Кинцуги моего детства. Ласковый май

Мне было пятнадцать и у меня была проблема — мне не нравился «Ласковый май». В те времена группа из жалостливых фальцетов гремела на всех дискотеках и, казалось, любима всеми в моем школьном окружении. А у меня никак, ну, никак не получалось восторгаться «белыми розами» в «седую ночь». Я злилась на себя и недоумевала. О, эта отчаянная подростковая жажда быть в стаде, быть как все с общими увлечениями и интересами. Мне нравился голос Робертино Лорети, пластинку которого я заслушала до дыр. Вот здесь же красота, и сила, и полет голоса! Но у меня не было никакого мужества заявить о своих предпочтениях, не то что объяснить кто это. Мне было отчаянно одиноко, а точнее, я пестовала свою одинокость.

Тем летом мне страшно повезло, у меня появилась подруга – тёзка и настоящая родственная душа. Это произошло в детском саду, где в летние каникулы я подрабатывала нянечкой, а она – сменным воспитателем. Волею судеб однажды, столкнувшись на одной группе, уже вечером, раздав детей и перемыв посуду с полами, мы оказались сидящими на воспитательском столе с наслаждением поющими в гулкую пустоту группы застольные песни. Хотя, «настольные» получается.
 
Благодаря ей, я увидела, что желанные, но несуществующие в моем мире обстоятельства — существуют. Существует учитель литературы, который на полях сочинения пишет вопросы по смыслу написанного, а не про орфографию. Живя в доме, где нет пианино, можно учиться музыкальной школе. Что можно в школе выучить иностранный язык, навык абсолютно недоступный моему сознанию дислексика. Меня восхищала стопка книг, которые она умудрялась читать параллельно, при всём своем запойном чтении я так не умела. Даже её комната, много меньше моей, казалась, абсолютно прекрасной, как шкатулка с драгоценностями, в которой очень уютно.
Нам хотелось чего-то значительного и немного запретного. И появилась идея прочитать Библию. В поздне-советские времена что-то про религию уже прорывалось, но было покрыто флером непонятности и мистического. Интерес подогрело, что в ни в районной библиотеке, ни в юношеской Библии не было. Мы нашли её только в областной, в читальном зале, где нам дали один на двоих увесистый кирпич. Как примерные ученицы, мы не могли помыслить, что можно начать с конца книги, с Евангелия, а «Ветхий завет» оказался отчаянно скучным.  Продираясь через непонятные перечисления кто кого родил, мы поглядывали друг на друга, кто быстрее сдастся. И самое главное чувство, которое мы, уставшие и разочарованные, испытывали, выходя из библиотеки — это нечеловеческий голод, который требовал немедленного утоления. В первом же по пути магазине со смачным народным названием «объедки» (в нем реализовывали дефицитные продукты, остававшиеся после распределения от советской номенклатуры), мы покупали четверинку черного хлеба и сырок «Дружба». И тут же, не отходя от магазина, разламывали напополам и ели. И вот здесь нас накрывало абсолютно прекрасным чувством полного удовлетворения. Мы ели, смотря друг другу в глаза, и удивлялись почему обычный хлеб такой нереально вкусный? Было ли это от оставления непосильных интеллектуальных усилий, или от насыщения молодых растущих организмов, или же это был праобраз причастия, который случился в моем атеистическом, а скорее языческом детстве? Кто знает? Но мы быстро бросили затею с Библией.

Однажды, Оля поделилась сокровенным. Она сказала, что ей нравятся индийские фильмы. Мне было невероятно сложно вместить в себя эту информацию. Единственный мой индийский фильм, посмотренный в пионерском лагере «Танцор Диско», с его плачущими слащавыми мужчинами, излишней эмоциональностью и тупым, как я считала, сюжетом, вызывал у меня чувства стыда и неприятия. Но она пыталась меня убедить: «Это же как сказка, к тому же очень музыкальная». И тут же, поставила голубую пластинку в проигрыватель: высокий мужской голос в непривычной для моего уха манере что-то пел под непонятный ритм. Мне было странно, но я смотрела на Олю и видела её сосредоточенную позу, опущенный взгляд, блуждающую полуулыбку на лице. Всё в ней говорило, как она наслаждается тем, что слышит. Я знала это чувство сопричастности к любимой музыке. Тогда я подумала, что ей еще сложнее чем мне: у меня есть ты – человек, которому нравится Робертино Лорети, но кому, кому? может понравиться эта странная, слащавая индийская музыка? В тот момент я, неспособная разделить радость от такой музыки, всей душой сочувствовала ей и сожалела о своей ограниченности.

Жизнь впоследствии совершила еще один культурный кульбит в моих вкусах и теперь я весьма осведомлена о режиссерах, актерах и даже певцах и композиторах индийского кино. Выделила для себя настоящие жемчужины, которые приносят мне интеллектуальное и эстетическое наслаждение. И сейчас, вспоминая свою злость на неспособность полюбить «Ласковый май», я понимаю, что мне на самом деле хотелось не полюбить эту музыку, а оказаться внутри этого ощущаемого восторга от любимых звуков. В нас всех заложена разность вкусов, но в своей сердцевине, мы связаны общим чувством проживания радости слышания. А, музыка – она разная.