Глава 6. Эпидемия

— Алоизий Херувимович, товарищ профессор, подождите! — непривычно трезвый санитар Мишка с удивительной для его грузной фигуры прытью летел по больничному коридору, стремясь догнать главного психиатра. По неивестно кем заведённой традиции все называли главного психиатра "профессором", хотя разумеется, никаких профессоров в районной психушке отродясь не бывало. Вообще-то нечасто сотрудники сухоморской психиатрической лечебницы слышали от Мишки подобное уважительное обращение к себе по имени-отчеству и еще реже им приходилось видеть санитара трезвым. Будучи буквально напуган этими сразу двумя совпавшими неимоверными обстоятельствами, врач перестал семенить и поджидая, пока детина приблизится, стал прикидывать, какую потрясающую новость сейчас услышит.
За время своей службы на поприще психиатрии, Алоизий Херувимович повидал всякого, но эпидемия сумасшествия, которая приключилась нынче в подведомственном ему районе, озадачивала. Он уже и советовался с коллегами из других лечебниц, и освежил в памяти труды светил отечественной психиатрии, и даже переговорил кое с кем из старожилов Сухоморска — никаких упоминаний о чем либо подобном!
Тем не менее эпидемия нарастала. Зародилась она где-то в районной глубинке — в селе со странным названием Нижние Сероглюки. Что там произошло — неизвестно. Да и почти никто в Сухоморске вообще ничего не слышал про эти Глюки. Сам участковый уполномоченный Пономаренко, и тот не смог обьяснить, где они находятся и чем там занимается народ. То ли по причине малости, то ли из соображений секретности, но этого села даже не было на карте района!
Одним из первых заболевших был прибывший из этих самых Нижних Сероглюков инспектор районного пожарнадзора капитан Загоройналивайко, пострадавший при исполнении. То, что он написал в своём отчёте после проведения очередной проверки тамошних объектов на предмет пожарной безопасности и послужило причиной помещения его в психиатрическую лечебницу. Копия отчёта была подшита к больничной карточке капитана и профессор запомнил его содержание почти дословно. Например, финальная часть была изложена следующим образом:
"...с удивлением почувствовал, как острие лопаты с хрустом вошло в мой череп, после чего я рухнул на пол.
Душа моя уже отделилась от тела и смотрела, как большая статуя, которая была с веслом, чем-то меня прикрыла. Тогда я у неё поинтересовался, а кто же я теперь буду? И она ответила:
— Будешь теперь местным Привидением.
После чего я и растворился в воздухе..."
Никто не видел как, но тело полумёртвого капитана с рубленой раной на голове и пучком укропа в руке загадочным образом вернулось обратно в Сухоморск. Кроме описанного в вышеуказанном отчёте, инспектор больше никаких пояснений о произошедших с ним в Нижних Сероглюках событиях дать не мог, вследствие чего и был помещен в психушку. Здесь он по ночам стал натягивать на себя простынь и расхаживать по палате, издавая жуткие стоны.
Однако же самым подозрительным явилось то, что вслед за доблестным инспектором в лечебницу один за другим стали попадать самые разные люди, так или иначе связанные с этим злосчастным селом, причём их рассказы удивительным образом совпадали в таких деталях, что у профессора просто опускались руки... Это было настоящее массовое безумие, эпицентр которого находился, похоже, как раз в Нижних Сероглюках!
В общем, интуиция опытного врача подсказывала, что новость, которую спешит ему сообщить санитар, опять будет как-то связана с этим селом — не зря же почти треть всех пациентов лечебницы составляли теперь особы, пребывавшие в непосредственной близости или вступавшие в тот или иной контакт с сероглючанами, в том числе даже военнослужащие с полигона.
— Там, там... — запыхавшийся Мишка никак не мог сформулировать.
— Ну-ну, голубчик, успокойтесь, не волнуйтесь... — "профессор" со своей обычной доброй улыбкой снизу вверх посмотрел на детину сквозь круглые очки и тот, хорошо помня, чем заканчиваются принуждения главного психиатра к спокойствию, тут же постарался взять себя в руки.
— Там Фроська!
— Хм... И кто у нас будет Ефросинья? — участливо поинтересовался Алоизий Херувимович, продолжая успокаивать Мишку стальным взглядом.
— Дык эта... Ещё одна баба из Сероглюков!
— Ага... — сбывшееся предчувствие ничуть не порадовало психиатра. — Ну что ж, давайте ее сразу ко мне в кабинет.
— Хоспиди, и куды ж катится мир? — затараторила Фроська, едва переступив порог.
— Иду давеча из сельпо, от Мартыновны, еле тащусь: в кои-то веки завезли крепдешин, ну я молодость и вспомнила, взяла отрез себе, отрез золовке, Люське-вертихвостке, шурину отрез на пинджак тоже, ну и остальным сероглюковским, родня как-никак: Манюнечке на кофточку, сватам на фрачную пару, ему на лапсердак, а ей на блайцзер, прости хоспиди, ну и крёстную не забыла тоже, а чего, Кузькина-то мать — та ещё молодуха, я ей ещё и поплину прихватила на этот, как ево, топик. Тащусь так, груженая, как верблюд туареговский, а навстречу молоденькая такая девочка — в черной кружевной юбке, черных чулках, тяжёлых чёрных ботинках на квадратных каблуках, и в чёрной гипюровой блузе. Личико маленькое, бледненькое, сурьёзное такое, прям до суровости. А волосы — красные как кровь, прости хоспиди! Оборачиваюсь ей вслед — там, где тоненькая шейка переходит в спину, вытатуировано что-то вроде зайчика с крылышками, а на самой шейке повязан шёлковый бантик, белый в чёрный горошек. Она тоже оборачивется, наверное, чтобы посмотреть, не обернулась ли я.
"— Ой, тётя Фрося, а я вас и не признала!
— Сюзанноча? А я смотрю, что за фифа такая вырядилась?"
Это ж внучка Прасковьина, что на второй улице, наискосок, дочурка Парашкина. Я-то Парашку за Игнашку чуть не сосватала, а она девка справная, хоть и с придурью. У нас тут все с придурью, как говорят, вы корабель назовёте, так он и поплывёт. Назвала Сюзанночку, плывёт вон, что твоя каравелла по зелёной волне, зайчика с крылышками вишь, вытутаировала, гОтичка... Я ей:
— Сюзанночка, как сессию-то сдала?
— Ой, тётя Фрося, и не говорите, задолбали совсем эти экспрессионисты, а я всё Мане с Брейгелем путаю.
— Да чё ж там путать-то, домики махонькие, а сиквестер сурьёзный — вот и Брейгель старший будет, его ни с кем не спутаешь. А эти романтики, экспресьён, экспресьён, тьфу. Вон Сёра-то, правильный мужик, даром что хранцуз.
— Тёть Фрось, ну ты загнула. Ты поди и в Провансаль ездила?
— Типун тебе, Сюзя, на язык, что я ихних маонезов чо ли не нюхала?
Попёрлась я себе дальше, как вьючное животное ишак, а эта невеличка к себе упорхнула. Игнашка-то, поди опять себе всю задницу в клетку в гамаке пролежал. Я, грит, маманя, как Гончаровский Обломов буду, служить бы рад, прислуживаться тошно. А Люська, золовка, надрывается, и косит и пашет, и стишки пописывает. Будут, будут у Игнашки клетки на жопе и рога на вырост...
Выслушав и ни разу не перебив, Алоизий Херувимович вдруг отчетливо почуствовал, как темная волна безумия нахлынула на мозг и начала поглощать самые основы его собственной психики.