На крылечке

На крылечке

Ах, если б я могла понять,
Девчонкой, залитой зелёнкой,
Что это время вспоминать
Я буду счастьем жизни долгой.
                Ю. Сёмина

– Внученька, проснулась? Ну, наконец-то, мы уже заждались с мамой, вечер совсем, головка болеть будет, да и не уснёшь ночью...
Я стояла на выходившем во двор деревянном крыльце нашего деревенского дома, босиком, в майке и трусиках, как и спала, и терла кулаком не желавший просыпаться правый глаз. Тёплый летний ветерок игриво ерошил волосы на моей голове, словно помогая проснуться и щекоча нос ароматами июльского сада.
Бабушка остановилась ненадолго у ступенек крыльца, снимая уличные тапки и проходя в дом со двора: «А знаешь, какого тебе мама помидорыча-великаныча сорвала, уууууу, ты ещё такого не видела?».
– Мамочка, – протянула я руки навстречу маме, подметавшей двор от курьяков    самодельной метлой из берёзовых прутьев и обернувшейся на голос бабушки, – я проснулась, а где мой помидорыч-великаныч?
– Доченька, ну, слава богу, седьмой час, заспалась ты у меня. Великаныч ждет тебя. Сказал, что хочет только к тебе в ротик, больше ни к кому не пойдет.
Мама прислонила метлу к белёной стене сарая напротив крыльца, подошла поближе, взяла меня за подмышки и, дав обхватить себя руками и ногами, недолго покружила.
– Ох, какая ты тяжёлая, постой, не удержу, – мама хотела поставить меня на землю, но, заметив, что я без сандалий, вернула обратно на крыльцо. Я опустила ноги, почувствовала порожек крыльца, а всё не разжимала рук на маминой шее.
– Доченька, перестань, не балуйся, маме спинку больно, тебе уже семь, смотри, какая взрослая.
Я наконец послушалась и отпустила руки. Мама поправила мне задравшуюся на спине маечку и пригладила растрёпанные сном и ветром волосы.
– Я не взрослая, я маленькая, – надула я и без того пухлые губёнки, – бабушка говорит, что я её маленький лапик.
– Хорошо-хорошо, не взрослая, сейчас принесу тебе самый большой помидор на свете, с хлебушком, ох, вкусно будет, садись на крылечко. Почему ты без сандаликов? Обуйся, вечер уже, холодно, босичком ножки простудишь.
Я села на верхнюю ступеньку крыльца и натянула на ноги стоявшие тут же летние белые сандалии. «Лапиком» меня называли только бабушка с дедушкой, наверное, от ласкового «лапочка» – я была у них первой долгожданной внучкой. Правда, в случаях баловства и непослушания «лапик» тут же превращался в «пехоту» и «шалопая». Эти прозвища остались привычкой дедушки со времён войны и периодически доставались мне и моей маме.
– Мамочка, а помидорчик с грядки?
– С грядки, с грядки, доченька, а как же! Только что сорвали с бабушкой, и хлебушек мягкий, дедушка из магазина привез.
– Как привез? Он что, на машине ездил?
– Да, на автостанцию соседей возил и на обратном пути через магазин проехал, а там как раз свежий привезли, – отвечала мама, протягивая мне большой спелый помидор и горбушку мягкого чёрного хлеба.
– Я не буду хлеб! И помидор не буду! Почему дедушка меня не взял в магазин, он же обещал прокатить меня на машине?!
– Так ты же спала, доченька, что же тебя будить? Да и он не специально в магазин ездил, а на обратном пути с автостанции. В следующий раз прокатит. А помидорыч тут не причем, и он хочет быть в животике вместе с хлебушком. Они уже подружились, пока тебя ждали, их нельзя разлучать.
– Подружились? А разве могут дружить помидор и хлебушек? – удивленно спросила я, но тут же поверив и забыв об обиде на дедушку, взяла в одну руку помидор, едва вместившийся в ладонь, в другую – хлебную горбушку, и, откусив, сколько смогла вместить, от красного спелого бока, стала жевать, смачно причмокивая. Я старалась прожевать быстрее, чтобы освободить рот и откусить кусок хлеба, – так друзья не разлучатся надолго.
– Лапик, да что же ты на голом крыльце сидишь, холодно, да и неудобно. Дочь, ей же твёрдо так сидеть, подушечку подложи, – выглянула на крыльцо из дома бабушка, и, скрывшись на минуту, протянула маме диванную думочку .
Мама приподняла меня, облизывающую языком с лица помидорный красноватый сок и, положив на ступеньку крыльца маленькую подушку, посадила обратно.
Была середина последнего беззаботного лета, после которого мне предстояло идти в первый класс. Каждый год я проводила летние месяцы в деревне у маминых родителей.  Мама сейчас была тут же в отпуске, который скоро заканчивался, и собиралась вскоре уехать в город, чтобы потом приехать за мной ближе к сентябрю и увезти в школу новоиспеченную первоклашку.
Лето стояло тёплое, дожди случались редко. Широкий выгон  через дорогу от нашего дома зеленел густой травой. Когда-то тут пасся домашний скот, но сейчас коров и овец гоняли подальше от расстроившегося центра деревни, а название «выгон» за этим местом так и осталось. Выгон играл важную роль в жизни деревни: здесь когда-то проводились собрания, гуляния, а, случалось, и кулачные бои. Мама рассказывала, что ребенком она играла на выгоне в лапту с другими ребятишками, а девушкой приходила сюда на «пятачок», где пела песни под гармонь и влюблялась молодёжь деревни. 
В оставшихся на выгоне со времён войны пологих ямках я искала грибы и землянику. После быстрого летнего дождя всё здесь оживало. К солнцу тянулись летние цветочки: яркий красноватый клевер, жёлто-белая ромашка, синий колокольчик, фиолетовый василёк, жёлтые лютики, ярко-голубой цикорий. А над ними возвышались полынь, конский щавель и борщевик, издалека белевший своими соцветиями. Тут же рос пахучий чабрец, который мы с мамой собирали в конце июня, а бабушка сушила, чтобы потом промозглой осенью мы могли пить травяной душистый чай.
От выгона тянулась грунтовая дорога к школе и дальше от школы к пруду, огороженному от дороги ивами. Летом на пруд сбегалась деревенская ребятня, да и взрослые после работы приходили охладиться от дневной жары. Здесь же дедушка учил меня плавать. Он надувал баллон из-под колеса своего красного запорожца, пускал его на воду, заносил меня на руках подальше в пруд, чтобы я не доставала ногами до дна, позволял схватиться за баллон руками и делал вид, что отходит. Баллон от тяжести моего тела с одного бока неизменно переворачивался, я соскальзывала с него в воду, выныривала и пыталась плыть, барахтаясь руками и ногами. Дедушка громко подбадривал: «Давай-давай, лапик, плыви, вот так-так!». Проплыв немного «по-собачьи», я опять оказывалась на руках у деда, раскачиваемая им вперед-назад, вправо-влево, изображая летящую ракету: «Лечу-у-у-у, куда захочу-у-у-у, с дедулечкой любимым далеко умчу-у-у-у-у!». От «полёта» захватывало дух и где-то в районе пупка приятно щекотало: «Дедушка, ещё сильней, ещё, ещё!».
 Устав от водных развлечений, мы с дедом выходили на берег, грелись на солнце и договаривались о планах на завтра. В планах могла быть рыбалка, починка забора, установление новых качелей, поход за грибами и прочие хозяйственные заботы, в которых мне хотелось участвовать только лишь потому, что всё это можно делать с любимым «дедунчиком», как я ласково называла деда.
Рыбалка была одним из самых приятных занятий, но и сложным одновременно, так как просыпаться надо было до восхода солнца. Дедушка рассказывал, что в ранние часы у рыбы начинается утренний жор, и она лучше клюёт на приманку. Карась, который водился в нашей речке, кормился перед восходом солнца, поэтому опаздывать было никак нельзя.
Мы с вечера проверяли исправность удочек и ставили их у входной двери. Рано утром нам нужно было выйти в огород накопать червей, которые были приманкой для рыбы, плотно закрыть их вместе с землёй в банке из-под консервов, а потом, взяв удочки, пройти через спящий, покрытый росой двор, пересечь сад, спуститься к реке и занять наши «рыбные» места.
Правду сказать, мне не всегда удавалось попасть на рыбалку. Бывало, в условленный час дедушка подходил к кровати, тряс меня тихонько за плечо:
– Лапик, вставай, на рыбалку пора...
– Уууу, что? Рыбалку… Ой, дедунчик, давай завтра пойдём, такой сон интересный снится...
– Вот, пехота! Кто вчера просился на рыбалку?! Ну ладно, спи, что с тобой делать, – словно сердясь, отвечал дедушка, и, укрыв меня получше одеялом, шёл на речку один.
Я просыпалась и, увидев ведро с уловом, спрашивала: «Откуда это?».  Бабушка в ответ: «Дед наловил». Обидевшись, заспав предрассветный разговор, я тихо «дулась» и шла бродить по зарослям малины в саду, заедая разочарование спелыми ягодами.
Однако стоило дедушке вывезти из гаража ярко-красный «Запорожец», как все обиды забывались мгновенно. Проехаться в сладко пахнущем бензином салоне дедушкиной машины, пошире открыть окно и, задирая вверх лицо, подставлять его потоку врывающегося в окно воздуха – это удовольствие лучше рыбалки, даже лучше рыбалки и новых качелей вместе, особенно если удавалось заметить завистливые взгляды местных ребятишек, идущих навстречу по дороге. В деревне ни у кого не было такой яркой машины, как у дедушки, да и вообще легковых машин было раз – два и обчёлся, в основном, колхозные грузовики.
Но когда совместная рыбалка удавалась и мы с дедушкой приносили домой несколько десятков карасиков и пескарей, то, охваченная гордостью от улова, я не могла сдержать радости. Пока бабушка чистила и потрошила рыбу, клала её на шипящую маслом сковородку, я в который раз пересказывала ей наши рыбацкие приключения. О том, как мы отпускали мелких пескариков, попавших на крючок, как опрокинули банку с червями и этого не заметили, а они чуть не расползлись, едва не лишив нас улова. Тут же я прибавляла, что, по-моему, наловила карасей больше дедушки, понижая голос на этом сообщении, чтобы дед не услышал и не оспорил моё преувеличенное хвастовство. Бабушка кивала в ответ, улыбалась, переворачивала рыбу, складывала готовую на тарелку, откуда я с пылу с жару пыталась взять горячую рыбёшку.
Бабушка просила подождать, пока рыба остынет. Я не слушала и продолжала хватать зажаристые хвосты. Тогда она сама брала приготовленного карасика, дула на него, выбирала косточки и клала готовое рыбное лакомство на моё маленькое блюдце. Я за обе щеки уплетала свежеприготовленный завтрак едва ли не быстрее, чем бабушка успевала остужать рыбу и освобождать её от костей.
После завтрака меня смаривал сон, и я шла досыпать. Спала я в небольшой спаленке, одной из трёх комнат нашего деревянного дома, построенного в то время, когда моя мама была ребёнком. Дом стоял в центре деревни, в которую когда-то приехали работать молодые учителя – мои бабушка и дедушка. Приехали порознь, но здесь познакомились, поженились, тут же, правда, ещё не в доме, а в хате с земляным полом, угол в которой снимали молодые учителя у одинокой бабули, родилась моя мама.
Дом строили всей деревней. Дедушку и бабушку местные жители уважали и за знания, и за простое обхождение и старались помочь, кто чем может: кто грузовик песка подкинет, кто доски выпишет из колхозных запасов, а кто просто придет с утра в выходной и до вечера вместе с дедом пилит, рубит, красит, копает… Так и вырос небольшой домик. Новоселье справляли шумно. Со всех деревенских дворов собрались гости, принесли нехитрые угощения, водку, самогон, во дворе на скорую руку сколотили столы, лавки, навес от дождя, бабушка постелила скатерти, выставила все имевшиеся яства и напитки, и началось весёлое гулянье. Дедушка, умевший играть практически на всех музыкальных инструментах, растягивал меха аккордеона, и лилось по деревне: «По Доооо-ну гуляет каааа-зак молодой…».
Тогда же дом обсадили с улицы молодыми клёнами, чтобы отгородить двор и сделать со временем прохладный тенёк. Теперь стены этого ярко-зелёного дома сливались с цветом листвы разросшихся клёнов, на крепких сучьях которых дедушка мастерил новые качели. Старые были уже малы мне по росту. Я подавала дедушке гвозди, больше мешая, чем помогая пристраивать качели на кленовый сук. Но, видя с какой деловитостью я протягиваю ему очередной гвоздь, дед нахваливал мою хозяйственность: «Что б я без тебя делал, лапик? Мне б тут одному никак не справиться». Когда работа была закончена, дедушка сначала сам опробовал качели и, убедившись, что всё сделано крепко, разрешал качаться мне. Вся немногочисленная дворовая братия: куры, индюшки и даже запертая в закуте свинья Марья Иванна затихали, когда моё звонкое: «Крылаааа-тыееееее кааааааа-челииииии, летяяя-т-летяяя-т-летяяяяяя-т...» неслось с взмывающей меня навстречу ветру деревянной доски, привязанной толстой верёвкой к клёну.  Казалось, что лечу я высоко-высоко. В животе снова собирался комок щекотки, и хотелось раскачиваться ещё сильнее.
К нашим соседям по деревенскому дому на лето привозили внучку Таньку, которая была на год старше меня. Мы всегда радовались летней встрече и по-детски крепко дружили, деля наши летние игры, заботы и секреты.
Узнав, что в магазин привезли свежий хлеб, бабушка давала мне плетёную сетку, мелочь, я заходила за Танькой, бабушка которой тоже выдавала ей сетку и деньги, и мы отправлялись за хлебом вместе. Магазинов в деревне было два: «Продовольственный» и «Промтоварный». Дорога до «Продовольственного», где продавался хлеб, шла мимо «Промтоварного», не зайти в который мы никак не могли.  Это был не магазин, а наш с Танькой храм, витринам которого мы благоговейно поклонялись. В этих витринах было столько всего притягательного: разноцветные заколки для волос, гребешки, расчёски, зеркальца в блестящих футлярах, бантики, тесёмочки, деревянные шкатулки с ярким орнаментом, в общем, всё то, что дедушка называл «безделушками».
Взрослые в большинстве своём почему-то не видели в этих вещах той прелести, которая вызывала у нас неизменный восторг. Мама тоже говорила, что вот та самая деревянная шкатулочка, на гладком чёрном фоне которой золотой краской были выписаны причудливые узоры, а красной и зеленой – круглые цветочки с малюсенькими листиками и от которой невозможно было оторвать взгляд – совершенно бесполезная вещь. Но какая же она бесполезная, если ею можно любоваться!? Как было бы приятно просто смотреть на эту прекрасную шкатулочку, если бы она стояла не тут, в магазинной витрине, а у меня дома рядом с кроватью. Казалось, я могла бы часами сидеть перед ней и наслаждаться её узорчиками.
Мы подходили к витрине и приклеивались глазами к лежавшему под стеклом богатству. Наконец продавщица тётя Тоня спрашивала: «Ну что, молодёжь, выбрали что-нибудь?». Мы смущались, понимая, что, видимо, нарушаем какие-то взрослые правила времени просмотра товаров с целью принятия решения об их покупке и выходили наружу.
Купив хлеб, домой я возвращалась со съеденной на четверть буханкой. Бабушка встречала меня у калитки:
– Внученька, я уже волновалась, что же ты так долго? Наелась хлебной сухомяткой, теперь обедать не будешь.
– А что у нас на обед? – спрашивала я в надежде отказаться, если будет что-нибудь не очень вкусное. Но такого у бабушки не случалось. Это в городе у нас были макароны по-флотски, жареная картошка, ленивые голубцы, то есть то, что приготовлялось на скорую руку. У бабушки всё было иначе.
– У нас сегодня супчик с клёцками и куриными потрошками, твои любимые вареники с картошкой и сметаной, на десерт яблоки в печке запекла, да и оладушки с завтрака остались, а попить – вишнёвый компот, ещё горячий.
Отказаться было невозможно.
– Суп не хочу, а вареники буду. И яблоки, и компот. Только я хочу на крыльце кушать! – командовала я.
– Далось тебе это крыльцо, лапик, там же неудобно, за столом то лучше.
– А я хочу на крыльце!
– Ну, на крыльце, так на крыльце. Что с тобой делать?
Бабушка стелила на верхнюю ступеньку крыльца салфетку, выносила туда тарелки с едой и стакан с компотом, и я, довольная, уплетала за обе щеки вареники, поглаживая и подкармливая тут же появившегося откуда ни возьмись кота Мурзика.
– Вот шалопай – два уха! У нас что, стола нет, что ты на крыльце обедаешь? – скажет дедушка, проходя в дом из гаража и собираясь тоже обедать.
– Иди, дед, хочет ребенок на воздухе есть, так что ж плохого, тут и аппетит лучше, правда, лапик? – отвечает бабушка, подталкивая деда в спину и уводя его в дом.
– Мам, ну что ты её балуешь? – спросит моя мама, идя с огорода и видя, как я ем на крыльце.
– А кто ещё побалует, доченька, – отвечает бабушка и несёт мне добавку вареников.
После обеда мы с Танькой шли гулять на выгон, взяв мяч или резиночку. Там собиралась ребятня из привезённых на лето и местных детей. Мы играли в догонялки, вышибала. Бывало, я погонюсь за кем-нибудь, споткнусь да и свалюсь на землю, ударившись коленками. Иногда вскочу и побегу дальше, а порой то ли от боли, то ли от обиды, что не догнала каких-нибудь девчонку или мальчишку, зареву за весь выгон и мчусь домой. Прибегаю, бабушка, услышав мой рёв, уже выходит навстречу.
– Внученька, кто обидел? Ууууу, я сейчас тому задам!
– Никто меня не обижал, я сама! – отвечаю я, ещё сильнее заходясь в плаче от жалости ко мне бабушки и самой к себе.
– Ну, пойдем, лапик, на крылечко. Давай, давай, тихонечко. Сейчас помажем ранку. Не плачь, до свадьбы заживёт.
– Терпи, казак, атаманом будешь! – вставит проходящий мимо дед, и я чуть стихну, стесняясь выглядеть плаксой перед дедушкой.
Бабушка промоет раны, усадит меня на крыльцо, помажет коленки зелёнкой, и я начинаю пищать:
– Бабушка, ай-ай! Щиплет! Больно!
– Сейчас подую, лапик, и всё пройдёт! – бабушка что есть мочи дует на мои раненые коленки. – А знаешь, что у меня для тебя есть? Ой-ой, что-то очень-очень красивое, очень-очень нужное и такое желанное.
– Бабушка! Что это? Скажи! Пожалуйста! – канючу я, забыв о коленках и о боли.
– А вот сейчас ранки чуть подсохнут и узнаешь.
– Бабулечка, уже всё зажило, и мне совсем не больно. Правда! Скажи, что это? Скажи! Пожалуйста!
– Что говорить. Я лучше покажу.
Бабушка не спеша встает с крыльца, держась за больную поясницу, и идёт в дом, откуда выносит небольшую картонную коробку и протягивает мне. Я начинаю её открывать, понимаю, что внутри что-то довольно тяжёлое и, боясь поверить своему счастью, вижу из-под открытой картонной крышки гладкий чёрный бок, на котором виднеются выписанные золотой краской узоры и круглые красно-зелёные цветочки.
– Бабулечка, миленькая! Это же она! Шкатулочка! Та самая! Как ты узнала? Спасибо тебе, голубушка моя сизокрылая! Моя лучшая в мире бабулечка! Теперь она моя?
Бабушка кивает в ответ. Я, не выпуская из рук шкатулку, бросаюсь ей на шею и через её плечо продолжаю смотреть на заветный узорчатый подарок.
– А то Тоня из «Промтоварного» говорит, что вы с Танькой чуть ли не каждый день к её витринам ходите на эту шкатулку смотреть. А шкатулочка, правда, красивая, лапик. Мне тоже понравилась. Поэтому любуйся теперь дома. Это тебе к первому сентября от меня подарок. Деду только не говори, ты ж знаешь, он не любит такие покупки, пусть это будет наш с тобой секрет.
Дедушка не был жадным, но вещи одобрял практичные. Он радовался, как ребёнок, и гордился внучкой, когда купил мне велосипед «Орлёнок» и, сначала придерживая за руль, потом за багажник и, наконец, совсем отпустив, научил меня на нём ездить. А вот приобретение очередной куклы, платья или других девчачьих штучек дед не одобрял, считая баловством, поэтому о таких покупках он от нас не узнавал.
– Бабушка, а маме можно о шкатулочке сказать?
– Маме можно.
– А Таньке?
– И Таньке можно, – улыбается бабушка, а я целую её в щёку и со всех ног, держа в руках шкатулку, несусь в сторону Танькиного дома хвалиться своим богатством.
Со шкатулкой я не расставалась, разместив в ней мои драгоценности, состоявшие из заколок, значков, каких-то бусин, пуговиц, камешков, обрывков цепочек и других дорогих для меня вещей. За неделю до сентября мы с бабушкой, используя содержимое шкатулки и припрятанные в шкафу лоскутки от износившихся вещей, одели в нарядную школьную форму всех моих «детей» – кукол и пупсов, которых я привозила с собой в деревню. Бабушка не очень хорошо видела, да и спина у неё болела, но всё же она выносила на крыльцо швейные принадлежности и, сев рядом со мной на ступеньки и надев очки, склонялась над шитьём кукольного платья, аккуратно пристраивая к очередному наряду блестящие бусины и разноцветные пуговицы.
– Лапик, а может, в дом пойдем? Там и дошьём вещички, тут же неудобно.
– Нет, бабулечка, давай на крыльце останемся, пожалуйста, дома неинтересно.
– А здесь что интересного: на кур смотреть да комаров кормить?
– Бабулечка, здесь всё интересно. Это наше с тобой лучшее в мире крылечко, и никуда я отсюда не уеду.
Бабушка соглашалась остаться на крыльце, но, вдевая нитку в иголку, уговаривала:
– В школу, лапик, всё-таки ехать надо. Вот выучишься, будешь как мы с дедушкой учителем, если захочешь. А потом, глядишь, приедешь к нам учить деревенских ребятишек.
– Бабушка, но ведь если я пойду в школу, то, значит, стану уже взрослой?
– Станешь, только постепенно, а не сразу, год за годом будешь взрослеть. Но пока я рядом, всегда будешь моим маленьким лапиком.
– А ты всегда-всегда будешь рядом?
– Старенькая я уже, внученька, то одно заболит, то другое, но я буду стараться.
– Нет, бабулечка, скажи не «стараться», а навсегда-навсегда будешь рядом!
– Хорошо, лапик, конечно, навсегда-навсегда!
Наконец, мы обе уставали сидеть, согнувшись над шитьём: бабушка, делая швы и петельки, а я, следя за её работой, и шли отдыхать. Мы укладывались на высокую перину железной кровати в маленькой спаленке, бабушка рассказывала мне истории из своего детства, пока мои глаза постепенно не закрывались. Тогда она тихонечко вставала и шла управляться по хозяйству, я же безмятежно спала крепким сном до вечера.
В конце августа приехала мама и увезла меня в школу. Первые школьные каникулы в ноябре были короткими, и мы в деревню не поехали. Бабушка каждую неделю присылала мне письма, получая от меня в ответ написанные печатными буквами послания. Я делилась новостями из школьной жизни, а она просила меня ни в коем случае не расстраиваться, если я не буду получать хорошие оценки: «Это всё не главное, лапик, главное – быть здоровенькой. А всё остальное приложится».
Перед Новым годом мама сказала, что бабушка заболела, и уехала на зимние каникулы в деревню одна, попросив присмотреть за мной свою подругу. «В деревне сейчас не до тебя, доченька», – говорила мама с тревожным волнением, оставляя меня в очередной раз в городе. А в начале весны дедушка прислал телеграмму, что бабушка умерла.
Это была первая смерть в моей жизни, и я толком не понимала, почему бабушка не может встать из красного ящика, стоявшего посередине большой комнаты нашего деревенского дома. Мама попросила меня прочитать лежавшей бабушке написанную мной заранее открытку к 8 Марта, сказав, что, может быть, она меня услышит. Но я не стала читать праздничные пожелания, посчитав их теперь неуместными, а только тихонечко прошептала: «Бабулечка, ты же помнишь, навсегда-навсегда!».
Дедушка жил ещё какое-то время в деревенском доме, а потом, не выдержав одиночества, продал его колхозу и перебрался в районный город к сестре.
Как-то в середине лета мы с мамой приехали в деревню на могилку к бабушке. Выгон зеленел и цвёл богатым разнотравьем. В ямках краснели спелые ягоды. Пока мама убирала сухие цветы на холмике около памятника, ноги сами понесли меня по грунтовой дороге в сторону видневшегося за выгоном ярко-зелёного дома в зарослях раскидистых клёнов. Я подошла ближе, остановилась на грунтовке перед домом, присмотрелась и почувствовала, как что-то защекотало у меня внутри, словно издалека напомнив о себе и оставшись навсегда-навсегда ощущением ушедшего детства. На крылечке зелёного дома сидела чумазая девчушка и, держа в руке едва помещавшийся в её маленькой ладони помидор, слизывала языком со рта струившийся по подбородку и капающий на маечку красноватый сок.