Глава четвертая. Мятеж. III

                НА СТРАЖЕ САМОДЕРЖАВИЯ
                Начало правления Николая I      
               
                Глава четвертая
                МЯТЕЖ
               
                III


     Между тем по повелениям нового императора к дворцу для подавления мятежа собрались колонны верных ему войск,  численностью до 12 000 солдат, с четырехкратным преимуществом над мятежниками.
     Преображенский полк из присягнувших пеших полков пришел первым на место своего назначения и выстроился перед дворцом лицом к Московскому полку, потом он был подвинут вперед.
     Государь, — пишет В.И. Штейнгель,  — невзирая на убеждения императрицы, ни на представления усердных предостерегателей, вышел сам, неся на руках 7-летнего наследника престола, и вверил его охранению преображенцев. Эта сцена произвела полный эффект: восторг в войсках и приятное, многообещающее изумление в столице. Государь сел потом на белого коня и, выехав перед первый взвод, подвинул колонны от экверциргауза к углу бульвара. Его величавое, хотя несколько мрачное спокойствие обратило тогда же всеобщее внимание.
     Император, подъехав к преображенцам, спросил у солдат: «хотят ли они делать свое дело?»  Солдаты отвечали: «рады стараться!»  Затем он громко скомандовал: «Рукавицы долой!»  — и приказал зарядить ружья.
     Пешая артиллерия пришла еще не поздно днем, но без зарядов; за зарядами послали уже потом и привезли их вечером. Батарея из орудий была поставлена вперед от Преображенского полка. Полки Семеновский и Павловский пришли после Преображенского полка. Павловский стал тылом к дому Лобанова, Семеновский расположился за канавой, идущей мимо конногвардейского манежа. Другие полки стояли по главным улицам, идущим к площадям Дворцовой, Исаакиевской и Петровской. Лейб-гусарский полк стоял на Царскосельской дороге у средней рогатки.
     «Тем временем, — вспоминает граф Бенкендорф, — со всех сторон прибывали вызванные вооруженные полки. Батальон Финляндского полка прибыл из своих Василеостровских казарм и построился на мосту, еще не очень хорошо понимая к какой стороне им следует присоединиться, 1 рота во главе со своим капитаном Розеном, который был в числе заговорщиков, отделилась от них и осталась рядом с корпусом кадет. Другие полки прибывали один за другим, и император каждому показывал его место. Я побежал, чтобы догнать императора и доложить ему о прибытии Конной гвардии, он очень холодно спросил меня, можем ли мы быть уверены в этом полку, которым много лет командовал великий князь Константин и который может поэтому быть преданным имени своего бывшего шефа. Я сказал, что отвечаю за него головой. Тогда он приказал мне поставить их напротив мятежников, выстроив эскадроны в колоны. Другой полк моей дивизии, находившейся в то время в Петербурге, — кавалергардский — остался в резерве на Адмиралтейской площади».
     Николай Павлович пишет: «Тогда отрядил я роту его величества Преображенского полка с полковником Исленьевым, младшим полковником Титовым и под командой капитана Игнатьева чрез бульвар занять Исаакиевский мост, дабы отрезать сообщение с сей стороны с Васильевским островом и прикрыть фланг Конной гвардии; сам же, с прибывшим ко мне генерал-адъютантом Бенкендорфом выехал на площадь, чтоб рассмотреть положение мятежников. Меня встретили выстрелами.
     В то же время послал я приказание всем войскам сбираться ко мне на Адмиралтейскую площадь и, воротясь на оную, нашел уже остальную малую часть московского полка с большею частию офицеров, которых ко мне привел Михаил Павлович. Офицеры бросились мне целовать руки и ноги. В доказательство моей к ним доверенности поставил я их на самом углу у забора, против мятежников.
     Кавалергардский полк, 2-й батальон Преображенского стояли уже на площади; сей батальон послал я вместе с первым рядами направо примкнуть к Конной гвардии. Кавалергарды оставлены были мной в резерве у дома Лобанова. Семеновскому полку ведено было идти прямо вокруг Исаакиевского собора к манежу Конной гвардии и занять мост. Я вручил команду с сей стороны Михаилу Павловичу. Павловского полка воротившиеся люди из караула, составлявшие малый батальон, посланы были по Почтовой улице и мимо Конно-гвардейских казарм на мост у Крюкова канала и в Галерную улицу. В сие время узнал я, что в Измайловском полку происходил беспорядок и нерешительность при присяге».
     На Адмиралтейском бульваре, в двадцати шагах от императора, стоял полковник Булатов, командир армейского Егерского полка в дивизии H. M. Сипягина, недавно прибывший в Петербург в отпуск. Он имел два пистолета заряженных за пазухой с твердым намерением лишить его жизни: но рука невидимая удерживала его руку.
     Бывший рядом с императором генерал Бенкендорф вспоминал, как «императору сообщили, что его бывший полк — Измайловский — проявляет нерешительность, а его командиры не отвечают. Чтобы решить дело император пришпорил лошадь и поскакал к своему полку, к которому подъехал со стороны Исаакиевской площади. Он отдал приказ построиться в колоны тем же тоном и с тем же спокойствием статуи, и вместо того, чтобы обратиться к офицерам и солдатам со словами возмущения, он приказал зарядить ружья и с суровым видом твердым голосом сказал: «Вы знаете, что Ваш долг предписывает Вам всем умереть за меня, идите вперед, я укажу Ваше место». Полк, словно под воздействием ужаса, двинулся вперед и остался в полном повиновении, несмотря на недобрую славу, которую заслужили многие его офицеры».
     В начале ни та, ни другая сторона не знали, что делать. Из казарм солдат вывели, а боя не было. Где неприятель, не показали. На другом конце площади смутно колыхалось очертание других воинских частей.
     Но жребий был брошен! «Диктатор» к бунтовщикам не являлся и был заменен на нового «диктатора» мятежа — Евгения Оболенского. По принятии начальства первым его распоряжением было собрать товарищей для военного совета. Он трижды пытался созвать военный совет, однако было уже поздно: восставших окружили со всех сторон. Оставалось одно: стоять, обороняться и ждать развязки от судьбы.
     «Сабля моя давно была вложена, и я стоял в интервале между Московским каре и колонною Гвардейского экипажа, нахлобуча шляпу и поджав руки, повторяя себе слова Рылеева, что «...мы дышим свободою».  Я с горестью видел, что это дыхание стеснялось. Наша свобода и крики солдат походили более на стенания, на хрип умирающего. В самом деле: мы были окружены со всех сторон; бездействие поразило оцепенением умы; дух упал, ибо тот, кто в начатом поприще раз остановился, уже побежден вполовину», — пишет Николай Бестужев. 
     Все средства были употреблены государем, чтобы прекратить возмущение без боя, без кровопролития. На площадь по очереди выезжали различные влиятельные лица, желая убедить мятежников разойтись.
     Первый из тех, которые желали и старались уговорить возмутителей к возвращению в казармы, был корпусной командир Воинов; но все его убеждения были напрасны, угрозы также, и кончилось тем, что Вильгельм Кюхельбекер, поэт, издатель журнала «Мнемозины» бывший тогда в каре, сделал выстрел из пистолета и тем заставил его удалиться. К лейб-гренадерам явился полковник Стюрлер, и Каховский ранил его смертельно из пистолета.
     Капитан Якубович, уже несколько часов стоявший недалеко от императора, смело подошел к нему и просил позволения пойти к бунтовщикам и уговорить их положить оружие. «Якубович,  — пишет граф Бенкендорф, — был одним из самых отважных заговорщиков. Красивый мужчина, он был наделен злым и деятельным красноречием, он приблизился к императору с предложением переговорить с заговорщиками. Он был драгунским офицером и прошел через толпу, поэтому никто из нас не увидел, что он приблизился со стороны противника. Император, не имея оснований сомневаться в его преданности, позволил ему это сделать. У Якубовича в кармане был заряженный пистолет, приготовленный для стрельбы в императора. Мой адъютант с удивлением предупредил меня о спрятанном оружии. Я приблизился к императору, но в этот момент предатель отошел от него и подошел к бунтовщикам, которые встретили его криками «Ура!» и призывами действовать. Он надеялся вернуться в наши ряды, где готовил быть может самое бесчестное преступление, но только что оказанный ему прием раскрыл эти ужасные планы и он остался с врагами, чья отвага и крики усиливались с каждым мгновением».
     Генерал  Сухозанет примчался к каре, просил солдат разойтись, прежде чем станут стрелять из пушек; его спровадили и сказали: «Стреляйте!»
     Великий князь Михаил Павлович, в этот день только что возвратившийся из Ненналя, с самоотвержением подъехал к каре, стал уговаривать солдат и едва не сделался жертвой своей смелости. Кюхельбекер, видя, что великому князю может удаться отклонить солдат, уже прицелил в него пистолетом, Петр Бестужев отвел его руку, пистолет дал осечку; князь должен был удалиться.
     Наконец, по приказанию государя, употреблено было еще последнее средство к усмирению. «В Зимнем дворце, для предназначавшегося торжественного молебствия, с утра ожидали два митрополита: С.-Петербургский Серафим и Киевский Евгений. Государь послал генерала Стрекалова за первым, но ему добровольно сопутствовал и второй. Оба, в том облачении, в каком они были для молебствия, с двумя своими иподиаконами поехали на площадь в извощичьей карете, на запятки которой стал Стрекалов, в мундире и ленте. Серафим и его иподиакон вышли у ближайшего к площади угла Адмиралтейского бульвара; их обступил народ и, припадая к земле, умолял не идти на явную смерть, уже постигшую графа Милорадовича. Но подъехавший генерал-адъютант Васильчиков повторил объявленное уже прежде через Стрекалова желание Государя, чтобы митрополит испытал подействовать на умы заблужденных силою веры. В это время пал, в глазах его, от руки Каховского, полковник Стюрлер. Несмотря на то, ревностный к своему долгу пастырь, приложась к кресту и возложив это знамение мира на голову, пошел к бунтующей толпе; за ним следовали митрополит Евгений с иподиаконами. При виде святителя, идущего под защитой только своего сана и седин, солдаты взяли с плеча и стали креститься, а некоторые и прикладываться к простертому им кресту» ( Корф М.А.  Восшествие на престол императора Николая I-го . Издательство: Тип. II-го Отделения Собственной Его Имп. Вел. Канцелярии. СПб.1857).
     Сопровождавший митрополита Серафима диакон П. Иванов рассказывал: «Солдаты, увидя своего архипастыря с крестом в руках к ним грядущего, начали креститься, а иные стали и прикладываться. Первосвятитель у первой шеренги  остановился и, подняв крест, говорил им велегласно:
     «Воины, успокойтесь... вы против Бога, церкви и отечества поступили. Константин Павлович письменно и словесно трикраты  отрекся от российской короны, и он ранее нас присягнул на верность брату своему Николаю Павловичу, который добровольно и законно восходит на престол... Синод, Сенат и народ присягнули; вы только одни резнули восстать против сего. Вот вам Бог свидетель, что есть истина, и что я, как первосвятитель церкви, умаливаю вас оной, успокойтесь, присягните... »
     Между тем предводители возмущения, издеваясь над священным его саном, кричали, что »законный их Царь — Константин; что Он в оковах близ столицы; что это дело не духовное, и если архиерей может присягать по два раза на неделе, то такое клятвопреступление им не пример; что им надо не попа, а Михаила Павловича; наконец, велели бить в барабаны, чтобы заглушить его речь, и грозились по нему стрелять: над головою митрополита уже скрестились шпаги и штыки» (Цит. по : М.А. Корф).
     К митрополиту Серафиму  вышел Михаил Кюхельбекер, моряк и лютеранин, он не знал высоких титулов православного смирения и потому сказал просто, но с убеждением: «Отойдите, батюшка, не ваше дело вмешиваться в эти дела».
Митрополит  был вынужден поспешно удалиться к забору Исаакиевской церкви, откуда все они возвратились во дворец в простых извощичьих санях.
     Привлеченные любопытством иностранные представители собрались на Адмиралтейском бульваре. Они уполномочили ганноверского посланника генерала Дёрнберга попросить у императора позволения присоединиться к его свите с тем, чтобы их присутствие послужило доказательством законности его восшествия на престол. Император поручил Дёрнбергу поблагодарить дипломатический корпус за его добрую волю и передать им, что это «дело семейное и впутывать в него Европу нет никаких оснований». Этот ответ доставил удовольствие русским и в первый раз дал иностранным представителям возможность оценить характер нового государя.
Наступило уже три часа и сильно смеркалось; погода, из довольно сырой, начала переходить в холодную. Мятежники на Сенатской площади были в видимой нерешимости, что предпринять, но упорно стояли на занятом ими месте, шумя и крича еще более прежнего, и хотя большая часть солдат в их рядах стреляла вверх, однако пули ранили многих в Конной гвардии, находившейся ближе прочих войск к их огню. Надежда подействовать увещаниями и снисхождением исчезла.
     На площадь попробовал въехать сам император; он желал осмотреть расположение мятежных войск нельзя ли будет окружить их и принудить таким образом к сдаче без кровопролития. Но едва он показался, как по нем сделали целый залп. «...Пули, — пишет он, — просвистали мне чрез голову и, к счастью, никого из нас не ранило. Рабочие Исаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец...»
     Решено тогда было атаковать мятежников конницей, но и эти меры не имели успеха. В.И. Штейнгель пишет: «Генерал Орлов с полною неустрашимостью дважды пускался со своими конногвардейцами в атаку, но пелотонный огонь опрокидывал нападения. Не победя каре, он, однако ж, завоевал этим целое фиктивное графство. Государь, передвигая медленно свои колонны, находился уже ближе середины Адмиралтейства. На северо-восточном углу Адмиралтейского бульвара появилась ultima ratio [последний довод] — орудия гвардейской артиллерии».
Николай Павлович надеялся, что мятежники устрашатся таких приготовлений и сдадутся, не видя себе иного спасения. Но они оставались тверды; крик продолжался еще упорнее.
     Наконец, государь послал генерал-майора Сухозанета объявить им, что ежели сейчас не положат оружия, то велит стрелять. Сухозанет подъехал к каре и кричал, чтобы положили ружье, иначе будет стрелять картечью. В него самого прицелились ружьем, но из каре послышался презрительно-повелительный голос: «Не троньте этого... он не стоит пули».
     Генерал Сухозанет подъехал к каре и кричал, чтобы положили ружье, иначе будет стрелять картечью. В него самого прицелились ружьем, но из каре послышался презрительно-повелительный голос: «Не троньте этого... он не стоит пули».
«Ваше Величество! — докладывал возвратившийся под шум унизительных восклицаний генерал,  — сумасбродные кричат: конституция!»
     Тогда не видя иного способа, государь скомандовал: «пали!
     «Первая пушка грянула, — пишет Николай Бестужев, — картечь рассыпалась; одни пули ударили в мостовую и подняли рикошетами снег и пыль столбами, другие вырвали несколько рядов из фрунта, третьи с визгом пронеслись над головами и нашли своих жертв в народе, лепившемся между колонн сенатского дома и на крышах соседних домов. Разбитые оконницы зазвенели, падая на землю, но люди, слетевшие вслед за ними, растянулись безмолвно и недвижимо. С первого выстрела семь человек около меня упали: я не слышал ни одного вздоха, не приметил ни одного судорожного движения — столь жестоко поражала картечь на этом расстоянии. Совершенная тишина царствовала между живыми и мертвыми. Другой и третий выстрелы повалили кучу солдат и черни, которая толпами собралась около нашего места. Я стоял точно в том же положении, смотрел печально в глаза смерти и ждал рокового удара; в эту минуту существование было так горько, что гибель казалась мне благополучием. Однако судьбе угодно было иначе.
      С пятым или шестым выстрелом колонна дрогнула, и — когда я оглянулся — между мною и бегущими была уже целая площадь и сотни скошенных картечью жертв свободы. Я должен был следовать общему движению и с каким-то мертвым чувством в душе пробирался между убитых; тут не было ни движения, ни крика, ни стенания, только в промежутках выстрелов можно было слышать, как кипящая кровь струилась по мостовой, растопляя снег, потом сама, алея, замерзала.
     За нами двинули эскадрон конной гвардии, и, когда при входе в узкую Галерную улицу бегущие столпились вместе, я достиг до лейб-гренадеров, следовавших сзади, и сошелся с братом Александром; здесь мы остановили несколько десятков человек, чтобы в случае натиска конницы сделать отпор и защитить отступление, но император предпочел продолжать стрельбу по длинной и узкой улице.
     Картечи догоняли лучше, нежели лошади, и составленный нами взвод рассеялся. Мертвые тела солдат и народа валялись и валились на каждом шагу; солдаты забегали в домы, стучались в ворота, старались спрятаться между выступами цоколей, но картечи прыгали от стены в стену и не щадили ни одного закоулка. Таким образом толпы достигли до первого перекрестка и здесь были встречены новым огнем Павловского гренадерского полка».
     Измена всегда робка. Заговорщики, забыв все тщеславные замыслы и думая единственно о спасении жизни, обратились в бегство; нижние чины, отовсюду стесненные, покинутые возбуждавшими их зачинщиками, может быть, и внезапно образумленные побегом последних, не могли держаться одни; они также быстро рассыпались по разным направлениям: по Галерной, где стояли роты Павловского полка, по Английской набережной; одни кидались через загородки на Неву, где падали в глубокий снег; другие старались достигнуть берега Крюкова канала или укрывались на дворах, в погребах, в подвалах... На Сенатской площади, за миг перед тем кипевшей буйной толпой, не осталось никого — кроме тех, которые не могли уже более встать; но их было мало: картечь на таком близком расстоянии или рассыпалась вверх, или, отразившись от земли также вверх, не была смертоносна; она оставила только много пятен на стенах здания Сената и ближайших к нему домов.   После трех выстрелов артиллерия, по приказанию Государя, взялась на передки и двинулась к памятнику Петра Великого.
     «Михаил Бестужев с частью колон спустился на Неву и начал строить колонну, намереваясь идти по льду к  Петропавловской крепости и занять ее. Но орудия, поставленные на Исаакиевском мосту, стали поражать ядрами этих людей; вдруг среди них раздался крик: тонем! Лед не выдержал, и внезапно образовалась полынья. Уцелевшие солдаты бросились к берегу на Васильевский остров; всякая возможность дальнейшего сопротивления исчезла» (Цит. по : Н.К. Шильдер).
     Государь приказал прекратить огонь. Все было кончено. Участь дня была решена, и мятеж прекращен. Войска были оставлены на Галерной, Сенатской и Адмиралтейской площадях. Император возвратился в Зимний дворец.
     «Божиею милостию, —  писал официальный историк государя барон М.А. Корф, — имели свой полный смысл в Императорском титуле Николая I. Он прямо из рук Всевышнего принял свою корону и, раз приняв ее, мужественно отстоял дар Божий в ту роковую минуту, когда враждебная сила покушалась на ее похищение. Данное Богом, Богом и сохранилось».