Свеча непохожести

(отклик к новой книге Александра Гениса «Игры в бисер»)


I

С юности я невзлюбил привычные для творческих кругов беседы «о задачах искусства», напоминавшие мне любой корпоратив: сначала все опрятны и трезвы, рассаживаясь строго по иерархии и произнося бессмысленно-красивые речи, через несколько часов смешались люди, кони, должности, выпивка и закуска. Так и беседы «об искусстве» рано или поздно сводились к хаотичной пикировке о том, кто поц и лабух, кто ремесленник, кто художник и кто – страшно сказать – но гений. Спиртное в таких компаниях обладало силой бензина, сознательно пролитого в уже разгоревшийся костёр: оно отменяло этикет вдвое быстрее, чем при попойке вне философий.

Задолго до способности сформулировать обоснованные возражения, душа противилась озвученным «задачам искусства» – духовность, провокация, новаторство, актуальность, etc. Первым, кто выразил созвучное мне, оказался Бродский, сказавший о поиске вещей, взаимно интегрирующих человечество, как одной из подлинных сверхзадач художника. Так я смог, наконец, произнести имя личного бога в творчестве – Синтез. Его пошлой антитезой для меня стала местечковость – неспособность видеть дальше своего колодца. Степень актуальности, глубина конфликта, новизна форм – всё это оказалось вторично (в моём восприятии).

К синтезу я бы добавил разве что опрятность мысли, без кокетливости, неумело прячущей собственный хаос в голове. Как написал Чехов, «он был счастлив лишь однажды в жизни – под зонтиком». Его мне вручил Бродский, сам вдохновляющийся бесконечностью культур и непостижимостью творений.

Поскольку дождь почти не прекращался, чеховское «однажды в жизни» превратилось в завидное постоянство – в дни, когда ты поглощён искусством, и уже не суть важно, потребителем или скромным творцом.

С тех пор Другие – и точно не такие, как я, ты или мы – превратились в праздник: сейчас будет интересно. Идёт ли речь о спортивном матче, литераторстве или банальном столкновении в быту.

Некоторое время «жюря» конкурсы прозы Чтений, я искал в текстах именно способность удивить иным фокусом зрения. Изредка это случалось, превращаясь в пир – не духа, а восприятия. Это напоминало встречу с человеком, не считающим свои достоинства исключительными, а остальных, несозвучных с ним, – в лучшем случае язычниками, в худшем – врагами.

Наконец, я обрёл настольную книгу, обречённую на перечитывание в произвольном порядке, в зависимости от личных совпадений с тем или иным эссе в любой из дней жизни.


II

 «Игры в бисер» Александра Гениса я полюбил задолго до приобретения 320-ти страничной книги. Так случается, хоть и нечасто, что не связано с интуицией – автора я читаю минимум лет 10, считая первым эссеистом современности. Оттого, уже оглавление рождает ощущение скорого пира – едва на смартфон придёт уведомление «ваш заказ доставлен».

Что неудивительно для моего восприятия, более всего в этом пиру на три сотни страниц соблазняет география – от не ближнего Востока до реднековской Америки, минуя вечный советский фантом и настоящее время, закаляющее дух в способности отыскивать смыслы бытия.

Как только нас ткнули носом в ложность идиллии о том, что верный читатель Диккенса (Пушкина, Чехова, Толстого, Брэдбери, Толкина) никого не убьёт и понесёт себя по жизни с достоинством; как только мы убедились, что книги никого ни от чего не спасали, включая самую главную из них минимум две тысячи лет – непостижимое стало ближе. Крах иллюзий о «светлом завтра» идеально обучает счастливому сегодня – как пишет автор, вспоминая чтение дорогих сердцу книг, «на дворе было -10, внутри – не больше. Фанерные стены (в здании пожарной охраны – примеч.) защищали от ветра, но не мороза, поэтому я лежал в завязанной ушанке, бабушкиных варежках и кирзовых сапогах… Зато здесь было свежо и тихо. Коллеги пили портвейн за стеной, в жарко натопленной каморке с топчанами и домино, но я завидовал не им, а себе, ибо нашёл счастье, а это не с каждым бывает, тем более – в 20 лет».

 В этой незатейливой истории единственный мотив – радость вопреки бытию, что служит предтечей спасения. Как минимум, от серых будней с одинаковыми ритуалами. Испытывая ощущение не одиночества, осознаёшь, что глобальные вопросы (а спасают ли книги и шире – искусство – нации и континенты?) мельчают перед конкретной историей. Эти двери открыты и тебе, попробуй лишь коснуться ручки.

Так я читаю книгу сразу после получения – на эскалаторе в торговом центре, потом на остановке трамвая, и в пошлом финале – в салоне драндулета на рельсах, окружённый вечными смартфонами, каждый из которых круче моего. Кто-то, кажется, удивлённо посматривает на чувака из мезозойской эры.

К счастью, до самого смешного места книги я добрался уже дома. Это избавило от аплодисментов с хохотом в трамвае – иначе бы сочли сумасшедшим. На ярмарке в Москве Генис увидел стенд «Рязань», и вспомнив о своих корнях, подошёл к розовощёкой продавщице молока:

– Родное, рязанское!

Та смерила его взглядом и холодно отшила:

– Не похож!

В своей жизни хештег #непохож я получал от сонного кондуктора, соседа этажом выше, нескольких работяг с разными представлениями о допустимом литраже при культурном досуге, сторожа ненужной советской техники 80-х в колхозе имени светлого пути Ильича и от спортивных болельщиков, для которых география язычески определяет всё – одна нашенская команда и 500 чужих. Список неполный, но достаточно.

С тех пор я не люблю законы больших чисел, демагогию о «воле народа» и вообще любые обобщения «об искусстве». Эгоистично утешаясь как личной непохожестью, так и свечой чтения/творения, согревающей даже в последние два года.

Попробуйте разбудить её в себе, как однажды юноша из пожарной охраны в советской Риге. И тогда, быть может, исчезнут трагичные обобщения о «не спасающем искусстве».

(23-24 февраля 2024 года)