Похоронка

        Я никогда не держал в руках «похоронку». Я даже не представлял, как выглядит этот клочок бумаги, способный в одно мгновенье, бесповоротно изменить жизнь бесчисленного множества людей.
        Мне почему-то всегда казалось, что «похоронка» имеет форму треугольника. Наверное, по аналогии с письмами солдат с фронтов Великой Отечественной войны, о чем я знал с раннего детства. Оказалось – нет.
        Совсем – нет. Этот страшный документ, как оказалось, имеет форму обычного прямоугольника и вполне официальное название – «извещение».

        Обычно на звук уведомлений из мессенджеров или смс я реагирую не очень оперативно. К чему спешить, если большая часть их обычно коротенькие юмористические мемы от друзей, стремящихся вызвать улыбку или реклама какого-нибудь банка, уже одобрившего кредит, который мне совершенно не нужен. К тому же, на приеме в присутствии больных особо и не поулыбаешься, и уж тем более не поматеришься на назойливых банкиров.
        Да и дома, запарившись на работе, я особо не спешу полазить по интернету или ответить сразу всем, поделившихся мемами. Так что этих непрочитанных сообщений на WhatsAppе у меня иногда скапливается по полтора – два десятка.

        А тут, то ли телефон был в руках, то ли что другое, но я сразу разблокировал экран, как только услышал знакомый рингтон мессенджера, и, даже не посмотрев на имя автора,  нажал на зеленый значок.
        Сообщений было два. Сначала фотография какой-то серенькой бумажки с текстом, потом несколько написанных слов. Буквы на фотографии были такими тусклыми, что если бы не знал, что печатными машинками уже лет двадцать никто не пользуется, подумал бы, что напечатаны они именно на пишущей машинке.
Тянуться за очками не хотелось, и я сначала прочитал второе сообщение, буквы которого были ровными и четкими.

        - «У меня сын погиб… Сашка…».
        Я воспринял это как-то отстраненно, как будто текст пролетел мимо и исчез за спиной. Потом понял, что я делаю что-то не так и прочитал еще раз.
        - «У меня сын погиб… Сашка…».
        Потом еще раз и еще… С каждым разом становилось все неуютнее и неуютнее.
        Черт! Я лихорадочно пытался сообразить от кого это сообщение, но мозг как будто отключился и я вернулся на шаг назад, уточнить.

        Сашка… Сын моего закадычного дружка Сереги, непременного напарника всех моих рыбацких и охотничьих приключений, с кем мы знакомы уже лет сорок. Хотя… Это ведь и мой «сын». Сынок…

        С Сашкой мы были знакомы с его раннего детства, но близко сошлись во время нашей первой совместной поездки в Казахстан на Бухтарминское водохранилище. Сюда с семьей Серега ездил уже лет шесть или семь, больше для отдыха, чем для рыбалки, неизменно приглашая меня. И все же уговорил, хотя отдыхать на берегу  я не любил, да и не умел.
        Всю дорогу в тысячу двести километров туда и столько же обратно мы просидели с семиклассником Санькой на одном сиденье в салоне отцовской «Весты» тесно прижавшись друг к другу, и даже подремывая друг у друга на плече.

        Спали мы тоже в одной палатке, а когда день на третий поняли, что покатый склон и есть главная причина нашего утреннего недовольства, проще говоря, недосыпа, перебрались в салон микроавтобуса, предварительно подложив под колеса одной стороны плоские камни, так что наше ложе стало идеально ровным. А с ним выровнялось и наше настроение.

        В то время в моде были бразильские сериалы и мы, чтобы разнообразить монотонные будни, пустились во все тяжкие. Жена Сергея Надя, заправляющая кухней, волшебным образом превратилась в маму Чоли, такую же хозяйственную, как и в многосерийной «мыльной опере». По аналогии с ней получили подобные имена и все остальные. Сергей стал доном Педро, Вовку Водолаза, третьего нашего дружка, окрестили доном Хулио, меня – Хосе, Саньку маленького, раз он сын Педро – Педриком. Временами накатывало на нас, и мы обращались друг к другу только по этим именам. Было весело.

        Новое Санькино имя мне не нравилось - ну что это за имя такое – Педрик? Ничего не напоминает? Я  неоднократно предлагал его поменять, но мужики только посмеивались. Тогда я принципиально стал называть его по-другому – «сынком», сынок да сынок.
        Нашему школьнику, который уже тогда был на полголовы выше меня, это понравилось больше, и чтобы насолить упертым отцу и Водолазу, он стал звать меня «папой». Обращаясь к Сергею, он муркал что-то неопределенное, типа – «пап… пап…», а когда звал меня выговаривал чуть ли не по складам, да так, чтобы слышали все – «папа». Это вызывало улыбки.
        Даже когда мы вернулись домой, и мне нужна была его помощь, например, залезть туда, куда я уже не мог, я звонил ему и начинал всегда так: - «Саша, это «папа»…

        Все это мгновенно пронеслось у меня перед глазами.
        Бесконечная серая лента асфальта, ярко синяя гладь такого же водохранилища без конца и края, скособоченная палатка на берегу, легкое, какое-то беззащитное посапывание моего напарника по новому дому на колесах…
        В следующую секунду вспышкой перед глазами другая картина.

        Мне, наверное, лет десять. К нам пришел почтальон и принес телеграмму, где бабушка из деревни сообщает о смерти своего отца, моего прадеда, которого все звали дедом Гришей. Мать в коридоре медленно вслух читает телеграмму, сразу пытаясь понять и усвоить ее смысл: «Умер дед Гриша… Похороны…».
        К тому времени близко со смертью я никогда не сталкивался, но что это что-то страшное представление имел. Да и деда Гришу, похожего на Льва Толстого, с такой же бородой до пояса, в такой же подпоясанной свободной рубахе, я любил. Изредка он приезжал к нам из деревни и обязательно привозил в подарок небольшой кулек с конфетами – подушечками, обсыпанными сахарной пудрой, что в те  далекие шестидесятые для нас, детворы городской окраины, было настоящим праздником.

        Голова внезапно закружилась и я словно выпал из действительности. Только громкий голос женщины - почтальона вернул меня:
        - Посмотрите!.. Посмотрите, как мальчишка-то побелел!..
        Я стою рядом с умывальником, над которым висит небольшое зеркало, поворачиваю голову и вижу там свое совершенно белое лицо, какого я никогда не видел. Белое как мел, или белее…  И, что самое главное, без какой либо мысли в глазах.

        Сейчас я выглядел примерно так же. Я понимал, что должен что-то сделать…, но пока не мог из-за навалившейся колоссальной слабости.
Через минуту я все же попытался взять себя в руки, нацепил очки и потянулся за телефоном. Пора было поближе познакомиться с первым сообщением, написанным нечеткими буквами. Скорее всего, там и будут все разъяснения.

        Серо-желтый прямоугольник занимал практически всю площадь экрана, но буквы, тем не менее, рассмотреть не удавалось. Поэтому приходилось периодически текст то увеличивать, то уменьшать, сдвигать, опять увеличивать. В самом верху посередине бумажного листа было вполне различимо напечатано – «Извещение», а вот дальше тусклый печатный текст чередовался с написанными от руки буквами.  Вернее, вписанными в определенные, заранее пропущенные места:
        - «Уважаемый Сергей… сообщаем Вам, что Ваш сын, старший лейтенант Александр Сергеевич… погиб 31.08.2022 года при исполнении воинского долга во время проведения СВО…».

        Тридцать первого августа… А первого сентября его маленькая дочка пошла в первый класс… С огромным букетом цветов, с таким же огромным белым бантом на голове, веселая, счастливая, и даже не представляла, что папы у нее больше нет, и что ее разноцветный, красочный мир совсем скоро надолго, если не навсегда, превратится в тускло-серый, безрадостный и  неживой. Может быть, когда-нибудь, что-то и изменится… Но это будет уже  совсем другой мир.

        Я перечитал текст извещения несколько раз и только после этого позвонил… Ване, старшему брату Сашки. Ваня был совсем взрослым, самостоятельным, жил своей семьей на окраине поселка, работал машинистом экскаватора вахтовым методом где-то на юге области и воспитывал сына, который учился в каком-то из средних классов.
        Таких отношений, как с Санькой с Ваней у нас не было, не довелось мне поспать с ним в одной палатке, но все же мы были друзьями и иногда перезванивались.

        Ваня взял трубку практически сразу, а я, даже не поздоровавшись, только и смог спросить :
        - Ваня… Это правда?.. - элементарно боясь расплакаться.
        Тот помолчал и ровным, почти механическим голосом ответил:
        - Правда, дядь Сереж… - даже не задумываясь, что я могу спросить о чем-то другом. - Правда…
        Как он не старался скрыть свой тяжелый вздох, я его услышал. А Ваня продолжил:
        - Меня завтра в военкомат вызывают… - немного помолчал, - биологический материал сдавать.
        Я элементарно тупил.
        - Зачем?
        - ДНК – тест будут делать…

        Тут до меня дошло. Обычно ДНК – тесты проводят для идентификации пассажиров разбившихся самолетов, от которых мало что остается. По телу пробежала дрожь.
        - Так все… серьезно?
        - В их машину снаряд попал… Или ракета… Прямо  в кунг, где Сашка с напарником сидели. Они погибли, а еще двое, кто в кабине был, в госпитале, тяжелые очень.

        Я не мог и не хотел представлять, что осталось от ребят, и так же не мог ничего спросить. Голова, перегруженная необычностью информации, просто не работала. Ваня, не дождавшись вопросов, сказал еще несколько слов:
        - Навели, наверное… А как иначе?  Один снаряд и сразу в  цель. Может включенный телефон подбросили, может, еще как… Разбираются.
        Кто и когда все это рассказал Ване, я не представлял, но был уверен, что такое придумать невозможно. Значит – правда…

        Мы еще немного помолчали.
        - Ваня, я хочу к отцу сходить, - имея в виду Серегу, спросил я. - Что думаешь?
        Мне показалось, что он даже обрадовался. Во всяком случае, голос у него стал живее.
        - Сходите, конечно. Может хоть отвлечется, а то все плачет и плачет…
        Ваня обращался ко мне когда на «вы», когда на «ты», на что я совершенно не обращал внимания и считал это нормальным.

        Перед поездкой, от которой я в последний момент решил отказаться и пройтись пешком, поскольку голова была занята совсем другими проблемами, никак не дорожными, все же отправил Сергею СМСку:
        - «Хочу прийти к тебе. Можно?»

        Год назад Серега перенес инсульт. Постепенно он восстанавливался. По дому ходил без трости, говорил практически обычно, разве чуть растягивал слова, а вот правая рука, из которой он практически не выпускал резинового кольца - все тренировал кисть, большей частью продолжала висеть. 
        Не знаю из-за этого или нет, но последнее время он предпочитал переписываться, а не перезваниваться, о чем предупредил всех своих друзей и знакомых. Вот и сегодня мне написал, а не позвонил. И на мою СМСку ответил коротеньким сообщением: - «Приходи».

        Я постоянно забывал номер его квартиры - то ли девятый, то ли двенадцатый. Знал только что на третьем этаже в углу справа, но смело нажал  цифру «9» на домофоне.  Ответил мужской голос если и знакомый, то только по моим предыдущим поискам нужной квартиры.
        - Мне к Сереге… - не стал заморачиваться я, извиняться и просить открыть, на что незнакомый мужик отреагировал совершенно адекватно:
        - Заходи… - и подъездная дверь открылась.

        Звонить в дверной звонок я не стал, понимая, что в такой день она должна быть открыта. Не один же я такой, кто сегодня захочет увидеть Сергея, да и у Нади подруг достаточно. Просто стукнул пару раз в дверь рядом с ручкой, да и потянул за нее.
        Небольшая прихожая уходила дальше узким коридором к кухне и спальне, за спиной оставалась дверь еще в одну комнату, а слева располагалась широко открытая двухстворчатая арочная дверь в зал.

        Прямо  напротив двери у противоположной стены стояла тумбочка с большой Сашкиной фотографией, сразу бросающейся в глаза. Здесь он был в парадной офицерской форме с золотыми погонами, воротничком – стоечкой, коротко стриженный и чрезвычайно серьезный. На кителе было несколько медалей, какие-то значки и другая военная атрибутика.
        Спокойные серые  глаза смотрели прямо на меня, но никаких знакомых веселых чертиков, к каким привык за долгие годы, я там не увидел. Саня был совсем не похож на того веселого мальчишку, которого я знал и помнил.

        Буквально месяц назад он приезжал проведать отца, забегал ко мне на работу, мы о чем-то говорили, обсуждали здоровье Сергея, и там был тот, прежний Сашка, улыбающийся и открытый. А здесь был совсем другой, взрослый человек.
        Правый нижний угол фотографии косо пересекала атласная черная лента, а рядом в граненом стакане, засыпанным рисом, горела тонкая церковная свеча, но вот привычного запаха ладана не ощущалось.

        На широком угловом диване, откинувшись на спинку, сидел Сергей. Правая рука его беспомощно лежала на колене, а в левой он зажимал искомканный носовой платок.
          Справа от него, неестественно прямо, сидела Надя и молодая женщина, которую я никогда не видел. Обе были одеты в черное, с черными косынками на голове, держали друг друга за руки, смотрели куда-то перед собой в никуда, и молчали. Слез не было, но глаза были припухшими и какими-то беспомощно пустыми, как будто женщины были где-то далеко – далеко.
         Как я догадался, второй была Сашкина жена, Юля. Теперь уже вдова…

        Поздоровался я крайне тихо, скорее, просто кивнул головой сразу всем. Какое уж тут пожелание здоровья… Женщины синхронно ответили, а Сергей похлопал левой рукой по дивану возле себя, приглашая присесть. А потом он заплакал.
        Не всхлипывал, не шмыгал носом, не издавал ни звука, но из глаз его просто беззвучно текли слезы. Они скатывались по щекам, ненадолго задерживались на подбородке и дальше капали на футболку и брюки, где уже были приличные по размерам мокрые пятна. Сергей беспомощно смотрел на меня и не делал никакой попытки воспользоваться платком, который так и держал в руке.
        Мне стало не по себе. Это было неправильно. Так не должно было быть… Но так было.

        Несколько секунд я постоял перед портретом, пытаясь найти что-то общее между тем, моим Сашкой и этим серьезным боевым офицером. Нашел. Губы… Плотно сжатые губы…
         Скорее всего, этот молодой человек фотографировался на какой-то официальный документ. Может быть, даже на офицерское удостоверение, или что там еще у военных бывает. Ничем другим объяснить его серьезность на фотографии я не мог. Ну не такой Санька!
        Хотя тогда губки так же жестко поджал. Обиделся на нас с отцом…

        На Бухтарме единственным плавсредством у нас был Серегин «Фрегат» с мотором. Мотор был японским, не очень мощным, но зато очень легким в эксплуатации и заводился с пол пинка. Я освоил все премудрости управления за полчаса, а Санька так еще быстрее и, несмотря на протесты матери, лихо гонял по заливу, на берегу которого мы стояли.
        Сети мы ставили в глубине залива вдоль камыша, а блеснили в основном на банке чуть мористее скал, отгораживающих залив от моря. Здесь над верхушкой какой-то подводной скалы рано утром и перед закатом окунь брал очень активно. Не самый крупный, но вкусный, и копченый с пивом, которое у нас еще было, расходился на ура.

        Блеснить с лодки втроем было неудобно, тесновато, и самый юный рыбак после первой же поездки, несмотря на протесты, был оставлен на берегу. Его успокоили, что банка на вечерней зорьке в паре с дядей Володей Водолазом будет в полном их распоряжении. Но не получилось.
        Водолаз, показавший Сереге эти любимые сердцем места, коренным жителем которых он был, на радостях, что вновь оказался на малой Родине, отметил это событие так активно, что к закату спокойно спал и на просьбы Саньки о поездке никак не реагировал.  Мы с доном Педро поддержали его и разделили радость от встречи с заветными местами, но махать спиннингами после этого уже не могли. А одному Сашке плыть так далеко мать категорически запретила.

        Успокоился он только тогда, когда отец пообещал взять его на рыбалку утром, но разбудить разоспавшегося Саньку до восхода солнца не удалось. Мы с ним полночи боролись со склоном, на котором была неудачно поставлена наша палатка.
         По закону земного притяжения, задремав, сползали вниз, боясь порвать только что купленную палатку, как разведчики – пластуны в полной темноте забирались наверх и снова сползали. Только к утру, да и то вывалившись из палатки, прикрытый одеялом Санька уснул так крепко, что разбудить его не удалось ни отцу, ни мне.
         Напарником Сергея опять оказался я, как и во все последующие дни.

        Активный клев окуня к обеду прекратился. Его невозможно было уже соблазнить ни блесенкой, ни любимым лакомством – сорожечьим мясом, которое мы использовали как наживку для «подергушки». Довольные мы вернулись в лагерь с полными садками.
         У каждого из нас был свой собственный садок. У меня широкий и плоский, у Сереги высокий и узкий, так что определить, кто кого переловил было проблематично. Да мы к этому и не стремились.

        На берегу нас встретил рассерженный Санька. Лицо его было насуплено, брови сурово сдвинуты, глаза прищурены, а губы плотно сжаты. Примерно так, как сейчас на фотографии.
         Не говоря ни слова, он прошмыгнул между нами, запрыгнул в лодку, которую мы не вытаскивали на берег, собираясь проверить сети, и через минуту уже скрылся в глубине залива.
      - Обиделся, что не разбудили… - улыбаясь, проговорил отец. - Ничего, отойдет…

         Постояв несколько секунд у фотографии,  стараясь запомнить это лицо, я сел, вытащил у Сергея из кулака носовой платок и вытер ему слезы. Глядя прямо перед собой, но обращаясь ко мне, он проговорил:
         - А мне он сказал, что едет Крымский мост охранять…

        Сашка служил в ракетной части командиром стартовой батареи, в составе которой были пусковые установки, ракеты, транспортно-заряжающие машины, ну, и, наверное, много что еще. Именно от него во многом зависело выполнение задачи гарантированного поражения противника своим боезапасом.
        Служба у него была беспокойная и востребованная. Он уже дважды побывал в командировках в Сирии, откуда и явился с боевыми наградами, но отец узнавал об этом только после его возвращения. Вот и сейчас он не захотел расстраивать родителей рассказом об очередной опасной командировке. Как оказалось, не просто опасной, а смертельно опасной.
       Я только молча покачал головой – в этом весь Сашка.
 
        Серега не представлял себе жизни без руля, хотя никогда профессиональным водителем не был. Разве что в армии, в Афганистане, где  служил механиком-водителем БМП. Там и контузию и ранения получил – его верная боевая подруга подорвалась на мине, но, слава Богу, он остался жив.
        Для него не было большего удовольствия, чем сидеть за рулем. Причем совершенно не важно где ехать. Сергей в равной степени получал удовольствие и от езды по колдобинам в тайге, и от крутых поворотов на горном серпантине, и от гладкой, ровной и прямой автострады.

        Была у него мечта, о которой не знал практически никто, потому что воплотить ее в жизнь даже со своей военной пенсией, считавшейся солидной, не мог, хотя денежки потихоньку подкапливал. Просто… А вдруг…
       Хотел Сергей купить машину для души. Хорошую машину. Да не просто хорошую, а самую лучшую, которой для себя считал Тойоту Прадо. Пусть не новую, не из салона, но и не убитую, чтобы получать удовольствие не от зависти соседей, а просто от самой машины… Ну, в общем это была мечта, которая так бы и осталась мечтой, если бы не Санька.

        Каким образом сын узнал о чаяниях отца, неизвестно, но вернувшись из командировки в Сирию, получив в дополнение к наградам свои законные боевые, прибыл к родителям с полным чемоданом денег.
        Все заполошные высказывания отца, что он не в состоянии будет отдать такую кучу денег, как бы ни старался, Санькой были отметены сразу и бесповоротно. «Мы – семья?» - в упор спросил он отца и, получив утвердительный ответ, закончил: «Значит деньги в семье. Какие проблемы?».

         Я просидел у Сереги часа два. Надя, понимая, что нам надо поговорить, осторожно увела сноху в соседнюю комнату, и мы остались вдвоем. Вернее – втроем, Сашка был с нами. Все наши разговоры – воспоминания крутились вокруг него. Каких-то моментов мы только касались, а где-то вспоминали все до мельчайших подробностей. Вспомнили и те сжатые губы.
         Когда я уходил слез у Сергея больше не было, да и выглядел он чуть поувереннее.

        Сашку привезли только через неделю. Отпевание в церкви святого пророка Илии должно было состояться в двенадцать. Когда мы с женой, купив в цветочном магазине букет с четным числом темно-красных роз, направились к назначенному времени в церковь, я обратил внимание, что сюда со всех сторон стекаются люди с такими же или похожими букетами цветов. Шли группами, шли по одному, шли молодые, пожилые, встречались школьники.
         Когда мы вывернули из-за строящегося здания хлебопекарни,  я увидел, что вся довольно приличная по размерам площадь перед оградой церкви, ранее принадлежавшая вещевому рынку, вся заставлена машинами. Здесь их было несколько десятков.

        На территории церкви от стен до самой ограды все было занято людьми. Свободным оставался небольшой участок от ворот до ступенек, напоминающий узкую дорожку, по которой должен был подъехать похоронный кортеж. Здесь же чуть в стороне от этой дорожки стоял автомобиль скорой помощи.

         Я прожил в поселке больше сорока лет, и за эти годы мне много раз приходилось хоронить и друзей, и знакомых, и сослуживцев. Были среди них люди весьма достойные, известные  и уважаемые, но никогда я не видел такого количества людей, пришедших проститься с умершим. И это только на улице, а сколько же их в самой церкви?

         Оказалось, что много, очень много. Люди теснились и в притворе, и в средней части храма. Свободным оставался только небольшой пятачок перед аналоем, где должны были поставить гроб с телом, да отгороженная иконостасом территория алтаря. Рядом со стеной стояло несколько столов, сплошь уставленных ведрами, банками и вазами с цветами.
         В какой-то момент свободного места в этих емкостях с водой не осталось и цветы, приносимые для Сашки, просто стали складывать на свободные места на столах, а когда и они закончились, на подоконники. Класть цветы на большие подсвечники перед иконами никто не решился.
        Ни на одной свадьбе, юбилее, да даже в школе первого сентября, когда, как известно, школьники без букетов не идут, такого количества цветов я не видел.

         Через несколько минут на улице началось какое-то беспокойное движение, постепенно переместившееся в зал церкви. Люди, стараясь рассмотреть вносимый гроб, выглядывали из-за спин других, вставали на цыпочки, перемещались, пытались найти удобное место, откуда можно будет увидеть все.
       Мне это напомнило сцену из фильма «Александр Невский», когда в преддверии битвы с немецкими рыцарями на льду Чудского озера наши ратники так же волновались, покачивались, пытаясь рассмотреть надвигающуюся беду. По-моему, эта сцена одна из самых сильных в фильме.

        Еще через минуту молодые парни в одинаковых беленьких рубашечках и черных брюках занесли на середину зала закрытый гроб с укрепленной на крышке офицерской фуражкой, поставили его ногами к алтарю на специальные подставки, и тихо ретировались. Мгновенно, несмотря на большое количество народа в храме, стоящий здесь монотонный гул стих, а вокруг гроба образовалось пустое пространство.

        Здесь я немного отвлекся, пытаясь пристроить очередной принесенный букет, поскольку стоял ближе всех к столам с цветами, напоминающими разноцветную клумбу, а когда повернулся, увидел с противоположной стороны стоящую Сашкину жену. Назвать Юлю вдовой у меня не поворачивался язык.
        Она стояла рядом с гробом, положив руки на крышку, и молчала. Не плакала, не рыдала, чему я раньше неоднократно бывал свидетелем, а молчала и смотрела куда-то в пустоту. Что она видела там – не знаю, но точно ни этот зал, ни этих людей, пришедших разделить ее горе, ни даже эту гору цветов.

        За ее спиной стояли немолодые мужчина и женщина, смотревшие на нее с большим состраданием и готовые в любой момент придти на помощь, если в этом возникнет нужда. Наверное, ее родители. Но Юля держалась. Из последних сил, но держалась. А вот дочери, той самой первоклассницы, рядом с ней не было.

        С противоположной стороны на принесенных стульях сидели Надя, Сергей, казалось, постаревший еще больше, Ваня с женой. За спиной у них стоял Илья, сын Ивана, и брат Сергея с женой, прилетевшие на похороны племянника из Сочи.

         Долго не было священника. Утомительное ожидание вновь привело к монотонному гулу в зале, перешептываниям, перемещениям, кто-то выходил на улицу, кто-то заходил… Изредка даже раздавались телефонные звонки, которые, впрочем, сразу же прерывались. И только Юля молча стояла возле гроба, так и не отрывая рук от крышки.

         Наконец священник появился. Немолодой, за шестьдесят, лысоватый, с большой седеющей бородой и мягкими умными глазами. Сначала он попросил освободить больше свободного места  в центре зала для нормального проведения обряда, потом быстро скрылся за иконостасом.
         Появился он уже через Царские врата в черной рясе и фиолетовой епитрахили, расшитой серебряными крестами. На груди располагался мощный наперсный крест, а на самые брови была надвинута черная скуфья. В руке священник держал кадило, дымок которого едва курился.

        Священнослужитель прошел к изголовью гроба, где на небольшой тумбочке стоял тот самый Сашкин портрет из квартиры, и в фигурном голубом подсвечнике горела толстая свеча. Сначала он сказал несколько общих слов о жизни и смерти, о том, что смерть для православных лишь начало нового пути, о необходимости общей молитвы, для чего она нужна и что необходимо делать всем присутствующим во время службы. Потом священник активно замахал кадилом, так, что курящийся дым, символизирующий присутствие в церкви Духа Святого, стал виден даже из притвора.

          Ну, а потом он начал читать Начальную молитву. Помогала ему женщина средних лет с чистым высоким голосом, который особенно красиво зазвучал, когда они начали петь Псалмы.
         Служба проводилась на церковнославянском, поэтому значительную часть слов понять было сложно, а порой и невозможно, хотя отдельные фрагменты были знакомы. «Прости, Господи, усопшего раба твоего… Помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей… Господу помолимся…» и самые знакомые и часто повторяемые «Аллилуйя… Аминь…», после которых священник и его помощница крестились, а вслед за ними и мы все.
         У каждого из стоящих сейчас в церкви в руках была зажженная свеча. Где-то я слышал, что зажженные свечи во время отпевания могут держать только близкие родственники умершего. Сейчас они были у всех, и складывалось впечатление, что нам всем находящимся и здесь в зале, и всем, кто не смог войти в церковь из-за небольших размеров ее, этот мужественный парень близкий и родной человек. У многих женщин в глазах стояли слезы, а мужчины в основном хмурили брови и вздыхали.

        Нам с женой все же удалось продвинуться в первые ряды, и всю службу мы видели отчетливо. Я стоял среди людей и делал все то, что делали все: слушал, держал свечу, крестился в нужных местах, склонял голову, но мысли мои были далеко отсюда. Очень далеко…
         Я видел огромное, расстилающееся до самого горизонта поле, сплошь покрытое цветущими ярко-желтыми подсолнухами, над которыми небольшой полоской расстелилось синее - синее небо с редкими, легкими белыми облаками. Одно из них как раз закрыло высоко стоящее солнце, но его яркие оранжевые лучи пробивались сквозь эту хрупкую завесу, и заливали всю округу, напоминая задник на сцене театра цветов.

         Мы возвращались из Казахстана и ехали уже по Алтайскому краю. Долгая дорога, жара, да многократно повторяющиеся песни Кая Метова, поскольку в машине у Сереги никаких других магнитофонных кассет не оказалось, утомили всех прилично и большинство из нас просто дремало. Как Сашке удалось увидеть эту красоту – не знаю. Он заставил отца остановиться и первым выскочил на край поля с подсолнухами. За ним выбрались и все остальные.
          И не пожалели. Если рядом с автобусом кроме яркого желто-оранжевого цвета головок подсолнухов можно было различить и насыщенно зеленый цвет широких листьев, то дальше до самого горизонта, сливаясь, расстилался только один цвет в самых разных его оттенках: лимонный, яичный, канареечный, золотистый, соломенный, янтарный, да и много какой еще, названия которому подобрать было уже сложно.

        Сашке до ужаса захотелось сфотографироваться на фоне этой удивительной красоты, но была одна маленькая проблема. В то далекое время никаких смартфонов с двумя – тремя камерами сразу, которые можно было подзарядить в машине, в помине не было. Зато были уже цифровые фотоаппараты, каких у нас на всю компанию оказалось аж целых три штуки.
         Проблема была в том, что питавших это чудо техники аккумуляторных батареек хватало очень на недолго, и через четыре дня и Володька, и Сергей из разряда шрайбикусов перешли в разряд простых наблюдателей за красотами природы.
          Я оказался хитрее – прихватил подаренный мне Redmi вместе с двумя комплектами максимально заряженных аккумуляторов. Понимая, что все равно этого запаса будет маловато для десяти рыбацких дней, я снимал экономно, отключая дисплей, на подсветку которого, как известно, расходуется основная масса энергии батарей.

         Сейчас моя фотокамера тоже дышала на ладан, и, если и работала, то через раз. Все же мы решили попробовать и, обнявшись с Санькой, заняли место под подсолнухами. Я обхватил его за талию, он положил мне руку на плечо.
          Картина была та еще – Пат и Паташон или Тарапунька со Штепселем вместе взятые. Отсмеявшись, Серега все же нажал на спуск, а нам, невольным комикам, захотелось посмотреть, что же получилось. Для этого включили дисплей.
         Посмотрели. Понравилось. А вот остальным не очень, поскольку этот кадр оказался последним снимком нашей эпопеи. Аккумулятор окончательно сдох, и как бы мы его не трясли, как бы ни уговаривали, никто больше на этом поле сфотографироваться не смог.

        До нашего поселкового кладбища было недалеко, километра два или меньше. Поэтому когда Мерседес похоронного бюро остановился у кладбищенских ворот, последние машины с провожающими из церкви еще только выезжали из поселка. Еще через четверть часа парковка возле кладбища была полностью заставлена, а те, кому места не хватило, разъезжались вдоль ограды.

        Место Сашке выбрали хорошее - на центральной аллее, где все просматривается замечательно, да и от входа недалеко. Любой, кто попадет на кладбище обязательно пройдет мимо, увидит, вспомнит.

        Дальше похоронами руководили военные и проводили их по своемУ, наверное, привычному им государственному протоколу. Во всяком случае, четкость дальнейших событий заставляла думать именно так.
       Возле распахнутых ворот выстроилось десятка полтора солдат под командованием сержанта – наряд на погребение. Чуть дальше за воротами расположились несколько офицеров, о чем-то тихо переговаривающихся между собой, глава местной Администрации, председатель поселкового Совета и кто-то еще из облечённых властью. Еще дальше, ближе к приготовленной могиле, стоял микрофон на стойке, несколько внушительных колонок, возле которых суетился знакомый мне оператор из Дома культуры.
        Похоже, именно здесь, возле могилы и будет проходить траурный митинг.

        А возле ворот уже выстраивалась похоронная процессия, хотя до могилы было всего метров тридцать – сорок. Никто из провожающих не стремился попасть на кладбище первым, понимая, что существующий порядок в сегодняшней ситуации нарушить просто невозможно.

        Перед гробом, который солдаты наряда взяли на плечи, стояли два офицера, которые должны были нести Сашкины награды. Его три медали были приколоты в ряд на одной подушечке, на другой отдельно располагался орден Мужества, в виде равноконечного серебряного креста, которым Сашку наградили уже посмертно.
Эти велюровые бордовые подушечки с золотистым кантом смотрелись очень торжественно и, привлекая внимание, только подчеркивали ценность и значимость боевых наград.

        Сразу за гробом стояли близкие родственники, которых набралось немало. Сергей тяжело опирался на трость, и, казалось, что сделать даже шаг для него задача непосильная, но он держался, выплескивая остатки сил и физических, и духовных.

        Понимая, что машин сопровождения сегодня будет очень много, мы с женой сознательно отправились в церковь пешком, рассчитывая все равно уехать с кем-то из знакомых на кладбище. Присутствие машины скорой помощи сделало эту задачу еще проще – мы поехали на кладбище со  скорочами.
        Знакомый фельдшер с бригадой, который был занаряжен на похороны Администрацией поселка, поделился, что сегодня они уже  полечили Серегу. На выходе из церкви у него скакануло давление почти под двести, вот и пришлось его снижать - колоть помимо гипотензивных еще и седативные, хоть немного успокоить совсем расклеивавшегося отца. Вроде справились.

        Его придерживали под руки и Надя и Ваня, которым и самим было не сладко. Ну а следом за родственниками стала выстраиваться колонна провожающих. Я посчитал, что Сашка мне не чужой человек – все же четверть века близкого общения, и занял место сразу за Серегой. Хотелось быть поближе к своим друзьям, поддержать, помочь пережить эту беду.
        Пока процессия выстраивалась и ровнялась в ожидании команды на движение, от группы офицеров за воротами на кладбище отделилась группа хорошо знакомых нам гражданских – поселковый мэр, председатель Совета с сопровождающими и неторопливо направились к колонне.

        Молча они вклинились между группой родственников и стоящими за ними приготовившимися к маршу людьми. Каких-то слов или объяснений, почему они решили встать именно здесь, где колонна уже выстроилась, или хотя бы извинений за возникшую сутолоку и неразбериху – людям пришлось отступать назад, мы не дождались.
        Еще через пару минут под звуки траурной музыки провожающие вошли на территорию кладбища и практически сразу остановились. Гроб с телом поставили на специальные подставки напротив могилы, откуда он был виден практически всем, расположившимся полукругом.


        Глава Администрации объявил, что траурный митинг, посвященный памяти … объявляется открытым и передал слово заместителю командира части, где служил Сашка. Майор в отлично сидящем синем мундире прибыл с командой сопровождающих прямо с передовой.

        Мне он понравился. Говорил четко, взвешивая каждое слово, и было понятно, что Сашку он знал хорошо. Да и слова говорил большей частью не казенные, а обыкновенные, человеческие.
        Майор рассказал, как Сашка прибыл в часть, как завоевывал авторитет у солдат и коллег-офицеров, как одним из первых вызвался ехать на локальный военный конфликт в Сирию, как мастерски воевал там, за что был награжден, как поехал туда во второй раз… Да и много что еще…
        В конце его рассказа, именно рассказа, а не речи, было точное ощущение, что слова офицера искренние и он действительно сожалеет о гибели своего подчиненного, но исправить ничего не может. Война, скрывающаяся под названием СВО, есть война…

        Вслед за майором слово взял глава местной Администрации, или, как мы его называли, мэр. Сашку он совсем не знал, поскольку сам командовал в поселке всего год, и это нашло отражение в его выступлении, которое я бы в отличие от майора назвал речью. Слова он говорил большей частью правильные, убедительные, но какие-то… казенные, не цепляющие. Такие обычно говорят в официальных кругах или пишут в некрологах.
        Была, правда, и у него добрая мысль – он поблагодарил родителей за воспитание такого сына, а вот какого, сказал как-то размазано, хотя, понятно было, что хорошего, даже героического.

        Вот здесь с мэром я был согласен. А почему нет? Одни командировки в Сирию чего стоят. Да и боевые награды просто так не дают…
И в том, что родители воспитали его правильно, я был полностью согласен. Сашка любил свою семью, любил свою Родину, защищал тех, кто в этом нуждался…
А передо мной стоял веселый, жизнерадостный мальчишка, который любил посмеяться, по-доброму пошутить над приятелями, любил погонять на большой скорости и на лодке, и на машине, любил возиться с отцом во время ремонта машины. Да много чего любил.
        И вот как из таких самых обычных мальчишек вырастают герои? Как-то вот вырастают…

        После мэра выступали глава поселкового депутатского корпуса и председатель «Боевого братства», сменивший на этом посту Серегу, когда с тем случилась беда. Говорили они громко, правильно, но большей частью повторяли тоже самое, о чем уже сказал мэр.
        На этом митинг быстренько свернули, поскольку выступавших больше не нашлось.

        Честно говоря, мне мучительно хотелось рассказать всем о Сашке. Не о герое, не о былинном богатыре, не о любящем достойном сыне, а просто о Сашке, каким его знал я, но что-то останавливало меня. Были бы здесь все наши, кто хорошо знал Серегиного сына, они бы наверняка меня поняли, и поняли бы, что я хочу сказать. Но здесь народу собралось столько, что рассказывать о детских привычках, проказах, прогулах в школе, чертиках в глазах было как-то неуместно, здесь ждали другого, а повторять казенные многократно произнесенные слова не хотелось.
        Да и выступать на похоронных процессиях до этого мне не приходилось. Так я и промолчал.

        А потом зазвучали бессмертные «Журавли» в исполнении Марка Бернеса. И это было правильно, здесь они были к месту. Конечно, если бы сейчас зазвучал Гимн России, все бы отнеслись к этому с пониманием, и это тоже было бы правильно. Но лично меня «Журавли», ставшие поминальным гимном, скорбной песнью о тех, кто сложил свои головы на полях сражений,  тронули больше.
        Еще один солдат нашел свое место в белой журавлиной стае среди таких же большей частью молоденьких ребят.

        Флаг России, покрывавший гроб, по окончании митинга свернули и передали на хранение родственникам, как и боевые награды. Я даже не подозревал, что сворачивание флага над погибшим воином - это знак глубокого уважения к нему Российского государства, признание его заслуг перед Отечеством.
        Оказывается, у военных существует целый ритуал сворачивания флага прежде, чем передать его на вечное хранение родственникам. Причем каждый сгиб полотнища соответствует определенным символическим понятиям, которые четко озвучивает офицер-церемониймейстер.

        Двое солдат из наряда на погребение взяли флаг за углы и подняли вверх на вытянутые руки, придав ему горизонтальное положение, потом нижние углы одновременно опустили, и флаг заколыхался уже в вертикальной плоскости. Потом несколько раз под слова церемониймейстера меняли положение рук и, в конце концов,  флаг снова оказался внизу на вытянутых руках в горизонтальной плоскости, но уже лицевой стороной вниз дважды свернутый по ширине.

        Движения рук солдат были какими-то торжественными, четкими, синхронными, что невольно натолкнуло меня на мысль: «Неужели они специально тренировались?  Или все же за последнее время им приходилось сворачивать государственные флаги над погибшими так часто, что они добились такой уверенности и безошибочности?».
        В таком случае, сколько же солдат мы теряем сейчас?

        Офицер-церемониймейстер держал перед собой какой-то листок, где, наверное, и были записаны все необходимые слова, но произносил он их точно не по бумажке, только изредка опускал глаза, словно контролировал себя.
        - Первый сгиб флага – символ жизни, - воодушевленно звучал  его сильный голос.
        - Второй сгиб – символ нашей веры в вечную жизнь.
        - Третий сгиб – в честь памяти о верных сынах Отечества, выбывших из наших рядов, и чей мирный труд или ратный подвиг достоин почитания.

        К этому моменту флаг сворачивал уже только один солдат, делая сгибы маленькими треугольниками с одного края, а второй просто стоял, замерев, и держал полотнище за края.
        - Четвертый сгиб, - продолжал греметь голос офицера, - в честь нашей Родины, которая навсегда останется с нами, в нашем сердце.
        - Пятый сгиб – в честь главной реликвии – флага России – символа нашей великой Отчизны.
        - Шестой сгиб – в честь наших доблестных Вооруженных Сил, которые защищают неприкосновенность наших границ и суверенитет нашего Отечества, и наш флаг.
        - Седьмой сгиб – дань окружающей нас природе, частью которой мы все являемся.
        - Восьмой сгиб – дань домашнему очагу, родному дому, в котором и происходит наше становление.

        Девятый, десятый, одиннадцатый и двенадцатый сгибы были данью родителям, родным и близким, друзьям, не менее эмоционально, чем вначале, подходил к  концу церемониймейстер.
        - Тринадцатый сгиб и сложенный флаг – символ вечности, вечной жизни в памяти людей, - в полной тишине закончил он.

        Сложенный в небольшой треугольный пакет флаг, лицевая сторона которого оказалась красного цвета, офицер торжественно предал Сергею и слова сказал очень хорошие:
        - … Александр Сергеевич завершил свой жизненный путь. Пусть добрая память о нем сохранится в наших сердцах на долгие годы. Примите от нас этот символ Российского государства, верным сыном которого он был.

        Отгремел троекратный салют, под который мальчики в белых рубашечках, необычно серьезные и в то же время шустрые, сноровисто опустили гроб в могилу. Дальше люди потянулись длинной вереницей, чтобы бросить горсть земли на крышку гроба, проститься со своим защитником.
        Сергею со своей тростью сделать это было архи сложно, поскольку пришлось пробираться по узеньким тропкам среди соседних могил и куч земли, которая скоро должна будет вернуться на свое место. Но он справился. Со слезами на глазах, но справился.

        Эта церемония тянулась долго, очень долго, и когда последний провожающий отошел от могилы, бросив последнюю горсть, крышки гроба не было видно из-под насыпанного земляного холмика.
        Мне приходилось хоронить друзей и знакомых ни один раз, но ни разу не приходилось видеть, чтобы гроб провожающие полностью засыпали своими руками. Не лопатами, а просто ладонями, бросая в могилу по нескольку горстей земли. Обычно земля оставалась на крышке гроба, ссыпалась по бокам, но никогда не доводилось видеть, чтобы гроб до конца засыпали таким образом, хотя иногда пришедших проститься бывало и не мало.

        Сегодня это случилось. Мальчишки из похоронной команды поставили деревянный крест у изголовья, быстро забросали могилу оставшейся землей,  возвели аккуратный холмик над ней и в растерянности остановились, не зная как и где разместить эту гору цветов у могилы. Цветов было реально много и когда все же букеты разложили по склонам скорбного холмика, земли просто не стало видно – был один огромный прощальный, преимущественно белый букет, каких это кладбище еще не видело.

        Поминальный обед, расходы на который к ее чести наша Администрация взяла на себя, проходил в самой большой столовой с необычным названием «Двадцать четвертая», хотя столовых в поселке, если не считать школьных, было всего две.
Мы немного припозднились, поскольку возвращаться с кладбища снова пришлось на машине скорой помощи, которую та же Администрация занарядила до самого конца похорон, то есть до окончания поминок. Вот машина вместе с фельдшером и пристроилась возле столовой - вдруг кому-то из присутствующих станет плохо.

        Зал был вместительным. Столы стояли в несколько рядов, и места, похоже, хватило всем. Даже солдат из наряда на погребение, пропустивших свой солдатский обед, пригласили на поминки и разметили за отдельным столом возле выхода. Правда, сержант, зорко следивший за своими подчиненными, с вожделением посматривающими на напитки и закуски на столе, перед началом прошел вдоль и собрал всю стоявшую там водку.

        Мне бы, конечно, хотелось сесть рядом с Сергеем, Надей, Ваней, все же мы были не чужими, но наше опоздание спутало все карты. Рядом с родственниками снова, как и в колонне на кладбище, оказались мэр, председатель поселкового Совета, глава «Боевого братства». И снова они говорили речи, повторяя практически слово в слово, все, что говорили на траурном митинге.
         Я сидел ближе к солдатам, но у меня было одно несомненное преимущество - отсюда я хорошо видел Сашку. В глубине зала у самой стены на тумбочке стояла его фотография, та самая, из квартиры, и смотреть на нее сейчас мне ничего не мешало.

        Правый нижний угол фотографии так же был перетянут черной атласной лентой, справа горела поминальная свеча, а прямо перед портретом по традиции стояла рюмка с водкой, накрытый кусочком хлеба для последней трапезы души погибшего солдата.
        Колеблющееся пламя свечи отражалось в глянце фотографии, и периодически в Сашкиных глазах вспыхивали огоньки, заставляющие меня внимательно всматриваться в них. Что я хотел увидеть? Не знаю…
        А вот услышать – услышал…

        «Я знаю, что ты хотел рассказать обо мне на кладбище, да и сейчас тоже» … - внезапно услышал я Сашкин голос у себя в голове, который спутать с каким-то другим не мог.
        Я оторопел, пытаясь понять – это происходит на самом деле или это мои фантазии, но не смог, тем более, что Сашка продолжал, обращаясь ко мне как всегда на «ты». Редко, обычно только в присутственных местах он звал меня дядей Сережей, ну или «папой», когда мы легкомысленно пускались во все тяжкие, вспоминая нашу Бухтарминскую эпопею.

        «Здесь половина людей меня не знает, даже не видела никогда, а вторая если и знает, то помнит только по школе или по двору. Кроме родных, конечно. И что ты им хотел рассказать? - продолжил он. - Как я из палатки выпал? Или как за кузнечиками с пластиковой бутылкой бегал? Или какой я сладкоежка? Как ты про меня в своих «Монологах о рыбалке» написал: «… наслаждался чаем со смородиновым вареньем, запивая его сгущенкой прямо из банки с пробитыми в крышке дырочками, да еще ел печенье, густо намазанное медом».

        Да им это, скорее всего, и не интересно. Это ведь наши воспоминания. Только наши! Как и у любого человека о ком-то другом, которого он близко знает… - Сашка помолчал и добавил, -  или знал…
        Потом голос его внезапно изменился, из серьезного и задумчивого он стал озорным и бесшабашным:
        - Ведь правда, «папа»?..

        Я очнулся от легкого похлопывания по руке. Жена протягивала мне свернутый треугольником блин и кивала на тарелку с кутьей, основным блюдом поминального стола:
        - Сначала помяни… Потом уж думай…
        Да… Наверное так и надо.