Побочное действие. ненаучная фантастика

 (отредактировао)

                Ч а с т ь   п е р в а я

«…К добру и злу постыдно равнодушны…» Лермонтов

Добрый человек не тот, кто умеет делать добро, а тот, кто не умеет делать зла.
В. Ключевский

Марк открыл глаза, хотя ещё не проснулся, — так бывает только с больным человеком: мозг ещё спит, вернее, находится в забытье, и даже утренний свет, полосами прорывающийся из жалюзи, не приводит больного в сознание.

             Несколько минут понадобилось, чтобы Марк действительно проснулся, ещё немного — чтобы осознать себя самого, как после наркоза; затем, наконец, поняв, где и почему находится, он хотел взглянуть на соседа по палате напротив — мужчину лет сорока, моложе его, Марка, но опасался нового приступа боли — пронзительной, бьющей в мозг, а затем, расходясь по всему телу, заставляет конвульсивно сжимать пальцы в кулак и сдерживать нудный длительный стон.

             Сосед Павел, ожидающий выписку из больницы, счАстливый выздоровлением, готовый и далее жить, правда, следуя указаниям «херувима», как прозвали в больнице лечащего врача, — Павел, заметив, что Марк проснулся, перевернулся на бок, уперевшись локтем в подушку, потёр пальцами жёсткие усы, словно проверяя, на месте ли они, и бодро, как и подобает выздоравливающему, обратился к Марку, подмигнув:

             — Ну что, живём, сосед, а?

             И, не дожидаясь ответа, ответил сам себе: «Живее-ё-м!» — после чего откинул одеяло и на зависть Марку уронил ноги, точно попав в тапочки, сладко потянулся, широко зевая, прогибая спину, украдкой всё же наблюдая за Марком: вроде действительно живой, хотя и неподвижный, уставился в потолок.

             — Да ладно, брат, не кисни, полежишь ещё недельку-другую — и выпустят, охота была им с тобой возиться так долго.

             Марк молчал. Он наслаждался тихой немучительной болью.

             Павел встал, подтянул резинку пижамных брюк, покорябал грудь ногтями и направился в ванную — бриться. Закрыв за собой дверь, чтобы жужжанием электробритвы не беспокоить Марка, он сбросил с лица напускную маску оптимизма, покачав головой и поцокав: не жилец он, Марк, не жилец… Вот-вот  о т о й д ё т…

             А Марк думал о несправедливости,  к е м-т о  допущенной: за что навалилась беда на него, а тем самым и на семью: жену Лиду, дочь Вику, внука и недомогающую, но ещё довольно бодрую маму…

             На тумбочке Марка не было того обычного больничного «набора», который родные приносят в избытке: апельсины, яблоки, соки. В отличие от тумбочки Павла, накрытой белой салфеткой уголком, на его — только градусник и стакан.

             «Херувим» Амир Закирович, ежедневно навещая и осматривая Марка («Нуте-с, нуте-с, как наши дела?»), отдавал распоряжения медсестре, стараясь не выдать огорчения при осмотре больного, поправляя  п о з о л о ч е н н у ю   о п р а в у   о ч к о в.

             Павел вернулся из ванной — чистенький, побритый в честь воскресенья: сегодня к нему снова придут жена и сын, будут тихо шептаться с Павлом, поглядывая в сторону Марка, щадя его покой; потом они выйдут в коридор, и станут слышны басок Павла и воркующее сопрано жены-толстухи. Забавная парочка: худой, как жердь, Павел с округлой своей Нюсей, стоя рядом, образуют цифру «10».

             Марк даже слегка улыбнулся, но боль зашевелилась, он замер, не пуская её растечься по телу…

             На тумбочке Павла едва умещались принесённые Нюсей термос, гора фруктов, овощей и домашних котлеток на пару.

             Марк машинально вспомнил отбивные, поданные женой на плоском блюде, украшенном листьями салата, веточками петрушки, жареными румяными ломтиками картофеля. Но это воспоминание не вызвало в нём аппетита, лишь обиду и горечь: Марк   н и ч е г о  не хотел, и всё, что он видел в узком ограниченном больничной палатой пространстве, — всё вызывало недоумение, а на озлобленность или досаду у Марка не было сил…

             Наконец пришла медсестра Ниночка, осторожно сунула градусник под мышку, притворно улыбаясь: ну вот, сегодня вы гораздо лучше выглядите… — накрыв Марка одеялом по самую шею, круто развернулась к двери, пОлы ослепительно белого халатика взлетели крылышками бабочки. Помимо Марка у неё ещё коридор больных и куча обязанностей, скоро обход, и придирчивый Амир Закирович должен «иметь полную картину» каждого больного, в том числе температуру.

             Марк давно перестал унизительно для мужчины стесняться Ниночку, берущую у него анализ мочи, он берёг каждое своё движение, чтобы не пустить изнурительную боль по всему телу; он настолько устал жить — таким, какой есть, что думал только о способах избавления от боли.

             Его перестали волновать воспоминания: метро с запахом горелой резины; метель, завьюженно гладящая мостовую; июльское небо с ярым солнцем-волдырём; бурной весной лужи как осколки неба на дороге; мелькающие лубочные картинки деревень из окна его несущегося «Ауди» — и вообще всё, что исходит из нормальной жизни; он лишь задавал вопросы: за что? почему я? В чём я   т а к  согрешил, что заслужил  т а к о е  страшное наказание — быть полуживой послушной куклой, упакованной в одеяло?
             Марк ни о чём, кроме избавления, не думал.

             Он забыл, что когда долго-долго и сильно-страстно о чём-то думаешь и призываешь, —  т о   и   п р о и с х о д и т…

             …Закончился обход, расстроенный Амир Закирович, обследовав Марка, понял, что тот находится   на   и з л ё т е… Что надо подготовить его родных, особенно жену, к ожидаемому  исходу, весьма скорому. Возможно, ей будет легче перенести удар и последующее за ним горе.

             Тело Марка изъедено точечными очагами, которые вот-вот доберутся до мозга, и тогда Марк станет увядающим растением, которое можно, конечно, поливать, пока не будут уничтожены корни…

             Доктор вздыхал, мотал сокрушённо головой, окучивая ладонью короткую бородку.
             Это тот самый случай, когда   м е д и ц и н а   бессильна.

             А вот соседа Марка, Павла, он подготовил к выписке и даже, нарушив врачебную заповедь, позволил Павлу, спустившись в вестибюль больницы на первом этаже, — покурить, поглядывая через широкие и высокие, до потолка, стеклянные окна — на старые липы, берёзы, кустарники, занесённые шапками-сугробами, седеющие сумерки и уличные фонари, в скорбном поклоне освещающие дорогу тем, кто, уходя из больницы, потерял надежду на выздоровление близких…

             Павел, закурив, выдыхая сизоватый дым, мечтательно разулыбался, пристроившись к подоконнику, — о том простом счастье, которое возвращается к нему: семья, работа, рюмочка по праздникам, рыбалка туманным утром на берегу извилистой речки, удачные всходы тыквы на грядке, внезапная дрёма в кресле под телевизор с уроненной на пол газетой, праздничные застолья с друзьями.

             Утром Павел уходил — в жизнь; на прощание он легонько дотронулся до слабой руки Марка с синими пульсирующими прожилками, хотел, по привычке, сказать что-нибудь бодренькое, но, наткнувшись на суровый взгляд товарища по палате, нахмурился и впервые честно и откровенно вздохнул: ну что ж, брат, может, ещё когда и увидимся — здесь или… т а м…

             После укола Марк много спал — так распорядился «херувим», понимая, по опыту, что скоро Марку потребуются силы, чтобы преодолеть   з е м н о е   п р и т я ж е н и е…

             И вот наступила ночь.
             Слабый точечный свет ночника на опустевшей тумбочке Павла не ослеплял больному глаза, зато мягко освещал белую дверь со стеклянным окном вверху, у потолка.

             Марк почему-то разволновался и глядел на дверь, словно ожидая чуда. Он подумал, что избавление вот-вот наступит, но не боялся, а только хотел напоследок вспомнить самое лучшее из своей жизни.

Мама…
Она сидит на полу, поджав и обхватив колени, обтянув их юбкой, нежно улыбается, наблюдая за сыном, который в восторге, лёжа на животе, не сдерживая счастливые вскрики, глядит на игрушечные вагончики; их тянет по рельсам красный паровозик с жёлтой трубой, семафор мигает разноцветными огоньками, поезд мчится по кругу, катая зайчиков, мишек, белочек… А папа закончил наряжать ёлку и, стоя на табурете, укрепляет на макушке алую звезду…

Любимая жена Лида…
Сколько над ним подтрунивали друзья, удивляясь, а кто и завидуя такому стойкому, крепкому чувству, преданной привязанности к жене, взрослая дочь, уже внук-проказник ползает, хохоча и хлопая ладошками по полу, а жена по-прежнему для Марка — Лидочка, Лидок, голубка, ласточка, рыбонька…

Вика, доченька ненаглядная…
Только недавно, казалось, Марк утешал, гладя светлую голову дочки, пахнущую клубникой, что негодный мальчишка, испачкавший фломастером её любимую куклу, будет наказан, — а вот уже и у самой — сын, которого они с Лидочкой тетешкают и балуют, несмотря на протесты Вики.

             И с зятем Анатолием сложились нормальные, даже дружеские, отношения.

             Марк был счастлив силой и молодым задором, несмотря на уже созревшие годы.

             И всё закончилось… заканчивается… вот так грубо, вмешательством   к а к о й-т о  с и л ы,  которою невозможно управлять и которой невозможно противостоять.  Ч е й-т о  выбор пал на него — и теперь, кроме горя, которое изменит жизнь самых близких, дорогих людей, ничего не будет, только пустота.

             Марк удивился, что может размышлять, а не стеречь боль — постоянно, ежеминутно, отдыхая от неё только после укола по распоряжению Амира Закировича, но это был не сон, а выключение сознания, без снов, с мучительным возвратом из покоя…

             ВДРУГ  что-то встрепенулось в душе Марка: его измождённое тело обожгло теплом, растекающимся по конечностям; неужели всё? Конец? Но это растекающееся тепло уносило боль, как весеннее солнце оттаивало обмороженные ветви дерева…

             Что-то изменялось — и что-то  д о л ж н о  с л у ч и т ь с я.

             Марк ждал, уставившись на дверь, — кого-то или чего-то, но страха в его душе не было.
             Он недолго ждал — и   О н   вошёл, мягко, неслышно, вкрадчиво.
Это был… Амир Закирович.

             Марк удивился, что он пришёл ночью, когда наступила мерзкая тишина больницы, не подающая признаков жизни: ни говорка медсестёр, ни звяканья колбочек и чашек, ни кряхтенья ходячих больных, шаркающих тапочками, — абсолютная тишина.

             Амир Закирович, в белом халате и высокой белой шапочке «петушком», молча и неслышно подошёл к кровати Марка, так же молча сел на край постели больного, запахнув халат, обнял колени ладонями и наконец заговорил:

             — Дорогой Марк, я не вижу более нужды скрывать ваше… плачевное состояние. Я пришёл  подготовить вас к тому, что  м е д и ц и н а   бессильна что-либо исправить; я боролся за вашу жизнь и очень сожалею…

             Марк всё понял, но, измученный затянувшейся болезнью, он уже не мог страдать даже душою: слабость, равнодушие овладевали им всё более, ему хотелось только одного — забыться и остаться в забытье, не просыпаясь.

             — Я устал. Я ничего не хочу. Оставьте меня, пожалуйста.

             Амир Закирович, потирая бородку, словно не решался сообщить главное, зачем он пришёл к Марку в столь поздний час.

             Дежурная медсестра Ниночка на посту в коридоре, не в силах бороться с молодым здоровым сном, сложила руки на столе, упав на них щекою, белая шапочка соскользнула с головы; другие медсёстры поустраивались на топчанах: здоровый мир спал, погружённый в яркие, забавные или провидческие сновиденья, а безутешные больные — в мир болезненных видений, наполненных нелепицами, страхами, мельтешением ужасных лиц, оскалов и угрозы.

             Амир Закирович продолжил:
             — Марк, я знаю, чтО вы чувствуете, я действительно жалею вас и — готов помочь.
             — Чем же, доктор? — усмехнулся горько Марк. — Вы же сами говорили, что медицина бессильна.
             — Я и сейчас утверждаю это, но — с одним исключением. Хотите ли вы излечиться и вернуться к жизни?
             — Разве это возможно? — насупился Марк.

             Амир Закирович встал, сунул руки в широкие карманы халата и после паузы торжественно, уверенно заявил:
             — Да. Да, дорогой Марк. Есть средство, но…

             Марк встрепенулся:
             — Что это за средство?
             — Дослушайте, Марк. Я сказал: «Но…», а это значит, что ваше решение должно быть осмысленным, сознательным, добровольным. И главное — без претензий впоследствии. Что бы вы ни говорили  п о т о м,  я не приму ваши упрёки.
             — Но я буду здоров?
             — Абсолютно, дорогой Марк. Это средство испробовано на некоторых людях, все они здоровы и счастливы. Но…
             — Я согласен! — Марк был готов от отчаяния поверить в чудо.

             К нему стала возвращаться надежда, сердце оживало и заколотилось от этой надежды… Мелькнули в сознании родные любимые лица жены Лидочки, дочери Вики, внука и мамы!!! Он будет спасён, здоров, а значит, они тоже будут счастливы и заживут, как прежде!!!

             — Ах, дорогой Марк… Это мощное средство навсегда излечит вас, но у него есть побочное действие, и я не могу поручиться, что…

             — Я согласен! — с ещё большей уверенностью повторил Марк. — Пусть будет какое-то побочное действие, но ведь оно не будет мешать мне жить и осчастливить близких?

             — Марк, вы будете гарантированно здоровы, но…
             — Никаких «но»! Дайте немедленно, дайте, пожалуйста! — перебил Марк, в его голосе смешались отчаяние, решимость и нетерпение. — Мне всё равно. Я на   в с ё  согласен.
             — Вы точно уверены?
             — Да, да!

             Амир Закирович, облегчённо вздохнув, вынул из кармана маленький конвертик, раскрыл его, протянул Марку таблетку:
— Выпейте её, я дам вам воды. Вы скоро уснёте, Марк. Вы уснёте…

             И Марк, проглотив таблетку, действительно сонливо прикрыл тяжелеющие веки, предчувствуя сладкий, ровный, нормальный сон, но в последнюю секунду, перед тем как крепко уснуть, он вспомнил и удивился, что Амир Закирович в разговоре с ним — н е  м о р г а л!..

             Доктор низко склонился к лицу засыпающего больного, победно улыбнулся и шёпотом произнёс:
             — Ты скоро уснёшь…

             Наступило утро.
             Марк сладко потянулся в постели, закинув руки за голову, широко зевнув: он выспался и, свежий, бодрый, встал с кровати, но тут же сел и приподнял босые ноги: пол холодный, а тапочек нет.

             Как раз в это время вошла Ниночка — за очередным анализом и температурой.
             Увидев сидящего бодрого Марка, она вздрогнула, приподняла удивлённо тонкие брови, словно не узнавая больного, которому Амир Закирович прописал скорую выписку — но  н е  домой…

             — Ну что уставилась, курица? — беззлобно спросил Марк. — А где мои тапочки? Мне в туалет надо.

             Вместо ответа Ниночка ойкнула и, обхватив ладонями от удивления щёки, выскочила из палаты, побежала к Амиру Закировичу.

             Вскоре тот вошёл, не доверяя сбивчивому рассказу Нины, но, войдя в скорбную палату, убедился, что произошло чудо: больной сидел на краю кровати, положив ногу на ногу и сцепив кисти рук на худых острых коленях.

             — А, Айболит… Как мне осточертело здесь лежать, уговор дороже денег! Давай выписывай меня, что ли! — и подмигнул доктору.

             Амир Закирович замер, не в силах осмыслить резкую перемену в больном — от неподвижности к активности, от вежливости — к беспардонной грубости.
             — Марк… Вначале надо… анализы… консилиум…
             — К лешему ваши анализы, надоело. Выписывай, говорю!
             — Ну потерпите хотя бы до завтра, Марк, ведь надо сообщить вашим родным, жене, матери, они же с ума сходят, и вдруг…
             — К лешему и мою мать, и Лидку, не выпишите — сам уйду! Ты же знаешь: я — здоров! Ты же   з н а е ш ь!
             — Марк, я ничего не знаю, но я поражён, и я… я должен обследовать вас…
             — Ну ладно, «херувим», ещё денёк потерплю. Но учти, я страшно голоден, я хочу мяса, мне осточертели ваши жиденькие кашки! И не вздумай Лидку с матерью пускать ко мне, от бабьего рёва я прихожу в бешенство.

             Поражённый грубостью и даже наглостью Марка, а более — чудом, которое с ним произошло, Амир Закирович повернулся к Ниночке, прячущейся за его спиной:

             — Странно, очень странно, удивительный случай. Наверно, ещё неизвестное науке побочное действие от лекарств…

                Ч а с т ь  в т о р а я

Нет более мучительного наказания, чем не быть наказанным. Р. Агутагава

             …Марк, выпущенный из больницы под расписку, которую он равнодушно швырнул Амиру Закировичу, вышел на улицу из просторного стеклянного вестибюля, пнул по колесу ни в чём не повинный автомобиль, вымещая хоть на чём-то досаду на потерянные недели, тоскливо проведённые в скучной палате.

             Стыдливое унижение перед медсестрой Нинкой, ворочавшей его как куклу, забирающей анализы крови и мочи, болезненные уколы; белая шапочка «петушком» Амира Закировича, неумело скрывающего жалость к Марку и осознающего его неизбежный скорый конец; выздоравливающие и уходящие в жизнь соседи по палате; изнуряющая боль во всём теле, превратившая Марка в подобие паралитика, — всё это требовало выхода и вымещения злобы.

             Однако, выйдя на свежий морозный воздух, он немного успокоился, ощущая мощный прилив сил, свойственный лишь молодости.

             Марк помнил ночной разговор с «херувимом», но отбрасывал ненужные размышления о таинственной ночи и её последствии. Главное, что он — здоров и, как было обещано, — навсегда, что теперь ему, Марку, доступны, причём безнаказанно, все удовольствия — от сильно перчёных свиных отбивных до бешеной скорости на трассе в авто.

             И пусть он не молод, но ещё и не стар, сильное теперь тело послушно ему, взгляд острый и задорный, желания бурлят — и победная улыбка долго сохранялась на лице Марка, пока он спешно шагал от больницы по морозной наледи тротуара, энергично размахивая руками, задевая ёлочки, высаженные вдоль корпусов больницы, озорно стряхивая с их макушек снег…

             Но вдруг остановился, поморщился: дома жена Лидка, эта «голубка, ласточка, рыбонька», начнёт охать и ахать, конечно, пустит слезу по поводу его счастливого выздоровления, станет суетиться, раздражать, приставать с расспросами; старая мать, утирая глазки, зацелует «ненаглядного» сыночка, дочь Вика (имя-то дурацкое!) начнёт обниматься, а сопливый внук, цепляясь за брюки деда, полезет к нему на колени!! Куда от их приставаний деться?!

             У него нет даже собственного угла, чтобы скрыться от их назойливых восхищений и показного счастья. Марк подчинил их не встречать его у больницы, ждать дома, и он же заставит их умерить свои восхищения, избавить от ненужных ласк.

             «Эти бабы доведут меня, пожалуй, до истерики, — качая в тихой злобе головой, подумал Марк. — Может, смыться к приятелю Алёхе, «пивному партнёру», с которым Марку всегда было легко, потому что тот не лез с расспросами, разбрасывал шутки и анекдоты, никого не осуждал, однако и не одобрял.

             Алексей моложе Марка, семью не завёл, его единственной страстью были машины, что, собственно, и связывало приятелей, поэтому застать его можно скорее всего в гараже.

             Обновлённый Марк радовался только тому, что его устраивало, подходило, как новый костюм, к его новым убеждениям. Он примерял к  с е б е  новую действительность и ощущал себя свободным ото всего — и прежде всего от семьи, которая раздражала бы его обязанностями, чувством долга, ложным выказыванием привязанности.

             Марка радовал лёгкий морозец, очищающий дыхание лёгких, но искрящийся снег, завладевший газонами, мостовыми, крышами, раздражал белым цветом, напоминавшим потолок и стены палаты…

             …Марк не ошибся: Алексей, в замасленной куртке и бязевых грязных перчатках, согнувшись под открытой крышкой капота, ковырялся в двигателе, посылал чёрта карбюратору и, увлечённый, не заметил Марка с его ехидной улыбкой, опирающегося на железный косяк двери.

             — Привет, Лёха.

             Алексей повернулся, увидев друга, вздрогнул, выронив свечной ключ, — и попятился…

             — Марк?! Ты?! А как же… а говорили, что ты…

             Марк нахмурился.

             — Дружище, это же здорово, — спохватился Алексей, — я рад, правда! Так ты… выздоровел! здОрово, — повторил Алексей.
             — А ты всё ковыряешься в своём ржавом корыте? Его даже на запчасти не возьмут, на свалке его место! — и захохотал, довольный своей шуткой.

             Алексей не обиделся, но удивился грубости обычно вежливого Марка, который не раз помогал в мелком ремонте старенького «Москвича»:

             — Да нет, почему же… Ну ладно. Может, по кружечке? По поводу твоего выздоровления? — Алексей промасленной ветошью вытирал ладони. — Закрепим, таскать, успех лечения и победу твоего жизнестойкого организма над бациллами недуга…

             Марк снова расхохотался:

             — Лёха, чудило, не выпендривайся, ну тя к лешему.

             Но Алексей, поражённый воскресением приятеля, снова не выказал обиды, слишком мелкой по сравнению с чудом, которое вернуло Марку жизнь.

             — Ну так что, Марк? По пивку?

             Тот в раздумье пальцем потёр бровь:

             — Ну... пошли к тебе, в твой гадюшник.
             — Куда-а-а?
             — Ну… домой к тебе.
             — А почему «гадюшник»?! — теперь Алексей уже обиделся, удивлённо и серьёзно разглядывая Марка, словно видел его впервые.
             — Ладно, что мне твоё пивко, у тебя небось на закусь кроме кильки в томате и нет ничего. А мне жрать охота. Нет, к себе поеду. Мои бабы небось ждут, наготовили жрачки, — и, не простившись, Марк развернулся и резво направился вон из гаражей, к метро.

             Алексей, ища сигареты, похлопал по карманам куртки, закурил и растерянно долго смотрел вслед товарищу…


             …Погода испортилась: небо поскучнело, солнце спряталось и едва угадывалось за серой пеленой, напоминающей пыльную циновку.

             Уже в вагоне метро, развалившись на сиденье, Марк впервые подумал о совершённой им в жизни глупости: сохраняя супружескую верность Лидке, он не имел любовницы, у которой сейчас было бы так хорошо расслабиться не только с пивком, но и жареным мясом, домашним разносолом. Подружка — не жена, не полезла бы с настырными разговорами, накрыла бы на радостях стол, готовая на всё, благодарная только за то даже, что пришёл…
             А жена… У неё права. Не отделаться просто так…

             …Дверь открыл зять, сияя и протягивая ладонь для крепкого пожатия. Но Марк отодвинул его плечом, скидывая куртку на вешалку.

             Анатолий удивлённо уставился на тестя, а из комнаты выскочила Лида, кинулась Марку на грудь, кольцом рук обхватила мужа за шею, но он отодвинул её, морщась, оторвал от себя её руки:

             — Я голоден. Мясо есть?

             Лида, потрясённая не просто холодностью, но странной отчуждённостью, так не свойственной любимому, стараясь подготовить мужа, осторожно произнесла:
             — Марк, милый, ты только не волнуйся… твоя мама…
             — Ну что «мама»? Я говорю — мясо подавай.
             — Марк, её «скорая» увезла… понимаешь… сердце… Она так переживала за тебя.
             — Ну тогда я пойду в её комнату, туда ужин подай. И поскорее.

             Остолбенелая Лида не сдвинулась с места, широко раскрытыми глазами смотрела вслед мужу, закрывшему за собой дверь опустевшей материнской комнатки, пока до сих пор молчавшая дочь Вика, держа маму за локоть, удивлённая поведением отца, шептала Лиде утешительную бессмыслицу…

             Анатолий, и сам не менее потрясённый равнодушием тестя, его  б е з д у ш и е м,  нарочито бодро приобнял жену и свекровь:

             — Ладно, дорогие мои, дайте ему опомниться после больницы. Он столько пережил… Пусть поест и отдохнёт. Всё будет хорошо…

             …На следующий день Вика и Анатолий собрались навестить бабушку в больнице, узнать, в чём она нуждается, какие лекарства надо — словом, всё, что делается заботливо необходимо в таких случаях.

             Анатолий вёл машину, как всегда, уверенно, но, поглядывая на сидящую рядом Вику, её сумрачное лицо, расстроенное необычной переменой отца, он задумался о странности тестя, от заботливой нежности переменившегося к жёсткой грубости…

             Он успел вырулить, чтобы не сбить женщину, перебегающую улицу, но на встречной полосе с отчаянным визгом и скрежетом железа в «Ауди» Анатолия на скорости врезался микроавтобус, отбросивший смятую машину…
Всё было кончено.

             …Прошло достаточно много времени, чтобы если не смириться, то наконец осознать потерю любимой дочери и услужливого, преданного семье зятя Анатолия, но Лида, с тупым отчаянием — признаком глубокого горя, — уже меньше беспокоилась о перемене Марка и отдавала всё время осиротевшему Витеньке, малыми годами не осознающего происшедшей трагедии.

             Кончина пожилой свекрови, чьё сердце не выдержало нового удара, добило омертвевшую душу Лиды, механически выполнявшую всю ту работу, которая требовалась по уходу за Витенькой — единственной отрадой и смыслом жизни…

             Дома установилась тишина, прерываемая лишь шумными играми внука, его милыми капризами и заливистым смехом.

             Марка раздражало всё, что мешало ему чувствовать себя здоровым и свободным, а значит счастливым, поэтому возня малыша, навязчиво лезшего к нему играть, отвлекала его от благостного состояния покоя.

             Хмурый день, не скоро суливший солнечный свет, удручал Марка, но ещё более он досадовал на молчаливую жену, с лица которой не сходила скорбь, поэтому он частенько уходил из дому — просто беззаботно шататься по улицам, не стремясь встретить знакомого, выпить баночку-другую пива, усевшись на скамье бульвара.

             Марка слегка тревожили затянувшаяся зима, давящие мрачные сумерки, слякоть и небо без проблесков голубизны, обычных для начала марта. В этой серости дня Марку мерещилось какое-то предзнаменование, и это его беспокоило.

             Марк проживал дни, ища лишь увеселения, удовольствий, не подозревая назревающего одиночества, которое всё больше отстраняло его от людей. Оформив нетрудоспособность ещё в больнице, он не думал о возврате на службу, однако, вспоминая мужские разговоры в курилке, более похожие на сплетни, Марку захотелось вновь оказаться в той среде, где он не был лидером, но равным собеседником, и ох как сейчас бы он смог позлорадствовать над кем-нибудь вволю!

             …Однажды, заметив на себе укоряющий взгляд жены, Марк, рванув с вешалки куртку и шапку, хлопнув дверью, выскочил в сырую темень улицы, столкнувшись в подъезде с соседкой Ниной, дружившей с Лидой.

             Одними годами, Лида и Нина дорожили соседскими отношениями, перешедшими в дружбу, и частенько навещали друг дружку — одолжить сахар, деньги, а чаще просто поболтать в свободную минутку, делясь впечатлениями о подрастающих внуках, их умильных шалостях.

             — Здравствуй, Марк, — вдогонку убегающему соседу крикнула Нина, но, не дождавшись ответа, недоумённо пожала плечами, не расслышав его тихого посыла к чёрту.

             Нина, поднявшись на лифте на общий с Лидой этаж, из квартиры подруги встревоженно услышала надрывный плач Витеньки, дёрнула незапертую, к счастью, дверь, удивилась темноте в квартире и при отсвете уличных фонарей разглядела Лиду, лежащую на полу кухни без сознания, раскинув руки…

             Витенька, сидя рядом с бабушкой на полу, с хриплым плачем тёр глаза. Нина, причитая, подхватила ребёнка на руки, унесла к себе, вызвала «скорую» и кое-как успокоила малыша, уложила его на свою кровать. Витенька, натерпевшись испуга и страха, быстро уснул.

             Оказывается, неловкое ли движение Лиды, залившей водою электророзетку, оголённый ли провод, но электрошок поразил Веру настолько сильно, что врач «скорой» сочувственно мотал головой и не давал прогноза относительно будущего…

             Марк тем временем, хрустя чипсами, беззаботно брёл по бульвару, бездумно разглядывая прохожих, настырных голубей; растопырив крылья, они жадно кидались на крошки булки, которыми сорила одиноко сидящая на скамье девушка, прячущаяся под зонтом от унылой измороси.

             «Курица», — незлобно обозвал Марк девушку.

             Отшвырнув небрежно пустой пакет из-под чипсов, Марк побрёл дальше по бульвару, зачем-то свернул в переулок, почти безлюдный, углубился в совсем уж мрачные, едва освещённые дворы.

             То ли унылый сумрак, то ли пустота в самом себе, но Марк стал сердиться на упадок настроения и на остывающее ощущение веры в своё обещанное здоровье как знак долголетия, а значит, и счастья…

             Он вдруг задумался: какая сила привела его в этот двор, к этим, казалось, мёртвым домам, из окон которых не доносилось ни звука. Ещё не ночь, но двор пуст, нет даже редких прохожих, спешащих скрыться в тепле своих квартир, а серая пелена мороси, мокрые, чёрные ветви деревьев, склизкие скамейки наводили тоску.

             «Меня это не касается, я даже не простужусь», — уже не очень уверенно подумал Марк и решил вернуться домой, где сухо, тепло, светло от яркой люстры, где его ждут мягкий диван, телевизор, жесть-боевик и, конечно, румяный жареный стейк.

             Марк торопливо зашагал было вон из тоскливого двора, но, проходя мимо козырька подъезда, тускло освещённого лампочкой, услышал тонкий то ли писк, то ли плач…

             Он присмотрелся: у стены дома, в промокшей коробке, вздрагивая дрожью, сидел некрасивый маленький щенок, с гладкой короткой шерстью, с большими стоячими ушами. Он то приседал на тонких длинных ножках, то снова приподнимался и при этом тихонько поскуливал от холода, голода и страха одиночества. Увидев Марка, он заскулил сильнее, даже приподнял мокрую лапку, словно прося помощи, и глядел прямо в глаза Марку…

             Вдруг сердце Марка остро уколола болезненная, пронзительная жалость к несчастному щенку.
             Бессознательно Марк наклонился к нему, протянул руки, чтобы взять его, обогреть, но…

             У него сильно закружилась голова, сердце учащённо забилось, стало трудно дышать, Марка покачнуло, он пошатнулся — и упал, потеряв сознание.

             В последнюю минуту он успел подумать, что словно нарушил  д о г о в о р,  который одобрил сознательно.


             …Марк очнулся, долго осознавал себя, как после наркоза.              Пронзительная, бьющая в мозг боль, расходясь по всему телу, заставила конвульсивно сжать пальцы в кулак и сдерживать стон.

             В больнице удручала противная ночная тишина: ни говорка медсестёр, ни звяканья колбочек и чашек, ни кряхтенья ходячих больных, шаркающих тапочками, — абсолютная тишина.

             «Что-то случится…» — предчувствовал Марк и вздрогнул, увидев в слабо освещённой палате, на краю своей постели молча сидевшего Амира Закировича, в белом халате и белой шапочке «петушком». «Херувим» обнял колени ладонями и наконец грустно заговорил:

             — Дорогой Марк, я не вижу более нужды скрывать ваше плачевное состояние. Медицина бессильна что-либо исправить; я очень сожалею…

             Странно… Голос доктора исходил не от него самого, а — отовсюду!

             Марку стало страшно. Этот странный взгляд доктора, его неурочный приход...

             — Я устал. Мне всё равно.

             Доктор доверительно продолжил:
             — Марк, я знаю, чтО вы чувствуете, я действительно жалею вас и — готов помочь.
             — Чем же? — усмехнулся горько Марк. — Вы же сами говорите, что медицина бессильна.
             — Но бывают исключения. Хотите излечиться и вернуться к жизни? — глаза доктора хищно сверкнули.
             — Разве это возможно?

             «Херувим» встал, сунул руки в широкие карманы халата и после паузы торжественно, уверенно заявил:
             — Да. Да, дорогой Марк. Есть средство, но…

             Марк встрепенулся:
             — Что это за средство?
             — Дослушайте, Марк. Я сказал: «Но…», а это значит, что ваше решение должно быть осмысленным, сознательным, безоговорочным. И главное — без претензий впоследствии. Что бы вы ни говорили  п о т о м,  я не приму ваши упрёки.
             — Но я буду здоров?
             — Абсолютно и бесконечно долго, дорогой Марк...
             — А мои родные? Моя семья?
             — Разве это так важно? Думайте   о   с е б е,  дорогой, и сделайте правильный выбор!

             «Херувим» избегал смотреть на Марка, глаза его снова хищнически блеснули.

             Марк сосредоточенно глядел в потолок, размышляя о возможном избавлении от боли, о своём теле, изъеденном болезнью, и вспоминал самое лучшее из своей жизни:

Мама…
Любимая жена Лида, голубка, ласточка, рыбонька…
Вика, доченька ненаглядная…
Зять Анатолий, милый внук…

             Словно читая мысли Марка, «херувим» обеспокоенно-нервно уговаривая, повторил:
             — Марк, разве это так важно? Да соглашайтесь же!

             Больной смиренно улыбнулся и твёрдо сказал:
             — Нет. Нет!

             Теперь он  з н а л,   п о ч е м у   на «херувиме» не было очков с позолоченной дужкой и почему он не моргал…

             …Ранним утром в палату вошла Ниночка — мерить температуру и взять мочу.

             Яркое солнце, обычное для середины марта, через окна ворвалось в палату, заблестило серебром ложечки, стаканы, ручки дверей, в ветвях деревьев за стёклами слепили проблески синевы — жизнь набирала силу, взорвалась звонким цвирканьем воробьёв и капели, бьющей по подоконнику.

             Ниночка бодро вошла в палату, щурясь на блики, придерживая бокс-контейнер с градусниками и таблетницами. Поставила всё на тумбочку и наконец взглянула на Марка — и вздрогнула.

             Она смотрела на жёлтое лицо Марка, его посиневшие губы, слегка растянутые в нежной улыбке, плотно сжатые веки. Охнула, прижав ладони к груди, и побежала звать Амира Закировича.

             Вскоре тот вошёл в скорбную палату, убедился во взволнованном сообщении Ниночки и, привычным движением поправляя золочёную дужку очков, печально вздохнул:

             — Ну что ж… Ниночка, внизу, в вестибюле, родные Марка ожидают свидания с ним, сходите к ним… Впрочем, нет, не надо, я сам… Это мой долг. Я подготовлю его жену и мать.

             Я постараюсь объяснить им, что   э  т  о   не следствие побочного действия лекарств.