До ужина

        Половицы старого дома скрипят.  Их никогда не перебирали,  эти широкие,  натертые мастикой доски,  с тех самых пор,  как выстроили дом - на пару метров отступя от тротуара,  так,  чтобы оставалось  место  для двух  посаженных  перед окнами  кипарисов.               
        Крыша тоже  обветшала.  На чердаке  под прохудившейся от ржавчины кровлей  стоят в нескольких местах тазы и ведра.               
               
        Половицы отзываются на шаги по-разному.  И по их скрипу можно  безошибочно угадать,  куда направляется  идущий - в гостиную,  в спальню,  или к парадной - если они  звучат вопросительно,  обрываясь на высокой ноте у выхода на застекленную галерею.               
        Мы сидим  с моею  сводной  кузиной  Ирой  в нижнем отделе  большого  орехового  буфета,  едва помещаясь там,  чуть приоткрыв,  чтобы не задохнуться,  дверку с затейливо вырезанными на ней листьями - накладкой из того же ореха,  покрытой потускневшим уже темно-коричневым лаком.  Сидим тихо,  втайне от взрослых,  и шепотом угадываем,  кто именно прошел по коридору.               
               
        - Дедавра! - объявляет  Ира,  называя так своего деда,  мужа моей бабушки.  Впрочем,  угадать это несложно: у "дедавры"  всего одна нога, и ступает он по очереди то ею, то протезом, тяжело, со стуком, как Каменный Гость.               
               
        Бабушка из маленькой комнаты, где на столе, покрытом бордовой скатертью с длинной золотистой бахромой и кистями по углам,  стоит её швейная машинка,  выходит редко.  Как правило,  на кухню - нужно оторваться от шитья и проверить стоящие на керосинках кастрюли.  Шаги ее  почти не слышны - ступает она торопливо,  в войлочных рыжеватых домашних тапках на босу ногу.  Удивляет нас легкость ее походки - при том, что ноги ее  опухают,  так, что незаметными становятся косточки  когда-то стройных лодыжек.               
        А других удивляет легкость,  с какою она продолжает танцевать - редко, когда отмечается чей-либо день рождения - танцевать под патефон аргентинское танго,  с резкими поворотами,  стремительными шагами,  с шармом,  недоступным нашим молодым мамам.               
        Мамы  наши вышагивают совсем по-разному.  Моя - стремительно и одновременно уверено-деловито,  так же,  как она,  классная  руководительница,   входит в класс,  самой походкой своею и выражением лица  давая понять:  всё!  Перемена закончилась!  Странно - мне не вспомнить  ни одного учебного года,   когда у нее не было бы классного руководства.  Это не дает существенной прибавки к зарплате,  но позволяет ей заниматься именно тем,  что она любит  больше всего - внеклассной работой:  экскурсиями,  постановкой  школьных спектаклей.  Странно?  Но она же и учителем стала,  отработав до этого годы  старшей пионервожатой.               
        Ирина же мама  вообще нигде не работает.   К чему?  Муж ее зарабатывает столько,  что она и так ни в чем не нуждается.  И походка у нее  соответствующая:  вальяжная.  И цокот каблучков ее импортных туфелек  совсем не походит на глухие удары по половицам  колодок  "Скорохода", или "Пролетарской Победы"  моей собственной мамы.   
        А когда появляется Ирин папа,  то и его походка не вызывает сомнений: он - единственный мужчина,  который расхаживает у нас,  как у себя дома.  Размашисто,  широко,  проходя в четыре шага  коридор,  там,  где бабушка  ступает  раз восемь.  Ира побаивается его,  и недаром:  невозможно скрыть  багровые полоски,  которые появляются у нее время от времени,  как  бы она ни одергивала подол  своего  коротенького платьица.               
               
        Прошло, однако, несколько лет,  Ира уже перешла в пятый,  и шаги эти изменились.  Бабушка, заметив следы очередной расправы,  не удержалась и предупредила:  еще один раз - и ноги его больше не будет в нашем доме.
        Удивительно,  как она,  женщина добродушная и уживчивая,  сумела поставить его на место.               
               
        Мы сидим, прислушиваясь. Нам тесно. Наши голые ноги, соприкасаясь в виде перевернутого W, невольно протягиваются дальше и касаются того,  до чего не решаются дотронуться руки.  Они вроде нечаянны,  эти прикосновения,  но по тому,  как напрягается тело,  по тому,  как боишься,  но все-таки касаешься снова,  ощущая ответную дрожь,  осознаешь наваждением  возникающее новое чувство  - и даже избавлением  раздается вдруг крик оттуда,  из кухни:  взрослые думают,  что мы играем в саду  и зовут нас к ужину.