Сады Эола

1

Наслаждается солнце в течение дня восходом людей, их заходом, изгнанием. Благослови меня и таких же, как я, – нереальных существ – правильно отзвучать, пока ветер жизни дует сквозь нас, извлекая двустишья с оснеженных губ.
В эолийских садах, на бумажном проспекте, средь домов на песке, малахитовых крыш, остановишься вдруг: где-то смеются дети, светлые боги глядят из неоновых ниш. Странная мысль, что всё это странно и тайно, что ещё никто не объяснил даже придорожный камень. Мир приходящий – словно маска твоя, погода внутри – это вещи снаружи. И в колесе воплощений не ты, а вешний ветер твоих желаний, лёгкий порох мечты, след испуганной лани. Есть шорох сада потустороннего, диковинного лада лад. Сад эолийский, который внутри и снаружи. А ты – познающий камень, старик, птенец, ребёнок, ты всё или ничто – умри, лети. Ты можешь у выхода из тёмных комнат сторожить свой янтарный космос, быть открывателем правил, которых чурается мир. Оглянёшься – вот плывущий корабль дураков Эразма, – теперь такие явлены стада. Загляни под своды черепа: тёмно-синее поле космических шахмат чёрно-белым оставил разделочный нож. И в этом двоении мы не ведаем точно, как «Всё это Брахман» превратилось в гнетущее «Мир – это ложь». Тварь разделилась с Творцом, и вот мы плывём на свидание с магмой – прозреть. И каждый прозревший как луч ума на паперти Любви, квант солнечный в воронке притяжения земного храма Света-на-Крови», мечта о единстве в зоне отчуждения. Поднимаю глаза, а там зодиакальных нитей перепонка, и все ключи, дарованные нам, – это невинность мысли малого ребёнка. В обречённом диапазоне двоения счастья и страха только тайное море Имён может маленький разум схватить. Не ведая, что сейчас произойдёт, пустой язык сворачивает знание в последней молитве, напрямую летящей к Тебе, – так белая овца наивно ждёт зелёной пажити закланья. О мгновенные лики в водоворотах, электричество Духа с Его Именами!.. Вот почему в эолийских садах так смешны, так безумно красивы эти игры в людей. Ведь извечно свободны сновидцы, нет связанных ртом, нет тех, кто стремится, нет тех, кто уйдёт, убежит, – в блаженном эфире разлито блаженное То, и каждый уходит, не уходя. Поэтому в дни мнимых похорон, Вергилий, ни Энеид, ни Эннеад, ни буколических идиллий, – мы так взыскуем высоты надкрылий в сиянии космогонических пенат. И не пугайся: больше не стоит в прихожей сундук с игрушками судьбы, потому что в твоей тёплой ладони только вера в обратимость пепла в необратимости минут. Отпусти себя с детским ковшиком звёзд поиграть в этот сон, в галактический транс, в день забот муравья, в мощь субатомных брызг. В парадигме зеркал, в этой жизни смертной любви отыщи, где живёт Навсегда, где распахнут бессолнечный Свет, где царствует светлейшей Любви одиночество.


2

Вот ещё: я говорю, наклоняясь над земным наваждением: здесь разум отмечен мечом парадигмы и чёткой печатью двоения живы и веры, и церкви, поэты и рифмы. На Звезде Страдания нужен другой, нестрадательный символ, знак или ключ, не отмеченный болью, нечто живое, не умственный идол. Пусть новое небо посеет семя: новую тварь без распятий и крови. Дух говорит, распростёршись над небом: только любовь разорвёт цепь страдания, только любовь будет истинным хлебом, только любовь станет солнечным знанием.
Так кто ж в этой боли и кто на последнем кресте? Я – отражение Брахмана в лунном саду. И тот, кто связал меня, – это я сам, а не те. И тот, кто отпустит меня, – это я. Я иду. Шаги мои сделаны тем, предыдущим, вчера. На ветер слова мои брошены кем-то другим. И всё, что я вижу вокруг, – только мысли, игра в одежде из майи: так домом становится дым. И вот уж развозят такси по домам полупрах, и в доме Облонских космический страх многоречив пустотою страниц. Вспомни: полмира в крови утопил Александр, и что же – две строчки в учебнике, будет с него. Разве не режут тебе глаза очертания встречных лиц – твои отражения, вечное «Я»? Похвастайся: никем ты не стал, только Им твоё сердце дышало. Ладья твоя здесь, пока у земного причала играет в любовь и войну Возлюбленный твой. А что же твои отражения, встречные незнакомцы бумажных городов, эолийских садов? У них столько смешных и ненужных вещей. Словно чародеи чёрных дыр, они грезят поймать живое солнце руками. Чтобы совсем незначительное иметь, они идут на колоссальные жертвы, разрушая простоту жизни. Но смерть придумана мной не для этого. Не помнят они – зачем, отчего, почему. Может, знанье не нужно для тайной игры? Всё же, выпрямившись, скажи: если нет Сознания выше, чем тут, тщетны помыслы тех, что завтра умрут. Пусть засмеются – это отклик такой, когда говоришь с пустотой ни о чём в струе сострадательного резонанса, это отклик в этом или другом, а если ни в ком, то на кой нам романсы? Пусть смеются. Только чистые дети с головой в небесах ускользают от сети сансарических плах, – в Валтасаровой смете каждый дух на весах. Заткни уши и услышишь – поезд варваров мчится на поваленный гроб. Это поезд Батыя в тебе и во мне. А на тихом полустанке белая вода опускается хлопьями с верхнего Неба на твоё лицо. И вдруг шелесты губ и имён глуше, и верится, что однажды затупится всякое жало в городах белых крыш.


3

Вне слов есть непрорезанность рта. Нет слова «иней» – невидим иней. Скажи «лето» – и вот, оно всегда с тобой. Ты снова проснулся. А где же тот человек, которым ты был во сне? Где страдание его? Для пробудившегося нет печали, загробья нет. Ты помнишь, по весне капели капали, качели нас качали? В той детской тетради никто не смог бы написать смешное слово «грусть». И верой в дьявола его мы не кормили. Мы жили просто или просто жили. И было солнце, небо, ветер. Пусть. И вдруг обстали дни. И дни идут, и люди, словно дни, сменяются, смеются по погоде, не зная сами, для чего они, зачем пришли и почему уходят. Здесь ищут какого-то счастья, вестей и верят, что было «вчера» – камни. А тебе удивительно трогать то, чего нет, скитаться по руслам артерий и вен, сдувать с ладони песчинки планет, чтобы увидеть след перемен. Как будто не знаешь ты, что вечного нет там, где ты. Дом человека – паутинка в лесу. Ни там, ни здесь, ни сейчас, ни потом никто не отыщет дом. Не потому ль ты прячешься в полыни от песен ослов? Тебе кажется, что сильнее, когда любовь без слов. Она расскажет молча, как уходить, оставаясь, живя, умирать – как и всё в этом мире. Однажды ты присел на века у края шоссе – на краю Ойкумены, чтобы погладить только что вылезшую на свет маленькую травку цвета измены. От неё ты узнал: нет у ночи сторон, что Свет беспредметен. Это было как ария рая. Как ток детской книжки в руках негодяя. Ум услышал зрение вкуса, видел слышимость пальцев и пил Иисуса солнце скитальца.


4

Секунды прошли, и вот уж не помню, зачем оставлять здесь следы, слепок имени слепо носить в назиданье? Прохожий, идёшь – за спиной полыхает огонь, зарастают следы, обомшели ступени. Покажи мне ладонь – чья же это ладонь? Мы не помним себя – в этом ветер учений. И то, что услышал, и то, что услышу, – забуду, не пожалею; чуть дальше, чуть выше, чуть истинней, чуть светлее. И то, что ты знаешь, и то, что умеешь, – твоё ли это? Оставишь и вещи, и ниши – пристанища нет на деле – чуть дальше, чуть выше, чуть истинней, чуть светлее. Пусть будет в словах золотая невнятность, в глазах беззаботность птицы, улыбчивая необъятность, смывающая границы. И проси, проси: маленький мой, расторгни печали мои, волю к небу утишь, пока здесь кочуют ослепшие боги без поводырей; пока видишь всходы зрячих молитв на изнанке погашенных глаз; пока пепел высоких надежд в колоколенках гулких сердец, о маленький мой.
Зачем же цепляешься вновь и вновь за движущиеся картинки людей, вещей, их тени, сам являясь покоем? Где инки, вавилонских ступеней бриг, сквозь небо упавший в рынки? Вот, отяжелясь зелёной планетой, стоишь. Смотри, вдруг оказалось: так мало людей, горстка всего среди мириадов, говорящих пустое на станциях дней, с балконов Раёв, в подземках Ада. Атман не слыхивал про людей. Но кто это – тот, кто проснулся в этот мир, проснулся в эту жизнь под светлым небом высоким, и хочет того, что не ему, не хочет того, что дано? Вот она, несмирённая глупость пешеходов земли. Смежишь веки, пространство, спросишь: и зачем же Одно и То же мы видим как Свет, как Тьму, как ангела, как мотылька под этим небом высоким, что не выше Тебя? О, маленькое человечество в Тебе. Беспредметные вещи, оплотнённые взглядом. Хозяин миражей величиной с мизинец, как расплескал Ты огромность морей, океанов, галактик, веков, спрятавшись под завесой атомов, в муравьиных кучах зачиная династии, провожая века дуновением бриза! О эти игры в черепе, в котором ни секундного проблеска, ни просвета за жизнь, счастье быть в когтях, чешуе и берёсте… Ничего не жди от смерти. Спасение в этой дороге, пока тонкий ветер шевелит листву в эолийских садах, пока Хозяин миражей сквозь твои глаза смотрит на Север.


5

Позволь появиться тому, что приходит. Исчезнуть исчезающему позволь. Меняя обстоятельства иллюзии, хватая туман предпочтений, ты ждёшь откровений? Но это только слова: «нектар», «яд» – единый вкус у неба и чуда. Среди бледных распятий луны это ум воздвигает проклятья разновидностям сна и волны в неподвижном святом изъятии. Это просто привычка – считать своё тело свершившимся фактом – удавка из страха для изначально свободных. Привычка считать себя значимым не позволит детскому смеху войти серебром в эту плотность. Остановись: травинка, которую ты растоптал, не заметив, в прошлом была Леонардо. Ещё никто не понял никого. Никто ещё не объяснил другому Единство, свитое из множества богов, людей, животных, ангелов и тишины. Вверх погляди – галактики плывут, а под стопой трепещет павший лист. И сердца тайный жгут – меж небом и травой – посередине. Как много здесь, Горацио, мой друг, пустых вещей, когда забыто чудо. Есть пламя замечательных потуг, ведущих никуда из ниоткуда. Поверь: резьба тёплых теней на белой стене прочнее красот ваших городов.
Я забыл очертания букв. Почему это – вяз, это – бук с описанием в сотни страниц? Видит глаз, что как будто бы есть. А смотрящего вроде бы нет. Ты да я – здесь всегда Один. Выход, вход – заповедный сон. Вот и всё, кто я есть: нет меня, кто-то дышит. Дует ветер, сдувая империи, – соль в основу положена будет, и завтра новых империй увидите стать. Стань тем, кто есть, – это будет радуга в солнечно-синем, таком нераздельном, небе. Нет меня, кто-то видит фасады и горы навылет. Нет меня, кто-то знает, что нечего знать одиноким. Чьи-то руки с венами рек нежно ласкают долины, трогают снег на вершинах, – не печалясь, не радуясь – изумляясь, – это всё, что осталось от «я». Радуга в солнечно-синем.
В садах Эола замирают слова, сравнялась со счастьем беда. Стёрлось прошлое в пыль, выбилось тайное «здесь». Я живу на Земле, здесь полынь, лебеда и рифмованный космос, блистающий весь.


6

Блаженство листьев, лёгкая ходьба, текучесть птицы, медленно парящей, знак солнца, словно палец зрячий, ласкающий нездешний холод лба. Край облака задел последний луч, и, как вино из амфоры небесной, живая влага из набухших туч струит, висит серебряной подвеской. Я вышел наружу, увидел ещё одно лето Господне. Кожей касаюсь ветров, я чистое небо, откуда эти руки, глаза, это Всё? О чудо, благовест облаков – наше знание здесь. Улыбчивая необъятность не знает ни вперёд, ни вспять. Без осуждения видеть данность, и слышать, и осознавать. Есть в неподвижном том скитании улыбка видимости дней и несуществование игрушек сна, личин людей.
Вновь август. В широком полдне трепеты стрекоз. Медленная лень сосёт осоки. В тени деревьев пятна белых коз. На взгорке церковь. Крик сороки. Лесок. И распластанная под вечным небом статуя реки. Где-то поезда увозят пастухов в нирвану, победным светом растворив зрачки. Всё свершено, всё совершенно. В тебе все небеса, все боги пылают равенством Основы, где люди и цветы – одно.
Но посмотри, как пляшут в сновиденьях, как высоких поят лошадей шудры, – нет конца у начала, с оскуденьем любви вновь плывут от причала корабли к Трое. Те же сны, те же люди из начала времён… Таинство такое у людей: тяжелит планету их нездешность. Кто здесь праведник, а кто злодей, царская решает Неизбежность. Пока царит сознание войны, под этим солнцем смешны все объяснения человека человеку. И знание, отпущенное веку, разрушится, исчезнет, словно сны, когда вы уберёте человека. Всё человеческое знание – одно из многих мироощущений. Ты сам есть то, что видишь здесь. Живущий в мультфильме среди нарисованных стен, плывущий по Волге, Ильме, лавируя среди измен, меж перемётных сум и прочих плотных вещей непрочных, привет тебе. А пребывание на этой земле так загадочно неслучайно. Ты не живёшь, не умираешь, и это – омгновененная жизнь, где каждый день есть день рожденья смерти. И что это такое, в чём ты жив, в чём умер, оживая снова – вне прошлого и будущего, сон? Континуум, концепция ума, которого нельзя потрогать, видеть, придуманное слово «ум» – как имя чего-то, что нельзя найти, буравящее каждый череп, с пространством схожее, светящееся То, которое в тебе, внутри, снаружи – во всём, что зримо и незримо, пронизывающий, познающий Свет, чьё тело – пустота, молчанье – речь, и сострадание как ток животворящий…


7

Пьяных бабочек упоенье. Предосенним теплом даря, синеватой водой забвения лето смыто с календаря. Пока движется этот ветер между белой и красной росой, что-то значит на белом свете эта странная жизнь как сон. В садах Эола облетели цветы. Отстоялась вода. Солнце выпито городами. Пока движется тонкий ветер, трепет бабочек, слов и лир что-то значит на этом свете. Ветер стихнет – исчезнет мир. Скажи, кто наслаждается игрой неведения, где творец ума заблудшего, кто верит в правдивость декораций, строй марширующих сквозь двери рождения и смерти? Ты ослеплён желаньем жить или печалишься печалью как будто расставаний, встреч какбудтошних, но исчезают невидимки – всё преходяще, как и ты, а необъятная природа толчёт на жерновах ничто. Одно перетечёт в другое, жизнь поменяется судьбой со смертью, иль наоборот – ничто осталось неизменным, как и поставленный вопрос: кто наслаждается игрою неведения?.. «Кто откроет мне дверь, кто заплачет в сенях?..» Необъяснимо! Необъяснимая жалость Ничто к Ничему, ветра к имени ветра в саду Эола.


8

Неосознанным сном, ожидая, живём, засыпая в одном, просыпаясь в другом. Миражи всех дорог возвращаются в Суть – этот внутренний бог неизменен ничуть. Сказано, что светило в тебе – невинно внутри, а всё то, что снаружи случается, неслучайно в судьбе, придумали эти глаза, эти уши. Сознание есть, пребывает ни в чём – великим простором перед глазами, где кальпы родятся мгновенным лучом, мгновенными умирая мирами. Это радуга, перламутр, спицы цветных лучей в небе парчовых сутр на побережье очей. Из недвойственного состояния, видя проявления несуществующего, вы будете смеяться над изваянием, в котором ни прошлого, ни будущего.


9

О Боге, жизни, смерти и любви – о чём достойно говорить живущим – поговорим в садах цветущих – иллюзия волшебна, Мать. И только человечный долговечен. Здесь тишина такая миллиарды лет, что слышна святая музыка планет. Мы пылинки просто в глыбе золотой – под ступнями звёзды и над головой. Нет рта земного, чтобы говорить, нет сна ночного, чтобы всё забыть. Только слышно, будто карусели мчат: обернёшься – старик уже мальчик. И лучше не видеть ужас внутри нас, не дрогнуть под крылом паденья. Да, боги падают сюда – узнать страдание и прозренье, побыть животным без стыда, опоянным водой забвенья. Кто ж им напомнит о крылах, о ликах изначальных наших? Воды Летейской зеркала, смывающие ложь миража. Не ты ли этот мир и есть? Смотри внимательно и просто – твоё сознание прямо здесь, в событиях, минутах, звёздах. И сейчас, когда покачнулся краеугольный камень, тебе больно, когда больно другим. Иллюзия, земное синема, ещё обманывает чувства, и ты веришь, что будет долгая зима и вымирание искусства. Ты, вновь родившийся, забыл, как верил в миражи, играл в разлуки, как целовал оснеженные руки, и то, что распадается, любил. И так быстротекущи были миги, жизни, сны, как светло поюще и радостны они были. Радостно течение, радостен Поток – вечное движение, жизни тайный сок. Не твоей ли краской выкрашен закат, не твои ли сказки – эолийский сад? Вместо сердца слева синяя звезда… Когда бы не твоя любовь, крыло дельфина! Ведь если боль, то зрачок заужен, флаг приспущен и в карму свит. И, как гость, на безумие к ужину – Свифт. Чтобы над множеством и пустотой, в пространстве сна – волшебном и сиром – безмерно сострадать той песчинке, что у здешних зовётся миром. Где только человечный долговечен.


10

Быстрый баловень уст и играешь в рассвет, движение, улыбки тех, кто умер, но в уме оставил снимки, свитки. Ведь мы не видим потому, что не знаем. Не знаем потому, что не верим. Голуби видят. Знают ягнята и волки. Всё впереди – наше прошлое нас же стремительно обогнало. Как древние вверх стремились, так, кажется, сейчас все миры готовы рухнуть сюда, чтоб сгореть в переплавке вещей. И пока тень сквера принимает тень моего силуэта, думаю: что нам Гекуба? Это просто жизнь. Мы узники в её тугой орбите. И если Ты даёшь возможность забыть Тебя, я забываю. И если Ты склоняешься тайно – я вижу, помню, знаю, что держит взлёты мои и паденья в детской ладони Своей Господь. Если я отрицаю, мне небо ложится на плечи. Я утверждаю – и небо ложится на плечи, смотри. Улыбнётся Господь – будешь дальше; только в безумье своём мы посягать дерзаем на то, что назначено другим. Достаточно любви несоответствий, чтобы мир, колосс на глиняных ногах, закачался от беспричинных следствий. Всё это – дом на голубом небесном песке, на белых костях, скреплённых словом. И то, что держишь ты в руке, умрёт, потом родится, станет новым. Они лобзают кости в сундуках, проходят в мантиях, в гордыне знаний, забыв на деле, что вернутся в прах, в пустые урны будущих лобзаний… Здесь велено смеяться, когда опущены бессильно руки и нет жажды продлевать призрак мира. Когда бессмысленным кажусь себе в пещерах памяти пустой и некому восстановить мой знак и утвердить нездешний символ… Я видел космос, что забыт в спиральном домике улитки, в глазницах черепов святых, в сердцах, стремящихся друг к другу. И надо подождать чуть-чуть, чтобы смиренно возвратиться в селенье Шамбалу, упасть у ног воинственного Калки и всё расставить по местам в мгновенном порохе событий. И лёд замкнуть огнём Любви.


11

Последнее – это любое мгновение. Живущий вперёд не помнит живущих назад. Всегда есть другое, иное, есть то, что нельзя потрогать. И вы, взошедшие на холм, надежду можете оставить на то, что вас поймут, и память не подскажет, почему этот сон, случающийся внутри, кажется происходящим снаружи. Здесь играют заблудшие тени беспамятных солнечных искр. Титан и мотылёк единый мир увидят вмиг, но разными глазами. Всё дело в зрении – одна и та же вещь имеет смысл и скрытое значение различные для видящих её. Вы смотрите на буквы – я пригрезил немного солнца в дивной пустоте, желающий увидеть да увидит. Из миллионов атомов клубок, имеющий очарованье плоти – теченье прошлого, стремительный поток. И этот мир, и Брахман – суть Одно при полном несвятом несовпадении, без разделения на время, верх и дно – святейший Свет вне сна прикосновения. Блик на ресницах – и вновь восторженное зрение слепца и памятью отобранное знание. Спроси себя – таинственное дно. Святые говорили недоговорив. Но каждому уму разрешено касаться древней памяти, как крика изнутри. Взошедшие на холм, сперва оставьте свои могилы. Бог движется. Нужны слова для облачения новой Силы. Святые умы из молекул священной травы, свеченье молитв на кончиках ваших свечей. Коснитесь янтарных небес, где ничто не болит. Там развёрнута Роза, Калигула стал сапожком. Ах, ты ещё здесь и вовсе не помнишь, зачем пришёл?
Нагие ангелы, немые, как пузыри, за окнами летят. И, если долго-долго ехать, кровь отворится в золотой рассвет, и больше не видать разлуки с Самим Собою, небом и землёй. Тень поезда с незримым машинистом в пункт назначения, который снится, приедет утром с тенью пассажира – им не увидеть выжженной травы. Там тень стопы своей поставь на тень земли, клинком из тени свою свободу завоюй, имеющую плоть миража.


12

Весенний ветер в садах Эола. Колокольчики букв на прозрачных хрустальных нитях каналов. Шёпот слов, обнимающих небо. Расширение сна до цветочной пыльцы. Мироздание свёрнуто в одиночество, атом. Для этой тотальности одуванчики солнц как браслеты и кольца на запястиях Кали. Толщи, тонны хрустального света, невесомые своды пространств. В непостижной игре только лепет любви, где безмолвный ответ над безмолвным вопросом. Так транслировать То, что совсем невозможно потрогать, проговаривать ртом безымянное солнце. Слышать, как бьётся оно, сердце Любви в океане страдания.


13

Когда ты спустишься из башни, отделанной слоновой костью, увидишь: день стоит вчерашний с его дубиной вместо трости. В садах эолийских ещё длится паденье чудесных ангелов покоя в забвение и оскуденье, в ложь героина, в смерть героя. Блажен осознавший творенье падением. Безыскусно уснувшие, мы сами зажгли для себя эти звёзды. И теперь нет объяснения ни ветру, ни человеку. Где сознанье заковано разумом птичьим, жить изгоем среди торгашей и вранья. После ссылки с верхних Планет под убогим обличьем прятать дух, тождество и различие с «Я». Терять и находить себя, идти ко сну, ко дну, по коридорам, тоннелями скользя, читая лёгким взором, что смертному нельзя. Здесь не за что держаться, воистину, друг мой, – кому-то жизни снятся, кому-то смерти вдруг. Нравы грубеют, а ветер свеж. Холмы, где исчезли герои, спят. Танцуют улитки с головками гейш. Запад, восток ли, север и юг – жадность и глупость всюду одни. Вот это труднее всего: просто быть, не разделяя сансаронирвану, соединяя бессвязной связью нынешнего себя и того, кем станешь. Только эти подъёмы не знают перил. Любуясь доступным, ум жил, как хотел – без денег и царств, с Царством внутри. Склон снежной Гангри Токар изъят из зрения быстроживущих невежд. Горы, где подвизались герои, спят. Танцуют улитки с головками гейш. Знаешь, у рыбы не видно слёз, а ей просто некуда деться. Самое важное в мире грёз – это смерти беспечное сердце. И пусть жизнь преисполнена непонимания, ищи Сознание, которое свободно от отчаяния.


14

Редко встретишь спокойных лучистых людей, не спешащих туда, не влекомых оттуда. Это нечто в тебе, это нечто во мне, это нечто вовне, это блик на стене, человек ниоткуда, и бессчётные искры в едином Огне – ощущения «я», потаённое чудо. Выжав сому, ушли, опрокинув века, те, что небо вытёсывали песнопеньем. Они ведали солнце и силу Быка, поклоненье нанизывая на поклоненье. А сейчас, когда беспамятных толп поднимается тесто и у брода небес затевается драка, готовься к сумеркам, друг мой. Быть может, всё отпущенное – сталось. И нет заслуги думать головой. Лишь память о Тебе не отбери, ведь шкурою звериною оденусь, войду в безумство, в злые фонари, в тщедушный нож, в ничтожество и тленность. Полёт этих душ не высок и не низок, они просто едят, собой продлевая механический призрак в тюрьме наивного воспроизводства. Я смотрел им в глаза, я думал о тщетности разума знать. И вспомнил внезапно: «Вы – боги» – в то время как щебет стоял о здоровьепогоде. Другие среди плотного города Колизей, где мёртвый кричит неумолчно: «Женщин и хлеба!» – в паузах между барышом и убийством тайно молятся, веря, что к ним сойдут с ослепительных белых вершин – рассказать о вершинах. Так человек превратился в свою изгородь. Базар и война греют кровь поколений, лишь друг друга сожрать открывается рот. Но когда случаются на Планете потопы, в саду Эола с цветущего вишнёвого дерева падает лишь несколько розово-белых лепестков. Это всё. Мир есть не то, что увидит глаз.
В небо забить невозможно гвоздь, есть искажение на уровне зрения. То, что входит в глаза, – ты сам. То, что видится в сердце, – Ты есть. У меня нет имени, Мать, я взял псевдоним псевдонима. И всяк говорящий о бренном гость – это Брахман, молчащий сквозь нас. Владыка сна, владычеством влеком, Ты разбередил сердце пустяками – вселенными, светилами, веками, людьми и травами, любовью, злом. Влюблённый в жизнь, то брахманом, то шудрой влюблённый в тело в теле приходил. Есть у сознания святая склонность соскальзывания вниз – через глаза, сквозь раковины слуха опускаться на уровни обыденности, тьмы в общении с обыденным. Уметь отождествляться с малым и великим, с последним негодяем, со святым и делает нас богом или тлёй, свободным иль рабом последним. Другие все законы – только мысли, они есть то, что мы думаем как-то о них. Есть свобода сейчас и всегда, как и прежде, ото всех человеческих тусклых надежд.
И не в садах ли эолийских ты узнал, что есть за всем увиденным то, Нечто? Узнал то возвышенье сил, как у поэта: «они всё утро были королями», святыми одиночествами мира в галактике миров невыносимых, где позднее молчание – струна любви. И чтобы низшее перегорело во славу и величие САМО, нет у меня истории. А Вечное всегда – от раскрытия к раскрытию, от распахнутости к распахнутости, от обширности к обширности, оставаясь при этом атомом.


15

Все танцы упоительны. Я слышал, что все они кончаются огнём, или потопом, или новым сном, где ум займёт незанятую нишу. Но что тогда есть человек, что есть его смешная позолота – атаковать и переваривать свой век, быть океаном пред иконой плота? Оскудевает балаган, и разбегаются актёры, и будто не помнит никто, как о новой Земле, о новом Небе мечтали синий мальчик и девочка чёрная Кали в самом радостном светлом райском саду. В эолийском саду. Это вы, господа из вчера, принесли конфеты зла, фрукты лжи, заразили животностью, а теперь играете в магию влекомых с мычанием на бойню тех наивных, кого вы обманули. Это вы, господа из вчера, с болезненной майей зрения, серьёзно верите в деньги, всерьёз поверили в жизнь. Наследники измельчания политиков и титанов, цветёте только в часы невоплощённого Будды. Это вы, господа из вчера, превратили в страдание то, что явлено совершенным в чистом сознании Бога. Только не заблуждайтесь: Планетой правят не деньги, не ложь, не бомбы и биржи, не князья темноты и ада, а тайное сердце Любви. Марионетки злого добра, марионетки доброго зла, пожалуйста, не заблуждайтесь. Изнанка войн, революций – нажива, зверь. Но, даже если нечем здесь дорожить, не изгаживай, не ослабляй мир, в котором нам дозволено жить.
Для тех же, кто обманут, кто был рождён в каньонах искривлённого сознания, чтоб дать надежду им, – той части человеческих существ был выход дан через слепую веру, без логики и карцера ума, без понимания и рассуждений. Кто просто верит в Жертву Божества в материи, в темнейшей её части – уже спасён автоматически, прощён…
Чья великая Милость рождает здесь будд для нужд усмирения чёрных и красных? Соратники пыли, обречённые бессмертием, приходят сюда поломать наши дни, как убогие ульи, и гордыню сердец, ненавидящих «нет», ум, спрессованный в книги, доктрины и пули, выводя из потёмок на солнечный свет. Танцует Кали. Танец разрушения выводит мир из состояния сна, где, как и прежде, царствует весна и муравьёв привычное течение.


16

Просто закат золотисто-розов, и бестрепетно так лицо, как состояние без вопросов. И миллион лучей-учителей, пронзая мрак поклонов и борения, как ядра золотистых янтарей, летят смирить достойных усмиренья. О сердце, в садах Эола послушно будь воленью геометра, где все стихи давно посвящены беспамятному слушателю ветру. Минуя и жизнь, и смерть, чертить себя, подобно геометру, обнаружив распахнутую сферу Света, вне центра и окружности своей, просторы беспредметной белизны, не знающей «внутри» и «снаружи». Но всё ли это или есть ещё, ты не отыщешь в здешних словарях. И там, где явлен жертвенник стиха, в субатом свёрнута ткань алфавита – исток вселенных, святости, греха, надсловие, надзвучие пиита.


17

Есть между нами чистая вода и белизна снегов необычайных. Но вот слова и краски – пыль в глазах Твоих. Потребность в чуде – это жест бессилья. А мы, как Икар, играем в крылья мотыльков, в мечту, в паренье за порогом. Заслуга в чём быть мотыльком, поэтом, праведников, богом? Пока ты человек, цени отпущенное сердцу знание – иные у животных дни, иные у камней предания. Исчезли дхармы прежних будд, и будды прошлого исчезли. Найди, что неизменно тут, что тоньше самых тонких лезвий. Вся цепкость этих губ и рук – мираж, обёрнутый в рогожу. И ты участвовал, мой друг, чтобы весомей стала ноша: она бесформенна, проста, из пятицветных радуг свита. Но тяжелей Вселенной стал лист сердца, безымянный свиток. Слышишь, из запертых в сновидения сознаний крики корней и стрелы стрижей: «Зачем так абсурдно, болезненно это, чтобы найти непостижимое То? Зачем этот ад, вылезший на поверхность планеты любви, окрашенной в нефть? Зачем Ты несёшь это в Себе?..» И после тайны молчания слышу: «Всё по-другому в сознанье Моём».


18

Тот, кто внутри, глядит наружу. Этот мир за стеклом – просто грубые мысли твои. Твои тонкие мысли в эолийских садах. Окрик – и ты вернёшься. И вновь резня полубогов в животном круге Колизея. Попробуй глубже – мир таков, что и сознание провидца: палач и жертва сплетены в святом объятии любовном, где Каин послезавтра Авель, во рту змеи её же хвост. И Адвайта и Двайта – их смесь – ограничены пеплом кремаций. Состояние разума здесь – это ветер, принёсший запах акаций садов Эола. И чем больше ты пыль, тем скорее властитель и царь. А ты, ты же бился за место под Солнцем, которого нет. Вот оно, крылатое дно. И все здесь просто враги, никого ближе нет. В этом капризе самопозора кружится вечный жёрнов паденья. И мучит одно – повторенье повтора. Страшит не смерть, скорее, рождение вновь. И тюремщики розовой плоти смеются – вы не помните, кто вы. Самоосознавание – некий рентген, выводящий внешние вещи из плотной материальности в сторону исчезновения. Игрушка открыла свою пружину. Миражность свою отыскал мираж. И беспричинную речи причину поймал на острие карандаш.


19

Иди в скалу, сокройся в камне – Луна наивна и глазаста. Слепых же фонариком ослепшим в лесу бетонном не сыскать. Смотри: всё стало мелким, тусклым – идеи, царства, бомбы, люди. Свиданий апокалиптичность и с этим миром, и с другим. Но за Завесой жив союзник Икар, в одно соединивший хмельную сказку о свободе с глухим падением своим…
Здесь порох золотых утят, позвякивания у колодца, и жизнь, как чернозём, простая, и в воздухе безгрешна моль. И лики листьев выстилают дорожки утреннему солнцу… «И за преступников ходатай к злодеям и ворам причтён…» – закладка выпала из сердца. Насыщено безмолвьем утро, и в этой паузе высокой захлопнут, словно томик, мозг. В трагичном трении контрастов таится тайна, луч лазури, но только близоруким детством ту тайну можно ухватить. И сколько нам ещё идти по линиям своей ладони, чтобы с протянутой луны картонным помахать крылом… Дух бесконечно недосказан. А что такое «твой ум», «твой разум», как не кубик ограничений, вырванный из всеобщей Глыбы? На ладони слеза прозрения: тонны, тысячи переживаний, тайны, проблески и видения, дорогие для индивида, растворяются в серых толпах, поглощаются Колизеем, аннулируются склерозом и поломкой разовых тел. Для кого же проблески эти, озарения, взрыв фотонов – вся игра без больших последствий? Для индивида. Ни взять, ни передать другим. Только лично в руки. Себе. И огромное всесильное Всегда вошло, и «я» расширилось безмерно. И это Всё вмещало всё в Себе. Тогда пришёл ответ: не человек, а нечто большее, и даже формы не существует, чтобы втиснуть То. Все бесконечности вселенных как бисер пота на чешуйке нездешнего святого мотылька. Растоптан разум восхожденьем духа, помощник стал тюремщиком теперь. Для коллективного, возможно, разум – это свет. Для одиночки – ад. Условье улови: паденьем он вершит своё паренье, и после ослепительных вибраций он жаждет гравитации ночной. Быть может, лишь затем, чтобы нести сюда лучи и осветить пещеры своих владений, будущих святынь, – чем головокружительней подъёмы, тем безвоздушнее базальт внизу. И что-то в титанических извивах всплывает с трагедийной глубины, доселе запечатанное в теле: вся эта злоба – восходящий вопль себя забывших инструментов Духа, беспамятных изгнанников любви.
Бог Любви, Ты смеёшься в бомбе, улыбаешься в разуме розы. Мы играем с Тобою в прятки с печалью неповторимой, с намёком на продолжение Любви, Красоты и Блаженства. О тоскующее бессмертие в прожилках глиняных пальцев!
Быть может, через наши стопы светлеют вековые магмы и эти зрячие подошвы провидят очищенье бездн. Быть может, через наши боли, успехи наших поражений и повседневную ничтожность фонтаны солнечные бьют, нисходят радостные Силы в поля победного служения, чтобы отнять последний посох и дать на царствие детей.


20

Мой случайный знакомый по этой Вселенной, семи с половиной лет, на вопрос о хорошем, плохом, о добре и о зле молвил, а я затвердил наизусть: «Всё пусть». Это близкое к Дао, симфонии сфер, колесницам высшим Тибета, извлёкшее солнце из того, что есть боль и есть грусть: «Всё пусть».
Ясен неподвижный бег спиралей атомных, шаг в Никуда, где запах розы, как и всё будущее твоё, зашиты уже в подсознании. Подует ветер, и расцветут сады Эола, прошелестит ветер, и ты скажешь: cтранное создание – человек, бродящий в мирах, копающийся в отбросах, ищущий богов, несущий в себе неизъяснимый свет. Жидкое золото, Я, Господин, плазма Солнца, самосознание. Ощущение пространства, где только Один смотрит сон мироздания. Насладись ненужностью этих дней, ядом напряжённых усилий при ловле ветра, того, что важней, – горстью несуществующей пыли.


21

В подтексте нирваническом ничто не происходит, вновь происходя. В обыденном режиме зрения – дальнейшее железное движение железного, как время, колеса. Всё те же звёзды и не те же, всё поменялось, но без перемен: убитые тибетские монахи, духовных карликов черёд, нищанье, магия и шоу нечистых разумом людей – всё те же души и не те же, всё изменяется без перемен. Всплывает в памяти история падения в Забвенье: «Животные все разбежались, но вернулись…». Снова взгляд из ослепительного света – лишь тени, декорации, слова – как облака на незакатном небе – миражи городов, галактик, птиц… В подтексте нирваническом ничто не происходит, вновь происходя.
Сейчас рожденье древних душ с невычеркнутой памятью о днях могущества, потом паденья. Тысячелетние колёса снов обновили круг, вызывая из подсознательного их умов декорации древней битвы Сыновей Единого с потомством Велиала. И солнечный ветер прошептал о начале грядущих сражений, что в небесах уже отгремели, но осыпятся здесь, на Земле. Те же улочки в камне, те же гневные зависть и жадность душ, пленённых Тевтатом на Посейдонисе древнем за тысячи лет до прихода Мессии. Всё та же история: разделить живущих на правящих, возомнивших себя богами, и остальных – для обслуживания возомнивших. Задача проста и темна: войти в кровь, душу и заменить ангельский код на число, сняв понятие «человек», поменять его на миллиарды поголовья скота. О тёмная идея в тёмном черепе Сизифа от Лжи. Довольно циничных, прекрасных идей, – мы умрём или останемся только вместе. Воля Асура – вести человечество к жизни скотов. Останьтесь людьми в цивилизации полулюдей, чья сила скатилась со сверхчеловеческой до подсознательных спазмов выводящих отверстий. Похоже, это самый низ кристаллизации бесплотных, уж слышен отзвук гибельных реприз и пробуждение дремотных от боли, ужаса, непостоянства состояний телесных, умственных, иных. Ото Лжи в блестящем одеянии.


22

Стихи – спасение, когда кончается в долинах воздух, и тогда беспечный Свет над головою сойдёт и синею торжественной волной окутает твои ладони блаженством рифмованного молчания, ритмического безмолвия и гармонических немот. В хрустальной тишине, зеркально ясной, ты вновь расскажешь сам себе себя.
И ещё подумалось тогда: здесь всё для радости невинной – ковыль и клевер, синий окоём да ласковое солнце на излёте. Вот рядом удивительнейший мир бессвязных связей, красоты, невыразимой языками, вот ум, чтоб ничего не знать. Убоги радости людские, смешны, сложны, порой животны. Но жди, – ещё укусит сердце та трансцендентная пчела. Так думал я, когда лежал в саду Эола, лицом уткнувшись в небо, спиною в землю, осознанием в солнце.


23

Гуляя по роще осенней, я видел в подножье великих дубов, в ногах у царей благородства убогих созданий убогий мусор. А в кричащем городе с кальянной дымкой вечера, в метро шипящем, в оглохших супермаркетах, ночном вокзале, среди спящих сидя, цветастом рынке, в тех многоголосьях вдруг выпасть в треугольник тишины, запястьем тронуть лёд, открыть Басё: «Возле реки Фудзи я услышал, как жалобно плачет покинутый ребёнок трёх лет от роду. Унесло его быстрым течением, и не было у него сил вынести натиск волн нашего скорбного мира. Маленький кустик хаги, нынче ли ночью ты облетишь или завтра увянешь? Проходя мимо, я бросил ребёнку немного еды из своего рукава».
В кричащем городе с кальянной безумной дымкой вечеров, в следах шуршащих миллионов видеть незащищённое единство печали, разрывающей сердца.

Печально бредёт поводырь,
К своей обезьяне привязан…
         Осенняя светит луна…
24

Когда же ветер Эола порывом своим уносит цветение букв, колокольчики звуков невнятны для логики здравомыслящих. А эхо в подсознательном связует несвязное надкрыльями пустоты:

Кто или нет упокой эти связи
Свергнуто всё полуулица лиц
Север сегодня улыбчивой скрипка
Пятками сердца ялик язык
Тем что проявлен будто кармичен
Прибылью совести сердце Эзоп
Дух о шинели снежные корни
Пуст или робок сознание кров
Выйти войти до бескрайность поющий
Крылья бетонные ветер Сафо
Бык заколодезный ясен травою
Солнечный яблонь ширь демиург
Глаз на окраина сине смеялся
Утр промежуточно тонко безмозгл
Шелесты игры мир назиданья
Прокл и индиго няня петли
Сумрак песчан неподсудно тараща
Сон пересёк города этих дней
Пустотой.

Просто оттенок, блик, внутренний ли покой – так мало надо лирнику в мире.


25

Так много ненужного нужно сказать и закончить, время подходит к пределу, которого нет. Ум нашёл тайный свет для всего, что длинней и короче, ум нашёл красоту в кораблях из вчерашних газет. Прочтём же, что же там было? Сон, связный абсурд политики, религии и войны. Вы слишком серьёзны в животности вашей, усердны в неусмиряемой воле умерщвленья себя под видом других. Только одна нация – люди. Только одна религия – Жизни. Да будете все вы детьми, играющими на берегу океана Духа.
Пришедшие из глубин Сознания, сошедшие с высочайших вершин сказали: век религий прошёл, век духовности вызрел. Божественное не может быть ничьей монополией. Освободите Будду, Кришну, Христа от ваших сутан. Вся работа – работа в безмолвии, фанфары излишни. Здесь же битва амбиций, где заведомо цель пуста. Поэтому вокруг вайшнавы без Кришны и христиане без благодати Христа. Оставим религию глупости. Если честно, есть только собственный опыт и обобщенье его. Остальное – сотрясение воздуха, злая сиеста. Трансцендентное рядом и всегда далеко. В садах Эола душа поверила в мечту установить в земном пространстве сознание, которое не будет марионеткой низших сил, лелеяла силы ума подняться над умом, не согласившись с наваждением высокой лжи, прекрасной смерти, царящими в околоземном, сожравшими насущный свет. Ум поверил в возможность удержать границу чистого сознания, которое не сможет стать игрушкою богов в изгнании.
За городом серым я видел двух коз с верёвками на шеях, и прут у старухи в руках напоминал о свободе всерьёз, о ценности жизней, мятущихся в Круге. Однажды открылось, что любовь – это не сантименты мечты – она есть тождество с этим миром, лежащим во рву. Я кормил белых птиц и не ведал, что это был Ты. И нашёл красоту в том, что жизнь не длинней, не короче в корабле Бесконечность из позавчерашних газет.


26

Для чего же нужна пустота этих буден, сталь ножа, что нежна, плоть – натянутый бубен? Ты, бесплотный, стоишь, весь в прожилках из стали. Умираешь, когда мир убог, ужасен для зрения, тяжёл для слуха. И ты бессмертен, как бессмертен бог, когда весь мир – дитя Любви и Духа. По линиям руки плывёшь, слепой. Бессмертный, умираешь в грубом теле. И видишь, как мало тех, кто стал людьми. А сердце ждёт силы родственной твари, подъёма на вилы и шёпота: «Арий».
«Здравствуй» – печать прощания, извечное колесо, и даже нет понимания, что это просто жизнь, и всё. Сон мимолётного знания о том, что всё это сон, в котором нет понимания, что это просто жизнь, и всё. Жизнь порой синоним страдания, но души она стремит туда, где есть понимание, что это ещё не всё. Что всё это созидание объемлет в Себе, несёт То, и о Нём есть знание, что это Любовь, и всё. Пусть это будет зреньем незрячих. Сознание глазасто. Напомни в ответе Екклезиасту о Ясном Свете.


27

Я окунаю в сумрак эту кисть, извлекаю тайное свечение, пообещав: творения умрут, как и до нас, как те, что будут после. Но то, что впереди, не мы ли сами?
Древние солнца, новые солнца, дом твой везде, никого нет рядом. Надо ль так жалко жить, ведь это обман, что мы так близки, – в причинно-следственном ряде выдерни «я» и хаос получишь. Зачем же мы ищем врагов там, где их невозможно найти? Субатомарность этих форм в неразличимое Единство уводит тонкие глаза. И ты не приёмник, а передатчик. На внутренней стороне пузыря всё увиденное – твои отражения. Кто отражается, синяя Мать, если То – Одно, без другого? Но люди ищут в большинстве не там. И зрение сгущается, как клей, лишь в осязаемость поверишь кресла. Поэтому лица вросли в маски, маски вросли в лица. Время растопчет богов и героев, ничуть не затронув иллюзию мира, призрак. Пустота слепила мой сот, в светлый мёд превратила яд. Я увидел, как Бог растёт, пока мудрые крепко спят.


28

Разве поэты – не те, что о вечном? Под вечер в садах Эола ещё поют сверчки: «…что ни говори, век наш не век поэтов – жалеть, кажется, нечего, – а всё-таки жаль…» Св.(ерчок) Пушкин. Видишь – мир, как он тайно течёт? Просто быть, просто смотреть. Поэт на планете собак обсмеян будет – без хвоста, к тому ж двуног – несчастное создание, и шерсти нет – несовершенен. На планете убийц не проливает кровь на алтарях, на праздниках обжорств гнушается убоины – убог. Что говорит? Что это ему остаться человеком помогает. Побудь изгоем, когда рождаются вокруг клеймённые уже во чреве татуированные люди. То, что видят земные глаза, – площадка для игр твоих, где камень – это огромной скорости ветер, где океаны полыхают незримым пламенем окисленного водорода. А твой путь с клюкой из рогов зайца – что ж! Цену свободы знает только воин, а не те или эти. Пустота улыбнулась тебе, не сделав рабом. Лао сказал бы: это царственная добродетель. Может быть, то, что вам кажется сейчас долгим сном, никогда и не знало существования, дети. И ещё эта странность: видеть жизни пустяк и лучей золотую парчу, красоту белых солнц с кровью мира одновременно.
Разве поэты – не те, что о вечном? «В виду беспредельности Знания остаётся очень немногое из того, что должно быть познано, – например, светлячок в бесконечном пространстве».


29

Взрослость – когда знаешь или думаешь, что знаешь насквозь этот мир. Но, как только схватил его ты, узнал, обсосал, как леденец, оказывается, что это блеф, иллюзия самообмана и сон, а ты взрослый дурак, наследовавший паутину веков, наследник голых королей. Здесь совершенно нечего знать. Здесь нечего было искать. И понимание только в том, что поиск и есть стена. Неоспоримо превосходство детей: живя в мультфильме и умирая в нём, ничуть о нём не печалясь, не радея о жизни, о смерти не зная, играют со Временем, не жалея о…
Этот мир, что видится, слышится лишь искривлённым сознанием, этот мир, о котором порой говоришь как о мякоти спелых груш, как о радости видеть, трогать, дышать, как о тесной ловушке ума, где попытка понять, изменить себя, стать – превращается в стену сама; этот мир, где нет ни стран, ни людей вне тебя, где события этого дня посеяны семенами миллион лет назад, память храня, а сейчас плодоносят, как мёд или яд… Увидеть этот мир без перевода в слова, неискажённым взглядом, в котором неописуема синева, пространство, в котором блажен каждый атом, в котором – узнай! – никого нет рядом…
Эти будды Земли в оболочках не-будд, труд распятых безжалостно, труд крылатых – прорастут семенами любви однажды в душах, объятых забвением. И сон завершится наконец, Творец, закованный в свои творения.


30

Вначале всё было просто и прочно. Тело хотело есть, касаться, спать. Камень под ногою имел свою твёрдость, пространство несло ветер в своих ладонях, стены были непрозрачны, и страх был повсюду. Теперь не так. Теперь всё зыбко, ты осторожен: вокруг всё живое и дышащее. Оно течёт. Всё стало мистично, вплоть до моли, луча на траве, глаз убийцы. И ты не знаешь, что с этим делать. Как будто чужой и надо отбыть здесь. Другие памяти о прошлой жизни – гудящий рой обыденности, святости, убийств, насилия, пещерного покоя… Кому это нужно, хроники пепла. Оно течёт. Оно движется вперёд и вовне. Плывёшь в потоке, беспечальной беспечностью полон. Но вот эти тени, что бегут за тобой, от тебя, эта скала удушья под ступнями, этот свиток неба, что ещё развёрнут… Скрипнет половица – и всё это здесь. Стучусь в сердце своё и, значит, в сердце травы, в сердце Вселенной, ведь сердце только одно. Отвори! Впусти меня – увидеть Тебя. Стоять лицом к лицу. О Господь мой, в тисках тела синий проём, Твой ненарушимый покой да пребудет в сердце моём. Ом.


31

Всё повторилось: завершает путь очередной пророк – с огромной свитой, с раздутым эго, вычеркнувшим Путь – пустое в пустоте, слепящий идол, наименованное в неименитом. Что ж, в этом слабость поклонения здесь: вы видите фронтальные фигуры учителей, богов, иконы, ярлыки, не видя То, что проявило здесь учителей, богов, их лики, ярлыки, – То, непроявленное, явленное здесь. И в этом сумрак поклонения весь.
Будем учиться поклонению всему тому, что приходит само собой, без напряжения костров и распятий, путями пустых наслаждений, болезнями, счастьем, страданием, бывающими словно случайно с тобой; незримой перестановкой атомов, имя которым жизнь, смерть и сон; своею бедностью, богатством своим, спором, ненавистью и любовью, сопереживанием, страстью, бесстрастьем; тем, что желательно и нежелательно; отказываясь от потерянного, принимая как дар безусильное, сознанием поклонимся Сознанию, потому что всё – благословение, всё есть единое высшее Я. Сквозь то, что приятно, сквозь тайну того, что невыносимо, будем смотреть открыто и удивлённо на то, что невыразимо и просто – в единое высшее Я. Будем учиться поклонению, пока тонкий ветер в твоём саду не опрокинулся в бурю, Эол.


32

Всегда внезапна странность эта – исчезновение тех, кого вчера ещё касался, видел, их нежелание играть помимо заданного срока. Та плоть носила имена стеклянной вазы, человека, вещи живой или неживой, травинки среди тысяч трав. Нас оплотняет повторение, магия повтора, мираж приобретает цвет, вкус, твои желания твердеют и падают в сосуд судьбы, – так этот воздух стал тягучим, пространство ломким, плоть тугой. И зазвенело хрусталями расколотое небо вдруг. Чуть тронешь – сыпятся осколки: сны, люди, вазы, города и черепа метагалактик…
И как выстраивается сон, так построена Вселенная. Но как? Как конденсируется воля, намерение ощущать? Миражное строительство до факта длины и цвета, плотности всего, где луч из глаза освещает вещи и отражается обратно, и ты говоришь: цветок, созвездье, камень…
«Положите меня под огнём», – Сётецу попросил, и я перестал строить дом из песка на песке и усердствовать слишком в абсурде, но помню, всё больше дивился небу цвета реки и реке цвета неба.


33

О смерти мысль была проста. Я сталкивался, просыпаясь, с нею. В преддверьях сонных эта мысль, как жало, в сознании выцарапывала стих. Я помню, так было всегда. Но это не мешало жить, скорее, как ограждение от глупости стояло и освящало тайной каждый встречный миг. Жизнь и смерть лишь для того, чтобы ты понял. Если ты понял, фантом исчезает в Предвечном. Блаженство всего оценишь лишь тогда, когда у тебя не останется ничего.
Прошли века. Я встретился с собою. Скажи теперь мне, кто берёт листок, выводит здесь иероглифы лени и для кого расчислены века? Вы много говорили, но рябою осталась курица, яйца желток остался жёлтым, пепел откровений на пустырях посеяла рука. Причинно-следственные мыши серы. Когда б слепая видела любовь, как гонит магнетические сферы сквозь это сердце голубая кровь.
Ровный шорох тяжёлых планет. Грозди солнц в цепочке галактик. Эти мельницы на Луне мелят детям их сны и снега. Здесь же бронзовые жуки инспектируют утром розы, и гнёзда ласточки вьют на пригородных поездах. Чуть ниже взгляни: подземные реки, базальты, кипящие магмы и чёрная, словно ночь, подсознательного скала. А на рынках земных торговки торгуют спелые вишни, и в каждой жжётся ладони неизжитой судьбы печать. Объединив и верх, и низ, в сердце, как в месте связи всего со всем, вхожу в бесконечные пространства света, развёрнутые точкой сна.


34

Новое знание оставляет тебя раздетым от предыдущего знания, прежних вещей. Жест распахнутой высоты – и – где-то – незримый жаворонок, вольный, ничей.
Зачем же ты выбрал эту драму – стареть, умирать, быть этим, тем? Вопрос лишь выбора. Я ночь. Я радость. Я радость совершенства. Это всё. Смотри: ты был – и вот уже как будто не был. И кто оставлен с лёгкой золотой улыбкой Света за спиною, по-детски веселящейся над тем, что ты назвал чудовищами жизни? Теперь ты видишь: эта Тишина и есть лицо грохочущего мира, где зрение искажается, твердя, что Истина – в отсутствии Её. Но знаешь, эта видимость ничтожеств на виселицах счастья изойдёт, уйдёт искать любовь в жаровнях мрака.
Он прекрасен, мир этот, когда, мысли оставив, Бога узришь, разбившего ужасом «я» и «твоё». Он прекрасен, как лепет любви, в межатомных звуках чарующий сказкой, светом своим пронзающий череп глупости и богов обыденности, пустоту происшедшего и завтрашнее ничто. Смысл в лепестке зрячей розы и в ветре, которым играет Эол, в ветре, уносящем тысячу будд, в этом ветре с неподвижным солнцем навстречу тебе. Станешь тем, кем и был навсегда, – сознанием, одиночеством этих роз, этих войн, внутри рыб, поющих о волах, внутри людей, грезящих ангелами… О Солнце Любви, возьми эти слёзы. Приоткрой на горах откровений, как прекрасен Твой мир.


35

Стоя за толстым стеклом, я разглядывал бурю. Перед стихией бушующей выглядел я тонким листком, ломкой ничтожною куклой. И лишь потом внимательный взгляд обнаружил, что эта буря – во мне. А Мефистофель следит, насторожен, как тратится жизнь на пустые дела, смысл которых воистину ничтожен. Наверное, мы станем лучше после жизни здесь. Знаешь, есть красота и в поломанных ивах. Ураган отплясал. Рядом Шивы стопа. И, пожалуй, даже стыдно вспоминать, кем были мы в прошлых воплощениях, кружась на глиняных кругах сансары – в далёком далеке, какие носили имена? Гертруда, что вам с того? Начните с камня. Вспомнитесь пророком или травой предпотопных Фив, каким-нибудь астрологом мышиных буден… Закончите альпийскою грядой. Такая мелочь. Ведь изначально вы были изначальным Тем, в Котором Всё.
Нет запрета на тихое умирание этим дивным волшебным осенним дням. Завершения нет этим духам скитания, этим душам по зыбким придуманным снам. Где же Ты среди множества глаз и обломков миллионов разрушенных ликов и форм? Ускользаешь, уходишь на цыпочках, – ломко это счастье телесное, призрачный корм.
– Где ты был, Одиссей, кем ты был, что изведал? Твоя малая родина помнит, хотя…
– Дух крылатый, смиряясь, я работы не предал, – в тело снова вошёл я, тюрьму обретя.


36

Этот разум из тех, что всегда готов уйти, раствориться, и всегда остаётся, отрекается – во имя чистоты, чтобы не родиться у псов, и падает, потому что левитация здесь не поётся. Этот разум из тех, что мучается несовершенством разума как инструмента. Частица Отца, он ищет Отца на дороге, что Мёбиус назвал «лента». И только поняв, что разум и чувства – это просто стража, разделительная стена, ты ищешь другие средства, искусства, дабы коснуться Того, кто выше бдения и сна.
Если жизнь – Высочайшего ток, то и смерть – это Сам Высочайший, оставивший за Собою право выйти из ограничений. Ибо, если нет выхода, небо становится ставшим, свободный останется в рабстве. Пока есть несовершенство, из тюрьмы должен быть выход, как болевая точка огня, стирающая предыдущее. Смерть нужна для текучести вод, продолжения сна для тех, играющих в эволюцию душ. Смерти нет и никогда не будет, пока не захочешь состояния более чистого, более обширного. Безвыходность была бы ловушкой для золотого Ребёнка. Пока вы убираете зло из творения, ваши небеса будут препятствием, а ваши добродетели ярмом.
Когда же приблизится смерть и голограммы мозга и сердца ужасающе встанут перед внутренним взором твоим, благословляющие, благословите узнать в видениях своё лицо в пустоте сансары и нирваны. Когда ветры Эола растворят стихи и стихии волшебного этого тела и жизни тугое течение не сможет продлиться и миг, ты уйдёшь в другое измерение одиночества. Поэтому имей сострадание к этим пустым мирам, где просто не существует никакого места прибежища и никакой помощи ниоткуда. Только страх беззащитности создаёт игру множества. Но знай, что иллюзия не может повредить Иллюзии.


37

Проницательный порох, нам здесь не хватает смирения, чтобы прозрачными быть, чтобы чисто и ярко гореть. Чаша низкого неба вмещается в стихотворение. А на другой стороне чаши так и не титулована смерть. Я люблю вас, посылки из самого дальнего края, что на три сантиметра чуть выше холодного лба: это ветер весны, это Харри, легко напевая, сеет в сердце косматом незримые глазу хлеба. А всюду видимость дел, хотя вокруг океан без ряби. Видимость тел – здесь разум завёл часы. Мириады солнц спрятаны в глиняной бабе. На острове Пасхи полдень. Мой сын, придуманным небом горят эти ставни, и все города не на холмах – на песке. И эти люди делают деньги и ставки, не будь как они, лучше остаться ни с кем. Не достучаться до них горизонтально. По вертикали будь всегда готов, налегке. И, если Брахма дозволит уйти беспечально, не касайся умом городов на песке. Легко жить изгнанником, помня бесстрашно, что чужбину и родину пальцы твои сами сложили из гальки вчерашней на краю океана вечной Любви.


38

Уже на середине прогулки стал накрапывать мелкий дождь. Облака опустились низко над берёзовой рощей, и из одной беловатой башни, как с корабля, мне под ноги опустились сходни. И я хотел уже взбежать по ним – с детства мечтал побывать внутри тучи, потрогать изнанку её влажных щёк, послушать тишину её слепых недр, – но вовремя вспомнил о том, что крылья свои я оставил во вчерашнем сне.
Стою под знакомым дубом и слушаю крики петухов из ближней деревни. Дождь ещё идёт, но под деревом совершенно сухо. Трогаю корявое тело гиганта, глажу глубокие морщины и восторгаюсь скрытой силой, которая покалывает подушечки пальцев. Почему-то вспомнился Паустовский, его рассказ о Горьком, который долго неподвижно смотрел на огромный, гнущийся от ветра тополь во время морской бури. Дерево гудело, как исполинский орган. Потом человек снял шляпу и сказал: «Какое могущество!» Так порой дуют ветры в садах Эола, сдувая мнимое, возомнившее о себе, ничтожное, пустое.
Запел петух. Это петухи из моего детства. И опять не понимаю, как я, сегодняшний, сюда попал. Как оказался на этой Планете, зачем? В качестве наблюдателя, сосланного или работника? Или через мои чувства божество наслаждается своим придуманным миром? Кокон неведения. Кокон забытья. Кокон счастья. Впрочем, как у всего здесь – у дуба, дальних петухов, у прошлого меня… Внезапно глаза расширяются и превращаются в один, циклопический. Один громадный глаз на пол-лица. Некая сферическая панорамность вкупе с отрешённостью длится недолго.
Мелкий, почти не достигающий земли дождь продолжается. Брожу по лесным тропинкам, навстречу пижма и цикорий да глухая крапива, которая совершенно не слышит моих приветствий. Над затылком белая тишина. Столб тишины. Этот лес – моё состояние сознания, мой ум, оплотнившийся, отвердевший в деревья, тропки, сухие листья, с некими ложбинами пустоты, в которых поселились голоса петухов и шелест трав. И, когда я отвернусь на миг, есть подозрение, что всё это исчезнет в мелкой мороси, чуть сыроватой дымке, растворится над затылком в белой тишине. Медленно падающий лист привлекает моё внимание. Только он падает в небо. И звуки дальней деревни, поднимаясь выше, всасываются невидимой губкой, затихают. Это небо дышит нами.


39

Однажды ветер пропел сквозь меня мысли древних, то были удивительные реминисценции. И я, как они, те, кто бродил в садах эолийских на заре времён, задавал вечные вопросы. И небо слышало вот что: «Не знаю, чему я подобен, кто я такой, что Ты решил возложить некий высокий смысл на меня? Слепой, зрячих провидцев об этом спрашиваю: что есть это Одно, то Солнце по ту сторону солнца? Я спросил о крайней кромке земли. Я спросил, где же центр мироздания? О высшем небе речи спросил я. Этот алтарь – крайняя грань земли. Жертва – вот тайный пуп мироздания. Этот Брахман – высшее небо уст.
Меж двух миров в загоне мысли – кони. Но в коже солнца смертные стоят. Мы говорим благодаря Исходу от древнего Отца, мы помним связь. Посюстороннюю мы пили воду, потусторонним Именем светясь. Мы поднялись из мрака, из наитий, отправясь к Свету высшему – узреть, увидеть То, что все хотят увидеть, и никогда уже не умереть.
Я думаю о духе Отца без обмана. В состязании, награда за которое – солнечный Свет, мы достигли другого берега мрака, чтобы оттуда увидеть: очищается чаша Быка для питья Быка, чья пища – Бык. Всё есть Он.
Жаждущий Света светел во имя грядущего. Любая жизнь здесь как милость Господня. Я же, глупец, я ищу прежде пущего золотистые Стопы, как сходни. Запертый в низшие инструменты, дух мой снова собирает по капле слёзы богов: каково То, желанное, Дух, Основа, тайные знаки лучистых коров? Разум низин на смешное истрачен. Тело – кукла ума – предел, полуявь. Только ответь мне, для чего я назначен. Смысл над бессмысленностью восставь».


40

Жизнь представилась взору в виде некой спирали, розе подобной, развёрнутой в синюю вечность, с жженьем тайным внутри для движения далее, опережающей смерть и паденье в увечность. Копия будущего меня видна в конце аллеи, чуть впереди всегда, как маяк неизвестности. Слепки вчерашние, контуры, миги, затеи сзади теряются – я позабыл эту местность. Агни – по ту сторону лжи – влечёт собрата. Я просыпаюсь, и мир творится каждый раз снова. Новый ум формирует игру в святого или солдата, распределяя гласные и согласные в слово. Так шевелятся буквы под ветрами Эола: Ты – тот Свет, в котором я зрел. Ты – звезда, на которой я жил. Ты – крыло, на котором я падал. Вот лицо моё – белый мел, тело – известь и струны жил, дух – на краю листопада. Ты Пучина, Отец и Мать, воздух, который внутри и снаружи, незримый тайный оплот. Кроме Тебя, здесь нечего знать. Для тебя и глаза, и уши, и молчащего счастья рот.


41

Осенней прелью дышат облака. В садах Эола «здравствуй» как прощанье. Магический повтор пластует время, выдавливая счастье из обмана обещания. В корзину человеческих снов уложены века, грядущих жизней бешеное семя. Всё тот же я и я не тот, – в глазах моих мгновенны отраженья людей, вещей, за мигом мчится год. Движение обманывает зрение. Но вот Говинда открывает рот, а в нём – галактики, покой, непостижимость. Неподвижное вечное возвращение.
Со свечой и мечом, знаю, чья-то душа ищет мира, и Бога, и человека. Только пристани нет, шорох лишь камыша, – нет исканиям тем окончанья от века. Разливается по Бытию Божество, и развёрнуто бездной малое «я». Не измерить глубин ни крестом, ни шестом, только всё – красота невыразимая. Люди спят и поют, умирают, едят, предают, продают и живут обманом, но за всем этим есть смысл иной, словно сад – сад любви, сад Эола за плотным туманом. Есть какой-то другой и неисследимый смысл и непонятая никем Самость – То, Божество, вечный Любимый – цель всех поисков, откровений, тем.


42

Снаружи – старик или дева, птенец, впервые глаза поднимающий к солнцу. Внутри – бесконечность. Я вижу чётко дальние звёзды, не видя, как обманывают лукаво торгаши, – любовь ко всеобъемлющей сфере не отменяет жалости к муравью. Лишь иногда опасение, что малые сии разрушатся, если я им скажу, что снег дороже мне, чем деньги их.
Неописуема суть человека и камня, и печать незнания вручена каждому из живущих. Поэтому приветствую знак относительности любой из истин, ведь то, что было вчера, – это как листья опавшие. Взгляд без предпочтения нечем измерить. ТО настолько близко, что в это трудно поверить. Неопределимостью славны святые Твои, чьё сознание – Твой ослепительный храм. «Я» – это плотная грёза о радостных мирах в мирах забвения. Оставим в садах Эола и череп счастья, и трагические мумии любви. Потому что здесь разрешено смеяться с прямоугольным ветром, с безумными детьми перед зеркалами Ничто. В этом твоя свобода – нездешнее улыбаться в жизни, в этом месте встречи тебя с твоим запретным, наружного с изнанкой, себя с самим собой. Где лань, твоя ладонь, как смех, и перевод безмолвных чаек в песни.