Книга вторая - часть третья - глава вторая

                Глава вторая   

       В санатории «Чувырина» Александр Геннадиевич познакомил меня с поэтом и будущим богословом, тогда ещё учившимся в Польше – в Люблинском католическом университете, – Александром Викторовичем Доброером [47].
       Этот человек был младше доктора лет на пять. Тогда он не любил, чтобы его звали по имени-отчеству. В шутку я его – ещё одного Александра – прозвал «Александром вторым». («Царь», – однажды сказал Юлин Изя, когда услышал от меня это прозвище без уточнения, кто его получил, пока Изя не узнает – ещё одним царём Александром II на Руси не стало больше – это прибавилось моим хорошим знакомым.) Даже после того, как попытка создания «Центра имени Януша Корчака» закончилась известно чем, – и с Александром Геннадиевичем, и с тем же «Александром вторым» я буду встречаться дома. А когда в конце августа доктор на месяц отлучится в Канаду, а наша семья, вместе с тётей Людой, опять охотно составившей нам компанию, будет отдыхать в санатории «Россия», – «Александр второй» (или, лучше, станем его звать просто – Александром) ко мне и туда начнёт наведываться по нескольку раз в неделю.
       Как поэт Александр видел – я в стихосложении почти ничего не смыслил. Он познакомит меня с основными стихотворными метрами и размерами русской поэзии. От него я впервые узнаю, что поэт больше выражает мысль образно, чем прямо. Пока мы гуляли, дышали чудесным воздухом санатория, он мне в виде примера читал наизусть стихи классиков, а иногда – и свои собственные. И правда – мысли, претворённые в образы, звучали глаже, поэтичнее – доступнее читателю.
       Что ж, будем стараться!
       – Читая других поэтов, – говорил он, – ты и свои стихи будешь совершенствовать.
       Александр знал – читал я мало. Нет, дома я часто заглядывал и в десятитомник Пушкина, и в четырёхтомник Лермонтова; изредка брал в руки Есенина, Блока; читал небольшие стихотворения Байрона на страницах его собрания сочинений – а когда их перелистывал, увидел портрет – «Байрон в юности» – с такими же, как у меня, подростковыми усиками... Вот, пожалуй, и всё. Или – не так? Раньше, в школе, я учил наизусть стихи Исаковского, Симонова, иных поэтов; но школа из моей жизни ушла, выученное наизусть забывалось, и мне не приходило в голову что-то освежить в памяти. «А ведь, – думал я, – стихотворение Ивана Бунина – не помню о чём – тоже из учебника литературы, когда-то привело меня в восторг не меньший, чем стихи Пушкина. Кажется, там у Бунина есть что-то про лес, необыкновенно красочное...» Позже я узнаю – это был отрывок из поэмы Бунина «Листопад». Как в пушкинской элегии «Осень», есть и в «Листопаде» своя «прощальная краса»; но там она ТРАГИЧЕСКИ-красочна, прекрасна – не по-пушкински! Казалось, «бунинская» осень всё необратимее поглощала «бунинское» лето – молодость автора: но его душа с летом не прощалась, – как бы в конце поэмы ни обнажила окончательно свои ветви она, последняя осень девятнадцатого столетия...
 
                Последний день в лесу встречая,
                Выходит Осень на крыльцо.
                Двор пуст и холоден. В ворота,
                Среди двух высохших осин,
                Видна ей синева долин
                И ширь пустынного болота,
                Дорога на далёкий юг:
                Туда от зимних бурь и вьюг,
                От зимней стужи и метели
                Давно уж птицы улетели;
                Туда и Осень поутру
                Свой одинокий путь направит
                И навсегда в пустом бору
                Раскрытый терем свой оставит.

       Писать мне хотелось сильнее, чем читать; но секреты мастерства других авторов – их особенности, приёмы, подмеченные литературоведами, скажем, в сочинениях о Льве Толстом, о Достоевском, – я познавал охотнее, чем делал бы это, прежде знакомясь с первоисточниками. Так, читал я предисловие (или послесловие) критика к книге одного из наших классиков, читал с увлечением, – но замечал: критик, в подтверждение собственных суждений, цитирует Маркса, либо Энгельса, либо Ленина, ну, ещё Белинского. Мол, эти люди – передовые столпы. К их авторитетному мнению надо внимательно прислушиваться.

       Н (пародируя Ленина): Автог’итеты, автог’итеты и ещё раз автог’итеты!
       Н: Кх-кх.

       Однажды Александр принёс мне книгу о Сальвадоре Дали с иллюстрациями – картинами этого известного художника. Мы в номере на кровати сидели рядом, рассматривали их, обсуждали. Не все из них мне придутся по вкусу. Но кое-что покажется оригинальным. Например, Дали на своей картине изображает «жидкие», как вода, часы – символ ТЕКУЩЕГО времени; а всё, что изображено вокруг часов, – символизирует жизнь во всей её противоречивости, изменчивости, непостоянстве. Всё течёт – и всё утекает...
       На многих его картинах люди – до отвращения – обезличены; предметы – внешне искажены и лишены всякого жизненного притяжения; уродливость, окостенелость для Дали словно и стала «лицом» мира сего. Это и есть – жуть, «мерзость запустения»! Вот только без патетических слёз, молитв и причитаний...
 
       Н (словно подслушав мои мысли и их по-своему продолжив): Так бывает и в сновидениях – как в книге или на картине: тоже – не прямо, а образно – сны могут сюрреалистически отображать явь; говорить с нами языком символов, «аллегорий». Но этот язык не есть кривое зеркало наших живых чувств! Напротив, их прямоту во сне ничем не сковать! А они – у каждого такие разные... Например: вам снится Колонный зал Дома Союзов; в нём происходит что-то торжественное, эпохальное... даже блаженно-заупокойное, подкравшееся тихой сапой... (Если вам уже не так весело, но ещё не так страшно, не волнуйтесь: самое весёленькое и... страшненькое – ждёт вас на десерт.) Этот Колонный зал – место, где если кого-то и встречали по почтенному возрасту, а провожали по орденам и медалям – курами неклёванным! – утопающим в венках, то это, конечно же, был очередной ген. сек.-символ Союза Советских Социалистических Республик... Вы, сновидец старой закалки, услышите советский гимн – с замиранием сердца... у-перёд нога-... О-о-ох! НЕ ЗАБУДЬТЕ ПРОСНУТЬСЯ, И НЕ «ВОЖДЁМ» ВСЕЯ РУСИ!..

       В отличие от Дали – на картинах иных художников даже ужас Смерти тем и леденит душу, что там сама Смерть – напоминание об утраченной Жизни. Да, у некоторых живописцев бывает по-другому. Как на картине Верещагина «Апофеоз войны». Этот – так называемый «апофеоз» – показан беспощадно-сухо и наглядно: в виде «горы», сложенной из голых черепов, да с «ликующим» над ними вороньём...
       Мы с Александром, не спеша, вдыхая аромат уходящего лета, прогуливались по санаторию. Особенно наши взгляды привлекали три дерева: огромные, можно сказать природные богатыри, в могучих изгибах! Над обрывом – прибрежным склоном – они вместе крепышами-старожилами прочно врослись в землю; играли на солнце икрами древесных мышц, которым истощиться и захиреть не давали от корней питавшие их соки; в высоту деревья всё ширились, всё разветвлялись – кронами своими возносились к небу, а щедростью пышного цветения напутствовали море...
       Вся эта прелесть для нас обоих повеяла вдруг очень глубоко... Мы оба почему-то подумали об одном и том же. Александр спросил: 
       – Ты читал Евангелие?
       Он уже знал, тема христианства мне близка.
       – Нет, – ответил я; но добавил: – Я читал книгу Александра Меня «Сын Человеческий».
       Как уже говорилось, эта книга публиковалась в журнале «Смена». Но там я читал её не целиком – она печаталась в сокращении.
       – А Библия у тебя дома есть? – спросил Александр.
       – Да.
       Александр посоветовал мне прочесть само Евангелие. Да, в Библии их, Евангелий, четыре; они друг на друга и похожи, и не похожи – одно другое не копирует в точности. Но Евангелие – под пером любого библейского автора, его написавшего, – есть Евангелие. Сначала о нём лучше судить по нему самому, и уже потом – по книгам, которые о нём писались учёными, философами, богословами. Хотя книг таких немало.
       Когда он пришёл в следующий раз, принёс – если не саму Библию, то книжку с отрывками из Евангелия, может, и из других книг Нового Завета; а книжка была с картинками, а картинки иллюстрировали библейские темы и сюжеты. Также в виде брошюрки он подарит мне полное Евангелие – от Луки.
       Я решил послушаться совета Александра. Старая Библия дома ждала-дожидалась своего часа. Может, думал я, и после книги Меня, и после рассказанного и показанного мне человеком, с которым я познакомился благодаря моему доктору, – четыре Евангелия и другие, следующие за ними библейские сочинения, не наведут на меня скуку, как это уже было при чтении начала Ветхого Завета. Отныне Бог для меня Вечно Юн...
       – Верить в Бога, – говорил Александр, – не значит перед всеми похваляться, что Бог мой друг большой, что мы с Ним та-а-кие-раста-а-кие... и тому подобное.   
       Потом, вспоминая эти слова, мне думалось: иным из «закадычных друзей» Всевышнего другие люди так и хотят сказать:
       – Не поминайте имя Бога сто раз на дню. Бог и без того от вас ...смертельно устал!!!..

       Христос: ...Устал – как на Голгофе!.. Когда лучи всех светил, как тысячи тысяч глаз, устремлённые в одно-единственное место земного шара – ГОРОД ЕРУШАЛАЙМ! – в холодной мгле освещали на кресте Моё ещё не остывшее тело...

                Часто пишется казнь, а читается правильно – песнь [48].
                __________      

       Александр говорил, что иные из искренне верующих – чьи имена вошли в историю христианства – были великими шутниками. Не такими, как демонстрирующие напоказ свою исключительную набожность с видом сурьёзней некуда.   

       Христос (весело подмигнув добрым людям): Давайте чистую воду в наших нерукотворных чашах приправим чистым огнём (без дыма!), чистым воздухом и очищенной от всех зараз землёй!.. Вкус будет – бесподобный!.. (Осуществляет Сам – волшебством волнообразных движений рук – то, о чём сказал выше.) Итак, что у нас получилось? Эликсир Бессмертия!!! Ну-с! Выпьем ЕГО, друзья! За ваше здоровье! А также: за здоровье Отца, и Сына, и Святого Духа!       

       – О чём Достоевский писал в своих романах? – Александр меня просвещал. – Это – как если бы о них сам Достоевский сказал в одну строку: «Я и Бог...»
       Однако если бы тогда я прочёл эти романы – не мог бы не заметить: Достоевский не слишком жалует католиков (особенно поляков, – в отличие от Льва Толстого). Достоевский на ножах с иудеями – то бишь «жидами»... Между этим автором и Богом – встревает бес. Кажется, вы незримый рой злых духов вроде бы заговорили? Нет, не всех – если иные из них, духов розни, всё ещё копошатся в вас самих! Бесовщина – изображаемая Достоевским, душевнобольным гением (в том числе в романе, который так и называется – «Бесы») – болеет Россией и пророчески ею полыхает. Но от огня миротворческой любви самого автора до жара его клинической ненависти – один шаг... Если бы горизонты его предвидения были ещё шире, он изобличил бы в себе порок юдофобии, прежде чем мысленно и печатно с ним, грызущим как червь, пускаться во все тяжкие: «Какой бес вселил в меня это? От каких разбазарившихся свистоплясок в моём сердце возгорелось это пламя? Не моё ли собственное отражение в зеркале фантасмагорий начинает двоиться: то сообщаться с доброй красотой, которая, я верю, спасёт мир, то... гореть сизым огнём – им кого-то опалять, и дымить и задымлять, убивая красоту и доброту?..»

       Настоящий русский человек (к рассказанному выше): Видал я нынешних российских националистов! Интересно, что бы они сказали, узнав, что Достоевский говорил о «всемирной отзывчивости» Пушкина в его творчестве? Или кто-то из них о том судит по-своему, а кому-то это совсем по барабану?.. Достоевский считал: только в России возможна такая страстная «всемирная отзывчивость». Якобы Россия привита от преобладания материальных ценностей над духовными так, как даже Европа не смогла привиться своей великой культурой. Мол, наш народ – «народ-богоносец»! (Достоевский называл «народом-богоносцем» своего века и былых столетий русское ПРОСТОНАРОДЬЕ – сельское и деревенское.) Николай Бердяев, напротив, не приветствовал подобное «народопоклонство»... А сегодняшние идеологи так называемого «русского мира»: они – либо воинственные западоненавистники, либо вообще принимают в штыки всё не наше, «чужое». Любят – «исконно русское»? Эта ихняя любовь – зла, как никакая другая! В отличие от неё, которая мечет громы и молнии, – пушкинская-то отзывчивость – всероссийская – доросла и до всемирной.               
       ...Христос: Достоевский! Как ты, глядя с благоговением на чистую горную воду, не заметил, что туда брызнула Моя кровь, пролитая озверевшим черносотенцем-«богоносцем»?!..               
       Достоевский: Господи... Прости!.. Ведь Ты такой добрый... такой прекрасный... такой молодой!..
       ...Молчит Живое Солнце Мира – со Своей обезоруживающей улыбкой...

       – А почему, – говорил я Александру, – почему люди, чтобы жить, употребляют в пищу животных? Разве так должно быть? 
       На это будущий богослов мне, человеку также не лишённому веры, ответил:
       – Всё, в чём есть Божий промысел, не дано изменить нам, простым смертным.
       Тогда мне нечего было возразить. Однако потом буду думать иначе. «Животное право сильного, которое человек унаследовал от обезьяны, к Божьему промыслу не имеет никакого отношения! Но эволюция, – думал я, – не отменяет Бога! Скорее, она подтверждает: жизнь повернулась от Бога на сто восемьдесят градусов. Цель эволюции – обратить нас к Всевышнему лицом! В этом же есть и её – не во всём, но во многом – неразгаданная тайна...»

       Александр Масляков: Человек произошёл от обезьяны? Или (как сострили в Клубе (оч-чень!) весёлых и (оч-чень!) находчивых) – «от ДВУХ обезьян»?
       Альберт Эйнштейн: Чудесный вопросик! Вот, смотрю я на себя, Эйнштейна с причёской Мефистофеля, в зеркало, – смотрю, да их, чудаковатых предтечей рода человеческого, задумавшихся в позе скульптуры «Мыслителя», вспоминаю!..
       Друг и попечитель братьев наших меньших: Иных из животных человек давно приручил, сделал «домашними». Но многих новорождённых котят и щенят люди топят, чтобы их не развелось слишком много? Иначе, мол, дом будет ими битком набит, да и человек за ними всеми и присмотреть-то не сможет? Однако, если бы животные обладали разумом сродни человеческому и умели с нами говорить на нашем языке, представьте себе, что сказала бы набравшаяся жизненной мудрости собака. «Как будто сама Природа, – заявила бы она людям, – должна подстраиваться под вас! Мол: “По-тес-нись! Уступи-ка нам, людям, место, да побольше, да поживее, Природа-Матушка!..”»
       Обезьяна-самка (обезьяне-самцу): Миленький, сладенький, дубинушку в лапы не бери – человеком станешь!
   
       Однажды Александр мне принёс маленькую книжечку «ФАтима». В ней рассказывалось о «явлении Девы Марии» (официально признаваемом лишь католической церковью) детям в португальской деревне Фатима в 1917-м году. Как открыл он книжку – так взгляд мой сразу остановился на чёрно-белом фото этих детей. То, что они тогда рассказывали прессе, привлекло в их деревню тысячи паломников! Последние – вслед за детьми – будут утверждать, что тоже видели в небе Деву Марию... Эти детские, простые, крестьянские лица... Мог бы я по их глазам сказать – да, им можно верить? они это видели? их это потрясло? Мне так не показалось.
       Он подарит мне и эту книжку. И, быть может, ещё что-нибудь интересное расскажет и покажет... Покуда мой «Александр второй» ещё был в Одессе. Покуда в Польше, в Люблинском католическом университете, через месяц – неделю – считанные дни – не возобновятся занятия, на которые он отчалит, – мои встречи с ним будут продолжаться в санатории «Россия», там, на ещё не тронутом наступившей осенью цветущем Французском бульваре.


47 А. В. Доброер – в истории Украины (после распада СССР) первый католический мирянин, который на Западе получил классическое богословское образование; поэт, писатель, преподаватель богословия.
48 Осип Мандельштам.