Шестая книга о белогвардейских офицерах в Южной Америке. Проскурин и капитан Булыгин пытаются спасти семью Николая Второго. Книга основана на реальных исторических событиях, исследованиях и воспоминаниях участников.
Майор Проскурин. Слово о полку Павлове.
Повесть
Я знаю жизнь, я слышал смерти шёпот,
Мне палец чёрный много раз грозил.
Я видел блеск штыков и боя грохот…
Я так устал… Я много позабыл…
Зовут простить и позабыть былое,
Мне говорят: «События бегут,
И что вчера ценили, как святое,
Сегодня утром люди не поймут.
Павел Булыгин
Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1936 г. Асунсьон, Парагвай.
Дорогой Валерий!
Обращаюсь к Вам по имени, хотя мы не знакомы, ибо отчества не знаю, а с фамилией разобраться не могу. Павлуша называл Вас штабс-капитаном Проскуриным, но здесь в Асунсьоне Вы известны как капитан Русо Бланко и майор Истомин. К сожалению, не посчастливилось познакомиться, поскольку Вы покинули Парагвай до того, как Павлуша привёз меня сюда.
Спешу сообщить прискробную для меня и, знаю для Вас тоже, весть: 17 февраля сего года на террасе нашего дома Павлуша скончался от кровоизлияния в мозг. Господь забрал, отмерив лишь 40 лет. На письменном столе осталось фото: он, Володя Башмаков и Вы. Помню, грустно смотрел, сдержанно улыбался и писал воспоминания о родном имении в Михайловском, гражданской войне в России, где пересеклись ваши судьбы, о годах иммиграции в Европе и наших лучших днях в Эфиопии. Говорил, перед отъездом в Рио-де-Жанейро Вы начали писать книгу о войне в Чако. Может, когда-нибудь напишите и о Павлуше, ибо желаю всем своим любящим, страдающим сердцем, чтобы помнили о нём близкие, друзья и знакомые, здесь в Южной Америке, там в Европе и Эфиопии, а кто не знал, пусть услышит о русском дворянине, отважном офицере, талантливом поэте и писателе, моём Павлуше. Посему позволю себе поделиться воспоминаниями и болью.
Последние месяцы он жил мечтой получить гонорар за издание в Англии книги о расстреле Императорской семьи, расплатиться с долгами и вернуться в Эфиопию, так как здесь остался непонятым нашими офицерами и неоценённым староверами, для которых столько сделал и всей душой желал сделать более. Книгу благополучно издали, но увы, после его кончины. А я продала свои акварели, вернула долги и оплатила издание сборника его стихов и эссе. Высылаю Вам экземпляр. Храните светлую память.
Павел… Булыгин… Судьба свела нас в самый драматический момент истории Отечества. Я служил в контрразведке Петроградского военного округа, вёл расследование по связям большевиков с германской разведкой. Но 2-го марта получили шифротелеграмму об отречении Императора за себя и сына в пользу брата. Однако Михаил Александрович престол не принял. Империей стали править “временные” из кадетов, трудовиков, прогрессистов и центристов. В октябре их свергли большевики, а в ноябре прошли выборы в Учредительное собрание и Отечество оказалось в руках убивших тысячи чиновников эсэров, устроивших переворот на деньги германского генштаба большевиков и их “сиамских братьев” меньшевиков, а ещё сионистов и националистов с окраин, мечтавших об отделении и собственном величии. Я пребывал в отчаянии. Как мог Император отречься от Отечества, когда победа над Германией и Австро-Венгрией уже парила над фуражками наших генералов?! “Всё кончено!” – убийственными щелчками, будто единственная пуля в барабане, крутилась мысль в голове. Не выдержав, я отправился в Царское Село. Зачем? Сам не понимал.
Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1936 г. Асунсьон, Парагвай.
Поздравляю с рождением сына! Пусть Господь благословит его жизненный путь, поможет остаться русским душой и сердцем и даст возможность увидеть нашу многострадальную Родину, освобождённую по Воле Его от безбожников и цареубийц.
У нас с Павлушей, к сожалению, не было детей. А ему так хотелось сына! Даже имя выбрал – Петя. Говорил, пока шла Великая война в Европе и гражданская в России, пока скитался в иммиграции, совершенно не задумывался о семье, все мысли были о спасении Отечества и Императора. Уехал совсем молодым, в 24 года, изгнанный во Владивосток.
Вчера в городской библиотеке взяла атлас и весь вечер вглядывалась в Павлушины места. В Михайловском он вырос, во Владимире учился в гимназии, в Москве в училище, в Петербурге служил в лейб-гвардии, в Гороховце земским чиновником, а в Вязниках мировым судьёй. Начал писать, повторив путь отца. Пётр Павлович, знакомый мне исключительно по семейному фотоальбому в фиолетовой замше, тоже дослужился до чина статского советника, а выйдя в отставку, работал в журнале “Русское богатство”, где напечатали первые Павлушины стихи, потом в газете “Неделя”, а в “Новом слове” опубликовали рассказ “Волки” и повести “К новой жизни” и “Северцев”. В “Русском богатстве” вышел его роман “Расплата”, а повесть “В полях и лесах” напечатали отдельной книгой. Пишу столь подробно, ибо есть надежда, что кто-либо из наших иммигрантов мог привезти хотя бы один единственный экземпляр. Куплю за любые деньги, даже если придётся нарисовать и продать миллион акварелей. Может тогда от сердца отступит отчаяние, что до сих пор ничего не прочла из его прозы. Всё осталось там в муромских лесах, уездных газетах и провинциальных журналах.
Революционный солдатский комитет запасного батальона лейб-гвардии Петроградского полка единогласно постановил выгнать со службы капитана Булыгина. Вердикт: монархист, контрреволюционер. Но полковник Кобылинский, назначенный начальником Царскосельского гарнизона и охраны Императора, предложил должность адъютанта.
- Я тоже монархист и пытаюсь спасти Семью, - конфиденциально признался полковник. - Но действовать надо осмотрительно. Если догадаются, расстрела не миновать.
После ранения и контузии Кобылинский заметно храмал и страдал мигренями, был признан негодным к строевой службе, но обязанности начальника охраны выполнял по долгу чести и совести офицера, верного присяге, Царю и Отечеству, полностью посвятив себя Императорской Семье.
В ожидании приказа об отправке в Тобольск Семью поселили в Екатерининском дворце Царского Села. Булыгину досталась комната в левом крыле, где ранее квартировался командир конвоя Его Величества граф Граббе. Денщик Булыгина, старый кавалерист, более похожий на механика, знал его давно и презирал за монархизм. Никогда не обращался “Ваше благородие”, называл “штабс-капитаном”, хотя по званию Булыгин был выше, честь отдавал, двумя пальцами сдвигая фуражку на затылок. Однако Булыгин терпел, следуя совету Кобылинского. Но однажды утром решил проверить охрану и приказал привести лошадь из конюшни. Денщик вывел чистокровную белую кобылу.
- Чья? – спросил Булыгин, вспомнив, что видел её на Императорском параде.
- Николашкина, - презрительно бросил денщик, смачно плюнув через беззубую левую часть рта, а правой виртуозно закусил самокрутку.
Булыгин отказался, сославшись на ранение в ногу. Денщик ответил, что кобыла смирная, но Булыгин вновь отказался. Денщик снова плюнул и вывел другую лошадь.
У железной решётки забора толпа освистывала Императора, гулявшего в дворцовом парке со старшей дочерью. В приступе гнева Булыгин принялся бить кнутом без разбора. Часовой у ворот прибежал на помощь и прикладом разгонял толпу. А я стоял в стороне, не понимая происходящего. Но когда трое повисли на шинели всадника, а часового вдавили в решётку, я выхватил револьвер и, выстрелив дважды поверх голов, бросился на помощь.
- Благодарю! – протянул мне руку всадник, оказавшийся на голову выше меня. – Капитан Булыгин, адъютант коменданта. С кем имею честь?
- Штабс-капитан Проскурин. С таким ростом и храбростью замените целый полк!
- Полк?! Ха-ха! Передам полковнику, что гарнизон можно распустить. Получили к нам назначение?
- Нет, служу в Петрограде. Прибыл по личной инициативе справиться о судьбе Семьи.
- Тронут до глубины души! Немного осталось таких, как мы. Всё больше проклинают да требуют расправы.
- Ваше благородие! – подбежал санитар. - Благодарю, Ваше благородие!
- За что? – удивился Булыгин.
- Я служил в личной охране Его Императорского Величества, - санитар задыхался от волнения, раскачиваясь всем телом. - Сначала принял Вас за переметнувшегося к революционерам лощёного лейб-гвардейца, а посему презирал. Простите! Предлагаю дружбу, если позволите. И Вам.
- С удовольствием принимаю.
- Я тоже! Господа, нас уже четверо!
- Шестеро, - поправил Павел. - Начальник гарнизона и капитан Аксюта тоже верны Императору.
В следующее воскресенье мы снова встретились у ограды.
- Говорил с Кобылинским и Аксютой, - разочарованно начал Павел. - Его Величество отказались от побега, будут “достойно ожидать своей участи по милости Божьей”.
- А дети? Императрица? – возмутился я.
- С ним.
- Глупо, господа! Глупо! – я в отчаянии ударил кулаком по бедру.
- Санитар сообщил, что гарнизон решил расправиться со мной.
- Бежать! Я помогу.
Ночью на лошадях добрались до вокзала. Павел вскочил на ступеньку последнего вагона уходящего поезда, а я поскакал рядом с поводком его лошади в руке, а другой, как корнет, махал фуражкой. Павел, подняв свою фуражку над головой, крикнул:
- Благодарю, штабс-капитан! Даст Бог, свидимся!
Белый дым паровоза окутывал его серую шинель на фоне серого вагона и такого же серого предрассветного неба. Казалось, с ним убывает целый полк верных Императору гвардейцев. Было жаль, что наше знакомство оборвалось, но судьба распорядилась по-другому. В Новочеркасске генерал Алексеев формировал Добровольческую армию. Я прибыл туда в декабре, а Павел записался в пехотный полк и ушёл в Ледяной поход. Был ранен в ногу и контужен. А я по приказу Алексеева остался в городе. Начальник разведки подполковник Ряснянский готовил меня к внедрению в штаб красных в Царицыне. Но операция откладывалась до мая и, не выдержав, я попросился в Тобольск, куда революционеры увезли Семью. Ряснянский взял с меня слово офицера вернуться в начале мая. Безумный поступок безусого корнета! Ведь всё, что я знал – Император там, но ни отряда, ни организации у меня не было. Обнадёживали только разговоры в офицерской среде, что группы монархистов тоже пытаются освободить Императора.
Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1936 г. Асунсьон, Парагвай.
Спешу написать ещё одно письмо и выложить на бумагу хотя бы часть душевной боли, ибо жизнь без Павлуши превратилась в невыносимую трагедию и бесконечное одиночество на окраине столь нелюбимого, нищего, как и весь Парагвай, Асунсьона. Нет более вечеров на нашей террасе. Приглашают Тумановы, но у них собирается весёлая и неприятная мне публика. Под председательством самого князя проходят пышные заседания представительства Императорского Дома. Скрипит патефон, каблуки отбивают пьяные танцы, гости надменно стряхивают пепел, пенится шампанское и произносятся патриотические тосты. Их жизнь течёт полноводно и грязно, как река Парагвай, а моя замерла после Павлушиной смерти. Язон Константинович, оказывается, тоже писатель. Публикует в Европе повести и рассказы. Не читала, но думаю, пишет отнюдь недурно, ибо речь у него настоящего русского дворянина, тосты продолжительные, яркие, запоминающиеся. Наша публика восхищённо пересказывает. Жаль, что о Павлуше не вспоминают.
Мы познакомились ещё в детстве. Мои родители дружили с родственниками Булыгиных - семьёй Лембке. Но любовь наша вспыхнула намного позже, в Петербурге, где я часто гостила у брата. Там познакомилась с Вольдочкой Шишко-Богушем, а с ним был Павлуша, высокий, в длинной шинели, с невестой Талей Гедройц. Но я совершенно не обращала на него внимания и в 1918-м вышла замуж за Вольдочку. Вскоре он стал большевиком и мы расстались. Вернулась к маме в предместья Риги, устроилась в контору путешествий, куда меня взяли исключительно благодаря знанию шести языков, а Таля в 1916-м скончалась от туберкулёза. Павлуша переживал и отвергал всех женщин. Но однажды выпросил у моей кузины Жени мою фотографическую карточку на балу в гимназии. Женя увлекалась рязанским фольклором и одолжила костюм на праздник. А в 1926-м я прочитала сборник стихов, чудесных, искренних, посвященный вдовствующей Императрице Марии Федоровне. Спросила у Жени, не наш ли это Павел Булыгин. Захотелось встретиться, но он уже четыре года жил в Эфиопии. Я выпросила адрес и написала. Он ответил открыткой с кратким “спасибо” и попросил книги. Но последующие письма стали насыщенными и чувственными, как его стихи. Однажды написал, что приснился сон, будто ласковая женская рука гладит по голове. Почувствовал безмерное счастье и понял, что не оставит его никогда. Между нами вспыхнула настоящая любовь. Он – в Эфиопии, я – в Риге! Представляете! А мою “рязанскую карточку” хранил до самой кончины. Говорил, что я “очаровательна с толстой косой и тухлыми глазами”.
Встретились в Риге в 1928-м. Я убралась, принесла дрова, расставила книги и на такси поехала на вокзал. Шёл снег, белым-бело. Вдруг испугалась, что романтическая переписка разобьётся унылым разочарованием, и увидев поезд, спряталась за колонну. Все вышли, перрон опустел, а его нет! Только не это! Уж лучше разочарование! Но вдруг высокий, статный, худой и грустный мужчина в широком пальто легко сбежал по ступенькам вагона, а я сердцем почувствовала - он! Забыв об испуге, выбежала из-за колонны и взяла под руку. И снова сердце пронзил страх - вдруг не он! Но Павлуша прижал мою ладонь к щеке и нежно произнёс:
- Солнышко моё, Агатынька.
По длинной лестнице спустились на площадь, сели в такси. Рассматривали друг друга и вдруг стук в окно! Оказалось, сели не в такси.
Павлуша подружился с мамой. На скамейке, вытянув ноги в огромных башмаках, набивал трубку и читал стихи.
Денщик Ряснянского, солдат старых правил, принёс грязную шинель - последний элемент моего революционного маскарада. Объявил, что мой отъезд назначен на завтра в ночь и по-отечески одобрил немытость и щетину. Я завязал вещевой мешок с исподним, сунул в сапожный чехол бутыль самогона, в боковой карман махорку и спички, а во внутренний настоящий полковой бланк с печатью:
Удостоверение
Дано вольноопределяющемуся 449 Харьковского пехотного полка Истомину Станиславу Демидовичу, уволенному в отпуск в Петербург сроком на 21 день по семейным обстоятельствам, что подписью и приложением казённой печати удостоверяется.
По дезертирско-революционной моде я выпустил из-под заячьей шапки ухарский клок волос и пешком через поле с денщиком отправился к станции, мерцавшей рыжеватыми огнями почти за горизонтом. Шли тяжело, снег по пояс, плотный. Вдруг промёрзшая земля уплыла из-под ног и мы влетели в заросли густого камыша. Я едва успел прикрыть лицо, как рукав с рукавицей разрезало пополам, а перед глазами мелькнуло пламя. Перелетел через чьё-то тело и едва не упал в костёр.
- Человек! – воскликнул кто-то надо мной. – Говорю ж, человек летит, а ты – лось сопатый!
- Откель, товарищи? С Луны что ль напрямки в овраг нашенский? – раздался ехидный голос.
- В деревню жрать ходили, - мой денщик первым сообразил кто перед нами. - С хронта лапотимся. На станциях ужо кипятком не разживёси. На хронте страждали и тут без удобствиев!
- Мы тож хронтовыя. Повоявали да кончать надоть. Землицу получим. Большевики сказыват таперича вся наша.
- Ахфицер с хронта не пущал. Так мы ему штык в пузо! Попил кровушки солдатенской. В расход яво! А адъютантика к дереву пригвоздочили. Не хотел, собака, погонов сымать. Так мы яво ентими погонами по мордам! – все семеро загоготали.
– Гляжу, самогон у тебя, товарищ. Угостишь? – ехидно уставился на меня дезертир с помятой бородой и хитрыми глазами.
- Отолью, коль тару подставишь да жратвой поделиси. Зима – не лето, тут – не это!
Из глубины степи раздался протяжный гудок.
- За паровоз не боись, подолгому тутки стоить.
- Не-е, товарищ, побяжим, - возразил мой денщик. - Жинки с ребятёнками почитай три годка ждуть.
Поезд оказался товарняком, наполненным демобилизованными и дезертирами. Повезло, один из вагонов оказался полупустым. Но забравшись внутрь, я понял причину “везения”: дверь наполовину выломана, сквозняк, холоднее, чем в поле. Снова повезло, на сей раз по-настоящему: угол не занят. Поезд дёрнулся, загрохотали сцепления и мы медленно покинули станцию. Вагоны взорвались диким свистом и воплями:
- Крути, Гаврила!
- Наворачивай, едрёна корень!
- Тащи до хаты!
В соседнем вагоне под гармонь заскулил фальшивый фальцет:
Ночка тёмная, Маруся,
Проводи меня, боюся!
Провожала жалко
До вокзала Алка,
Проводила йиво
И забыла
Кобыла!
Несмотря на какофонию и вонь грязных шинелей, от которой не спасал даже ледяной сквозняк, я тут же уснул. Разбудил хриплый бас:
- Есть офицерьё?
В дверях вагона стоял фонарщик и обвешанный патронными лентами солдат невероятно высокого роста с карабином наперевес.
- Нетуть! – ответил сонный голос.
- В углу во сне мямлил “организация, Ваше Величество”. Шкура ахфицерская! В расход!
Ослепил луч электрического фонаря, но я тут же перекатился из угла, одновременно доставая револьвер из нашитого внутреннего кармана на груди. Выстрел из карабина пробил доски точно в том месте, где только что была моя голова. Я немедленно ответил двумя. На перрон свалились два тела, а я наскочил на выдавшего меня и вдавил ствол в засаленную бороду:
- Шалишь, паскудник! Может, ты и есть ахфицер в солдатёнской шинелишке, а на меня указывашь?! Хошь пальну промеж ноздрёв? – не успел ответить, как я выбросил его на платформу. - Ишо имеютси падлюки оговорить пролетария?
Ответом было молчание до самого Киева, куда мы дотащились к полудню. Вокзал был загажен окурками и переполнен серо-шинельной толпой. Повсюду кумачовые тряпки: Все на борьбу с царскими опричниками, казаками! Долой помещиков и капиталистов! Земля и воля трудовому народу! Смерть калединцам!.. На скамейке лежала газета “Известия Киевского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов”. “Корнилов сбежал из Быхова, собирает армию золотопогонников с кадетами… смерть наглым белогвардейцам… отрубим голову гидре контрреволюции, уничтожим казачьё…” Я купил фунт чайной колбасы и отправился к генералу графу Келлеру. Он когда-то служил у самого Скобелева, а на австрийском фронте считался первым кавалеристом. Император лично вручил именную шашку с тёмно-оранжевым темляком, назвав графа “первой шашкой России”.
Две прилично одетые дамы, столкнувшись со мной на углу, испуганно воскликнули:
- Bon Dieu! Quel horreur!
- Mesdames, je vous remercie infiniment! – ответил я, довольный, что мой внешний вид соответствовал задуманному.
Дамы, ещё более озадаченные, на мгновение замерли и быстрым шагом перешли на другую сторону переулка, а я вошёл в подъезд и нажал круглую кнопку электрического звонка. Дверь едва приоткрылась и на меня из-под густых бровей подозрительно посмотрели тёмные глаза.
- К Его Сиятельству, - произнёс я, выпрямив спину, и стукнул каблуками грязных сапог.
- Отправляйся на кухню через двор! Похлёбка и ломоть хлеба, более не проси! - дверь захлопнулась.
На кухне весьма нелюбезно приняли повар в белейшем колпаке и фартуке, судомойка в цветном платье и вестовой в отглаженной форме с натёртой до блеска медной бляхой. Повар с судомойкой не спускали глаз, чтобы не украл продукты, а вестовой строгим взглядом давал понять, что у меня пара минут влить в себя суп и засунуть под шинель ломоть хлеба. Но к еде я не притронулся.
- Рекомендательные письма для графа! – отчеканил ледяным тоном, протянув ему конверт. - И не вздумай вскрыть, шельмец!
Его глаза вспыхнули гневом. Попытался грубо ответить, но передумал и молча удалился. Повар, узнав во мне человека не низкого происхождения, завёл приятный разговор.
- Его Сиятельство ожидает Вас, - вернулся вестовой.
Граф сидел в массивном дубовом кресле за не менее массивным столом под тёмно-зелёным сукном. Чувствовался запах рижских сигар Рутенберга.
- Здорово, братец!
От его высокой, статной фигуры веяло чем-то средневековым, рыцарским, породистым и благородным, взгляд волевой, а голос как дамасская сталь. Широко улыбнувшись, протянул мне руку.
- Вид хоть куда, а колбасой и заячьей шапкой несёт от самой двери.
- Здравия желаю, Ваше Сиятельство! Рад стараться!
- В письмах твоих спрашивают, как отношусь к событиям… На юге Каледин застрелился, потерял доверие казаков, взбунтовались. А у Корнилова ничего не получится. Дон – не место для офицерских полков. С ним мне не по пути. Не монархист он! Поведу армию на спасение Императора только с Богом в душе и опорой на союзников. А письмо тебе в Петербург не дам. Свою голову погубишь и мою в петлю. На словах же передай, не вижу пока на кого опереться, собственной организации не имею, а что у них в Петербурге не представляю.
- Еду в Тобольск спасать Их Величеств. Присоединяйтесь, граф!
- Безумец! – голос Келлера сорвался на крик. – Впрочем, в твоём возрасте поступил бы так же. С Богом! Вестовой, проводи гостя!
Моё разочарование было беспредельно, ибо тысячи офицеров пошли бы за графом до самого Тобольска, а он сидит в уютной квартире, ждёт удобного момента и помощи от союзников! Но тогда я не знал, что через неделю граф будет убит петлюровцами, захватившими Киев. С тридцатью офицерами и юнкерами он пытался пробиться из города, но на Крещатике столкнулись с петлюровцами и отступили в Михайловский монастырь. Граф приказал переодеться и скрыться в городе, сам же остался в монастыре. Но полковник Пантелеев и штабс-ротмистр Иванов отказались выполнить приказ и остались с ним. Вечером явился немецкий полковник Купфер и предложил укрыться у себя в комендатуре. Келлер согласился под давлением Пантелеева и Иванова. Но немцы для маскировки потребовали снять погоны, надеть немецкую шинель и сдать личное оружие, в том числе пожалованную Государем шашку. Граф отказался и вернулся в монастырь. Монахи уговаривали бежать по подземному ходу, но Келлер вновь отказался. С Пантелеевым и Ивановым держал оборону целую неделю. По приказу рады их конвоировали в Лукьяновскую тюрьму, а петлюровец Коновалец понёс шашку в подарок Петлюре. Но у памятника Богдану Хмельницкому на Софийской площади конвоиры выстрелили им в спину и добили штыками. Епископ Нестор Камчатский нашёл тела в морге анатомического театра и похоронил под чужими именами в Покровском монастыре.
Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1936 г. Асунсьон, Парагвай.
Спешу сообщить радостную весть. Наконец, из Англии прислали авторские экземпляры Павлушиной книги “Убийство Романовых. Достоверный отчёт.” Высылаю Вам бандероль. До самой кончины Павлуша переживал, что не смог спасти Императорскую семью. Раcсказывал, Вы тоже пытались. Страшно представить, ведь он мог погибнуть и не было бы нашей любви. До сих пор не знаю, как сообщить его сёстрам в советской России. А может, не нужно? Пусть будет жив хотя бы для них, как, впрочем, и для меня, но с безмерной болью в сердце. Живы его стихи, эссе, книги, а через них и он сам. Знаю, где-то рядом, не оставил меня.
Если Вы не против, поделюсь ещё воспоминаниями, в надежде, что Вы или кто-то другой достойно напишет о нём. Кстати, когда думаете закончить книгу о Чакской войне? Буду благодарна, если пришлёте экземпляр. Благодарю Господа, что Павлуше не пришлось участвовать в той войне, иначе могла потерять его ещё раньше, не познакомилась бы с Володей Башмаковым, не было бы тех вечеров на террасе, керосиновой лампы и Павлушиной трубки.
После венчания в Риге мы почти год жили в Париже у старого приятеля Павлуши Гриши Тренина. Его пасынок уехал в Парагвай к генералу Беляеву и мы поселились в его комнате. Наверно, то был первый знак, что именно Парагвай станет саваном для моего Павлуши. Помню, сидели в русском ресторане с Куприным, Зайцевым и слепым поэтом Поздняковым. Официант подал всем, кроме Позднякова – он заказал что-то особенное. Куприн, уже пьяный, положил ему в тарелку свёрнутую салфетку. Поздняков взял прибор и начал резать. Куприн с Зайцевым захохотали, а мне стало больно. Павлуша, бледный, как бумага, сжал огромные кулаки. Я замерла от страха и положила ладонь ему на плечо. Он бросил салфетку на середину стола и медленно, со злобой процедил:
- Агатынька, пересядем подальше. Поздняков, давай с нами. Эх вы, друзья!
Потом Куприн попросил прощения и вскоре уехал в советскую Россию, вызвав у Павлуши ещё большую неприязнь, а Гриша Тренин отправился в Буэнос-Айрес. Слышала, Вы тоже там жили.
Трёхдневная дорога окончательно закалила мой слух от революционного злословия, сделав совершенно равнодушным к разговорам о “проклятых буржуях” и “пьющих народну кровушку капиталистах с графьями”. В Петербурге на конспиративной квартире я встретился с бывшим депутатом Думы коллежским советником Николаем Евгеньевичем Марковым. Представив рекомендательные письма, пересказал разговор с графом Келлером и попросил помочь добраться до Тобольска, ибо средства мои были весьма ограничены, а удостоверение разрешало следовать только до Петербурга. Марков задумчиво погладил зачёсанные назад волосы, подкрутил усики и сочувственно ответил, что его организация также нуждается в средствах, а штабс-ротмистр Крымского конного полка Седов, отправленный в Тобольск, ещё не дал о себе знать. Средств нет, но документы имеются в изобилии, а для освобождения Императорской Семьи у него есть сто верных офицеров, которые ждут отправки, но для сего опять же нужны средства.
- Судьбой Их Величеств интересуется сенатор Туган-Барановский. Якобы имеет связь с Тобольском. Там конспиративно находятся верные ему люди. Намеревается отправить ещё. Однако мне неизвестно, действует по поручению организации или самосоятельно. В любом случае, особого доверия к нему не питаю, так как брат его, профессор, записался в большевики. Чем же Вам помочь, штабс-капитан? Дам рекомедательное письмо к фрейлине Её Величества княгине Вырубовой Анне Александровне. Заодно передайте мои соболезнования. На днях скончался её отец.
Вырубова жила на Фурштатской улице в маленькой квартирке на шестом этаже.
- Посылаю Их Величествам вещи и деньги, но не имею достаточных связей, чтобы собрать приличные средства. Однако для Вас найду. Штабс-ротмистр Гринвальд из Кавалергардского полка и Андреевский, сын члена Государственного Совета, также готовы выехать.
В дверь тихо постучали. Вошёл блондин высокого роста лет тридцати с идеально подстриженными усиками, проницательными серо-зелёными вдумчивыми глазами и какой-то особенной, восточной одухотворённостью на лице.
- Познакомьтесь, Борис Николаевич, муж Матрёны Распутиной, - представила Вырубова. - Отправляется в Тобольск по офицерскому долгу и велению сердца.
- Подпоручик Соловьёв, - отрекомендовался господин, протянув мне длинную руку. Рукопожатие было предельно мягким, но в холодных пальцах чувствовалась непонятная мне сила, которую он скрывал под маской вежливости и спокойствия. - Везу вещи и средства для Их Величеств.
- Удалось договориться с тем щедрым господином? – спросила Вырубова.
- Всё сложилось кармически.
Вырубова принесла чистый бланк удостоверения. Я на печатной машинке оформил себе предписание на службу в Сибирь и отправился в букинистический магазин за подарками Их Величествам. Цесаревичу купил “Отрок-Властелин” Жданова и “Огнём и мечом” Сенкевича, Великим Княжнам книги Лейкина, а Её Величеству три английских романа. Вырубова передала Государыне свежий гиацинт, “Земную жизнь Иисуса Христа” Ренана, одежду, фотографию покойного отца, письма от себя и семьи графа Фредерикса и посоветовала в Тобольске обратиться к настоятелю Благовещенской церкви отцу Алексею Васильеву.
Вечером я отправился на Николаевский вокзал. Привокзальная площадь едва освещалась тусклыми фонарями, а памятник Императору Александру Третьему, могучей рукой сдерживающему шаг огромного коня, выглядел тёмной скалой. “Европа подождёт, пока русский Император удит рыбу в пруду” - вспомнились его слова. Я подошёл к постаменту. Памятник, некогда угнетавший меня непомерными размерами и величием, на сей раз произвёл совершенно иное впечатление. Я почувствовал не только силу Государя, непоколебимо правившего страной, но и всю державную мощь Империи.
- Ванька, за мной! Товарищи, на военную! Куда прёшь, стерва!
Из главного входа с дикими криками и омерзительнейшей бранью вывалила толпа распоясанных солдат с котомками, сундучками и грязными узлами. Сбили с ног женщин, спешивших к поезду. Одна с ребёнком на руках упала в грязь, пронзительно закричала, а ребёнок заплакал.
- Душегубы проклятые, прости Господи! - запричитала старушка.
- Молчи, ведьма, а то живо дух выпущу! - солдат с длинным вихром, свисавшим из-под фуражки с полуоторванным козырьком, ударил её коленом в живот.
Я бросился к старушке и подкованным каблуком “случайно задел” голень солдата. Матерясь на всю площадь, он повалился на тротуар.
- Товарищ, что с тобой?! – я наклонился, делая вид, что пытаюсь помочь. Резко опустил колено на грудь и вдавил кулак в открытый рот. Хрустнули гнилые зубы и солдат потерял сознание. – Подскользнулси? Давай на лавку. Самогона ему!
В здании вокзала штатские в кожаных куртках и солдаты с красными тряпками на рукавах пытались направлять толпу.
- Вали на военную! Оттель идёт! - распоряжался мальчишка в солдатской шинели.
- Гайда туды! Станционному штык в пузо, ежели паровоза не дасть! Буржуи ездять, а мы тутки подыхай?!
Поезд ожидали в 22.20. Толпа перед выходом на платформу давила и колыхалась. Я достал удостоверение. Клочку бумаги предстояло пройти первую проверку. Если не получится, обыщут и расстреляют.
- Проходи, товарищ! – хриплым голосом объявил косматый солдат, едва взглянув на удостоверение.
Но впереди образовалась ещё одна толпа.
- Долой начальников! Попили кровушки нашенской! Чаво смотреть! Напирай, товарищи! Вали на военную!
Мы медленно поползли к деревянной будке, где в моём удостоверении поставили печать “Проверено. Военный комиссар Николаевского вокзала”. К удивлению, военная платформа оказалась заполнена женщинами, детьми, штатскими, фабричными и беженцами из Ямбурга и Нарвы, спасавшимися от германского наступления. На куче мешков поскрипывал граммофон с помятой трубой, а мы пробирались через сундуки и давили сапогами тюки и корзины. Торговки ухитрялись продавать съестное. Я успел купить чайной колбасы и ломоть хлеба. Откусив, понял, что колбаса не “чайная”, а “отчайная”, из мёртвой конины или псины, а хлеб оказался липким, несъедобным суррогатом. Вдруг с Лиговки лавиной хлынула толпа солдат, выдавив людей на полотно.
22.30. Поезда нет.
- Товарищи, кто на Вологду, за мной на пятый!
Сквозь вагоны первого класса бросились прямо на рельсы. Послышался треск выбиваемых дверей, звон стекла и густая брань. На моей шинели затрещали пуговицы, а в спину упёрся кованный угол сундука. Под дикий рёв обезумевшей толпы наш товарняк, тяжело дыша, подплывал к пятой платформе.
В вагоне царило напряжённое молчание. Не верилось, что едем и есть надежда добраться до Вологды. Я спичкой подсветил часы. 4 утра.
- Товарищ, дай огоня, а то морду разбить можно?
Рыжим мазком на сундуке засветился огарок свечи. На душе стало легче. Я оценил своё положение. Снова в углу, место тёплое, но не выбраться в случае опасности. Передо мной на узле женщина с ребёнком и непомерной корзиной, за ней трое “товарищей” на сундучках, перед дверью куча рогожных тюков, а справа солдаты на котомках. От них несло гнилью и кислой капустой. По середине вагона штатский в картузе старался всем телом накрыть два сундука. Это его огарок освещает наш путь в “светлое революционное будущее”. Из противоположного угла послышался разговор:
- Немцы проклятыя, беспременно заберуть Питер! Уж больно прут, сволочи! Сначала по-доброму былось, побратались, дали им водки, они нам хлеба, а третива дня как стегануть из пулямёта! Наш комиссар, добряк-паря, раньше в поварах у бригадного ходил, такой вот приказ оголосил: все по домам и чтоб без контрибуциев да ни мира, ни войны! И первый, значица, в ахтомобили шасть через лес! Мы бягом за ём. А немцы постреляли ишо, да бросили. Ихин ахфицер нам вдогонку орал “адью рус”, потом ишо про шнапс. Мы взадки, авось нальёть. А ён проклятай снова из пулямёта жах! Не успели оглянутись, ужо в Питербурхе!
- Немцы народ сознательный, - задумчиво протянул штатский на сундуках.
- А мы не сознательныя?! Ты бы, товарищ, помалкивал, а то живо стянем с сундуков-то, да по мордам накляпаем!
Штатский судорожно выдохнул, задув огарок, и вагон погрузился во мрак.
Через окно под крышей проник луч солнца и вагон зажил особенной, утренней жизнью: в углу кто-то отчаянно чихал, “товарищ”, грозивший штатскому расправой, сочно сморкался на спину соседа, а сам штатский протирал глаза. Надрывно заплакал ребенок, страдавший от приступов коклюша. Мать успокаивала и тоже плакала, а между солдатами у двери и внутри вагона завязалась матерная перебранка: “внутренние” хотели пересесть к свежему воздуху, но “дверные” не соглашались.
День прошёл в полусне с негромкой руганью и передвижениями из середины вагона к двери и обратно. Беспокоили лишь наглые атаки толпы на станциях, но солдаты умело отбивались ударами сапог в лицо.
Прошла ещё одна ночь и поздним утром, словно картошка из мешка, мы вывалились на вологодскую платформу, влившись в мелкавшие серые шинели, цветные платки и крики. Потоком меня понесло к выходу, но зычный окрик солдата на наваленных тюках подсказал поменять направление:
- Товарищи, кто на Вятку, за мной!
Я с трудом влился в поток к поезду из вагонов третьего класса. Удалось занять верхнюю полку у окна, показавшуюся райским местом после душного угла в товарнике. Вагон был заполнен до отказа. Спали на полу, сжимая скраб. На станции Буй успели купить белый хлеб и теперь жевали всухомятку. Поезд двигался ослиным шагом, но я не унывал - он двигался туда, где я должен быть. Но где мой план, организация, оружие?!
В разговоры я старался не вступать, но иногда приходилось, чтобы не вызвать подозрений. Рассказывал, что до фронта был служащим в Варшаве на пивном заводе Габербуша и Шилле, ездил в командировки в Омск, война застала в Ишиме, где и был призван, а теперь демобилизован снова в Омск. Мой молодой сосед в солдатской форме, с огромной корзиной, замотанной старым платком, как и я устроившийся на верхней полке, выделялся интеллигентным видом. Представился демобилизованным артистом из Иркутска.
- Товарищ, можно с Вами поговорить? – неожиданно спросил он. - Хочу предупредить, в вагоне думают, Вы офицер.
- На ихину думалку я знашь чаво? Во! – я смачно плюнул в окно.
- Как артист, могу сказать, получилось неправдоподобно. Если желаете, научу и скажу, чем выдали себя. Фразой “у вас по новому стилю”.
Действительно, был разговор о введении большевиками нового летоисчисления. Как глупо! Корнет!
Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1936 г. Асунсьон, Парагвай.
Взаимопонимание давалось нам легко. Никогда не ссорились, только дулись, но через час-два мирились, как дети. Павлуша всегда был сдержанным и со всеми одинаково вежливым, но ревновал, когда я долго говорила с мужчинами. Поначалу злилась, но потом поняла - это его мужское чувство собственности и боязнь попасть в глупое положение. Потом дома вместе смеялись над его подозрениями.
Женщины легко им увлекались. Такой видный, статный, на голову выше всех. Шутил:
- Как там у вас внизу? Не холодно?
Помню, в Эфиопии, получив из Европы гонорар за статьи, спросил, прижав мою ладонь к груди:
- Что хочешь к Пасхе, Агатынька? Кольцо с бриллиантом?
- Никаких бриллиантов! Что-нибудь живое.
Принёс огромную хабешу, плетёную корзину из камыша, а там пушистые чёрные утята и стихотворение “уток не жарить, сие есть табу!” Со слугой выкопал прудик, из бамбука сделал трубки для циркуляции воды и радовался, как мальчишка. В нём было много детской нежности ко всему живому.
Хозяйка ресторана, у которой мы квартировались на втором этаже, подарила нам кота, белого, сибирского, пушистого. Назвали Васькой. Громко мурлыкая, по-хозяйски обходил наш стол.
- У лукоморья дуб зелёный, - начинала я.
- …кот учёный, - подхватывал Павлуша, поглаживая Ваську до кончика хвоста. - Хорошо иметь любимую женщину и преданного кота.
- Может, наоборот? – в шутку сердилась я.
Когда Павлуша уходил в кабинет писать стихи, брал с собой Ваську и бутылку коньяка. Спал Васька у нас в ногах, а утром лизал нос и щёки. Когда обедали, сидел за столом на высоком стуле. Однажды прямо с вилки стянул у гостя кусок рыбы.
Вскоре мы оба устроились на французскую железную дорогу, переехали в городок на юге Эфиопии и сняли уютный домик с бассейном. Говорят, коты не любят воду, но наш Васька в ореоле длинной шерсти с наслаждением плавал кругами, задрав розовый нос. Поставили его на парапет, не подумав, что камни раскалились от солнца. Он завизжал и грозно замахал передними лапами, а мы, умирая от смеха, побежали в сад. Васька за нами. Павлуша схватил его и дунул под хвост:
- Похолодало? Ха-ха!
Три раза в неделю Павлуша с друзьями играл в бридж, но отвлекали дети. Садились к нему на колени и просили:
- Сказку! Сказку!
Он придумывал что-нибудь о котах, сверчках, лунном свете и ромашках в саду. А когда возвращались домой, впереди шёл наш слуга с фонарём и Васька, недовольно мурлыкая, что так долго засиделись в гостях.
На следующий день к трём часам пополудни наш поезд прибыл в Тюмень. Крепко пожав артисту руку, я соскочил на платформу. Документы не проверяли и я спокойно вышел на площадь с заснеженной дорогой в город. Справа торговки с лотков продавали разную снедь, а напротив стояли сани тобольских и тюменских ямщиков. Широкие, с низкой посадкой и высокими спинками, запряжены низкорослыми сибирскими лошадками - тройкой или коренником с пристяжной. Я купил настоящую чайную колбасу с настоящим хлебом и после непродолжительного торга молодой татарин на откормленной тройке согласился за тридцать рублей отвезти меня в Тобольск, но сначала надо было заехать к нему домой на окраине Тюмени “заложить как следует сани”, что меня насторожило. Я незаметно проверил револьвер и подвинул ближе к развороту шинели. Дом оказался импозантной деревянной избой, а хозяйка, добродушная татарка, пригласила в идеально чистую и по-своему богато обставленную горницу. Напоила крепким чаем с рафинадом и мои сомнения исчезли сами собой. Бросила недовольный взгляд на мои грязные сапоги, заячью шапку и осеннюю шинель с низким воротником. Проворчала “шайтан-шушун”, но я поспешил заверить, что не замёрзну и, гремя колокольчиками, тройка понесла в поле. Вдали виднелась серая полоска леса, а за ней на фоне алого заката столбики дыма из деревенских труб. Под бодрый бег лошадок и хруст проморожённого снега я погрузился в сон, радуясь, что снова с каждой верстой приближаюсь к цели.
Проснулся от того, что лошади пошли шагом. Въехали в вековой еловый лес. Лунный свет ночным туманом окутывал хвою, отчего деревья светились и переливались будто облитые расплавленной платиной. Лошадки задевали заснеженные ветви, покрывались искрящейся россыпью, недовольно трясли головами и громко фыркали. Воздух был наполнен еловой смолой. Дышалось легко и свободно.
Снова выехали в поле. Послышался собачий лай, показалась колокольня, огни и запахло печным дымом.
- Приехали! - нарушил лунно-снежную идилию мой ямщик.
Въехали в большое село с массивными двухэтажными избами, обнесёнными деревянным забором. На крыльце встретил крепкий, как его изба, крестьянин с окладистой сибирской бородой. В просторной горнице перед иконами теплилась лампадка, а на стене висели портреты Государя и Государыни. Хозяйка оказалась степенной, благообразной в духе “Домостроя”, налила крепкого чая и предложила горячие шанги - лепёшки из кислого теста. Её мягкий сибирский говор и патриархальное жилище, как и дорога, казались сказочным сном из детства. Мелькнула мысль собрать крестьян, поднять бунт и освободить Государя из тобольского плена, но вспомнились слова Маркова: “Помните, Вы там не один. Приедут и другие офицеры.” С этими думами, закутавшись в бараньи шубы и дохи из собачьих шкур, я продолжил путь, согревая ноги в пимах - сибирских валенках с пришитыми подошвами.
На рассвете мы въехали на главную улицу татарской деревни.
- Иль, Аллах, - раздался с минарета заунывный старческий голос.
В избе встретил сгорбленный старик Артём - прапрадед моего ямщика. Разговорился со мной за чаем и угостил коштеле в сахарной пудре. Ещё три года назад работал по хозяйству, но надорвался и с тех пор не мог разогнуть спину. Рассказал о временах, когда по Сибири скакали царские курьеры, забирали на большую войну с иноземцами, но не помнил какой именно царь и с кем была война.
Ночью проезжали очередное богатое село.
- Покровское! – объявил ямщик. – Григория Ефимовича.
- Распутина?
- Его.
- Что за человек был? Всякое рассказывают в Петербурге.
- Хороший, душевный. Помогал. Нет ни одного двора, кто не должен ему трёху, пятёрку, а то и полусотенную. Никогда не требовал вернуть. Бывало, как приедет с Питера, так помогает. Лечил, кровь останавливал. Одно слово, Божий человек. Перед царём с царицей за народ стоял. Потому и убили.
- Богатый был?
- Сказать, чтоб очень, нельзя, но денежки водились. Только очень уж много народу раздавал, а семье, сказывают, мало чего оставил.
Ночь прошла незаметно, но почти без сна, лишь изредка одолевала дремота, нагоняемая мерным звоном колокольчиков, а томительно скучный день тянулся белыми полями, густыми полесками и алым зимним солнцем.
- На Тобол съезжаем, скоро и сам Тобольск! – объявил ямщик.
Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1936 г. Асунсьон, Парагвай.
Одна сентиментальная дама перед отъездом в Европу подарила нам попугая Матильду, польстив, чтобы не отказались:
- Нигде ей не будет так хорошо, как у вас!
Но Васька мог устроить охоту на бедную Матильду и мы купили для неё огромную клетку. Вскоре знакомый француз принёс попугая Пьера. Посадили к Матильде, но он умудрился открыть дверцу и улетел. Однако возвращался каждый день, садился на клетку и ворковал. Однажды клювом приподнял задвижку и выпустил Матильду. Почирикали и улетели. После этого мы дали себе слово птиц в неволе не держать, а Ваську перед отъездом вернули хозяйке. У неё жили его родители, братья и сёстры. В Парагвае мы завели другого кота - Шанко, по-эфиопски “негр”. Чёрный, без единого пятнышка. Обедал с нами, сидя на столе, потом важно шёл в спальню с Павлушей “вместе писать стихи”.
В Эфиопии Павлуша привёз из каравана ёжика. Назвали Томом. В каждой комнате поставили молоко. Ночью он громко топал по цементному полу, бегая от блюдца к блюдцу. Подружился с Васькой, но вскоре умер от укуса тарантула. А Васька ударом лапы убил ненавистного паука.
Из другого каравана Павлуша привёз щенка шакала. Так и назвали – Шакалик. Посадили на цепь, но он плохо приручался. Ночью сбежал вместе с цепью, а мы пожалели, что сами не отпустили на волю, и решили никакую живность на цепь не сажать, даже собак, а их у нас было много, разных пород. Самыми любимыми были пойнтеры Гром, Шельма и их щенок Казбек. Но однажды родители подрались со сворой бездомных собак, заболели бешенством и умерли. Павлуша еле сдерживал слёзы, а я тихо плакала по ночам. Но больше всех мы любили белую, с жёлтыми пятнами дворняжку Калечку. Такая ласковая, суетливая, с хвостиком-крендельком. Но как же ей не повезло! На дороге отдавили переднюю лапку и она полдня пролежала в луже крови под палящим солнцем. Принесли домой, положили в тёплую ванну, сделали уютную постельку и лечили как могли. Но началась гангрена и пришлось вызвать ветеринара. Он уговаривал усыпить хлороформом, но мы отказались. В клинике ампутировали лапку почти по самую грудку и она на трёх ножках вместе с Казбеком весело гоняла по двору кур и голубей. Перед отъездом в Парагвай отдали друзьям.
Жили у нас две черепахи, Патолла и Армада. Огромные, старые, со змеиными головами и болотным запахом. Я их не любила. Когда приносила овощи, громко чавкали и плевались. Съели цветы в саду, помидоры в огороде и потоптали грядки перед домом. Без сожаления отдала их чеху Бернгарду Гржимеку для зоологического сада в Гамбурге. Когда ехала к Павлуше в Парагвай, в Гамбурге зашла посмотреть на них и сфотографировала. Они, конечно, не узнали меня.
В Эфиопии было много друзей и знакомых. Нас часто приглашали на прогулки на лошадях. Павлуша был отменным наездником. У друга купили кобылку по кличке Бурёнка. Бронзовая, невысокая, красивая и очень добрая, но быстро уставала в эфиопских песках и на горных тропах. Обменяли на сомалийского ослика рыжевато-серого окраса с полосатыми ногами, а Бурёнку часто навещали, приносили хлеб и сахар. Она весело ржала и махала хвостом.
Едва миновали лес, как сани покатились вниз в русло реки. Крутой поворот и, будто на рождественской открытке, на высоком берегу показался тобольский кремль с куполами церквей, залитыми лунным светом. Под каменной стеной у реки виднелись дома, а слева снежная дорога на льду.
- Иртыш. Тобол впадает в него, - показал рукой ямщик.
Лошади с трудом тянули на холм к окраинам города. Наконец, подъём закончился и мы бодро понеслись по тобольским улицам.
Ямщик позвонил в дверь широкого, одноэтажного бревенчатого дома с крыльцом и вывеской “Гостиница Хвастунова”. Невысокий, коренастый, с плутоватым лицом швейцар взял мой вещевой мешок и проводил в чистый, уютный номер с кроватью и окном на улицу. Попросил удостоверение для регистрации, осведомился о цели приезда и мне пришлось повторить легенду о Габербуше и Шиле, пивном заводе, прибавить жалостливую историю о стариках-родителях, бежавших из Польши в голодно-холодный Ямбург, теперь собираются ко мне в Тобольск, где спокойнее и воздух чище. В ответ швейцар тоже поплакался о тяжёлой жизни, скверном жаловании, мизерных чаевых и полупустой гостинице с двумя старыми постояльцами и одним новым:
- Приехал второго дня из Тюмени. Видать, большевик. Нет, бери выше – комиссар! Фамилию не сказал.
Оставшись один, я развязал мешок. Гиацинт Вырубовой не помялся и почти не завял.
Ночь я провёл почти без сна, пребывая в волнительных чувствах. Утро выдалось морозным, солнечным, без ветра. Я успокоился и решил осмотреть город. Возле продовольственной лавки перед самодельным лотком из почерневших ящиков стоял старьёвщик пролетарского вида. Продавал скатерти, керосиновые лампы, поношенную обувь и старые книги.
- Приезжий? Бери “Конька-горбунка”.
- Я без детёв!
- Зачем детям? Себе!
- Вырос из сказок.
- Не понимашь, - продавец вытер ладонью под носом. - То ж тобольска примечательность! Наш Ершов написал. С самим Пушкиным дружковалси! Пушкин как почитал, грит “таперь по стихам мне делать неча!”
- Так и сказал “неча”? – с сарказмом переспросил я.
- А то! Бери! Раритет от старой власти! Сам Николашка тутки ошивается с кралей да щенятами. У хенерал-хубернатора поселили ихину белу кость.
- Говоришь, тобольска примечательность... И много тутки примечательностей? Может, в книжёнках чего-сь накарябали?
- А то! Глянь на Радищева! Как её?.. Погодь... – торгаш покопался в книгах. – “Письмо к другу, жительствующему в Тобольске по долгу звания своего”. Во как! Пойдёть? Наш был, революционный, хоть и барин. А ежли ты каку гимназию скончил, так бери Манделеева. “Попытка химического понимания мирового эфира”, вишь чё! Мирового, как революция! Бери! Манделеев! Аль не слыхал? Табличку скумекал. Тутки родилси. Больно любил Ульянова-старшого. Студентом явоным был. Царька Алексашку хотел подорвать, пульки стрехнином посыпал, но споймали супостаты. Манделеев царька уж больно просил, но тот не послухал, казнил, падлюка. Ничаво, брат молодший, Владимир Илич наш, цельну революцию устроил, народ ослобонил.
- Местный будешь?
- А то чей жа? Тока вот полжисти по каторгам маялси.
- За революцию?
- За революцию тока таперича стал, а тось за душегубство по пьяному делу. А то вон бери Достоевского, сидел тут в тюрьме. Поделом, контрой был!
- “Бесы” есть?
- Чаво?! Запрятили! Контра, а не книга.
На крайнем лотке невысокой стопкой лежали справочники. Я полистал “Движение пароходов товарищества “Курбатов и Игнатов” между Тюменью и Павлодаром в 1886 году” и “Расстояние по pекам Западной Сибири Type, Тоболу, Сосьве, Тавде, Иртышу, Оби и Чулыму”. Увы, ничего полезного. “Тюменский адрес-календарь” и “Вся Тюмень: спутник пассажира, календарь и справочная книжка по г. Тюмени”. Снова не то! “Путеводитель по Иртышу” 1911-го года с расписанием товарных и пассажирских пароходов, поездов, стоимостью билетов, “Уставом о векселях” и положением о гербовом сборе. Под ней “Товарищество Западно-Сибирского пароходства и торговли” с правилами для пассажиров, прибрежными лавками и магазинами, “История и покорение Западной Сибири”, “Сибирь после Ермака” и “Начало колонизации Сибири”. Не то! “Тобольск. Справочник для переселенцев и посетителей города”. Наконец! Даже фотографические изображения есть! Расплатился с торгашом, присел на холодную скамейку под едва тёплое мартовское солнце и принялся читать. Через три четверти часа, основательно замёрзнув, знал город весьма недурно.
Тобольск, затерянный в глухих сибирских лесах на крутых берегах Иртыша и высоких холмах, тихий, провинциальный, звоном колоколов, скрипом телег и шумом воробьиных стаек неспешно пробуждался после зимы, тушью прорисовывая витиеватые дороги, бревенчатые дома и раскидистые, ещё безлистные деревья. На холме с самонадеянным названием Гора возвышался семибашенный кремль с Софийским и Вознесенским дворами, окружёнными каменными стенами и Покровским собором. Рядом архиерейский дом, а на отроге сад с гранитной стелой - памятник Ермаку. Там же располагалось четырёхугольное здание Гостиного двора с круглыми башнями. Местоположение определённо неудачное, ибо купцы жили в подгорной части, а везти подводы с товарами на холм – коней не жалеть.
Гору с Подгорой соединял Софийский взвоз - мощёная дорога с кирпичными стенами по обочинам. У ворот на вершине холма она переходила в лестницу и, огибая овраг вдоль казначейства, уходила внутрь кремля. Рядом возвышалась церковь Михаила Архангела;с крытым крыльцом-галереей, а по сторонам два старинных дома, похожие на древнерусские палаты. За ними располагалась Мариинская женская гимназия и церковь Захария и Елизаветы;с чёрной крышей, узкими основами куполов и круглыми окнами, украшенными каменным декором. За ней Крестовоздвиженская церковь с колокольней, шпилем и позолоченным крестом. Ниже, в Нагорье, виднелись улицы с каменными и бревенчатыми дома, массивными воротами и оградами, украшенными декоративной резьбой. Тюрьма, до недавнего времени, очевидно, заполненная каторжанами, ныне пустовала – первый признак революционной власти в городе. Мой “Путеводитель” сообщал, что здесь в заключении, кроме Фёдора Михайловича, пребывали Короленко и Чернышевский.
У самого подножья кремлёвского холма на фоне белых стен церквей, золотистых, голубых и зелёных куполов тремя крестами без обрамления выделялся трёхостроконечный костёл Святой Троицы;из бурого кирпича, с надписями на литовском и польском. Через дорогу располагалось здание тобольской гимназии, где преподавал сказочник Ершов и учился “Манделеев”. Рядом возвышалось трёхэтажное строение - ещё одно здание той же гимназии, где Менделеев уже преподавал.
Я двинулся вдоль подножья холма в сторону Подгорья, к старинным деревянным домам обывателей и каменным купцов, разделёнными болотцами и ручьями Абрамка и Курдюмка. За ними просматривалась татарская слобода Заабрамка с каменной мечетью, украшенной двумя позолоченными полумесяцами. На самой окраине виднелось устроенное когда-то за валом города кладбище Завальное с могилами декабристов Кюхельбекера и Барятинского с орнаментом из чугуна и замысловатыми скульптурами ангелов, а чуть дальше церковь Семи Отроков в окружении старинных надгробий.
В Подгорье на базарной площади располагались обычные торговые павильоны, лавки и магистрат с угловатыми окнами, а в соседнем квартале Александровский сад с часовней Александра Невского в память об убиенном революционерами Императоре Александре Втором Освободителе. Наконец, я вышел на Большую Пятницкую к двухэтажному, в кирпичном ампире дому генерал-губернатора с фасадом в тринадцать окон. Три окна гостиной выделены треугольными фронтонами, а главный вход с крыльцом почему-то располагался с торцевого фасада. Гладкие, оштукатуренные стены и антресоль со стороны двора ещё более придавали вид импозантности и “чиновничества”. По сторонам и со двора дом был обнесён деревянным забором, у ворот будка часового.
Закончив осмотр дома, который, возможно, в ближайшие дни мне предстояло взять штурмом, я направился в Благовещенскую церковь отца Алексея. Шла служба. В притворе у церковного старосты узнал, что настоятель живёт за церковью в небольшом одноэтажном доме. Дождавшись у крыльца, произнёс пароль Вырубовой и мы молча зашли в дом.
- Положение Их Величеств ухудшается с каждым днём, - грустно начал священник. – Топят плохо. Из-за постоянного холода у Её Величества болят ноги. На содержание отпускается только 800 рублей в месяц на каждого. Недостаточно для нормального питания, но помогают горожане, окрестные крестьяне и монастыри. Сочувствуют, перед домом снимают шапки и крестятся. С охраной хуже. Прежние демобилизовались, приехали новые, революционные, из Петербурга. Про большевиков в городе не слышно. Совет рабочих депутатов избрали ещё в прошлом году, особых затруднений не создают. Однако ходят слухи, в столице что-то готовят.
- Штабс-ротмистр Седов был у Вас?
- Кто это?
- От Маркова.
- Не появлялся.
- Получаете сведения от организации Маркова?
- Не слышал о такой. Соловьёв приходил вчера, передал Их Величествам бельё и вещи, но сразу уехал в Покровское к родственникам жены, а меня арестовали – спел на службе “Многая лета” Их Величествам. Но сразу отпустили. Теперь под наблюдением. Так что часто не заходите.
Я оставил подарки, получил благословение и вновь направился к дому генерал-губернатора. В крайнем левом окне второго этажа заметил Великих Княжён Ольгу и Марию. О чём-то беседовали. В окне на первом этаже раздался стук, открылась входная дверь и с крыльца спустился господин в военной форме. Я последовал за ним.
- Следуйте сзади в стороне, - произнёс полковник Кобылинский, не глядя на меня. – Мы здесь с августа. Семья на втором этаже, прислуга на первом, там же столовая. Прибыли граф Татищев, князь Долгоруков, графиня Гендрикова, лейб-медик Боткин и другие высокие особы. Поселились у купца Корнилова, в гостинице “Лоскутная” и в домах бывших чиновников.
- Слышал, у Вас холодно.
- Дом лучший в городе. Электричество, водопровод, канализация. Но слишком большой, протопить невозможно, дров не хватает. Революционеры экономят или издеваются. Самая холодная комната у Великих Княжён. Спят в одежде. Мы с Макаровым благоустроили, как могли. Отремонтировали старую и купили новую мебель, рояль, пружинные кровати. Государыня жалуется на ноги, с антресоли любуется закатами и Благовещенской церковью, а Государь страдает от недостатка физических упражнений. Я выпросил буковые стволы, купил пилы. Теперь работает с Цесаревичем. И с отоплением стало легче. Но прогулки лишь два раза в день во дворе, в церковь пускают только через живой коридор охраны. Самое возмутительное, как изменилось отношение прислуги. Требуют жалование в срок, недовольны питанием. Слуга Цесаревича матрос Деревенько совершенно потерял совесть! Набил свой сундук вещами мальчика. Воровал, подлец! Повредила нам и проповедь настоятеля.
- Отца Алексея?
- Уже слышали?
- Сам рассказал.
- Теперь к нам не пускают. Связь через Кирпичникова. Из прислуги, преданный.
- Во дворе заметил куски льда.
- Охранники кирками разломали детскую горку.
- Зачем?
- Видно, что за забором.
- Не позволительно?
- Увы.
- Клавдия Михайловна с Вами?
- Со мной, даёт уроки детям. Уговаривал остаться в Царском Селе преподавать в Мариинской гимназии, но закрыли, лазарет Красного Креста тоже. Кстати, не ошибитесь с названием нашей улицы. Теперь улица Свободы, а дом генерал-губернатора…
- Дом Свободы.
- Предсказуемо, не правда ли?
- Каков Ваш отряд охраны?
- 150 солдат, 8 офицеров, с пулемётами. Прежние были из запасного батальона гвардейских стрелковых полков, но демобилизовались. Теперь прислали революционных горлопанов и пьяниц. Прежний комиссар Макаров, хотя и революционер, благожелательно относился к нам, но отозвали из-за мадам Хитрово. Приехала в Тобольск и начала благодарствовать на каждом углу “за отменное отношение в царственным особам”. Политический ссыльный Панкратов ужесточил условия содержания и приставил к моей охране Никольского. Хам, типичный прапорщик революции с рупорной глоткой. Играет в карты и пьянствует.
- Есть среди охраны лояльные Их Величествам?
- Человек тридцать. Старые солдаты, два унтер-офицера, георгиевские кавалеры.
- Помогут организовать побег?
- Вполне, но с каждым днём становится всё труднее. Солдатсткий комитет теперь исключительно из большевиков. Из Петербурга получают телеграммы как ухудшить наше положение. Их поддерживает городской гарнизон. Выбрали нового председателя отрядного комитета подпрапорщика Матвеева. Ездил в Петербург на “курсы политической грамотности”, получил прапорщика, хвастает будто сам Ленин произвёл. А нам ограничил питание до крайности и перевёл свиту в губернаторский дом, где и без того страшная теснота. Запретил посещать церковь, кроме праздников, но мне удалось получить разрешение устроить временную часовню в доме. А комиссар Карелин приказал из казны оплачивать только отопление и освещение. За остальное платим из личных средств. Увы, на этом сложности не закончились. Под Новый год Карелин и комитетчики потребовали, чтобы Государь снял погоны.
- Невозможно!
- Увы! Его Величество отказался, но перевели на солдатский паёк и пригрозили применить силу. Подождите, - едва не воскликнул Кобылинский. – Вы, что же, один? А капитан Булыгин? Собрали офицеров? Где организация?
- Увы, совершенно один.
Кобылинский в отчаянии ударил перчатками по ладони.
- Когда увидел Вас, появилась надежда на побег.
- А как же тридцать охранников?
- Помогут, несомненно, но до конца не пойдут. Что же делать? - полковник поднял голову, бессмысленно посмотрел в небо и громко вздохнул. – Времени совершенно нет. На днях большевики из Омска и Екатеринбурга послали Свердлову запрос о переводе Семьи в Москву. Якобы, появилась тайная организация из трёхста офицеров, возглавляет Соловьёв, зять Распутина. Предположительно, уже в здесь, а офицеры инфильтруются в город. Вот, держите. Передали из Московского отделения Добровольческой армии, - Кобылинский протянул свёрнутую вчетверо бумагу. – Странная личность. Мне пора! Для встреч приходите на Плац Парадную под окна, затем следуйте сюда.
Московское отделение Добровольческой армии. Полковника Чебышева генералу Стогову
Рапорт
Ваше Превосходительство!
Относительно подпоручика Соловьёва докладываю следующее.
Родился в Симбирске в семье действительного статского советника, казначея Святейшего Синода Соловьёва Николая Васильевича и Елизаветы Петровны, известных “друзей и почитателей старца Распутина”.
Внешний облик: высокого роста, субтильной комплекции, белокур, носит усы, глаза серо-зелёные, проницательные, взгляд вдумчивый (фото прилагается).
Не окончил гимназию из-за слабого здоровья, готовился к поступлению в духовную семинарию, но увлёкся оккультизмом и прошёл годовое обучение в теософском обществе в индусском Адиере, получив высокую степень.
В 1916 познакомился с Распутиным, став его почитателем. С одобрения Государыни в сентябре 1917 в Петрограде обвенчался с дочерью Распутина Матрёной, разрушив её отношения с корнетом Пхакадзе. Посаженым отцом был камер-юнкер Высочайшего Двора, поручик запаса при штабе гвардии фон Пистолькорс, женатый на сестре фрейлины Её Величества Вырубовой Александре Александровне.
Во время войны с Антантой Соловьёв добровольно вступил в действующую армию с зачислением в 137 Нежинский полк. В 1917 после февральского переворота назначен адъютантом Гучкова, председателя Военной и Морской комиссии Государственной Думы. В августе основал братство Святого Иоанна Тобольского. По нашим данным вступило 120 офицеров, но Соловьёв утверждает 300. Передаёт от Вырубовой Их Величествам письма, деньги и вещи. Денежное содержание в 40 тыс. годовых обеспечивает ему банкир Ярошинский Карл Иосифович.
Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1937 г. Асунсьон, Парагвай.
Порой мы жили крайне бедно. Я рисовала открытки, а к Рождеству шила “слащавых”, как говорил Павлуша, кукол. Но только такие продавались. Наконец, нам удалось накопить на старенький автомобиль, но шофёр воровал бензин. Пришлось прогнать. А Павлуша по доброте своей подарил ему пару штанов и выплатил жалование за месяц вперёд “кормить детишек”. Автомобиль продали, расходов стало меньше, жить стало легче, но путешествовать не перестали.
Никогда не забуду реку Аббай в горах Чоке. Её исток эфиопы считают священным, а воду целебной. Там небольшая церковь, куда приходят паломники, пьют воду и молятся об исцелении. Весной река разливается на полверсты, тихо уносит их молитвы и сбрасывает водопадом с отвесного базальтового уступа. Потом проносит через каньон с причудливыми скалами, обрывами, сотнями порогов, быстрин и водоворотов, словно до совершенства оттачивая просьбу каждого страдальца, и ближе к Судану в спокойном течении представляет на суд Всевышнего.
Другая река, Аваш, очаровала нас дорогой вдоль берега. В первый раз мы поехали на авто, потом по железной дороге. Впечатлившись зеленью кустарников, белоснежностью полей хлопчатника, бирюзой агавы и жёлто-изумрудными полями кукурузы, я сделала наброски для картин, а Павлуша написал стихотворение:
Гладь реки. Откос отлогий.
Заревная ширь.
И за рощею далекой
Белый монастырь.
Убегает вдаль дорога.
Прячется во ржи.
Чертят в небе имя Бога
Быстрые стрижи.
Ветер морщит, набегая,
Голубую гладь.
Льётся благовест, стихая.
Льётся Благодать.
Иногда плавали по озеру Тана на папирусной лодке тан-куа. Там много островков с древними монастырями и церквами, где хранятся манускрипты и книги. А на озере Абая катались на “лодке викингов”. Назвали так из-за высокого, загнутого носа.
Утром я терпеливо ждал завершения великопостной службы. Наконец, отец Алексей пригласил в алтарь.
- Их Величества благодарны за приезд и подарки. Вот передали Вам.
Вручил иконку Святого Иоанна Тобольского с одной стороны и Абалакской Божьей Матери с другой.
- А ещё молитвенник и открытка работы Её Величества.
В верхней части открытки акварелью был нарисован ангел, ниже церковнославянскими буквами написано “Господи, пошли благодать Твою в помощь мне, да прославлю Имя Твое Святое”.
- И письмо Её Величества княгине Вырубовой.
- У меня нет связи с Петербургом.
- По возможности. Его Величество считает, Вам небезопасно оставаться в Тобольске. Рекомендует уехать в Покровское к Распутиным. Там найдёте подпоручика Соловьёва, вступите в его организацию и организуете побег. Сами понимаете, Высочайшая рекомендация превыше любого приказа.
- Но у меня только 150 рублей.
- Вот 240 “керенками”. Одолжил у Соловьёва. Личных средств не имею.
В алтарь неожиданно зашёл невысокий, худощавый господин и я немедленно спрятал деньги.
- Служитель Их Величеств Кирпичников, - представил отец Алексей.
- Рад знакомству, штабс-капитан. Послан передать благодарность Их Величеств и Их Высочеств. Желают видеть Вас под окнами. Извольте следовать за мной.
Сердце забилось от мысли, что сам Государь и вся Царственная Семья будут лицезреть меня, простого русского офицера. Как мог, поправил свою долгополую осеннюю шинель и заячью шапку петербургского лабазника.
Государь стоял у окна на втором этаже рядом с балконной дверью. Цесаревич сидел на подоконнике, за ними Её Величество с дочерьми. Увидев меня, дети засмеялись, а Цесаревич показал пальцем. Её Величество едва заметно кивнула головой, а Государь приподнял руку. Я испытал неодолимое желание перестрелять охрану, ворваться в дом и увезти Семью в тайгу. Построить собственными руками домик, охотиться, пахать, сеять или поселиться у староверов и снова охотиться, пахать, сеять. Словом, сохранить Их жизни!
Постояв на углу, очарованный, я медленно пошёл вдоль фасада. Они переходили от окна к окну, следуя за мной. Дойдя до угла дома, повернул обратно, не отводя глаз от окон. Вдруг сзади подъехал извозчик и сани провезли меня перед домом. Я приказал ехать в конец улицы к колбасной лавке и снова мимо губернаторского дома. Их Величества, поняв мой манёвр, не отходили от окон. Сани повернули за угол, но я успел заметить, как Государыня на прощание одобрительно кивнула мне.
Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1937 г. Асунсьон, Парагвай.
Павлушу вдохновляла мысль, что в Эфиопии побывал Николай Гумилёв. Любил цитировать отрывок из его воспоминаний: “Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов. И только странно дисгармонируют чёрные люди, словно грешники, гуляющие в раю, по какой-нибудь ещё не созданной легенде”.
На конкурсе русских поэтов в Варшаве за поэму “Пороша” Павлуше присудили главную премию. Весть дошла до императора Хайле Селассие и нас пригласили на аудиенцию в Гвенетский дворец. Я видела его впервые: низкого роста, худощавый, с густой чёрной бородкой, пышными усами и столь же пышной эбеновой шевелюрой-кокошником, обрамлявшим высокий лоб. 225-й император Эфиопии из династии царя Соломона! Быстрым, лёгким шагом вошёл в приёмный зал, театрально запахнувшись в бархатный плащ, и подпрыгнув, по-детски уселся на высокий трон. Тут же из боковой двери выскочил слуга и подложил расшитую подушку с кисточками, чтобы ноги не болтались в воздухе. Но Селассие недовольно затопал короткими ножками и бросил гневный взгляд. Слуга раболепно упал на колени, медленно вытянул подушку и бесшумно выбежал из зала. Через мгновение вернулся с другой. Селассие небрежно вскинул руку и слуга пополз к двери, не отрывая голову от пола. Вдруг вбежала рыжеватая собачка.
- Лулу! – гневно воскликнул император, но собачка уже успела обмочить слуге сандалии.
Тот с ужасом взглянул на императора, на нас и стал лихорадочно вытирать рукавами пол и сандалии. Выбежал другой слуга, сунул ему в руки чёрную тряпку, расшитую серебром, поймал собачку и, поклонившись ниже колен, исчез за дверью вместе с “подушечником”.
Император недовольно покачал головой, спрыгнул с трона, едва не подскользнувшись на отполированном мраморном полу, быстрым движением сбросил плащ, эффектно обнажив британский мундир с генеральскими эполетами, кожаной портупеей и двумя рядами орденов. Самодовольно улыбнулся, поймав наши восхищённые взгляды, и по-гусарски подошёл к нам. Павлуше он едва доходил до груди.
- Месье Булыгин, - обратился на французском, - поздравляю с высокой премией. Нам особенно приятно, что поэтическое вдохновение посетило Вас именно здесь, в нашей стране Царя Царей. Вы – ещё одно доказательство правильности моего решения пригласить русских офицеров и специалистов. Взгляните! – Селассие показал себе на грудь. - Орден князя Владимира! Ваш Император высоко оценил мою политику. Вы - второй талантливый русский поэт, с которым меня свела судьба. Первым был месье Гумилёв. Слышали? Отменный охотник и достойный человек.
- Для меня он образец поэта и офицера.
- Знакомы?
- К сожалению, нет. Но знаю, что расстрелян в советской России, как и наш Император.
- Трагично. Присядем, - Селассие указал на позолоченные кресла вокруг столика с изогнутыми ножками. Слуга на золотом подносе принёс “Мартель”, рюмки богемского стекла, трюфели и тонко нарезанные лимоны. – Будьте снисходительны к моему слуге. Заведует 52-мя подушками. На сей раз ошибся с цветом и вышивкой. Что предпочитаете после коньяка?
- Кофе.
- Откуда?
- Из Каффы.
- Сладкий?
- Непременно горький.
- С молоком?
- Ни в коем случае.
- Превосходно! Назначаю вас директором моей кофейной плантации. Справитесь?
- Приложу все усилия.
- Другой талантливый представитель вашей империи месье Дзирне служил у нас лейб-медиком, лечил меня и матушку. Увы, уехал в Парагвай, - император наигранно посмотрел в витражное окно, пытаясь изобразить величественный взгляд в бесконечность. - Аудиенция окончена. Вам покажут дворец и пригласят на пир.
Дворец занимал целый квартал. В залах чувствовался сильный запах специй и жареного мяса. Слуги, будто муравьи, бегали с подносами, подушками и столовыми приборами, а сопровождавший нас слуга повёл в придворные сады с церковью, парком, фонтанами и клетками для львов и леопардов. На серебряных блюдах им несли телячьи ноги. За зверинцем виднелись скромные хозяйственные постройки, помещения для прислуги и загоны для скота.
В главном зале дворца за широкими низкими столами строго по регламенту рассаживались две сотни гостей в экзотических одеждах. Столы были заставлены дорогой фарфоровой посудой и серебряными приборами. Но ели руками, накладывая на положенную прямо на стол лепёшку ынджеру из тефовой муки. Отрывали кусочки, заворачивали жареную говядину, маринованный фарш в остром соусе тыбсы и капусту брындо, а на поджаренные хлебцы укладывали ветчину и яйца всмятку.
К овощам и мясу подали широкую тарелку бербере с насыпанными горками специями: шафран, базилик, кориандр, кардамон, тимьян и жгучий перец. Без тостов и звона бокалов всё это обильно запивалось дорогим европейским шампанским, красным и белым вином. Не успела я съесть и половину, как поменяли тарелку с приправами. На сей раз принесли тмин, соль, имбирь, гвоздику и душистый перец. Незаметно отодвинула Павлуше, но тут же подали отварную говядину с имбирной подливкой киббех, а рядом поставили овальную тарелку со свёрнутыми пальмовыми листьями.
- Акполуказа, - пояснил слуга, загадочно улыбаясь.
Я подумала десерт, но в листьях оказались обжаренные в пальмовом масле черви, пауки, саранча, мясо змей, ящериц и крокодила! Но ещё отвратительнее было наблюдать с каким аппетитом гости поглощали эту адскую смесь. Я даже не смогла притронуться к настоящему десерту, хотя он был великолепен и разнообразен: в стеклянном чугунке, наполненном сиропом, плавали бананы, апельсины, манго, авокадо, гуаву, мандарины, ананасы и плоды хлебного дерева, в миниатюрных вазах подрагивало желе, соблазнительно смотрелись муссы с лепестками мелиссы, а на широких подносах пирамидками возвышались многослойные торты с золотистой глазурью. Десертные напитки также были разнообразны, но не отталкивали излишней экзотичностью: горький кофе, верблюжье молоко, ячменное пиво и медово-травяной самогон тадж. Недоеденное проворно уносилось на круглых серебряных подносах на задний двор, где толпа нищих ожидала своего пира. С высокой лестницы слуги бросали объедки прямо на головы. Толпа отвечала диким воем и гиеноподобным чавканьем. А на закате император в короне, усыпанной изумрудами, рубинами, алмазами и жемчугом, возглавил торжественное шествие по улицам, разбрасывая медь из расшитого золотом мешка. Люди бросались на землю, вырывали друг у друга монетки, началась свалка и гвардейцы открыли стрельбу. До сих пор вспоминанию с содроганием.
Утром в гостинице я пил крепкий чёрный чай с рафинадом, намереваясь отправиться в Покровское. Вдруг дверь распахнулась и в комнату влетел маленького роста человек, мне совершенно незнакомый. Я тут же плеснул горячим чаем. Незнакомец схватился за лицо и получил удар ногой в живот. Упал на спину, раскинув руки. Саквояж отлетел к окну, выбросив из себя типичный набор путешествующего налегке. Я осмотрел его красное лицо, лысину, рыжие усики и глубоко посаженные глаза под редкими бровями. Паспорт гражданина Франции, месье Бруар. Ошибся номером? Бедняга. Вылил ему на лицо кувшин холодной воды и тут же пожалел - на меня полетел каскад бессвязанных картавых слов:
- Я вечер отель “Россия”. Вы маленький отель, я улица. Милиция пришлось марш. Вас никто не знать, Соловьёв знать совдепия. Вы мне деньги Соловьёв! Быстро деньги, я вокзал.
- Идиот! – прошипел я ему в лицо. – Ты был в совдепии?! Спрашивал про меня и Соловьёва?! – влепил пощёчину и Бруар снова потерял сознание.
На сей раз вылил на лицо три кувшина, но француз не подавал признаков жизни. Провокатор или непроходимый тупица? Теперь я в опасности. Бежать! Уничтожить всё, что может скомпрометировать! Собрать вещи! Полотенце, зубная щётка, паста, мыло, иконка. Где сменное бельё? В прачечной! Как не вовремя! На выход! Навстречу по лестнице поднимались двое - мальчишка в солдатской шинели с револьвером в руках и огромный красноармеец в полушубке, папахе, при шашке, обмотанный пулемётными лентами, с карабином наперевес. Сначала его. Ногой пах! Но он успел подставить приклад. Нестерпимая боль в ступне, в глазах потемнело. Ударил его ладонями по ушам и толкнул в подбородок. Пусть летит с лестницы. Но он успел схватить меня за плечи и утянул за собой. Я съехал на нём в вестибюль и ударил лбом в нос. Теперь бежать! Но его толстые пальцы не разжимались, мёртвой хваткой удерживая мои плечи. Вдруг в затылок упёрся револьвер мальчишки.
- Сдавайся! Ордер на арест!
В вестибюль вбежали трое с винтовками.
Обыск в моём номере ничего не дал. У парадного крыльца ждал извозчик на санях.
- В совет депутатов! - важно распорядился мальчишка и сел рядом со мной.
Совдеп приказал отвезти меня в тюрьму. Подъехали к белому трёхэтажному зданию с высокой белой стеной. Медленно, с грохотом открылись огромные, железные ворота и мы въехали в просторный двор. Остановились у домика с вывеской “Контора”. Служащий канцелярии записал мою фамилию, забрал деньги, выдав расписку, отдал подтяжки дежурному надзирателю, ощупал карманы, выдал мальчишке бумажку “принято” и надзиратель отвёл меня в камеру № 5.
Камера была пять шагов в длину и два с половиной в ширину, чистая, свежепобеленная, но прохладная, без отопления, с запахом сырости. У стены длинная скамейка, на которую ночью опускали четыре щита, днём прикрепляемые к стене. На противоположной стене дверцы, за ними две полки. В конце камеры большое окно с решёткой чуть ниже уровня глаз и видом на двор тюрьмы, каменную стену, верхушки деревьев и крыши домов. Вдруг в коридоре раздался звонок, загромыхала дверь и послышался разговор. Я узнал голос Соловьёва.
- Седьмая свободна!
Заскрипела дверь, щёлкнули замки и снова тишина.
Вечерело. В камере сделалось темно и холодно. Дверь неожиданно открылась, на фоне рыжего света показался надзиратель и чёрно-серый силуэт в арестантской робе. Принёс сенник, полотенце, набитую сеном подушку, простынь из домотканого полотна и кусок шинельного сукна вместо одеяла.
В пять утра раздался звонок, защёлкали замки и заскрипели петли. В проёме двери показался господин весьма приличного вида в чёрной тужурке, за ним военный, надзиратель и коридорный. Господин приличного вида вежливо поздоровался со мной, пошептался с военным, а камерный что-то отметил в листке. Дверь захлопнулась. Видимо, утренний обход. В полшестого снова раздался звонок, в коридоре крикнули:
- Кашу, парашу, кипяток!
Вечером снова зазвенели ключи и защёлкали замки. Нас по очереди выпустили в коридор. Два арестанта раздавали ужин из двух баков - перловую кашу и горячую воду. Выдали деревянную ложку, ржавую жестяную тарелку и не менее ржавую кружку.
- Нет чайника? Трудновато будет, - посочувствовал раздатчик, положив на кашу полфунта чёрного солдатского хлеба.
- Парашу забыл! - надзиратель указал на вёдра с крышками в конце коридора.
Каша по виду напоминала клейстер, пахла гнилью. Хлеб без воды не проглотить. Опустив нары, я разложил сенник и, сняв только пиджак, лёг спать, укрывшись сукном и шинелью, и натянул на голову заячью шапку.
Утро началось с кипятка и уборной. Незадолго до обеда послышался голос:
- Камера номер семь, хочу оправиться!
Я постучал в дверь, чтобы меня вместе с Соловьёвым отвели в уборную. Не получилось. В уборной на подоконнике я сразу заметил клочок бумаги со знаком организации Соловьёва “Союз Святого Михаила Архангела”, такой же на полу у стены и обрубок карандаша. Надпись: “Бруар ничего не знает. Настаивайте, что мы незнакомы. Ответ.” Я написал “понял.”
Принесли обед - грязную, вонючую воду с сырым картофелем, который я проглотил, зажав нос. Утром процедура с уборной повторилась. На стене увидел надпись “превосходно.”
От дневной прогулки я отказался и наблюдал как Соловьёв в одиночестве прохаживался по двору. Кричать из окна было глупо.
На ужин получил тарелку холодной воды и кусок хлеба, от каши отказался. Так долго не протяну. Надо попасть в тюремную больницу. Прикусил язык и закатил дежурному припадок боли, изображая невероятные судороги, нервный озноб и рвоту с кровавой пеной. Надзиратель испугался, подал тревожный звонок и вместе с главным надзирателем отпаивал меня водой, прикладывая холодный компресс. Я стонал всю ночь, а утром попал к тюремному врачу. Но в больницу не положили. Прописали усиленное питание - двойные порции той же бурды. Перед обедом ко мне в камеру перевели Соловьёва. Оказывается, о моём припадке доложили начальнику тюрьмы и он убедил комиссара определить ко мне сокамерника, чтобы избежать фатального исхода. Значит, не знают о нашей связи.
- Начальник тюрьмы служил здесь до революции, сочувствует, считает жертвами произвола, - объяснил Соловьёв. – Уговорил комиссара перевести к Вам. Комиссар наивреднейший человек, бывший повар с железной дороги, примкнул к большевикам ради жалования.
- Насколько понимаю, Вы здесь тоже из-за Бруара. Кто он?
- В Калифорнии работал разнорабочим, выучился на инженера, дослужился до начальника прииска, был даже начальником полиции в каком-то городке. Потом работал у нас инженером на приисках. Когда во Франции началась мобилизация, устроился в представительство французской контрразведки, но сохранил должность на приисках. Теперь исполняет мои поручения. Берёт дорого, но терплю. Изворотливый, хитрый, но слишком эмоциональный, как все французы.
- Именно это довело нас до ареста!
- Увы. Пришёл в квартиру. Меня не было, отмечался в совдепе. Потребовал у супруги 25000 рублей, пригрозив выдать большевикам. Якобы его арестовали в Москве и конфисковали все деньги, но всё-таки отпустили. Ушёл от слежки и бежал сюда за мной. Денег у нас нет. Потребовал Матрёнины драгоценности. Тоже не имеется. Поймал извозчика, отправился в “Россию”, потом снова к нам. Меня арестовали на пороге, доставили в совдеп, потом сюда. Давайте напишем письмо председателю Немцову, объясним отношения с Бруаром в выгодном свете.
В тот же день передали письмо комиссару тюрьмы, но ответа не было несколько дней. Играли в шахматы из хлеба. Вскоре Матрёне Григорьевне разрешили передачи и она каждый день приносила чай, сахар, сало и рыбные консервы. Наконец, разрешили 10-минутные свидания, но в присутствии комиссара. В субботу пятой недели Великого Поста однообразие нашего заточения скрасилось разрешением пойти на Всенощную службу в тюремную церковь. Вывели в коридор. Через внутренний двор завели в заднюю часть церкви за решётку под хоры, где пели женщины-заключённые. Через боковую дверь вошла Матрёна Григорьевна и, увидев нас, заплакала. Я видел её впервые. Высокая, хорошо сложенная, с глубоко посаженными серо-стальными одухотворёнными глазами, золотистыми волосами и крупными чертами лица.
В субботу 6-й недели Великого Поста после всенощной для говеющих арестантов была назначена исповедь. К решётке принесли аналой. Подошёл священник. Соловьёв исповедовался долго, волнительно. Наконец, священник прочёл отпускную молитву и настала моя очередь.
- За что Вы здесь?
- За монархические убеждения, - честно ответил я.
- Гордитесь своей твёрдостью, не отступайте, но помните, что убеждения не должны противоречить учению Господа.
В камере Борис нервничал. Священник у него тоже спрашивал о причине ареста и получил такой же “монархический” ответ. Священник сказал, что таких убеждений не осуждает, но напомнил о великом зле, которое причинила Государыня России. Борис вступился за Её Величество и вместо исповеди получился неприятный спор.
- Донесёт большевикам! – воскликнул Соловьёв.
Но мы, как прежде, сидели в камере, получали завтрак и ужин, допросов не было. Поняли, что священник сохранил тайну исповеди.
Утром, выходя из уборной, я столкнулся с председателем совнархоза Кормашевым, осматривавшим тюрьму.
- Товарищ, за что я арестован? Обвинения предъявляются в течение 24 часов, а я сижу уже одиннадцатые сутки, даже не допросили. Может, арестовали за знакомство с зятем Распутина? Так это нелепо. Многие его знают, известная личность.
- Ваше дело передано в трибунал. Подозреваем, что Вы с Соловьёвым готовили освобождение царской семьи.
Но после Чистого Четвертока нас неожиданно выпустили из тюрьмы. У ворот встречала Матрёна Григорьевна.
Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1937 г. Асунсьон, Парагвай.
Русских в Эфиопии было человек пятьдесят, но между собой особо не дружили. В Адис-Абебе мы пили кофе в тени эвкалиптов на террасе у магазина Ионова. Обслуживал бывший кадет морского корпуса. Поставщиком был казачий офицер Трофимов с супругой, имевшие кофейную плантацию в провинции Марако. Приходил полковник Платов, морской инженер Петерсон и бывший изюмский гусар штабс-ротмистр Вельяшев с супругой. Он когда-то служил в министерстве иностранных дел помощником военного агента при итальянском представительстве в Эфиопии. Подружились, но вскоре Вельяшевы уехали в Европу, а Павлуша на прощание написал им стихотворение.
Во время командировок на нашу “кофейную террасу” заходил полковник Наумченко, служивший в порту Джибути на сомалийском побережье. Засиживались далеко за полночь, но дружеские отношения не складывались, больше спорили. А Омельченко даже обозвал меня большевичкой за то, что я назвала Петербург Ленинградом. Павлуша вызвал его на дуэль, но я заставила уйти домой, невольно вспомнив тот злополучный вечер с Куприным и Поздняковым в Париже.
Из бывших офицеров дружба сложилась только с лейтенантом Бенклевским и капитаном жёлтых кирасир графом Фермором. С ним Павлуша воевал на Стоходе и в Ледяном походе, а с Бенклевским служил у Колчака. В Эфиопии Фермор получил чин полковника и должность командира императорской гвардии. Командовал парадом на коронации Селассие.
Помню офицера Георгия Турчанинова из армии Врангеля. Селассие назначил его военным советником и совершенно не ошибся – Турчанинов остался в Эфиопии даже после поражения в войне с Италией, командовал партизанами. С ним служил полковник Фёдор Коновалов. Полковник Пётр Федосеев заведовал пороховой фабрикой и складами, генерал Дроздовский служил начальником топографического департамента, различные должности занимали потомственные офицеры из семей Крузенштернов, Сенявиных и Дитрикхов, а князь Татищев пытался создать национальный банк.
Штаб-ротмистр Сенявин решил поразить местную публику русскими скачками и перформансом с кавалерийской кадрилью. Наши офицеры в русской форме и дамы в костюмах времён Фридриха Великого показывали перестроения, казачьи и цирковые трюки, вызвавшие восхищение эфиопцев. Императрица Заудиту пожелала побеседовать с наездницами. Рассматривала изящные костюмы и напудреные парики и “выразила Высочайшее сожаление”, что в Европе столь элегантная мода сменилась безобразными короткими платьями.
Наши люди достигли бы даже большего, если бы примирились с иммигрантской судьбой, а не страдали ностальгией, чему способствовала сама жизнь в Аддис-Абебе: медленная, однообразная, с палящим солнцем в бледно-голубом небе и усыпляющим шелестом эвкалиптов над головой. Казалось, ничто не удерживало нас там, но зной словно вдавливал в бесплодную почву, лишал сил и воли покинуть выжженное чужеземье. Но медлительный, беззаботный и даже фатально-безразличный образ жизни внушал беспричинное спокойствие и философское уныние. Нас не беспокоили даже громкое чавкание и надрывный смех гиен, по ночам заходивших в город в поисках объедков. Мы перестали удивляться, раздражаться и торопиться, переняв предубеждения эфиопцев, что всё предопределено. Следовательно, надо подчиниться судьбе и радоваться повседневному: солнцу, небу, звёздам, людям, земле, пусть даже в виде пустынного песка.
Пожалуй, единственным русским, не страдавшим ностальгией, а наоборот, искренне вдохновившимся Эфиопией, был князь Иван Сергеевич Хвостов. Проживал в Аддис-Абебе с супругой графиней Натальей Владимировной Татищевой и дочерьми Анной, Мариной и Екатериной. Весь его облик говорил о благородном происхождении: уложенные усы и волосы, широкое открытое лицо и большие, умные, созерцающие глаза. Превосходно знал родословную и гордился именитыми предками, был человеком образованным и разбирался в искусстве. Большевики трижды приговаривали его к расстрелу за службу в Добровольческой армии, но смог избежать фатальной участи, однако не говорил, как именно, туманно приписывая спасение Архистратигу Михаилу, образок которого носил на груди. Павлуша знал его по Крыму. Вместе охраняли вдовствующую Императрицу Марию Фёдоровну, мать Николая Второго. Покинул Россию с Врангелем, поселился в Париже, потом переехал в Германию. Но не любил Европу, называл пустыней, где царят лицемерие, безумие и безбожие. Говорил “пустыня и вой шакала милее продажного, хриплого голоса Европы”. В Эфиопии устроился государственным адвокатом. Бедняки называли его “Божьим человеком” потому что не брал с них деньги и жертвовал на строительство русской церкви, где потом служил псаломщиком. За перевод гражданского кодекса Наполеона на ахмарский язык получил благосклонность Селассие. Писал стихи, не публикуя. И правильно, тривиальное подражание Тютчеву.
Я взял ямщика и отправился в гостиницу. Навстречу показались сани, запряжённые одной лошадью. В них в каком-то морфийном блаженстве распластался молодой человек лет 25-ти, с неподвижным лицом и полуопущенными веками, выражавшими совершенную отрешённость от видимого мира. Лошадь, будто заразившись от него, плелась нескорым шагом, опустив голову. Вдруг из-за угла послышался звон поддужных колокольчиков, дикие крики, пронзительный свист и песни под гармонь. Справа вылетела тройка. Здоровенный детина в заломленной папахе и полушубке мехом наружу стоя держал огромный красный флаг на длинном древке. За ним в санях развалились четыре пьяных красноармейца с винтовками. Следом летели сани с пулемётом и тремя солдатами, опоясанными пулемётными лентами. Двое бросали в воздух игральные карты, а третий считал сколько поймали следовавшие за ними в восьми санях.
- За царём прибыли, - вернул меня в чувства ямщик. – А-а-а! – закричал, едва не свалившись на меня.
Из-за левого поворота с теми же адскими криками и музыкой выскочили пять троек.
- Поворачивай обратно! – приказал я. – На Плац Парадную!
Две недели я каждый день приходил под окна дома, но Кобылинский не появился. Наконец, вышел в гражданском костюме.
- Вести самые неутешительные. Прибыл большевик Дуцман, техник петроградской железной дороги.
- С вечно закрытыми глазами?
- Уже повстречали?
- Привелось.
- Послан омским запсибсовдепом, назначен комиссаром Тобольска и Семьи. Нагло заселился в особняк Корниловых к свите и моему отряду. Говорит, прибыл проверить, что Семья всё ещё в Тобольске. Председателем горисполкома назначил Никольского. Но уже заменил Хохряковым.
- Тобольский?
- Вятский. Кочегар с дредноута, знает дюжину цитат из Маркса. Привёз двадцать большевиков. Но Дуцман выгнал, заодно разгонал земскую и городскую управу и переизбрал совет. Из Тюмени прибыли Демьянов с Дегтярёвым, местные. Никого не арестовывают, к Их Величествам относятся уважительно, реквизиции в городе не производят. Императрица уверена, они из “Союза Святого Архангела Михаила”. Из окна махала им рукой. Но не похоже, что готовят побег. Распустили городские суды и органы власти, создали свои, выгнали эсеров. Я навёл справки. Демьянов бывший семинарист. Дегтярёв не столь однозначен. Корнет, сын бывшего губернатора Тобольска и монархист!
- Скорее всего из офицерской организации. Инфильтрация в город!
- Два дня назад из Екатеринбурга прибыл отряд Заславского, якобы послан губернским военным комиссариатом, но мандат не показал. Бывший гардемарин, служил на Балтийском флоте, дважды судим за революционную деятельность. Работал слесарем, теперь делегат Уралсовета. Не понятно, какие полномочия, но действует нагло, никого из местных не признаёт, пытается любыми способами получить Семью. Сначала хотел заменить мой отряд, но не дали. Тогда пошёл в горсовет и заявил, что у него задание предотвратить побег. Потребовал перевести Семью в каторжную тюрьму. Горсовет согласился, но я привёл отряд и заявил, что согласен на перевод только при условии, что отряд Заславского будет не только охранять тюрьму, но и расквартируется в ней. Совдеп поддержал, а Заславский попытался уговорить моих солдат поднять бунт и свергнуть меня. Предупредил Демьянов, предложил вместе действовать против Заславского. А Дуцман уехал в Омск. Одним бандитом стало меньше, но из Москвы приехал Яковлев, привёз отряд в полторы сотни и личного телеграфиста. Взял под контроль приехавших до него и отменил полномочия Заславского.
- Высокий чин?
- Предъявил мандат члена ВЦИК. Заявил, что прибыл по поручению советского правительства с заданием особой важности и уполномочен расстрелять любого, кто не подчинится. Показал телеграмму из Москвы с приказом снять погоны с меня и Императора. Теперь Император носит только дома, а я в штатском, как видите. Заславский начал действовать против Яковлева, пообещал моим солдатам демобилизацию и жалование 150 рублей вместо 5 от меня, а ещё ежедневную надбавку до 3 рублей в виду исключительной важности задания. Приняли “на ура”. Все понаехавшие созвали собрание выяснять отношения. Едва не дошло до стрельбы. А утром Яковлев вызвал меня и сообщил о решении ВЦИК вывезти Государя из Тобольска. Я спросил, как быть с больным Цесаревичем, ещё не оправился от ушиба. Яковлев сказал, что получил приказ только относительно Государя. Сам пошёл к Его Величеству, вежливо попросил согласиться на отъезд, но Государь наотрез отказался. Подозревает, что большевики хотят заставить подписать позорный Брест-Литовский мир и переложить ответственность на Него. Тогда Яковлев разрешил выехать с Семьёй, а Заславский чего-то испугался и попросил включить в группу отъезжающих Боткина, князя Долгорукова, камердинера Чемодурова, лакея Седнева и горничную Демидову, а сам ночью тайно уехал в Екатеринбург. Вчера оттуда прибыл отряд комиссара Родионова, латышские стрелки. Отъезд назначен на ближайшие дни. Надо торопиться, тем более, что ходят слухи прибывает Запкус.
- Что за организация?
- Фамилия. Латыш, эсэр, член Петроградского Совета, занимался пропагандой среди фабричных. Собрал банду из балтийских матросов, человек 400, на бронепоезде колесят по Сибири. Флаг - чёрное полотнище с черепом. На станции посылает телеграммы, что за каждую минуту задержки расстреляет одного станционного. За сломанную водокачку расстрелял начальника станции, телеграфиста и стрелочника.
- Похоже, одновременно идёт инфильтрация наших офицеров и борьба разных организаций большевиков за Семью.
- Я не понимаю, что происходит. А Вы по-прежнему один?
- С Соловьёвым.
- Где его триста верных офицеров?
- Не знаю.
- Так узнайте же! Времени нет! Молюсь о помощи союзников. Английский монарх - двоюродный брат Государя. Будем надеяться убедит отпустить заграницу. Французы тоже должны помочь.
- Семью привезли сюда, чтобы исключить помощь союзников. Надо действовать самим.
- Как?! Нас только двое.
- А Ваши верные тридцать солдат?
- Уже не в счёт! Продались за новое жалование и демобилизацию.
- Тогда я сам.
- Безумец! Оставьте юнкерские замашки! Впрочем, присоединился бы к Вам, но на пределе, физическом и нервном. По ночам снятся кошмары, днём трясутся ноги.
В следующий раз на встречу пришёл Кирпичников.
- Чрезвычайные обстоятельства. Кобылинский просил заменить его, но Государь уговорил остаться. Но прибыл Родионов и охрану заменили латышским отрядом. Семью и прислугу грубо обыскали. Кобылинский не выдержал, слёг с нервной экземой. Завтра Семью увозят в Тюмень.
- У Вас есть оружие?
- Нет.
- У меня только револьвер. Где можно достать ещё один и патронов побольше.
- На рынке, но будьте осторожны.
- Между Тобольском и Тюменью нет железной дороги. Значит, повезут по земле.
- Или по реке.
- Отбить будет труднее. Нет времени! Прощайте!
Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1937 г. Асунсьон, Парагвай.
Мы с Павлушей полюбили Эфиопию, но душой оставались, конечно, русскими, как и все наши иммигранты, мечтавшие вернуться на Родину или уехать в более благополучную страну. Единственным, кто по-настоящему стал эфиопом, был художник Евгений Всеволодович Сенигов, но мы его не застали, уехал в 1921-м. Жаль, мне как художнице, было бы интересно познакомиться с этим Гогеном-самоучкой с ярким талантом и детальной прорисовкой полотен, не перенасыщенных красками. В них нет статичности, всегда чувствуется действие, которое вот-вот произойдёт или уже происходит. Лица очень выразительны, взгляд пронзительный, охватывающий. Но не хватает оригинальности, собственного уникального стиля.
Говорят, был из дворян, закончил реальное училище в Петербурге и военное в Москве, служил в Туркестане. Проникся идеями народничества, увлёкся живописью и уехал в Эфиопию. Поступил на военную службу к императору Менелику Второму и получил назначение в провинцию Каффа к Ольдо-Георгису. Но идеи народничества не оставляли его, уволился со службы и решил устроить крестьянскую коммуну. Император подарил участок земли в Дауре недалеко от Аддис-Абебы и приглашал во дворец как переводчика. Там познакомился со знатной амхарской девушкой и женился. Император подарил им небольшое имение на реке Баро около Гамбелла, а Сенигов купил остров на озере Тана и начал создавать “коммуну простой и естественной жизни на лоне природы”, потратив все деньги от продажи картин. Отпустил длинную бороду, одевался в эфиопские одежды, сажал табак, сбывая дагестанским купцам Ханафи и Хаджи Магометовым. Жил с семьёй в обычной эфиопской хижине.
Но с коммуной не получилось и начал много ездить по стране. Выучил языки местных племён, записывал легенды, традиции и много рисовал. Эфиопы до сих пор помнят о нём, считают умным, добрым и честным… пьяницей-социалистом, потому уничтожал свои картины, когда много пил. А за год до приезда Павлуши уехал в советскую Россию, наивно поверив, что там после революции воплотились идеи народничества.
В четыре утра я был на Плац Парадной. Во двор губернаторского дома заехало семь подвод. Под окнами остановились подводы с охраной, пулемётами и конным конвоем. Вышел Император с Императрицей и Великой Княжной Марией, за ними князь Долгоруков, лейб-медик Боткин, камердинер Чемодуров, лакей Седнев и служанка Демидова. Её Величество и Боткина посадили в крытый тарантас с охапкой соломы и матрасом. Первыми по Большой Архангельской поскакали пятеро конных. За ними тронулась тройка с пулемётом, за ней тройка со стрелками, на третьей Император с Яковлевым, за ними Императрица с Боткиным, потом Великая Княжна Мария с фрейлиной. Замыкала процессию тройка с конвоем.
Большая Архангельская вела в Подчувашинскую Слободу рядом с Чувашским мысом. Там брод через Иртыш. Значит везут в Тюмень, по земле. Надо искать удобный момент для нападения. Я пустил шагом старую лошадёнку, единственную что продавали вчера на базаре.
Процессия прошла через Иртыш. Слава Богу, моя кляча тоже выдержала брод, хотя вода доходила до живота. Я следовал вдалеке по замёрзшей земле. В восемь утра и полдень в деревне поменяли лошадей. Похоже, Яковлев всё продумал. Жаль.
В восемь вечера добрались до деревни Иевлево. Семья ночевала в заброшенной лавке под охраной из восьми солдат, а я забрался в копну сена на околице. Проснулся на рассвете от холода. Яковлев нервно суетился, бегая вокруг подвод. Выехали из деревни в четверть восьмого. Утро было приятным, согревало солнце, дрожь прошла. За день меняли лошадей шесть раз. Перешли через Тобол по доскам, повозки и конные на пароме. В полдень приехали в Покровское, сменили лошадей и постояли у дома Распутина.
Последняя смена была в селе Борки в 33 верстах от Тюмени. Из тарантаса на руках вынесли Боткина и унесли в дом. Через полтора часа продолжили путь.
Последний перегон проходили медленно, со всеми предосторожностями. Тюмень уже близко! Я решил действовать ночью, но конвой неожиданно проехал мимо деревни и продолжил путь, потерявшись из виду. Я следовал за звоном колокольчиков, но он вскоре исчез. Потерял?! Скорее всего завязали. Пришлось искать деревню и распрашивать дорогу на Тюмень. Нашёл на рассвете, когда конвой переходил реку Туру по передвижному мосту, а навстречу скакали пятнадцать всадников. Теперь точно не отбить! Я заехал в город по объездной дороге и зашёл в ближайшую таверну. Просидев там до вечера, отправился на вокзал. Подошёл к станционному.
- Сколько конных в городе! Похоже, не продам свою кобылу!
- Куда с такой клячей! Вон на каких скакунах сегодня понаехали!
- А чевось?
- Царя в Екатеринбург спровадили.
Опустив голову, я пошёл искать гостиницу. Утром за бесценок провал кобылку и купил билет на поезд. Конец апреля, пора возвращаться в Новороссийск к подполковнику Ряснянскому.
Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1937 г. Асунсьон, Парагвай.
Незадолго до смерти Павлуша решил написать цикл стихов о Парагвае и, чтобы проникнуться духом гаучос, повёз меня в городок Ягуари в ста верстах от Асунсьона. Там делают самые крепкие в мире сигары, похожие на австрийские и ломбардские виргинии, но плохо скрученные, лохматые и кривые. Из полувысушенных листьев накручивают верёвку и спиралью укладывают в бочку. Верёвка бродит, выпуская чернильного цвета жидкость, густую и липкую, похожую на дёготь. Её крошат ножом, заворачивают в лист кукурузы и курят. Смрад такой, хочется бежать в Чако, но другого табака гаучос не признают. Павлуша дома набил трубку, но я не выдержала и запретила.
Булыгин прибыл в Новочеркасск 1-го мая 1918-го с первым эшелоном раненых. Лёгкое ранение в ногу особо не беспокоило, но приходилось каждый день ходить в госпиталь на перевязку. В остальное время отдыхал, наслаждаясь уютом и чувством исполненного долга после Ледяного похода на Кубань. В газете прочитал, что большевики перевезли Императорскую Семью в Екатеринбург. Немедленно отправился в штаб и попросил отпуск по ранению.
- Домой во Владимирскую губернию? – недовольно спросил подполковник Ряснянский. – Там красные.
- В Киев к родственникам.
- Там немцы с петлюровцами.
- Сделайте фальшивый паспорт.
В Киеве пошёл к бывшему депутату Думы известному монархисту Шульгину. Дверь подъезда резко распахнулась и быстрым шагом вышел господин в форме генерал-майора, невысокий, крепкого телосложения, с умными, пронзительными, голубыми глазами, надменным взглядом и короткой стрижкой светло-русых волос. Задел Булыгина плечом. Булыгин едва не упал.
- Простите, - произнёс генерал, слегка картавя, и быстрой, лёгкой походкой исчез за углом.
Булыгин поднялся в квартиру.
- Тоже хотите спасти Императора? – спросил Шульгин, погладив несколько торчащих волос на огромной лысине. – Похвально. - Большие приветливые чёрные глаза оживились сдержанной улыбкой на доброжелательном круглом лице с мясистым крупным носом, а длинные пушистые усы закрыли нос. – Монархист? Только что был генерал, тоже монархист. Ненавидит революцию, как и я. Готовит целую операцию по развалу армии большевиков. А мне хочется решительных действий! Немедленно! Пулемёты - вот что загонет обратно в берлогу серо-рыжую массу дезертиров и чёрные толпы рабочих, поднявшихся под лозунгами “мир народам, фабрики рабочим, земля крестьянам.” Но Киев оккупирован, мои руки связаны. Однако не буду отговаривать. Дерзайте! Вот пароль для “Правого центра” в Москве. Поговорите с Кривошеиным и Гурко. Генерал к ним отправился. Организация крупная, влились многие, но ориентированы на Германию. В то же время рассчитывают на помощь Антанты.
- Выслушаем доклад генерала Носовича! – объявил Гурко.
Булыгину понравился план развала Красной армии изнутри и последующее восстановление монархии, но понял, что участвовать не будет. Слишком долго! Большевики расстреляют Семью. В кулуарах поговорил с офицерами гвардейских полков. Решили создать организацию, а Гурко с Кривошеиным согласились выделить средства.
На Арбате газетчик закричал:
- Казнь Николая Кровавого!
Булыгин схватил газету, сердце облилось кровью. Всю ночь не спал от отчаяния и обиды, что не успел. Поднять восстание! Отомстить немедленно! Но утром появилось опровержение - большевики проверяли, как отреагирует народ. А народ молчал. Булыгин снова испытал приступ отчаяния.
Подъезжая к Вятке, в Котельниче купил местную газету и обрадовался невероятной удаче: “Наш маленький город вот-вот приобретёт историческое значение, ибо скоро из Екатеринбурга перевезут императорскую семью, спасая от чехословацких и белогвардейских банд”.
Булыгин решил остановиться в Вятке. Нашёл офицеров из организации и узнал о положении в городе. Гарнизон состоял из 117 местных пролетариев из профсоюзов. Командовал красный офицер, предположительно не большевик. Тринадцать пулемётов хранились в сарае и плохо охранялись, а железная дорога была перегружена эшелонами с ранеными.
Обычной телеграммой вызвал из Москвы офицеров. Должны были приехать под видом мешочников, расквартироваться в Котельниче и ждать сигнала к действию. Решил подкупить местную прислугу, передать свите гранаты и револьверы, чтобы продержались, пока будут штурмовать дом, так как опасался, что у охраны будет приказ убить пленников. Одновременно с нападением на дом готовил подрыв пароходов и железнодорожного моста через Вятку. На единственном катере уйти в приток Двины до Архангельска, а там британская армия. Если Император снова решит “достойно ожидать своей участи по милости Божьей”, забрать силой!
Вели наблюдение по железной дороге, но поезд с пленниками не появился и не наблюдалось приготовлений к прибытию. Снова хитрая уловка большевиков! Решил ехать в Екатеринбург.
В поезде на Пермь разговорился с девятнадцатилетним юношей, гордо представившимся помощником военного комиссара города. Узнав, что Булыгин литератор, изо всех сил старался произвести впечатление военным лоском и хорошим образованием, но и то, и другое отсутствовало полностью. В привокзальном кафе Булыгин налил ему спирта, чтобы “скрепить дружбу”.
- Про Николашку в Котельниче слышал? Наша тайная операция! Ха-ха! В Екатеринбурге прикончат.
Булыгин вздрогнул. Захотелось бросить комиссара под прибывший поезд. Но туда за кипятком бросилась толпа. Вдруг узнал сослуживца в старенькой шинели. Когда-то вынес его раненого из-под немецкого обстрела. Потом по представлению Булыгина он получил Георгиевский крест. Сослуживец бросился к нему. Булыгин пытался показать, что встреча нежелательна, но тот не заметил.
- Господин капитан! Какими судьбами?
- Обознался, товарищ.
- Извините, - снова побежал к поезду.
- Так значит… - пьяный комиссар поднялся из-за стола.
Булыгин от испуга выронил сигареты из портсигара. Начал нервно собирать, лихорадочно соображая, как теперь поступить. Бежать? Смешаться с толпой? Выстрелить в комиссара и объявить “белой сволочью”?
- Ты арестован! – заорал комиссар. – Товарищи, сюда! - Сзади подошёл матрос с солдатом в шинели без погон. - Переодетый офицер!
- Солдат принял меня за брата. Брат - офицер, не я!
- Разберёмся, - грозно произнёс матрос, крепко схватив Булыгина за плечо. – Пошли.
Главный надзиратель тюрьмы допросил и отвёл в общую камеру. У двери на каменном полу сидел старик. Молча курил дешёвый табак и кашлял.
– Профессор! – обратился к нему надзиратель. – На выход!
- В госпиталь? – с надеждой спросил старик.
- Или на расстрел. Что ближе.
В камере было с десяток мешочников и пять офицеров. Булыгин быстро вычислил подсадного - знакомился с новенькими и расспрашивал про службу и политику. Кормили плохо. Некоторые получали передачи, а Булыгину пришлось довольствоваться тюремным пайком из солёной селёдки, кружки вонючей воды и липкого хлеба. Понял почему так – пытка жаждой.
Ночью в камеру зашёл солдат с фонарём. Вызвал офицера среднего роста, худого, небритого, с кривыми ногами, видимо кавалерист.
- Прощайте, господа! - Провёл рукой по массивному лбу и, повернувшись к солдату, крикнул: - Веди, мерзавец!
За окном раздались три выстрела.
Вечером в камеру втолкнули торгаша. Охранники принесли еду. С ними зашёл худой, бледный юноша в кожаной куртке с револьвером за ремнём. Внимательно осмотрел арестантов.
- Выбирает жертву, - понял Булыгин.
Ночью торгаша увели. Он плакал, целовал сапоги и отчаянно сопротивлялся.
- Господа товарищи, берите что хотите, но позвольте...
Во дворе послышались два выстрела из револьвера.
На четвертый день привели корнета с разорванным ртом и заплывшими от побоев глазами. Отчаянно кричал и стучал в дверь, но зашёл охранник и ударил прикладом в живот. Булыгин вскочил и наорал на него по-офицерски. Тот поспешно замкнул дверь. Булыгин усадил корнета к себе на солому. Молчали. Ночью заметил, что корнет притворяется спящим. Когда все уснули, вдруг вскочил и ударился головой об острый угол дверного проёма. Вбежала охрана.
- Убери от нас этого самоубийцу! – потребовал кто-то из сокамерников.
Но Булыгин снова отвёл его к себе на солому, перевязал полоской рубашки и попробовал успокоить. Корнет плакал, положив голову ему на плечо, шептал, что отдаст жизнь за Императора и бабушку в Петербурге. Наконец, уснул. Всхлипывал как ребёнок. Булыгин решил расспросить утром, но на рассвете снова зашёл человек с фонарем, мутными глазами осмотрел камеру и показал на корнета. Тот судорожно обнял Булыгина, потом неожиданно выпрямился и вышел с высоко поднятой головой. Булыгин заткнул уши, чтобы не слышать выстрелы. Не помогло. Всю ночь не спал, обдумывая план спасения. Утром постучал в дверь и потребовал начальника тюрьмы.
- Думаешь, у него дел больше нет, как с тобой лясы точить? – усмехнулся охранник.
- Зови!
- Иль ты из нашенских? Комиссар, что ли? Казённое увёл? Ладно, позову, только поделиться потом не забудь.
Вошёл комиссар.
- Протестую против незаконного ареста! – заявил Булыгин. - Глупая ошибка! Приняли за брата-офицера, а я литератор у самого товарища Луначарского. Пожалуется Ленину.
Комиссар растерялся.
- Изложите в письменной форме.
- Никогда! – пафосно ответил Булыгин. – Пишу только о героях революции, а меня держат в камере на гнилой еде! Потом не обижайтесь на жёсткие наказания.
- Успокойтесь, разберусь.
Комиссар вернулся с бородатым, растрёпанным товарищем с чемоданчиком.
- Повторите показания и предоставьте доказательства, - спокойно произнёс он.
- Мой отец был управляющим имением Горчанки под Вологдой. Каждый работник засвидетельствует, что брат очень похож на меня. Отправьте на проверку в Вологду.
- Отправим, - также спокойно ответил дознаватель.
Два конвоира повели Булыгина в грязный вагон на запасных путях. Выпили самогона и решали где его лучше выбросить по дороге.
На рассвете проснулся от грубых толчков в плечо и света фонаря в лицо. Повели по рельсам. Увидел штабеля дров и багровые пятна на куче опилок и мусора. Расстрельное место. Направился туда.
- Погодь, - засмеялись конвоиры. - На станцию.
Завели в вагон, единственный пассажирский в эшелоне из товарняков с ранеными и пехотой.
- Твой поёк – нам, - объявил конвоир. – А то выкинем ещё до Вологды. В уборной дверь не закрывай!
Долго стояли на полустанках. Молодой комиссар поезда в кавалерийских штанах и фуражке писклявым голосом ругал станционных, требовал пропустить вне очереди, угрожая расстрелом.
Булыгин готовил побег, но беспокоила раненая нога - опухла и загноилась. “Обработал”, помочившись в уборной, и специально сел поближе к конвоирам.
- Вонь-то какая! А ну проветрись на ночь! – конвоир повёл к двери вагона, а сам встал на ступеньках, держась правой рукой за боковую ручку, левой придерживал ремень винтовки.
Небо за берёзовой рощей становилось нежно-розовым на фоне тёмно-зелёного заболоченного луга. Последние лучи окрасили оранжевым стволы берёз, а листья казались чёрным кружевом. Раздался похожий на флейту голос иволги, ленивый крик кукушки и почувствовался запах скошенного сена и стоячей воды. Воспоминилось родное Михайловское.
До конвоира было полтора метра. Схватить и, заткнув рот, вместе упасть за шпалы. Его тело смягчит удар. А вдруг перевернёмся в воздухе?! Решил действовать по-другому. Ударил в затылок, потом по шейным позвонкам и толкнул ногой в спину. Конвоир не успел закричать, падая из вагона. Единственный звук – грохот винтовки по насыпи. Но в соседнем вагоне громко играли на губной гармошке.
Поезд замедлил ход, приближаясь к мосту. По узкой лесенке Булыгин полез на крышу, чтобы схватиться за поперечную балку моста, но понял, что для этого нужно быть акробатом, а не раненым в ногу. Спустился. Вдруг хлопнула дверь. Неуклюже прыгнул против движения, скатился по насыпи и побежал по росистому лугу, потом через пустошь и упал лицом в пруд. Нога болела сильнее обычного. Видимо, сломал. Потрогал, нет перелома. За рекой послышался долгий свист паровоза. Стрельбы не было. Значит, не заметили.
Заполночь вышел к деревне и постучал в окно на окраине.
- Ты кто? – спросил хозяин.
- Беглый, - честно признался Булыгин.
- Таких теперь много. На хлеб. Под забором копна. Ночуй.
Шёл весь день. На закате постучал в окно большой деревянной хаты на окраине. Старик завёл в горницу.
- За кого будешь? В Бога веруешь?
Булыгин увидел иконы и портрет Императора над лампадой. Заплакал.
- Понял тебя сердешного. Поешь бульон с капустой. У меня в поле сарай, ночуй.
Утром принёс мясные щи и большой кусок хлеба. Поев, Булыгин тут же уснул.
- Вставай, Ваше благородие, - разбудил старик. – Уходить надо. Сын мой большевик. Арестует.
- Почему думаете, что я офицер?
- Сам бывший солдат.
Булыгин обнял его.
- Хлеба в дорогу. Давай через лес.
Пришёл в Вятку утром, на пятый день побега. Заснул в пустом вагоне, но разбудил уборщик:
- Хватит нежиться, товарищ!
Булыгин пошёл к офицерам из организации, но толпа с чемоданами и мешками понесла обратно на вокзал.
- Что происходит, товарищи?!
- В Ярославле Савинков и Перхуров подняли мятеж. Скоро тут будут!
Булыгин с трудом запрыгнул на нижнюю ступеньку отходящего поезда и через две станции сумел протиснуться в вагон. Почувствовал, как снова воспалилась нога, передавая жар на всё тело. На станции Данилов вспомнил, что там живёт бывший постоялец его семьи Алексей, женатый на горничной его матери. Хромая, пошёл искать дом.
- Не вызывайте врача, - успел предупредить, теряя сознание.
Очнулся через две недели.
1-го июля почти в полдень поезд прибыл в Екатеринбург. Пути были заняты угольными платформами, наскоро переделанными в бронепоезда. Охраняли латышские стрелки, пестрели плакаты Все на фронт! На защиту красного Урала! Рабочий, будь готов!
Булыгин отправился на Вознесенскую площадь к дому купца Ипатьева. Небольшой белый особняк располагался на пересечении Вознесенского проспекта и Вознесенской улицы. Обнесён бревенчатым, наскоро построенным забором выше окон. Четыре будки с часовыми, по виду уголовники. По Воскресенской улице за забором виднелся сад и балкон с пулемётом и часовым. В заборе массивная калитка с двумя часовыми.
Булыгин три раза обошёл дом и в отчаянии признался себе, что взять штурмом и сохранить жизнь пленникам невозможно. Надо подкупить хотя бы половину охраны. Но дом находился почти в самом центре города. Нет шансов пробиться на окраину, а вокзал перекрыт. Оставалось надеяться, что Екатеринбург не конечная остановка царского конвоя. Решил вернуться в Москву в “Правый центр” и просить помощи в германском посольстве.
20-го июля на станции мальчишки-газетчики громко закричали:
- Экстренный выпуск! Расстрел царя в Екатеринбурге!
“В ночь на 17-е июля по приговору Екатеринбургского областного совета расстрелян бывший царь Николай Романов с семьёй.”
Через Украину, оккупированную германскими войсками, Булыгин отправился в Крым в дворец Харакс у мыса Ай-Тодор. Там находилась мать Николая Второго, вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна. Рядом во флигеле дачи жила семья великой княгини Ольги Александровны. Охраны и средств для проживания не было. Булыгин пообещал собрать отряд и был счастлив услышать:
- Я всегда знала, что Булыгины мне верны. Будьте командиром охраны.
В ту же ночь на пароходе “Тигр” отправился в Екатеринодар. Шульгин, бежавший из Киева, представил генералам Драгомирову и Лукомскому. На следующий день Драгомиров объявил решение главнокомандующего:
- Вам разрешено набрать пятнадцать человек. По любым вопросам обращайтесь к генералу Лукомскому.
В Добровольческой армии выбрал троих офицеров, у генерала Краснова девятерых казаков и есаула Грамотина. Великий князь Николай, проживавший во дворце Дюльбер у Кореиза, собрал шестьдесят офицеров, рота полковника Крата заняла Ливадию, а полковник Гершельман с отрядом гвардейцев Ореандский дворец. Таким образом, в Крыме все представители царского сословия были взяты под охрану.
Вскоре княжны Ксения Александровна и Ольга Александровна попросили выяснить судьбу Императорской Семьи, а Мария Фёдоровна вручила рекомендательное письмо к английской королеве.
1-го января Булыгин передал свои обязанности капитану Войцеховскому, взял с собой Грамотина и отправился на Кубань в Ставку Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России. Получили удостоверения штабс-курьеров, перевозящих документы адмиралу Колчаку и российскому дипломатическому представительству в портах и разрешения британской и французской военных миссий. В Новороссийске снова сели на “Тигр” и отправились в Одессу - зарубежные рейсы отходили только оттуда. Из Одессы на британском эсминце отправились в Константинополь. Там пересели на греческое судно “Асмус” и прибыли в Пирей. Получили британские визы и через неделю с остановками в Марселе и Париже прибыли в Лондон. В каюте второго класса японского парохода “Камо Мару” отправились в кругосветное плавание. С палубы любовались Порт-Саидом, очертаниями Синайской горы, мечетями Адена, прошли пролив Баб-эль-Мандеб и сделали остановку на Цейлоне. Ранним утром “Камо Мару” вошёл в гавань Гонконга. Показались прибрежные белые домики и лодки с парусами, будто приклеенные к синеве гавани. Отправились в российское консульство.
- Прочитайте, - консул положил на стол газету из Владивостока.
“Семья покойного Евгения Сергеевича Боткина, врача Императорской Семьи, объявляет, что панихида по нему и убиенным с ним будет проведена в...”
- Вот адрес полковника Боткина, брата убитого. Служит во Владивостоке секретарём британской миссии. Напишу рекомендательное письмо.
В Японии неделю пережидали конец сезона дождей. Наконец, в порту Цуруга сели на пароход “Саратов” и приплыли во Владивосток 8-го августа. Прямо из порта Булыгин пошёл на Корейскую улицу к полковнику Боткину.
- В Омске генерал Дитрихс ведёт расследование, - сжав ладони, рассказывал полковник. - Если желаете, отправляйтесь туда, но небезопасно. Большевики взрывают Китайско-Восточную железную дорогу. Семь составов пустили под откос.
В ставке адмирала Колчака принял генерал-квартирмейстер Андогский. Вошёл генерал-лейтенант Дитрихс и пригласил на ужин в свой вагон.
- Нет сомнений, что вся Семья казнена. Свита тоже. По рекомендации генерала Розанова следствие ведёт Соколов. Проявил себя на важном посту в Пензе. Сюда добирался под видом бродяги. Адмирал зачислил Вас с есаулом в следственную группу. Завтра аудиенция.
Колчак сидел за письменным столом у стены слева, в огромном стуле с резными подлокотниками в виде сфинксов. Рядом на столике лежала Библия. Взял рекомендательные письма. Кивком головы показал на кресло.
- Готов всемерно помочь. Работайте с Соколовым. Я ему безмерно доверяю.
На товарной станции с эшелонами и штабными вагонами долго искали зелёный вагон третьего класса № 1880. Молодой охранник в маленькой кухне ставил самовар, слышался треск печатной машинки, за столом усердно чистил “ремингтон” коренастый мужчина с роскошными усами и седыми волосами.
- Вы господин Соколов? – спросил Булыгин.
- Я инспектор Кульков. Соколов – следующая дверь. Николай Алексеевич, к Вам!
В двери появился господин среднего роста, лет сорока, в тёмно-зелёной гимнастёрке и валенках. Лицо сероватое, усталое, неаккуратно подстриженные усы, огромный лоб и редеющие волосы. Один глаз яркий, внимательный, другой – искусственный, треснувший.
- Капитан Булыгин. Вот моё назначение к Вам.
Присели на диван. Соколов внимательно прочитал, подёргивая усы.
- У меня в вагоне тесно. Жена, Кульков, машинка, мебель. Квартируйтесь в другом месте. У Дитрихса есть отапливаемый грузовик.
Булыгин почувствовал, что работать с Соколовым будет трудно. Но Соколов спокойным, тихим голосом начал рассказывать о ходе следствия. Сидел скрючившись, покачивался из стороны в сторону, медленно потирая руки. Говорил, низко склонившись над крупными, твёрдыми ладонями, взвешивая каждое слово. Иногда поднимал голову и смотрел прямо в глаза. Булыгин испытал искреннюю симпатию к этому своеобразному человеку.
В июне 1920-го из Владивостока отбывала сербская военная миссия во главе с полковником Мичичем. Полковник предложил Булыгину югославский паспорт на имя Павла Петровича. Утром под музыку сербского оркестра, аплодисменты и сербское “живио!” пароход вышел из Владивостокской гавани. Через полтора месяца прибыли в тихую гавань Дубровника. Булыгин на поезде отправился в Белград и получил аудиенцию у принц-регента Александра. Два часа рассказывал о попытках спасти Семью и расследовании Соколова. Принц-регент плакал. Булыгин пожал ему руку и удалился.
Июнь 1935 г. Асунсьон, Парагвай
Павел зажёг керосиновую лампу на террасе и сел в плетёное кресло, раскуривая трубку. Башмаков с чертежом подвинулся ближе.
- Господа! – Булыгин показал бутылку коньяка. – Французский.
- Хочу закончить чертёж, - отказался Башмаков.
- Тоже воздержусь, - ответил я.
- Тогда буду один из бутылки, - Булыгин отнёс стаканы на кухню.
- Я всё думаю, - Башмаков почесал карандашом за ухом. - Если бы вы действовали вместе, смогли бы спасти Императорскую Семью?
- Если с тобой, несомненно. В два счёта проложил бы железную дорогу до границы и лови нас с ветром! – Булыгин посмотрел поверх чертежа на высоко поднятой коленке Башмакова. – Проект ещё одной железной дороги в Сербии или переделка моста в Чако?
- Сербия… - не отрывая взгляда от чертежа, задумчиво произнёс Башмаков. – Там было лучше всего, почти родное. А Чакский мост вполне выдержал войну, в министерстве полное безделие. Рисую Оку.
- Реку? – удивился я.
- Да, нашу русскую Оку. Инженером там был до Великой войны, регулировал русло. Эх, по-другому надо было делать. Паша, почему ты тогда из Новочеркасска уехал без меня спасать Семью.
- Смог получить отпуск только благодаря ранению. А тебя, здорового, не отпустили бы.
- Поехал бы сопровождающим. Мы же родственники, хоть и дальние. Или впечатлил бы командование моим родством с Суворовым. Праправнуку генералиссимуса не отказали бы.
- Вряд ли. Сам помнишь, красные наступали, а у нас после Ледяного похода каждый солдат на вес золота.
- Да, поход был славный, но потери огромные.
- Едва и тебя не потеряли, уходя из Крыма.
- Тиф. Сам не знаю, как выжил.
- А у меня с Соловьёвым получилось бы освободить Семью, но арестовали в последний момент, - с сожалением произнёс я. - Сидели в одной камере.
- Зять Распутина? –Башмаков скривил лицо.
- Не получилось бы, - Булыгин сделал глубокий глоток из бутылки.
- Отчего же? У меня был план, у него организация.
- Триста верных офицеров? Миф, чтобы вытягивать деньги у монархистов, - Булыгин выпустил под навес облако табачного дыма.
- То есть?
- Нам с Соколовым из Приморской области прислал рапорт поручик отряда особого назначения Логинов. Утверждал, что Соловьёв собирал деньги и ничего не делал, а когда в Тобольск прибывали офицеры из Москвы и Петербурга, водил к дому генерал-губернатора посмотреть на Семью в окнах и Государыню на балконе. Если требовали больших доказательств о его “Союзе Святого Михаила Архангела”, сдавал большевикам. Штабс-ротмистр Седов докладывал, что Соловьёв выдал совдепу двух офицеров, без его ведома приехавших в Тобольск.
- Не может быть! Я провёл с ним несколько недель в Тобольске и ничего подозрительного не заметил, - возразил я. – Он даже инфильтровал своих офицеров в гарнизон, обещал показать на построении.
- Показал?
- Не успел.
- Вот видите! Вас арестовали, чтобы не раскрылся обман, а его чтобы оправдаться за бездействие и продолжать получать деньги. Во Владивостоке при обыске у него нашли тайный доклад Амурской военной разведки по Китаю и Японии. Отрывки, которые касались интересов Германии, были помечены карандашом. А Седов, зайдя без предупреждения по срочному делу, застал Соловьёва за самоваром с тремя “шведами”. Но “шведы” почему-то говорили на чистом немецком. Логинов с подпоручиком Мельником арестовали Соловьёва, но нашёлся влиятельный покровитель - атаман Семёнов и Соловьёв с женой и дочерью благополучно отплыл в Европу под охраной чехословацкого корпуса.
- Полковник Кобылинский показывал мне рапорт полковника Чебышева якобы Соловьёв увлекался оккультизмом и учился в Индии, а со мной в камере рисовал странные знаки-обереги.
- Ещё один источник поступления средств, - Булыгин снова сделал глубокий глоток из бутылки и затянулся трубкой. - Купцы платили Соловьёву “за защиту от революционеров и грабителей”. Он в их домах рисовал индийскую свастику и кресты с воткнутым кинжалом, чтобы не зашли в дом и “лишал сил”, выдавливая воду из карандашей.
Башмаков хитро посмотрел на свой карандаш.
- Мы так дурачились на инженерном в Лозанне. В руке карандаш и ватка с водой. “Смотри, всю ночь чертил, карандаш вспотел!”
- А когда Семью увезли в Екатеринбург, Соловьёв начал устраивать спиритические сеансы. Матрёна “вещала”, что узников спрятали за высоким забором.
- Но ведь правда! – воскликнул я. – Бревенчатый забор вокруг дома Ипатьева! Но в Тобольске тоже высокий забор...
- Вот видите! Таких арестантов конечно будут держать за забором. Так что беспроигрышное “вещательство”. Зато все, кто хоть как-то хотел узнать о местонахождении Семьи, щедро давали деньги на такие сеансы. А после расстрела Матрёне под гипнозом “открылось”, что Семья на аэроплане улетела в Тибет к далай-ламе.
- Значит, теперь Соловьёвы благополучно живут в Европе? – вздохнул я.
- Сначала поселились в Бухаресте, потом Прага, Берлин. В Париже открыли ресторан, кормили в долг наших иммигрантов… Умер десять лет назад от скоротечной чахотки.
В нашей беседе наступила пауза.
- На днях прочитал твой сборник стихов, - нарушил молчание Башмаков. – Почему посвятил именно Марии Фёдоровне?
- Имел аудиенцию в Копенгагене. Привёз документы о расстреле Семьи, но князь Долгоруков уговорил ограничиться общими фразами вроде “следствие ещё не закончено, есть надежда”. Не пережила бы смерть Сына и Внуков. Пришлось принять тысячу фунтов “на продолжение расследования”.
- До сих пор не понимаю, почему не помог английский король. Он же двоюродный брат Николая Второго! – возмутился Башмаков.
- Не только он. В Берлине сенатор Туган-Барановский рассказывал мне, как в сентябре 1917-го в Петербурге вёл переговоры с союзниками. Французский генерал Ниссель согласился тайно вывезти Семью, но посланник Нуланс категорически запретил, а английский поверенный сэр Линдли обещал “подумать”. Вот такие союзники и родственники!
- Думаю, главной ошибкой Государя было отречение, - наконец за многие годы я решился высказать эту мысль слух. – Не отрекаться надо было, а спасать Отечество от революционного террора.
- Цесаревич страдал неизлечимой гемофилией, - Булыгин поставил на стол пустую бутылку и выбил пепел из трубки. - Мальчику оставалось жить год-два. Государь выбрал его, не Отечество.
Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1937 г. Асунсьон, Парагвай.
Последние два года Павлуша много пил. Врачи запрещали, но он уже не мог остановиться. Начинал до рассвета и садился писать стихи, изливая боль. Я плакала и молилась. Он много раз обещал бросить, нарушал слово и страдал от этого. А я прощала, просила не принимать близко к сердцу, ведь сердце у него было больное. В Эфиопии поставили диагноз расширение. Но иногда случались просветы. Не пил, работал, ждал гонорар и мечтал уехать обратно в Эфиопию.
17-е февраля 1936-го. Тёплый, солнечный день. Сидели на террасе нашего дома. Павлуша вслух читал “Трёх мушкетёров”, но вдруг откинулся на спинку стула и начал задыхаться. Я побежала в спальню за шприцем, вколола камфару, но поздно. В кармане нашла стихотворение, написанное двумя днями раньше:
Мне пальмы не нужны,
Верни меня России, Боже!
Мне иволга родимой стороны
Всех райских птиц сейчас дороже!
Приехал доктор Грамматчиков, поставил диагноз кровоизлияние в мозг, а Володя Башмаков пошёл за священником и гробом. Но в тот день полковник Франко устроил военный переворот против президента Аялы, на улицах началась стрельба. Володю ранили в живот. Лежал на дороге, мучаясь от боли. Скончался на шестой день в госпитале. Единственный русский, погибший во время того переворота. А у меня в тот день украли деньги, документы и даже шприц, которым делала Павлуше последний укол. Похоронили на кладбище Реколета. В журнале “Часовой” напечатали некролог: “Странник, воин, поэт, неугомонный кочевник. Поразительное и чудесное сочетание черт. У него было выразительное лицо, смелое сердце и громадный темперамент.” Володю Башмакова похоронили рядом. На надгробии надпись из Евангелия: “Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя”. Я удочерила Володину дочь Зору. Живём вместе.
Искренне Ваша Агата Булыгина.
Майор Проскурин. Слово о полку Павлове
© Copyright: Сергей Гордиенко 3, 2024
Свидетельство о публикации №224022201613
Свидетельство о публикации №224022201613
Рецензии