Чай с сосновыми шишками

 на конкурс "Кофейно-Чайные Ароматы на Прозe. ру"
отрывок из повести


 По утрам Антон заваривал чай.  На всякий  день недели — свой рецепт.  Понедельник - штук семь сосновых почек опускались в прогретый заварочник, и дом   наполнялся  духом соснового бора. Во вторник  заварка дополнялась шиповником, что заготовливался осенью                на весь год. Среда — день калины. Четверг — нарезанная мелко кора ивы козьей, сверху – пара ложечек крупнолистового чая. В пятницу в заварку шла смесь  из ягодных листьев: земляники, смородины           или малины.  Суббота - банный день, чай пили  с липовым цветом. Воскресным утром  по праздничному — с мятой  или душицей.

Порядок - неизменный. И добавки в заварку   стали вешками, Антон ставил их, педантично обозначая    дни недели.  Если бы не торчащие из пустоты дней шляпки разнотравья, понедельник мог  сойти за пятницу и — наоборот.   Когда кухня наполнялась ароматом свежезаваренного чая, звал жену. Чаёвничали всласть, не спеша.  У  Антона открылся талант к лицедейству и четверостишным экспромтам.  Порой жена, заикаясь от смеха,  с трудом  выговаривала:
- Артист! Как тебя занесло на лесфак?
Посторонний человек  мог принять  их  за недолечившихся в  скорбной клинике, так не вязалась с возрастом картина, где она заливается смехом, а он  выдаёт куплеты с непроницаемо-серьёзным выражением лица.
   Бушевал ли за окном снежный буран, палило ли  зноем    летнее солнце, стучал ли по крыше и стекал ломаными ручьями по стёклам нудный осенний дождь, по утрам они пили чай. Вприкуску со смехом, вприглядку с любовью. Не той, что  порожистый исток меж узких берегов. Та отбушевала, отпенилась  болезненной страстью и вырвалась на равнину, напитавшись событиями, словно впадающими ручьями. Теперь текла ровно, спокойно, как  полагается в устье естественному созданию природы. Изредка,  устав от величавости, взбрыкивала омутами  водоворотов. Потом, устыдившись  неподобающей проказы, возвращалась к ровному течению.

 Они сидели за кухонным столом, смотрели в окно, что прикидывалось по утрам   окном  вагона. На плите  - чайник,
который вовсе не простой,
Но с шуткой. Очень милой.

Он нагревался. Закипая,
Колёса, тормоза на волю отпуская,
Слегка заскрежетали,
Готовясь к покоренью далей.
Подножки, уж, давно убрали.
Сначала слабенький гудок,
Потом и мощный дали.
И  проводница – на порог:               
-Не нужно ли вам чая?




 Заоконный пейзаж не менялся ежеминутно, но не был и статично-застывшим. Времена года  расписывали его   фирменными красками. Постоянной была   пустынность улицы и зелёная стена из сосен через дорогу. За  этой стеной  ещё так недавно  шла   его  жизнь.  Теперь они жили всяк своей. Лес приспосабливался к жизни без человека.   Антон — к размеренной и однообразной. Года два не мог отделаться от чувства  незавершённого за день дела. Перебирал в памяти,                вроде сделал всё, что  наметил   по хозяйству, но за грудиной пекло беспокойство. Он так сросся  с лесными заботами, что разрыв с ними  равнозначен  ампутации чего-то, чему нет названия. Часть его  ампутирована, а сердце,  в очередную бессонную ночь,  решило  остановиться. Удушье излилось холодным потом. Взмок до последней нитки. Из кровати переполз в кресло, благо, оно стояло рядом. Сидел, не понимая, что  с ним, но беспокоило, что утром жена испугается, найдя его сидящим в кресле и бездыханно-холодным. Не хотел  так-то.  Жена спохватилась раньше утра. Проснулась от тревоги, что его нет рядом. Подошла, провела рукой по взмокшим волосам, включила свет. Аккуратно  поменяла мокрую майку на сухую, вызвала скорую помощь.
Инфаркт, реанимация,  лечение, канитель с обследованием перед операцией, задвинули на задний план всё, что пекло за грудиной пустым беспокойством.
               
Пустоту беспокойства осознал, пока лежал в больнице. Так наскучал по дому, что  почти музыкой стало для него звякание посуды  из больничной столовой: звонкое ложечное и мягкое тарелочное, а  ночами  снилась их изба - живые   картины на стенах, окна на все стороны света и жена, не терпевшая намёка на нечистоту стёкол, чем раздражала его порой, пустое дело. И строчки романса, который жена пела на два голоса с голосом в плеере, раздражали упадничеством и безнадёгой, всё теперь  открылось откровением  смысла
 -Печали свет в лабиринтах памяти,
  Печали свет размыто-голубой,
  А наша жизнь стоит на паперти
  И просит о любви с протянутой рукой.