: задай вопрос, задай вопрос…
Начинает смеяться.
ВОПРОС: Как ты провёл ночь на озере?
ОТВЕТ: Я разжёг костёр, благо вокруг было много поваленных деревьев, кустов. Сколько спал — не знаю. Костёр погас. Сначала всё было тихо. Я никак не мог понять, что меня разбудило. Потом осенило — вода! Кругом была ночная тьма, а над водоёмом было светло будто днём при ярком солнце. Этот свет внезапно обрывался на границе берега, словно изнутри в небо бил мощный луч прожектора. Знаете, когда во время войны в небе прожекторами выискивали самолёты? Вот такой же сноп света исходил из озера в темноту над головой — неподвижный и строго ограниченный по краям. Туман, который стелился над поверхностью водной глади, был испещрён дырками. Одни из этих дыр представлялись пустыми, я видел сквозь них противоположный берег с волнующейся рябью на воде, в других отверстиях что-то клубилось.
ВОПРОС: Это туман создавал эффект света?
ОТВЕТ: Нет. Водоём светился изнутри.
ВОПРОС: Как это? Поясни, пожалуйста.
ОТВЕТ: Не знаю. Мой мозг превратился в генератор боли — это свечение явно действовало на моё подсознание, или как там это называется… нейроны? Голова раскалывалась, я чувствовал страх. Без всякого, я подошёл к водо-ёму. Туман сразу обволок подошвы ботинок. Медленно, сантиметр за сантиметром, как бы прощупывая меня, стал подниматься выше колен. Ощущение было не из приятных: будто тысячи мелких иголок впились в ноги прямо через брюки комбинезона. При этом туман обволакивал не сплошной пеленой, а как бы множеством извилистых щупалец, которые норовили последовательно ощупать всю кожу — они расползались по ногам, по телу, пробирались выше, пока я не почувствовал, что туман добрался до грудной клетки. Дышать стало трудно. Я начинал задыхаться. Тут-то и увидел сквозь его отверстия, что под поверхностью озера располагается плоская ровная плита из блестящего материала. Она чётко просматривалась сквозь толщу воды. Имела ряды равномерно расположенных прямоугольных отверстий, похожих на окна в многоэтажном доме. Вот из этих-то «окон» и струился серовато-зелёный свет, о котором рассказывал мне Семён. Точно такое свечение, по словам Семёна, видел Губа.
ВОПРОС: Ты думаешь, там было что-то живое? Какие-то подводные существа?
ОТВЕТ: Не знаю. Видел, что двигалось, а вот что…
Трёт виски, пытаясь вспомнить.
Были расплывчатые тени, был туман. Дышать стало легче, а «щупальца» отпустили меня.
ВОПРОС: На какой глубине лежал этот мегалит, как думаешь?
ОТВЕТ: Может, метров тридцать. Вода была такая прозрачная, что когда я бросил в камень, видел, как он падает, удаляясь в глубину, пока не превратился в маленькую песчинку, которая вскоре и сама исчезла. А камень, скажу я вам, был не из маленьких: я поднимал его с земли двумя руками.
ВОПРОС: И что произошло дальше?
ОТВЕТ: Плита начала медленно подниматься и выступать наклонно из озера. По ней целыми водопадами стекали струи воды с какими-то сгустками слизи. В ширину эта громадина была метров сорок-пятьдесят. Достигнув высо-ты, с шумом и грохотом низверглась назад в глубину, как вроде «вздохнула». Каскад брызг, глины и этой слизи окатил меня с головой, На месте погружения образовалась светящаяся волна, которая, в свою очередь, поднялась вверх, нависла надо мной, и…
ВОПРОС: Что?
ОТВЕТ: И… застыла.
ВОПРОС: Что, прости?
ОТВЕТ: Застыла в неподвижности.
Пауза в зале.
ВОПРОС: А точнее можно?
ОТВЕТ: Она просто замерл. Не упала вниз.
ВОПРОС: Волна?
ОТВЕТ: Да. Она как бы «разглядывала» меня и «изучала». Мало того, она ещё сделала полуоборот вокруг меня, опустилась ниже, «дотронулась» моих ботинок, затем поднялась, как вроде ею кто-то управлял, «прикоснулась» к нагрудному карману, где лежал фотоаппарат. Замерла, покачалась, и только потом после этого рассыпалась на тысячи мелких брызг.
Начинает нервничать.
ВОПРОС: Дальше?
ОТВЕТ: Попав на землю, она не ушла под неё, не просочилась, а тонкими струйками стекала обратно в водоём, будто была и не водой вовсе, а некоей жидкостью, которую не впитывает в себя земляная почва. Понимаете?
Пауза в зале.
ВОПРОС: Может, это была некая органическая биосубстанция, как думаешь, Саша?
ОТВЕТ: На вид обычная пресная вода. Я такую же дома из крана пью. И не забывайте, я ведь из этого водоёма во флягу набирал. Пил. Ничего не случилось — вода как вода.
ВОПРОС: Ты не понял, Саша. Мы спрашиваем о самой волне. Какая она была? По плотности, по вязкости? Она ведь прикасалась к тебе. Отличалась ли она визуально от воды в озере?
ОТВЕТ:
Повышает голос.
Вы знаете, если бы я был химиком или биологом, я бы разложил вам её состав по формулам. Повторяю: вода как вода. Такая из-под крана в каждом доме течёт. Мне что, по вашему, нужно было ещё рукой эту «живую» волну пощупать? Провести анализ — вкус, цвет, запах, консистенцию?
ВОПРОС: Хорошо, не волнуйся Саша. Скажи, что ты делал после того, как волна ушла назад в озеро?
ОТВЕТ: Больше не приближался. Весь остаток ночи провёл у костра. Было тихо, свечение исчезло, всё вернулось, как это говорят, на круги своя. Волна меня изучила и оставила в покое. Хозяин озера не трогал. Гроссмейстер, а точнее его голос, в эту ночь не появлялся. Почему? И сам не знаю. Встрепенулся только с восходом солнца. Зату-шил костёр. Поймал ящерицу. Успел её поджарить в углях на случай, если до ужина больше ничего не добуду: с ножом-то одним не больно разгуляешься в тайге, верно? Дичи полно, а вот добыть её…
Закатывает глаза, начинает качаться на стуле.
Тогда-то я и пожалел, что оставил ружьё рядом с могилой Семёна. Но тогда, в момент захоронения я вообще ничего не помнил.
Пауза.
Шёл довольно долго, всё время на запад… или нет? Растительность постепенно сменялась деревьями. К обеду я вступил в довольно густой лес. Не помню как, но мне удалось загнать в кусты взрослую выдру.
Продолжительное молчание.
ВОПРОС: Мы тебя слушаем, Саша. Продолжай, пожалуйста. Что последовало дальше?
ОТВЕТ:
Неуверенно.
А вот дальше… как бы вам это объяснить? В общем, я… снова почувствовал, что где-то рядом — впереди или сзади, справа или слева — среди деревьев… находится лётчик.
ВОПРОС: Кто, прости?
ОТВЕТ: Да лётчик же! Шестой по счёту. Лейтенант ВВС. Виктор. Тот, что был со мной на Курской дуге.
ВОПРОС: А-а… да-да, ясно. Ты нам рассказывал о нём, о мёртвом.
ОТВЕТ:
Начинает нервничать.
Не о нём, а о них. И мёртвыми они были здесь, на Байкале, а в путешествиях моих друзей в иных измерениях, они были живыми. У меня в сорок третьем году — в образе пилота из Ленинграда. У дяди Васи — в образе курьера Императора. У Люды в Киевской Руси — в ипостаси Ерёмы. У Губы он вообще был неандертальцем. Исключение составлял только лётчик Семёна. И вот он, шестой, мне казалось, присутствует где-то рядом. Там, в тайге.
Смотрит в пол, очевидно, вспоминая.
ВОПРОС: Ты видел его?
ОТВЕТ: Нет. Но всё время чувствовал. Он как бы параллельно все эти дни передвигался вместе со мной.
ВОПРОС: Как это «передвигался»? Он же, по твоим словам, был мёртвым.
ОТВЕТ: Был! И должен был лежать в одной и той же позе, как и все остальные. Но он «передвигался». Оказывал-ся там, где и я. Я иду — и он где-то рядом, я сплю — и он неподалёку, я перехожу болото — и он вместе со мной. Всё время. Казалось, где бы я ни проходил, где бы ни останавливался, что бы ни делал, поверни я в тот момент голову, и тут же увижу его. Понимаете? Мне дядя Вася рассказывал, что подобное состояние называется синдромом второго человека. Заблудившиеся люди, или те же альпинисты при восхождении на Эверест, точно так же чувствовали присутствие кого-то постороннего, словно он заглядывает им через плечо. Я тоже ощущал нечто подобное, что вот, раздвинь я сейчас кусты, и он будет лежать мёртвый, в знакомой мне позе.
ВОПРОС: А если бы увидел? Что сделал?
ОТВЕТ:
Задумался.
Не знаю. Наверное, просто не подошёл бы к нему. Там где лётчик — всегда смерть. При дяде Васи, при Люде, при Губе, при Семёне — всегда были эти лётчики. Косвенно, не всегда рядом — но были. И все мои друзья затем погибали.
ВОПРОС: Но ведь и у тебя был свой лётчик на Курской дуге. Однако ты остался жив.
ОТВЕТ: В том-то и дело! Мне ещё Семён об этом говорил, когда был жив. Дескать, особенный ты, что ли для него?
ВОПРОС: А сам-то как думаешь? Почему Хозяин Байкала оставил только тебя в живых из всех членов команды?
ОТВЕТ:
Злобно.
Не знаю. Думать — ваше дело. Вы для этого и собрались здесь. Колете меня хрен знает чем, допрашиваете, а сами не делаете никаких выводов. Я у вас как подопытный кролик. Вы мне до сих пор не рассказали, как нашли меня в тайге. Я ведь, по сути, после того тумана и «живой» волны ничего не помню. Полнейший провал в памяти. Помню, рыбаки мне говорили число и месяц, когда подобрали меня, вышедшего к реке из тайги, но я забыл.
Почти по слогам, гневно.
Через сколь-ко вре-ме-ни вы меня на-шли? И где?
КОМИССИЯ: Опираясь на твой рассказ, мы сделали вывод, что после гибели Семёна, в одиночестве и беспамятстве ты блуждал по тайге… двадцать шесть дней. Ты уже знаешь, тебя случайно нашли рыбаки на восточном побережье озера. Иными словами, ты не на запад продвигался, а всё же на юг, к реке. Там тебя и увидели, полуживого, голодного, обросшего, всего в язвах, и…
САША: Дикого?
Пауза.
КОМИССИЯ: Ну, скажем, отчасти так. Ты огрызался, не давался в руки, едва не кусался. Затем упал в сторожке и провалялся без памяти двое суток. Тебя отпоили бульоном, обработали первично раны, и вертолётом переслали сюда. Напрасно ты иронизируешь, что мы тебя мучаем и колем, чем попало. Мы хотим тебе помочь восстановить былое здоровье и разум.
САША: Лучше помогите мне вернуть фотоаппарат — у меня его забрали сотрудники КГБ, а в нём все доказательства, какие вам нужны. И про червоточины, и про лётчиков. Там ВСЁ! Почему у меня его изъяли? Я же без него ничего не могу вам доказать, и вижу, что вы мне не верите!
Впадает в истерику.
КОМИССИЯ: Успокойся Саша, мы тебе верим. Мы сами не знаем тех людей, что навестили тебя в дни лечения. Мы простые учёные и доктора наук; к сотрудникам КГБ не имеем абсолютно никакого отношения. Выражаясь точнее, мы только и прибыли сюда ради тебя, а что касается фотоаппарата…
Думаешь, нам самим не интересно заполучить его в руки? Если там действительно, как ты говоришь, находятся доказательства вашей экспедиции, то, поверь нам, в научном мире эти снимки произвели бы эффект взорвавшейся бомбы. Это перевернуло бы многие науки с ног на голову, как выразился бы твой друг профессор. Но пока доказательств нет, согласись, в это трудновато поверить.
САША:
Начинает кричать.
Я так и думал! Я просто игрушка в ваших закулисных играх! Тогда хотя бы помогите мне организовать НОВУЮ экс-педицию, и пройти по всем стопам моих погубленных товарищей. Я ведь помню весь маршрут, могу найти и пе-щеру давно погибшей экспедиции, и скалу, где гейзер низверг в расщелину дядю Васю, и могилку Люды под деревом, и, наконец, могилу самого Семёна. Я найду! Я перерою! Я…
Порывается кинуться к дверям.
КОМИССИЯ: В виду ухудшения состояния пациента, заседание переносится на следующие дни, когда ему станет лучше.
…Женька посмотрел на два оставшихся листа и процедил гневно сквозь зубы:
— Вот действительно, что крысы тыловые! Иначе не назовёшь.
Семёнович вздохнул. Загадочно поднял палец вверх:
— А на следующий день из области прилетел председатель комиссии. И вот, что из этого вышло…
Глава 18
Женька взял последние листы протокола и, бросив на друзей взгляд, зачитал оставшийся машинописный текст:
«КОМИССИЯ: В виду осложнений здоровья пациента и нежелания к дальнейшим беседам, а так же непонятном состоянии психики при встрече с председателем комиссии, которого он, судя по его крикам, каким-то образом узнал или был знаком ранее, комиссия пришла к заключению. А именно: все, сообщённые пациентом сведения представляют собой навязчивые галлюцинации, вызванные потрясением от смерти своих товарищей и помутне-нием на этой почве рассудка. Возбуждение ассоциативных зон коры головного мозга привело к провалам памяти и отключению подсознания, благодаря чему пациент продолжал автоматические действия на рефлекторном уровне. Он выжил благодаря сработанному природному рефлексу организма. Всё что делал Александр, было следствием неадекватной реакции его психики на окружающую среду. На основании выше изложенного, отчёт об экспедиции, предоставленный Александром, считать недействительным.
Подписи.
Объект исследования: Александр (фамилия не указывается)
Характер исследования: прогрессирующая психологическая травма, вызванная галлюцинациями после смерти близких ему людей.
Способ лечения: инъекции, психотерапия, локальный карантин.
Место лечения: клиника военной части в\ч 40852, город Усть-Баргузин».
КОНЕЦ ПРОТОКОЛА».
…Женька отложил старый лист. Все в немом молчании воззрились на Семёновича.
— Да, — вздохнул тот после некоторого размышления. — Всё предельно ясно, понятно, не так ли? Был ещё по-следний лист, — пояснил он. — С фамилиями, именами, учёными званиями членов комиссии, а также датой ис-следования Саши. Но я его потерял вместе с теми начальными листами протокола. Да они и не важны, фигурально выражаясь. Картину вы и так уяснили, надеюсь.
Наступила гнетущая тишина.
— А что это за история с возгласами Саши, когда он на следующий день увидел председателя комиссии?
Семёнович усмехнулся.
— А вот это самое интересное. Мы подходим с вами к логическому завершению: помните, я в начале рассказа о протоколе просил вас заострить внимание на этой любопытной личности?
— Ты о председателе, который прилетел из области в самый последний день заседания?
— О нём, родимом, о нём… — загадочно подмигнул Семёнович.
— И что?
— Как упоминалось в последнем листе протокола, Саша узнал его. Когда на следующий день пациент предстал перед комиссией, председатель как раз обсуждал со своими коллегами его состояние, как вдруг, вошедший Саша внезапно вскрикнул, схватившись за спинку стула, не успев даже присесть на него.
— Он увидел председателя?
— Да. И узнал его. Догадываетесь, кто это был?
— Лётчик… — тихо прошептала Нина.
Вагончик буквально взорвался от всеобщего восторга. Нина ахнула, Женька поддержал её руками, бригадир от-чётливо прокашлялся, а Миша уставился на рассказчика, словно видел его последний раз в жизни.
— Лётчик! — кричали все. — Лётчик! Лётчик!
— Да, — помолчав, продолжил Семёнович. — Это был снова наш лётчик. Седьмой по счёту. Разумеется, он был старше по возрасту, как и подобает академику, но то, что это был постаревший Виктор с Курской дуги, у Саши не возникло сомнений. Мне потом мама рассказывала, что Саша в истерике начал кричать: «Вот он! Вот он! Седь-мой лётчик!», указывая на него пальцем и шарахаясь в сторону двери, где его уже поджидали санитары. Маме обо всём этом рассказал тот самый профессор, что передал ей листы протокола. Саша узнал седьмого лётчика, и им оказался председатель комиссии.
— Сто чертей в задницу… — выругался бригадир.
— Вот так, друзья мои. — Семёнович аккуратно сложил все листы протокола. — Больше Санька я не видел. Мама мне позже сказала, что его на военном вертолёте отправили сначала в Иркутск, а затем самолётом в столицу, в какую-то секретную лабораторию под ведомством КГБ. На тот момент мы его потеряли. Это была середина осени семьдесят девятого года. Место событий Усть-Баргузин. И поскольку нас с мамой на территории Байкала больше ничто не держало, мы возвратились на Большую землю, где и остались жить: я окончил школу, мама поступила на работу в библиотеку. Но это уже другая история. К нашему повествованию не имеет отношения. Сколько мама не пыталась, ещё там, в Усть-Баргузине, а позже и в Нижнеангарске, организовать экспедицию к могиле папы, ей всюду давали, как у нас говорят «от ворот поворот». Всё было покрыто тайной. Никто из чиновников не хотел брать на себя ответственность перед негласным запретом структуры КГБ наложить печать секретности в данной истории. Мы так и уехали ни с чем.
Он вздохнул. Подвёл итог:
— Позднее в кругах учёных были полемики о теории панспермии, о Хозяине Байкала, но я этого уже не застал. Всё это мама мне рассказывала позже, когда мы возвратились на Большую землю. Чем закончились дебаты профессоров с докторами наук, я не узнал. Председатель комиссии, он же по совместительству постаревший седьмой лётчик, отбыл в столицу, и, по всей видимости, кроме него самого мало кто уразумел, что он-то и был тем самым лейтенантом ВВС, которого Саша встретил на Курской дуге. Дело замяли. Сашу увезли. Вскоре от-были и мы. На все последующие годы моей юности и взросления Байкал перестал для меня существовать. Армия, создание семьи, рождение дочери, начисто выбили из памяти воспоминания о чём-то далёком, тяжёлом, загадочном — жизнь пошла своим чередом. Однако, как видите, я продолжал везде таскать с собой листы протокола, карту маршрута с единственной фотографией, где они запечатлены все вместе, ещё с бурятами — радостные и полные надежд открытий неведомого.
Он обвёл всех взглядом:
— Так бы продолжалось и дальше: забыл бы я Байкал навсегда, если бы однажды…
Хитро прищурился и обратился к Михаилу:
— Помнишь, Миша, в прошлом году мы с тобой ездили по поручению Гамлета Назаровича в один из городов об-ласти?
— Помню, — откликнулся тот. — Там не то лавра находится, не то комплекс монастырей…
— Вот-вот, — подтвердил Семёнович. — Мы там ещё заночевали с тобой.
— Я тоже помню, — вклинился Юрий Николаевич. — Я вам путевой лист выписывал. Гамлет говорил, что вы должны были навестить настоятеля монастыря, узнав, не нужна ли ему какая-либо помощь в рабочей силе. Вернулись вы через день.
— Да, — подтвердил Мишка. — Я спал в общежитии с другими рабочими, а ты, Семёнович, исчез куда-то на весь день. Потом, когда возвращались на базу, ты был печален, молчалив, и едва произнёс пару слов за всю дорогу. А что? Почему ты вспомнил? Как-никак целый год прошёл.
— Я не вспомнил, друзья мои, — помолчав, ответил Семёнович. — Я помнил всегда. На самом деле, я подвёл вас к этому прошлогоднему эпизоду вполне сознательно, — сделал он ударение на последнем слове.
Все застыли в ожидании. Вот-вот проявится что-то такое, что витало в воздухе уже порядочное количество времени. Казалось, атмосфера в вагончике накалилась до предела.
— Ну, же! Не томи! — простонал Женька, явно желая от волнения укусить подушку.
— Дело в том, — медленно, почти по слогам протянул рассказчик, — что я в тот момент кое-кого там встретил. Живого, старого, почти неузнаваемого, но… встретил.
Он хитро прищурился:
— Не подскажете, кого?
И тут же вагончик во второй раз буквально взорвался от ликующих криков. Больше всех, как ни странно, кричал Михаил. Каждый прыгал как дитя, хлопал в ладоши, Нина почти плакала, стискивая Женьку в радостных объятиях, а Юрий Николаевич от волнения даже кашлянул не в меру громко.
— Саша! Са-ша!!! — слышались радостные восклицания.
— Да! — победоносно провозгласил Семёнович. — Я встретил Сашу. Там, в монастыре, пока ты спал, Михаил.
— И что? Что было? Как он? Узнал тебя? — послышались со всех сторон лавиной обрушившиеся вопросы. Каза-лось, в вагончике внезапно грянул праздник. Бригадир по этому поводу разлил по рюмкам благоухающий конь-як.
Чокнулись. Радостно выпили. Закусили. С тем же ошарашенным чувством ожидания уставились на хитрого рас-сказчика. Ох, и интрига же у него вышла, чёрт подери!
— Жив был. Относительно здоров, — ответил тот. — Впрочем, судите сами.
…И Семёнович начал свой последний рассказ о последнем герое исчезнувшей погибшей экспедиции.
***
— Когда мы поговорили с настоятелем монастыря, — начал Семёнович, — решив кое-какие технические вопро-сы касательно будущей помощи, Миша ушёл трапезничать с монахами. Буду называть их так, поскольку не имею достаточного понятия, как этих служителей церкви называют в современном мире. Он ушёл договариваться о нашем ночлеге, а я, будучи с детства весьма любопытным насчёт памятников древней старины, с разрешения батюшки, принялся бродить по огромной территории комплекса. Монастырь был средоточием кипучей деятельности. Везде полным ходом велись реставрационные работы, попадалось множество рабочих с кирками, молотками, да и сами монахи участвовали в стройках — можно было тут и там увидеть кого-то в рясе с лопатой наперевес, или катящим перед собой тележку с цементом. При встрече со мной они неизменно останавливались, с улыбкой здоровались. Я завернул в один из двориков колокольни. Остановился, вдыхая запахи отгоревших свечей. Тихое и приятное было место, чем-то напоминающее нашу здесь церквушку возле кладбища.
Семёнович выдержал эффектную паузу.
— Там-то и приметил тщедушного старика с седой бородой, в рясе, который вопреки, окружающей меня со всех сторон вежливости, прошёл мимо, не поздоровался, будто я был для него невидим. Мало того, он зацепил меня плечом и, даже не извинившись, проследовал дальше своими семенящими шажками.
Семёнович махнул рукой:
— Вот тогда-то, Миша, я и вспомнил за события сорокалетней давности, пока ты трапезничал в общей столовой с монахами. Вспомнил первый раз за все эти годы. Отчего вспомнил? Не знаю. Но то, что эти воспоминания нахлы-нули внезапно после того, как я посмотрел вслед удаляющемуся старому монаху, не вызывало никаких сомнений, это факт! Что-то знакомое, до боли далёкое было в его удаляющейся походке. Только несколько мгновений спустя, я, ошеломлённый, растерянный, вдруг спохватился. Этот старик, задев меня плечом, бормотал себе под нос что-то знакомое, давно забытое в детстве, но всё время «дремавшее» в моём сознании. А я так и стоял на месте, пока он не удалился, войдя в какую-то старую часовню. От внезапно нахлынувших чувств пережитого чего-то трагического в раннем детстве, я на несколько секунд потерял способность двигаться. Рядом проходил молодой «служка». Остановив его, я поинтересовался: «Не подскажете, кто вон тот старик в рясе, что только что зашёл в часовню?».
« Отчего же, — ответил тот. — Подскажу. Это отец Александр — так мы его называем».
«И давно он в этом монастыре»?
«Ой… очень давно. Лет тридцать, поди уж. А что? Вы его знаете»?
— Я тогда промолчал в ответ, — пояснил Семёнович. — И монах продолжил:
«Дело в том, что у него, сколько лет мы его знаем, нет ни родных, ни близких. Он одинок, как перст в этом брен-ном мире. Вы, случайно, не родственник ему»?
— Я тогда в спешке поблагодарил его и ретировался, а он мне напоследок крикнул: «У нашего настоятеля расспросите. Он отца Александра знает с первого дня поступления сюда. А я ещё молодой — я тут недавно».
Семёнович бросил взгляд на своих коллег по работе.
— Я помчался к настоятелю монастыря. Уж не знаю, что во мне тогда перевернулось, но я был почему-то твёрдо убеждён, что сейчас решается какой-то очень важный момент не только в моей жизни, а и в жизни того старика. Что сейчас откроются некие двери в задворках моей памяти и наружу выхлестнутся воспоминания чего-то давно утраченного, утерянного, забытого, а потому — вожделенного. По большому счёту, я ведь за эти, уж точно лет как тридцать, и думать забыл о Байкале. Последние воспоминания были о самом себе, как об одиннадцатилетнем мальчишке, когда-то, где-то рывками жившего, то в Нижнеангарске, то в Усть-Баргузине, потерявшего тогда своего отца. А тут вдруг — бац! — и все эти воспоминания буквально выхлестнулись наружу, благодаря какому-то старцу с семенящей походкой. Тут было чему удивиться. Что-то смутно-трагичное подтолкнуло меня броситься к настоятелю в тот момент.
Семёнович вздохнул, отбросил окурок:
— Вот там-то, у настоятеля, в его приёмном помещении я и узнал всю правду об отце Александре. Мы беседова-ли больше двух часов. Он поведал мне историю появления этого (теперь уже) старца в монастыре. Передавать весь разговор я вам не буду — слишком много времени займёт — скажу лишь, что по мере рассказа, я всё боль-ше и больше убеждался, что передо мной прошёл и толкнул меня плечом, ни кто иной, как дядя Саша. Наш Саша — герой повествования о погибшей экспедиции, друг моего отца. Владыка рассказал мне, что где-то в середине восьмидесятых годов, когда сам настоятель был ещё простым монахом, к ним в монастырь привезли какого-то худого, молчаливого, сильно постаревшего мужчину — хотя, как сказали сопровождающие его сотрудники КГБ, парню было всего тридцать лет, но документов при нём не находилось. Ни паспорта, ни, даже свидетельства о рождении, ни трудовой книжки, ни аттестата зрелости, ни военного билета — ничего! Он был никто. Удостоверения красного цвета убедили тогдашнего настоятеля монастыря записать незнакомца под именем Александр. Всё в точности повторилось, как при комиссии на Байкале. Структура КГБ не особо церемонилась, будь вы хоть трижды академик или настоятель монастыря.
Семёнович выдержал паузу.
— Вот так, собственно говоря, Саша и стал послушником.
Затем, явно что-то вспомнив, поспешил добавить:
— После того дня как Сашу доставили в монастырь, он начал жить в этой лавре, отстранившись от всего остального мира, пережив конец застойных времён, смерть Брежнева, перестройку Горбачёва, Ельцина, развал Союза — вплоть до наших дней, когда я его встретил год назад. Владыка рассказал мне, что все эти годы Саша жил уединённо, превратившись постепенно из послушника-монаха в отца Александра. Жил в отдельной келье, ни с кем из братьев по вере не имел продолжительных контактов, избегал всяческих собраний и богослужений. Не заводил знакомств, жил абсолютным затворником. Постепенно к нему привыкли, перестали докучать. Одним словом, отец Александр стал одиноким, тихим, не в себе на уме, стариком. Он не смотрел телевизор, не слушал радио, не читал газет, не участвовал в различных мероприятиях монастырского общества — он был один. Питался тоже отдельно, когда трапезничали все монахи и батюшки. Сорок лет такой жизни дали о себе знать. Он стал затворником.
Семёнович закурил:
— Впрочем, я уже говорил об этом. По понятным причинам, он так и не обзавёлся семьёй, а откуда его привезли и кто он на самом деле, не знал даже сам настоятель монастыря. Или, точнее — ему не дали это знать. Объясни-ли — не положено. Сунули красные корочки под нос, укатив в неизвестном направлении. Экспедиция канула в вечность: о Саше, как о последнем выжившем, напрочь забыли. Из гражданина СССР он превратился в пустой сосуд воспоминаний. Не произошло никакого фурора в научных кругах, поскольку фотоаппарат так и не был най-ден, а весь отчёт Саши об экспедиции посчитали галлюцинациями его психики — об этом вы уже знаете. Так обстояли дела на тот момент, когда я с ним столкнулся у часовни. Одинокий, полоумный, семидесятилетний старик с шаркающей походкой, трясущимися руками, который даже не взглянул на меня, нечаянно толкнув плечом. Единственное, что сказал мне ещё настоятель, это то, что отец Александр всё время разговаривал как бы сам с собой, упоминая часто какого-то Гроссмейстера. Повторяя, судя по всему, давно заученные слова: «задай вопрос, задай вопрос, задай вопрос…», обращаясь к невидимому собеседнику внутри себя. К его монологам давно все привыкли, не обращая внимания. Ещё он часто, буквально каждый день — батюшка мне так и сказал — почти день в день вспоминал какую-то девушку, обращаясь к ней по имени. В любой день, встретив его на территории, можно было услышать, как он шепчет себе под нос печальное: «Люда… Людочка… прости меня. Не уберёг. Любовь моя навеки… я потерял тебя…» — и остальное в таком роде.
Семёнович обвёл всех взглядом. Веселье, при упоминании о встрече с Сашей, давно стихло. Подмигнул Мише:
— Вот поэтому, Мишаня, я и был такой молчаливый всю дорогу назад.
— Теперь понял, — откликнулся водитель. — Я бы тоже не знал, что говорить в таких случаях.
Спустя какой-то миг Семёнович вздохнул и развёл руками:
— Вот и всё, друзья мои. История закончена. Теперь вы знаете всё, что знал я. Добавить нечего. Жалко Сашу. Его обходили стороной, как того чудака, который разговаривал с арбузами — это всё, что я могу с иронией сказать напоследок. История о Байкале закончена. Здесь я ставлю точку.
…Наступила тишина.
Глава 19
— Едем в лавру! — с восторгом возопил Женька и, пользуясь подходящим случаем, полез целоваться к Нине.
— Ладно, — махнул безнадёжно рукой бригадир. — Пойду договариваться с Гамлетом, чтобы выписал нам ко-мандировочные на два дня с ночёвкой в городе. Может, настоятелю монастыря чем-либо поможем. После про-шлого года, насколько я помню, мы у него так и не были. Заодно и повидаем отца Александр. Выдвигаемся зав-тра.
— А кто едет?
— Сами решайте. В одну машину мы все не поместимся. К тому же, не забывайте — в столице, как и везде, карантин не на шутку. Битком набитая машина у наших бравых полисменов вызовет нездоровый интерес. А там и до штрафов недалеко.
— Мы с Женькой не едем, — объявила Нина. — Я буду ждать вас назад. Приготовлю ужин, а Женька пусть наведается в посёлок за продуктами, пока вас не будет.
— Хорошо, согласился Юрий Николаевич. — Тогда Михаил за рулём, я впереди, а Семёнович сзади.
…На том и решили.
Бригадир покинул вагончик. Остальные принялись готовиться к предстоящей поездке.
…Рано утром они уже выдвигались из расположения базы, все как один в приподнятом настроении от близкой встречи с героем их повествования. Какова будет встреча? Как воспримет их старый и дряхлый отец Александр? Как поведёт себя тихий и безумный старец, навсегда отгородившись в стенах монастыря от суетной мирской жиз-ни?
Нина осталась по хозяйству — простирнуть, подшить, погладить, сделать уборку. Женька ушёл в посёлок, предварительно нарвавшись на оплеуху из-за интимных поползновений чмокнуть в щёчку.
Все разъехались.
К полудню, заправившись по пути изрядным запасом горючего, трое друзей преодолели многочисленные раз-вёртки дорог, оказавшись в пункте назначения. Юрий Николаевич дозвонился до настоятеля. Тот послал им на-встречу одного из монахов-послушников, предварительно описав ему, как, по словам бригадира, выглядят по-мощники Гамлета Назаровича. Спустя несколько минут встретились. Брат в религии провёл закоулками к одному из монастырей. Настоятель встретил с улыбкой. Семёнович сразу вспомнил владыку, который год назад рассказывал ему об отце Александре. Юрий Николаевич приступил к обсуждению технических вопросов, возложенных на него Гамлетом Назаровичем. Когда соглашение было заключено, Семёнович, наконец, смог беспрепятственно спросить батюшку:
— Помните, я в прошлом году интересовался одним из ваших младших коллег по вере? Отец Александр его зовут. Вы ещё рассказывали мне историю его появления в стенах вашего монастыря — тетрадь учёта по-казывали.
Настоятель погладил золотой крест на вышитой золотом ризе, и вместо того, чтобы сразу с охотой ответить, предпочёл отойти к окну. Все сидели на стульях, напряжённо ожидая ответа.
— Отчего же не помню, Николай Семёнович. Помню. Притом, хорошо. Вы — единственный, кто проведал его тогда за все сорок лет. Хотите его повидать?
— Да! Мы для этого и приехали.
— Хорошо, — помолчав, ответил настоятель. Как-то странно обвёл взглядом друзей. — Я отведу вас завтра утром к нему. Точнее, не я — у меня будет воскресная служба — а кто-либо из моих братьев-помощников. Переночуете в общежитии, а утром вам укажут дорогу.
— А где он?
Владыкавздохнул. Тихо ответил:
— На кладбище. Отец Александр почил в мире полгода тому.
…В приёмной настоятеля обрушилась тишина.
***
Поужинать друзья могли в столовой для рабочих, или же за территорией монастыря. Там для всевозможных посетителей лавры были выстроены небольшие закусочные, в меню которых присутствовали блюда, начиная от шашлыков и кончая азиатским люля-кебабом — далеко не постной пищей для прихожан. Народу к вечеру прибавилось. Кафе работали в режиме аврала, так как была суббота, и желающих посетить вечером лавру ещё хватало. Облюбовав один из свободных столиков, трое друзей расселись, заказав ужин. Настроение было подавленым. Колокола отзвонили. Кроме тихой музыки, доносившейся из бара на углу затенённого сквера, друзьям ничто не мешало предаться их печальным мыслям.
— Сейчас напьюсь, — прокомментировал душевное состояние Михаил. — Надо же! Как жалко-то! Не успели. А так хотелось повидать его.
— Да уж… — вздохнул Юрий Николаевич, хмуро разглядывая заходящих перекусить туристов.
Семёнович как бы очнулся, повторив за водителем:
— Мне тоже водки. Грамм триста.
Друзья выпили. Через время им подали восхитительно прожаренный шашлык, напомнивший сразу Семёновичу рассказ о медвежьей лапе в углях, который поведал Саша им с мамой, ещё тогда, когда лежал в больнице Усть-Баргузина. Вечер был приятным во всех отношениях, если бы не грустный осадок на душе. Вскоре засверкали звёзды на темнеющем небе. Где-то поблизости в одном из баров включили футбольный матч по телевизору, а здесь в сквере было тихо, уютно под звуки вездесущих сверчков. Просидев до закрытия, они тесной группой на-правились в общежитие на ночлег. Нина с Женькой уже несколько раз звонили на мобильные телефоны друзей, однако по молчаливой договорённости, друзья не стали им рассказывать трагическую новость о смерти Саши, дабы не портить настроения до их возвращения.
«Вернёмся — позже расскажем, — был ответ. — Лавра огромная. За один вечер не так-то просто найти в ней рядового монаха. Ищем. Помог бы настоятель, да у него воскресные службы, так что ему не до нас…».
***
Кладбище представляло собой тихую рощу из берёз, тополей, в которой тут и там — если долго идти по извили-стым тропкам — торчали из земли ветхие кресты столетней давности. Покосившиеся, без оградок, иные уже без надписей с фотографиями, они представляли настоящий русский погост, отчего получили современное название “Берёзовая роща”. Это было место настоящей древней погребальной архитектуры: кое-где сохранились развалины каменных склепов, стены некогда дорогих мавзолеев, мраморные плиты и известняковые надгробия, рассыпавшиеся от времени. Но больше всего было старых деревянных крестов.
Монах вёл друзей по извилистым тропкам. Они замечали следы реставрационных работ — таких же, как на территории монастыря: кто-то из прихожан подкрашивал кресты свежей краской, покрывал лаком, штукатурил обвалившиеся стены или небольшие монументы надгробий. Миновав историческую территорию погоста, группа из четырёх человек подошла к участку захоронения монашества. Здесь бросались в глаза недавние погребения со свежевырытой землёй. Бригадир шёл за монахом, ни о чём не спрашивая — ему, очевидно, хватило вчерашнего экскурса в историю при аудиенции с настоятелем. В таком молчании подошли к могиле отца Александра. К месту захоронения Саши.
— Здесь, — показал рукой монах, скромно отойдя в сторону. — Я под деревьями подожду. — Затем, немного подумав, добавил. — Вы единственные, кто пришёл его навестить за всё это время.
И тут же, видимо что-то вспомнив, озарился взволнованно:
— Впрочем, нет, постойте! Я был при его упокоении полгода назад. Кроме нескольких братьев по вере, хоро-нить-то его практически было некому — да мы и привыкли к его одиночеству, чего уж там. Ходили слухи, что в далёкой молодости с ним произошла какая-то невосполнимая трагедия. Он потерял своих близких друзей, особенно некую девушку, которую он безумно любил, вспомина все эти годы.
Расположившись полукругом, гости стояли напротив недавней могилки с невысоким — в рост человека — не-взрачным крестом, на котором было по древнему обычаю вырезано резцом:
«Здесь покоится отец Александр, в миру… (фамилия и имя отчество отсутствовали). Лишь дата смерти. И всё.
С овальной керамической фотографии на них смотрело лицо древнего старца с седой бородой, бесконечно пе-чальными глазами, будто он только что плакал. Монах подтвердил:
— Эта фотография — единственная, что мы нашли, когда он два года назад сфотографировался для учёта в канце-лярии лавры. Мы все такие имеем. Любопытно, что ранних фотографий, скажем, десятилетней или двадцатилет-ней давности, нигде не сохранилось.
— Он не любил фотографироваться, — задумчиво поведал Семёнович. — Ещё с тех пор, как в Усть-Баргузине пропал фотоаппарат экспедиции. Последний снимок в мирской жизни, это та фотография, где они все вместе запечатлены перед выходом в поход.
Заметив удивлённый взгляд монаха, Семёнович, неопределённо махнул рукой:
— Давняя история.
Помолчав, монах снова вспомнил, пожав плечами:
— Так вот. Кроме меня и других братьев во Христе, в самом конце отпевания, к свежевырытой яме, в которую уже опустили гроб, подошёл какой-то незнакомец. По русскому обычаю кинул туда несколько горстей свежей земли. Постоял минуту-другую, перекрестился единожды и, даже не взглянув на нас, удалился. Незнакомец будто возник перед нами на ровном месте из… пустоты. Туда и ушёл.
У всех присутствующих поползли брови вверх. Первым подал голос Юрий Николаевич:
— Этот незнакомец… он не показался вам… странным?
— Странным? — на миг задумался монах. — Смотря, что вы подразумеваете.
Бригадир обвёл взглядом друзей. В глазах у каждого читался вполне очевидный вопрос: лётчик?
Все уже начинали догадываться.
— Ну-у… — протянул Юрий Николаевич. — Я имею в виду, как бы… не от мира сего. Повадки, или как он держал-ся…
— Ах, вы об этом… — кивнул монах. — Вы знаете, всё произошло настолько быстро, что мы разглядеть-то толком его не успели. Возник. Подошёл. Кинул горсть земли. Перекрестился. Несколько секунд постоял в молчании, и так же стремительно удалился к тем деревьям, — он махнул рукой в сторону берёзовой рощи. — Было довольно холодно, был туман, который и поглотил его в себя. Ни до, ни после, я этого человека не видел. Что касается «не от мира сего», пожалуй, вы правы. Было в нём что-то такое, что заставило меня немного поёжиться. А может, это было просто от холода. Дело в том, что он… как бы точнее выразиться… появился тут не к месту, что ли? Он никак не вписывался в картину погребения. Да и вообще монастыря в целом.
Семёнович вплотную подошёл к молодому монаху:
— Отчего вы так решили, святой брат?
— Одежда…
— Что, одежда?
— Он был военным… — монах запнулся. — Не просто военным, а…
— Военным лётчиком? Вы это хотите сказать?
— Точно! На нём была лётная куртка, унты на ногах, через плечо перекинут офицерский планшет. На голове ста-рый, а точнее, новый, времён прошлой войны, шлемофон. Я ещё тогда подумал: такую лётную форму носили пилоты второй мировой войны — у меня дед был лётчиком во время Великой Отечественной — и я неплохо разбираюсь в лётной форме. Помнится, я спросил себя в тот момент: откуда же в наше время такое старое обмундирование? Возникла мысль, что он каким-то образом «сорвался» со съёмок какого-то военного фильма и, решив попрощаться со стариком, тут же вернулся на съёмочную площадку.
Монах, казалось, что-то упорно пытался вспомнить.
— И ещё. Погоны…
— Мы знаем. Они были лейтенантские.
— Да… — удивлённо поднял брови монах-послушник. — Но не нашего времени. Точно такие же погоны носил мой дед, когда воевал на Воронежском фронте.
Все дружно переглянулись между собой.
— Так вы этого человека знаете? — обрадовано спросил монах.
Наступила пауза; каждый боялся ответить, прежде всего, самому себе. Знали ли они?
— Выходит, что да… — выдохнул Юрий Николаевич. — Можно сказать — старый знакомый.
Видя, что новость о незнакомце привела гостей в полное замешательство, монах осторожно закончил:
— Тогда, перед отъездом из лавры зайдите к настоятелю, он просил меня передать вам это приглашение напоследок.
— Зачем? — удивился бригадир, всё ещё испытывая некое послевкусие от только что услышанного. — Мы уже с ним попрощались вчера. Да и не до нас ему будет — у вас же сегодня воскресная служба для прихожан.
Монах улыбнулся:
— После вашего ухода, он кое-что обнаружил, оставшееся от отца Александра. Знаете, когда у нас в монастыре кто-либо умирает, его личные вещи хранятся в кладовой, как в архиве, пока кто-то из близких не заявят на них права в качестве родственников.
— Но ведь у Саши… — запнулся Михаил, — у отца Александра не было никаких родственников, насколько мы знаем.
— А вы? Разве не близкие вы ему, раз пришли навестить почившего? Да и вещей у него осталось всего ничего, — парировал священнослужитель. — Какая-то старая куртка с листком бумаги — я не слишком посвящён в детали. А поскольку за полгода об отце Александре никто не вспомнил кроме вас, то наш батюшка решил эти вещи отдать вам. Можно было бы отдать их сразу тому незнакомцу, однако, как я говорил, этот странный человек в старой форме ретировался столь быстро, что мы не успели даже опомниться. Вот и вся история.
Каждый из группы молчал и приходя в себя. Наконец, Юрий Николаевич, бросив взгляд на друзей, обратился на-последок к монаху:
— Спасибо вам, святой брат. Вы возвращайтесь, у вас служба, а мы ещё немного побудем здесь. Дорогу назад мы, надеюсь, найдём сами. Передайте батюшке, что мы через пару часов к нему зайдём — я предварительно позвоню ему на мобильный телефон. Хорошо?
— У вас есть его номер? — с уважением поинтересовался молодой монах, очевидно, не имевший, как и все ос-тальные послушники, столь высокую привилегию.
— Не у меня, а у нашего шефа, — объяснил ему бригадир. — Это касается нашей помощи в строительных рабо-тах вашего монастыря. Прокопать, проложить трубы, подправить стены — мы всегда готовы. Машина наша в од-ном из гаражей. Пока Михаил будет её выводить, мы зайдём в канцелярию. Такой оборот вас устроит?
— Да будет так, — ответил монах с улыбкой. — Тогда, всего вам хорошего, и да пребудет с вами Господь наш Всемогущий.
Все дружно перекрестились. Монах ушёл. Приятели остались стоять немного ошеломлённые последними известиями. Утренний воздух наполнился звоном колокольного набата. Началась воскресная служба.
***
Пока монах рассказывал о погребении, Семёнович не отводил взгляда от соседней могилы, всматриваясь в порт-рет на кресте, смутно чувствуя беспокойство внутри грудной клетки. Что-то издалека казалось ему до боли знакомым в расплывчатом от расстояния образе. Что-то неведомое холодило душу, заставляя его оставаться на месте. Нахлынувшее чувство чего-то грядущего, непонятного, неизвестного, казалось, разделило его существование на безмятежное прошлое и мистическое настоящее. Страх? Нежелание видеть то, чего он видеть, собственно говоря, никак не хотел? Он не знал. Просто продолжал стоять. Вдруг ошибся? Посчитают, что у него начались галлюцинации, а там и до психбольницы недалеко. Они уже поклонились последний раз могилке Саши и направлялись в сторону берёзовой рощицы, когда Семёнович, сбросив своё оцепенение, кинулся их догонять, при этом, то и дело, оборачиваясь назад. Войдя в помещение секретариата лавры, бригадир, как на почте, расписался в получении, и уже с остальными вышел во двор, где народу прибывало всё больше и больше. Скоро будут звонить к обедне. Юрий Николаевич заметил съёмочную группу, надо полагать, решившую снять здесь в лавре очередной репортаж для воскресных новостей города.
Всё. Делать им в лавре было нечего. Все уселись в подогнанную Михаилом машину.
Из свёртка вывалилась сложенная старая куртка. Когда Семёнович её развернул, в салоне автомобиля воцарилась благоговейная тишина. У всех на глазах выступили слёзы.
Это была куртка Саши.
Старая как сама бесконечность, изорванная во многих местах, с дырками, ржавыми пятнами, подпалинами на рукавах. С надписью «БАМ», сзади на спине. Именно в ней он прошёл весь путь экспедиции; именно в ней он сидел у костра в сорок третьем году, когда Виктор показывал фотографию своей семьи. В ней он прошёл всю одиссею, начиная от первой смерти бурята и кончая смертью Семёна. В ней он похоронил Люду. В ней скитался ещё двадцать шесть дней после того как соорудил крестик на могиле своего старшего друга. В ней его подобрали рыбаки, когда он в помутнении рассудка вышел из тайги, прижимая руками фотоаппарат, который вскоре исчез со всеми доказательствами в руках сотрудников КГБ.
Друзья бережно ощупали каждый сантиметр пожелтевшей и выцветшей ткани, словно им в руки попался музей-ный экспонат. Каждый хотел дотянуться и потрогать раритет: даже Юрий Николаевич, всегда невозмутимый — и тот едва ли не перевалился с переднего сиденья — настолько трагическая память о Саше отложилась в их серд-цах.
Каким образом она сохранилась, минуя больницы, секретные лаборатории и более тридцати лет нахождения в стенах монастыря?
Следующим Семёнович вытащил на свет божий, пожелтевший от времени лист тетрадной бумаги, упакованный в полиэтиленовую оболочку, с Сашиным почерком на лицевой стороне. Юрий Николаевич благоговейно взял его в руки и начал читать вслух, как когда-то совсем недавно читал в вагончике Женька. За окнами автомобиля звонили колокола. Кто скажет, что этот звон благовеста был не к месту?
Дата: 29 марта 1991 года.
— В девяносто первом году ему было под сорок лет, — подсчитал Михаил. — Или около того. Тогда он ещё не был стариком. В самом расцвете жизненных сил.
На листке были такие строки:
Последний стих
Последний свой сон оставляю я вам,
Последний свой плач и последние слёзы.
В нём будет печаль, а не сладкие грёзы —
На сердце рубцы затянувшихся ран.
Последний свой взгляд оставляю я вам,
Последний свой крик перед вечной разлукой:
В нём боль и любовь с нескончаемой мукой
И счастье, попавшее в грязный капкан.
Последний свой день оставляю я вам,
Жизнь прожита мною не так как хотелось.
Душа между раем и адом вертелась,
Не зная, что я погубил себя сам.
Последний свой стих я для вас оставляю –
Знак, поданный мне, я услышал с небес.
Конец настаёт, и об этом я знаю –
В страну ухожу, где кресты словно лес.
…После долгой паузы бригадир отдал листок старой тетради Семёновичу. Тот аккуратно сложил его, спрятав во внутренний карман. В гнетущей тишине Юрий Николаевич подвёл итог:
— Он уже тогда готовился к смерти. Начиная с девяносто первого года.
Колокола продолжали звонить, оглашая своим благовестом лавру и прилежащий к ней город. Казалось, в этом звоне было некое знамение для наших друзей — мистическое, возвышенное, непонятное разуму. Покидая монастырь, каждый из них уносил с собой частичку Сашиного духа, его существования, его неприязнь к мирской жизни и всепоглощающую любовь к Люде.
Так бы и закончилась данная трагическая история на этом моменте. Уже можно было бы ставить точку, означаю-щую конец печального сюжета, если бы не одно, последнее и весьма загадочное обстоятельство. А именно…
***
Когда Мишка стремительно направил машину к выездным воротам храма, Семёнович краем глаза заметил в толпе прихожан странного гостя. Он возник ниоткуда. По его недоуменному виду было заметно, что парень не из этого мира, присутствуя в нём лишь несколько секунд — озирающийся по сторонам, оглушённый, ничего не понимающий. Он видел купола впервые. Озирался на прохожих в чудной для него одежде. Задрав голову, смот-рел на светящиеся в позолоте кресты храмов. А когда Мишка газанул, напугав нескольких туристов, незнакомец шарахнулся в сторону от машины, уставившись на это чудо техники округлившимися от смятения глазами. Тут-то Семёнович его и заметил.
— Стой! Сто-ой, Мишаня! — заорал он, схватив водителя за плечо.
Тот от внезапности машинально вдавил педаль тормоза. Машина со свистящим визгом встала как вкопанная, будто со всего размаху впечаталась в невидимый барьер. Проходившая мимо женщина в цветастом платье покрутила пальцем у виска. Среди разгневанных туристов, некоторые из которых грозили водителю кулаками, друзья, с нахлынувшим чувством оторопи увидели…
Лётчика.
В пилотной куртке, с планшетом через плечо, в шлемофоне времён прошедшей войны, и унтах! — не слишком подходящих для летней погоды. Парень таращился на иномарку, озирался по сторонам, явно не понимая, как он оказался в этом месте, в незнакомом для него мире.
Семенович в порыве воскликнул:
— Именно его фотографию я видел на кресте рядом с могилой Саши! Сегодня утром! Только он там был старым и в рясе, упокоенный вместе с остальными монахами.
— Где? — не понял Миша, глуша урчащий двигатель.
— На кресте! Рядом с Сашиным таким же крестом.
— Это когда с нами монах находился? — Юрий Николаевич открывал переднюю дверь, чтобы выбраться нару-жу. Следом за ним выбрался из салона и Семёнович.
— Я присматривался к образу на портрете, смутно сознавая, что вижу что-то знакомое, но неизвестное мне. Ка-кое-то лицо, которое мне кого-то напоминало. Но вот кого именно? Мы ведь знаем образ лётчика только по описаниям Саши. Верно?
Бригадир машинально кивнул, вглядываясь в толпу, которой до лётчика не было абсолютно никакого дела:
— Восьмой лётчик…
Чем подтвердил всеобщую догадку.
— Откуда он? — всё, что и смог спросить Миша.
Никто ему не ответил. Все смотрели на опешившего парня. Отходя с опаской от невиданной машины, он бросил недоуменный взгляд на вылезших из неё пассажиров. На миг их глаза встретились. В них читался немой вопрос, обращённый сразу ко всем:
Где я? Как я сюда попал?
Так и стояли они — трое из машины, один из иного измерения — несколько секунд, глядя друг другу в глаза. За-тем, толпа туристов из подошедшего автобуса оттеснила их друг от друга, поглотила незнакомца.
— Вот и всё, — вздохнул Сенович. — Его сейчас заберёт червоточина. Назад в свой мир. Он свою миссию выполнил — простился с отцом Александром и увидел нас живьём. Ему была предоставлена такая возможность. Он ею воспользовался.
— Он вернётся в сорок третий год? — спросил Михаил. — Пройдёт всю войну и останется жив?
— Иначе, он не появился бы в образе председателя комиссии в семьдсят девятом году. Там, в больнице Усть-Баргузина.
— Так, тот академик… — водитель открыл рот, и в него залетела муха.
— Был этим Виктором, — закончил за него старший товарищ. — Прошедшим войну, закончившим университет, получившим звание профессуры, и так далее — по своей, только ему начертанной судьбе прожитой жизни. — Семёнович подмигнул другу.
— А… — вырвалось у того. — А как же фотография на кресте у Сашиной могилы? Ведь это был он на ней? Старик в рясе, погребённый вместе с монахами Всехсвятского храма божьего?
— А это, Миша, уже совсем другое измерение, не зависящее ни от Хозяина Байкала, ни от аномалий Баргузинского треугольника.
Миша взглянул в сторону толпы и печально вздохнул, прощаясь мысленно с незнакомцем, надо полагать, уже навсегда. На миг ему показалось, что исчезая в толпе, лётчик повернулся и прощально махнул ему рукой. Да-да, именно ему, а не всей компании у машины. «Ну что ж, прощай и ты, о гений злой…» — процитировал он про себя кого-то из классиков.
— Поехали! — скомандовал Юрий Николаевич. — Нам тут делать больше нечего.
Машина, резко набирая ход, устремилась из стен монастыря на проезжее шоссе.
Эпилог
Лавра осталась позади вместе с её чудесным и красивым городом, а Семёнович на заднем сиденье автомобиля всё не мог забыть тот портрет на кресте, рядом с Сашиной могилой. Почему только он увидел его? Остальные в тот момент разговаривали с молодым послушником, а он, единственный из всех, стоял и взирал на образ, который казался ему до боли знакомым, будто прожил с ним всю сознательную жизнь. Отчего так? И если этот лётчик, которого они только что видели, был восьмым, то каким по счёту должен был быть тот, на фотографии надгробья? Каким? Первым? ЕГО лётчиком? Собственным, каким он был у Василия Михайловича, у Люды, у Губы, а вконце у отца? Каким был у Саши?
Если так, то…
Всё возвращается на круги своя. Только уже не на Байкале. Уже здесь. В настоящем реальном времени.
***
Вскоре машина миновала автозаправочную станцию и выехала на прямую трассу. Следивший за удаляющимся автомобилем кот почесал себя за ухом, облизал лапу, и отправился в кусты по своим кошачьим делам. А какой-то голос внутри — таинственный и жутко скверный — начал нашёптывать некие, ещё едва слышимые слова, будто напевал речитатив:
Задай вопрос… задай вопрос… задай вопрос…
И…
Семёнович его задал. Мысленно. В уме:
«Что такое ZORTZI?».
Тут же в голове получил ликующий ответ:
О, ястреб души моей… теперь мы вместе, ты и я. С тобой мы познаем твой мир и покорим его. Я и ты — мы одна сущность!
Поток слов в сознании теперь был не иссякаем. Николай Семёнович откинул голову на спинку заднего сиденья, прикрыл глаза, и приготовился слушать этот голос бесконечно.
«Здравствуй, Гроссмейстер…» — улыбнулся он внутри себя.
Машина сделала поворот и, въехав на развёртку эстакады, помчалась в направлении посёлка. Там располагалась строительная база. Там друзей ждал ужин.
***
Zortzi — восемь (этруск.).
Zortzi — бесконечность (эускади).
Восемь летчиков или Хозяин Байкала
© Copyright: Александр Зубенко, 2024
Свидетельство о публикации №224022100659
Свидетельство о публикации №224022100659
Рецензии