Красный платочек

красный платочек

По проселочной дороге -уже заезженной и местами убитой, и бежавшей сквозь золото полей Латвии — ехала и тряслась видавшая жизнь советская полуторка времен 30-х годов. Кузов мотало из стороны в сторону, расхлябанные борта уже кряхтели под ударами неровной дороги, подвеска скрипела. Но машина упорно неслась вперед под управлением водителя. В кабине сидели два человека, один из них был элегантно воспитан, его орудием была голова и камера. И звали его майор Рыков. Полуторка несла майора в очень страшное место, которое было страшнее холодных улиц Сталинграда, или Маньчжурских джунглей. С этим местом ни за что не сравнилась бы Верденская мясорубка, а что уж говорить про какие-либо окопные войны и прочую пыль на рваных страницах истории? Водитель вел грузовик в концлагерь «Освенцем» - современники позже будут о нем говорить как о «Банке крови Рейха», при этом «Вкладчиками» банка, если можно так мягко выразиться, здесь были простые детишки, которые не по своей воле снабжали своей невинной детской кровью немецких захватчиков. Однако Рыков пока-что об этом не догадывался, а лишь пытался все узнать у своего водителя, через время допытывая его всякими вопросами. Это было сделано специально.
-Куда же мы едем? - спросил после относительно долгого молчания майор Рыков, поправляя круглые и помятые войной очки, которые увеличивали раза в 2 размер его синих добрых глаз. На трясущихся от дороги и дерганой полуторки коленях он держал красивую, но такую же истерзанную войной камеру "Фотокар". Объектив слегка потрескался, кожаный и когда-то красивый чехол превратился в месиво с царапинами и застывшей грязью. И чего только не видел этот фотоаппарат! В руках журналиста камера прошла по холодным смоленским дорогам, отсидела в ледяных домах Ленинграда, снимала легендарное танковое побоище. А теперь, вместе со своим хозяином старенький "Фотокар" бороздил просторы оккупированной некогда краутами Латвии. Это была середина 44-ого, конец августа. Пусто было везде, война заставила мирных жителей покинуть свои дома, оставив лишь заколоченные двери пустых домов на встречу победителям. Однако пустота пейзажей никак не смущала старшину Подгорного, сидевшего с расстегнутой гимнастеркой, небритого и потного, словно только что после боя; сидя за рулем полуторки с горькой самокруткой в зубах, Подгорный беспрерывно рассказывал о ялтинских лесах и про то, какая у него прелестная дочь, то и дело иногда вспоминая свой город - Ялту - до войны. На вопрос майора старшина озадаченно выпятился в сидении и упер глаза в стекло, одной рукой вытащив изо рта самокрутку и выдохнув в приоткрытое окошко едкий дым.
- Честно, товарищ майор, не имею понятия. Что там необходимо ген-штабу - один бог ведает! А мы - солдаты - мы народ простой. Нам говорят - мы делаем. Я, вот, везу вас, а куда - сам не знаю! - посмеялся добродушный старшина, расплывшись в улыбке.
- Ну должно же быть хоть что-то! Не еду же я в никуда! - майор повернул голову на сержанта и холодно заглянул в его лицо. По безмятежным глазам майора сразу читался взгляд человека, прошедшего через ад, особенно когда  майор с неистовой невозмутимостью смотрел на собеседника. Старшина поежился, выдохнул, и кивнул.
- Ну да есть что-то.
-Говори!
-Да не приятно, товарищ майор.
-Что там такого?
Старшина снова вынул почти докуренную сигарету, в последний раз выдохнул горький дым и выбросил окурок в окно.
-Лагерь там стоял концентрационный, покуда фрицы деру не дали. - старшина немного подбавил газу - так мало того, что лагерь: Они там не просто свозили евреев всяких со всей Европы. Они там детей держали, товарищ майор! Детей! Я бы их там всех самих в печку запихал и всю зиму топил бы вместо дров. Как можно этих очаровашек в топки совать? Не мыслимо, а этим зверям хоть бы хны. Вот они и есть самые настоящие нелюди, понимаете?Вы знаете, на что они способны?...
-А как же. Сам навидался их творений.
-...Это, кажется было в июле или в конце июня, запамятовал, не знаю точно.  Наши поймали одного из офицеров. Ну, по крайней мере мы так думали. Все началось с того, что как то ночью, в дозоре Супрун и Молотчин захватили с десяток немцев и привели на позиции, представляете? Ну их, само собой, сразу к награде, а фрицев на допросы. Раскололись все, кто позже, а кто раньше. Но вот этот, ей богу, унимался и молчал. А кто он - понять не могут. А ведь видно, что с формы знаки опознавательные сорвал, и молчит, собака, ни слова не говорит. Ну и, значит, этих девятерых мы отправили в тыл, да только один из них проболтался, мол, что этот чудик, без погонов-то, из местного концлагеря, в котором надзирателем старшим служил. Мы, значит, просекли, и так, невзначай, упомянули название того самого лагеря, как там его...А! Освенцем кажется. Упомянули значит, так эта скотина в миг в лице изменилась, побледнел весь. Тут-то мы поняли, что за больное задели, да только на следующее утро нашли его мертвым в его-же камере. Задохнулся, сам при чем. Не представляю я, товарищ майор, как можно самому задохнуться. Ей богу, звери они, самые настоящие! - причитал, задыхаясь от эмоций и жестикуляции старшина.
Майор присвистнул и поправил камеру на коленях.
-Стало быть было, что скрывать и за что отвечать, раз смерть показалась милее жизни. Так мы едем в этот самый лагерь, получается?
-Так точно! Только недавно наши туда вошли.
-Вот как? Хм, чтож, вот почему им понадобился журналист. Но почему мне никто не сказал?
-Об этом кого-нибудь другого спрашивайте, товарищ майор. Не знаю я. Просто свалили мне вас - извините -как снег на голову, сказали - вези - я и везу. - старшина ненадолго замолчал, поворачивая руль грузовика направо, правой рукой переключая передачу. Машина стукнула выхлопом, от чего пассажира немного тряхнуло.
-Наверное там творили ужасные вещи, поэтому прислали человека, который умеет с народом через газеты толковать. - предположил старшина.
-Разумно. - прошептал Рыков, снова уставившись за окно на унылые латвийские пейзажи, а потом вновь через время спросил:
- Долго еще?
- Да нет, вот, за поворотом уже вскоре появиться должно. - внимательно сказал Подгорный, выдвигая голову чуть вправо, пытаясь разглядеть поворот.
Разглядели, повернули и проехали еще с пол километра, пока лесистая дорога, наконец, не завела их на небольшую полянку, откуда шли клубы густого черного дыма. Это было хорошо видно.
Полуторка остановилась перед кривым и местами промятым тяжелыми гусеницами советских танков колючим забором, на котором висели выцветшие таблички немцев с различными предупреждениями. Напротив грузовичка располагался разрушенный КПП, по центру дороги зияла средних размеров воронка от снаряда. Обломок шлагбаума справа, ворота криво покачиваются и тлеют от огня. Около прохода в лагерь - еще парочка полуторок. Видно, что Рыков вместе со своим водителем был здесь не первым.
Полуторка заглушила двигатель, майор, подхватив камеру, открыл дверь и вылез на улицу. Старшина с компактным ППШ выкарабкался следом и зашагал за Рыковым. На КПП стояли и о чем-то беседовали несколько офицеров, заложив руки за спину. Вид у них был озабоченный, даже слишком волнительный.
-Здравия желаю, товарищи офицеры - поздоровался Рыков с лейтенантом и парочкой сержантов. Те, в свою очередь вытянулись по струнке и четко козырнули в ответ.
-Товарищ майор, вы журналист? - поинтересовался лейтенант, весь такого чопорного и отглаженного вида. По нему было видно, что он прибыл недавно из штаба, а его оружие - это или печатная машинка или перо с бумагой. Хотя сам по себе этот человек был довольно крупный. Он то и дело поправлял свои аккуратные волосы под фуражкой, и от него приятно пахло каким-то парфюмом. Точно из штаба.
-Да, он самый. По какой надобности вам понадобилась здесь моя помощь?
-Пришло распоряжение от комдива. Все преступления фрицев, оставленные после их бегства, зафиксировать на фотографиях и в отчетах. А кто с этим, кроме вас, справится лучше?
-И то верно. Ну, чтож, тогда можно приступать. С чего посоветуете начать, товарищ... - Рыков многозначительно сделал паузу, с той целью, чтобы собеседник назвал свою фамилию. Слишком уж часто в его речи звучало слово "Товарищ", а сам по себе Рыков не любил через чур много официальности.
-Стасенко, товарищ майор.
-Ну чтож, Стасенко, ведите нас. - сказал майор, снимая крышку-чехол с объектива фотокамеры.
Через несколько минут лейтенант провел журналиста на территорию лагеря, и Рыков понял, что так дымило, когда они ехали в это место. Горели бараки - основное доказательство животного обращения с людьми против Рейха. Рыков незамедлительно настроил на нужный ракурс объектив камеры и несколько раз подряд сделал снимки.
- Желательно запечатлеть еще внутренние убранства - намекнул майор лейтенанту, но тот трагично закачал крупной головой.
-Здания в огне, и пока туда нет возможности попасть.
-Жаль. Тогда куда?
- Предлагаю начать с лабораторий. Сразу с вишенки на этом жутком торте - сказал Стасенко и свернул куда то направо. Они втроем шли вдоль забора, обтянутого колючей проволокой. И вдруг Рыков вновь замер на месте, вскинул фотоаппарат и направил куда-то влево. На заборе висел труп одного из заключенных, из-под грязной формы все еще капала кровь, а под исхудалым телом, однако образовалось всего лишь маленькое пятнышко.
-Почему так мало крови, товарищ лейтенант? - спросил старшина.
-Здесь из заключенных выкачивали кровь для солдат рейха. Поэтому истекать этому бедняге было нечем.
Рыков остановился около заключенного и поднес объектив к лицу. Господи, как здесь много боли! Как много страданий изображала предсмертная гримаса! Рыков насчитал в спине около 6 попаданий. Стреляли по убегавшим. Этот факт тоже был зафиксирован на пленку.
Пошли дальше. Впереди показалось каменное здание в 2 этажа. У подножия грубого печального крыльца лежала растоптанная и изорванная свастика. Из дверей вышли пара бойцов с ящиками, полными каких-то бумаг.
-Это здание администрации. - пояснил Стасенко. - там немного осталось: немцы все сожгли, до тла, оставив только опись поставляемой продукции в лагерь, да списки заключенных. Ничего интересного.
- Ну как же, ничего. Все должно быть зафиксировано! - ответил Рыков и свистнул двух бойцов, несших ящики. Те остановились, в непонимании происходящего положили ящики на землю. Майор нырнул руками в бумаги и стал их ворошить в поисках действительно важной информации.
- Список ввозимых продуктов...Не, не то, а это что?...Количество топлива для печей...Не в моей компетенции...Списки вывозимых тел...Это можно - Рыков несколько раз щелкнул фотоаппаратом бумаги, отложил и продолжил.
-Товарищ майор, у нас времени мало, нам бы еще лабораторию посетить. - жалобно простонал Стасенко.
-Это у вас времени мало, а я лично никуда не спешу. Поэтому можете быть свободны.
-Не могу, мне приказали вас сопровождать.
-Тогда ради бога, не стоните под руку - проворчал Рыков, весьма озабоченный поведением лейтенанта. Оно и понятно в принципе: в штабе и  под  задницей не холодная земля, и в желудке не пусто, и руки не мерзнут. Ох и не любил Рыков штабных офицеров!
Наконец последние бумаги, которые Рыков изъял из ящика и разложил перед собой. Лицо его радостно вспыхнуло, а глаза под очками заблестели.
-Вы говорили, что здесь ничего нет? Читайте же! - сказал майор, протягивая мятый лист бумаги с каким-то списком, часть из которого была перечеркнута горизонтальными линиями.
-Товарищ майор, я не владею немецким..
-Тогда слушай: списки заключенных за июль 44-ого... заключенный номер 3476, 16 лет, номер 3872, 12 лет, 4875 14 лет, 1254... 8 лет. - Рыков снял очки вручил лист лично лейтенанту, скорчившему гримасу недовольства от такой претензии. - ничего важного говорите... Здесь явное доказательство! Сохраните и передайте куда следует.
Следующим зданием, наконец, была лаборатория. Это каменное сооружение сразу бросилось в глаза майора и он принялся его снимать на камеру. Вошли внутрь. В темных коридорах, изредка освещаемых лампами, не пострадавшими ни во время отступления фрицев, ни во время штурма, стояли бесхозные лабораторные тележки, на полу под сапогами хрустели осколки красного цвета - из-под пробирок с кровью - хрустело битое стекло, повсюду валялись уничтоженные бумаги. Прошли в одну из комнат, которая оказалась уцелевшим кабинетом одного из врачей. Солдат встретили опрокинутые стулья, вывороченные ящики. Но на полу валялись склянки с кровью, разбитые и уничтоженные. Одну из них майор взял и повертел в руках.
-Здесь у заключенных брали кровь, товарищ майор - с трудом выдавил из себя лейтенант.
-Кошмар! Неужто из детей брали! - яростно вскрикнул старшина Подгорный. При этих словах его глаза налились свинцом, руки задрожали.
Рыков тяжело вздохнул и посмотрел на старшину. Он, этот простой человек, симпатизировал майору на много больше, чем "штабная подушка" лейтенант. Было видно, что в этом человеке живет настоящий мужчина, и также было заметно, как он искренне ненавидит нацистов. Майора поразила реакция старшины на столь неприятную новость.
-Да, старшина. Похоже, что это действительно звери, и никак иначе. Из детей кровь брать...Немыслимо!
Старшина посинел от злости, руки сжали автомат так сильно, что казалось, что он сейчас сможет завязать его в узел. На лице яростно выплеснулся гнев и ненависть к этим гадам. Старшина часто задышал, заходил по комнате, да так, что даже лейтенант невольно отступил к дальней стенке. Подгорный заходил быстрым и мощным шагом по комнате, сокрушаясь в порыве эмоций. Казалось, что этот человек сейчас стоит десятерых обычных солдат. Гнев и злость буквально раздули его итак огромное тело.
-Как можно?! Какие звери, ей богу! - причитал старшина, я их всех на тот свет сживу! Слышите?! Сживу их всех, пусть в аду горят! Господи… - он остановился около разбитых пробирок и глянул налившимся свинцом лицом на Рыкова, который, в свою очередь продолжал сохранять ледяное спокойствие, хотя, признавался он сам себе, эти мысли тоже пошатнули его состояние. Но вдруг старшина сильно тряхнул автоматом, понятно дело в порыве эмоций, так, невзначай, однако Рыков заметил у него под гимнастеркой что-то красное и квадратное, но при  этом нежное и пропитанное любовью. Такие вещи Рыков видел и различал издалека: сшито с любовью, как-будто бы женщиной. Оно и понятно — каждый боец имел при себе какой-то талисман, чтобы потом прийти в родной дом и вернуть оберег. Все верили, что подобная мысль сохранит бойца. Вот только легче он нее было только на душе, к великому сожалению. Увидев. Что Рыков заметил платок, старшина моментально поправил гимнастерку и платок исчез из виду.
- Всех к стенке поставлю… - проговорил старшина, но уже более спокойным тоном.
-Довольно старшина! - приказал Рыков, поправляя очки, - возьмите себя, в конце концов, в руки.
-В руки значит? Хорошо, товарищ майор. Только до Берлина когда дойдем, я там подумаю. А пока эти гады на свете живут нет мне покоя! Такое с детьми творить! - Подгорный немного приутих, поправляя автомат.
-Вы же солдат, Подгорный. Вы русский солдат, вы выдержите и этот кошмар. - Рыков помялся и потом едва слышно, так, чтобы это упустил штабной лейтенант, добавил — вообще, братец, вся наша с тобой жизнь — и есть сплошной кошмар. Мы с тобой в нем только ангелы, понял?
-Так точно…
-Вот и молодец что понял — и похлопал бойца по крепкому плечу. Просто нервы у всех на пределе.
-Товарищ лейтенант,- Рыков поднял глаза на Стасенко - советую вызвать сюда экспертов и засвидетельствовать все факты и улики. Одной камерой здесь не обрисовать сложившуюся ситуацию. Здесь меня больше ничего не держит, можем идти дальше.
Вышли, и затем отправились куда-то прямо, обходя небольшие постройки неизвестного значения. Здесь уже было больше крови, потому что дорога вела их к центру лагеря, где немцы и старались уничтожить все свои улики. Местами стали встречаться бледные и до жути худые тела бывших заключенных, из-под которых не было видно и капли крови. Поразительно! Этим несчастным людям нечем было даже истекать! Какой же это кошмар, когда же он закончится?
Когда к лейтенанту Стасенко, проходя мимо одного из горевших бараков, подбежал какой-то солдатик с винтовкой на перевес и стал что-то торопливо докладывать, Рыков нагнал Подгорного, уже успевшего себе скрутить новую самокрутку и раскурившегося. Сам старшина как-будто потерял где-то хорошее настроение. На лице теперь вместо бегающих глаз висели каменные взгляды. Старшина буквально унывал и курил. Однако, сжимая в одной руке цигарку, второй он сжимал и иногда прислонял к лицу, нежно так, с любовью, тот самый платочек. Теперь Рыков смог разглядеть на нем приколотую на булавку небольшую фотографию маленькой белокурой девочки, улыбавшейся в камеру своими косичками.
- Что с вами, старшина? - спросил внезапно майор. Подгорный тут-же спрятал платок под край гимнастерки и взглянул на майора недоверчивым взглядом.
-Можете не переживать, я уже видел ваш платок. - майор сказал это тихо и спокойно, заложив руки в карманы и повесив камеру на шею.
-Видели?
-Да, случайно. Надо сказать, он очень красив.
Старшина тепло улыбнулся и достал платок.
-Дочка сшила, а ее научила мать. Это мой оберег. Я, собственно, только ради него и жил, и войну ради него шел. С женой мы не особо как-то, не поняли друг друга, а с дочей я очень схож по характеру. Она меня дома ждала… У нее ведь точно такой-же платочек! Она умница у меня, трудолюбивая такая... - старшина опустил снова нос и задымил сквозь усы.
-Как это ждала? Куда же она делась-то?  - в недоумении спросил майор случайно в грубом тоне.
-Деревни нет теперь, дома пусты. Я партизан как-то повстречал, сказали, что увозят их на поезде куда-то. А когда моя рота проходила через город, название запамятовал… Короче депо там было с вагонами такими-же. Как оказалось, моих однополчан, скорее всего, сюда свезли. А куда еще? Теперь остается только
дочку найти. Ничего мне не надо больше, только дочку мне в жизнь, и все! - при этих словах у старшины навернулись слезы на глазах, но он старался заглушить эту неимоверную боль горьким табаком. Рыков промолчал, лишь вздохнул. И они прошли мимо.
Вышли к небольшой площади, окруженной уже тлевшими бараками. И что же они увидели? Рыков постарался не измениться в лице, хотя кожа его побледнела, а руки забарабанили по камере. Лейтенант Стасенко вообще отвернулся, потому что его глаза не могли за годы в штабе привыкнуть к продуктам творения фашистов. Старшина вообще потерял дар речи.
Милая лужайка, окаймлена старым булыжником, создававшим как-бы форму и очертание. В центре этого некогда милого места стояла грубо сколоченная, и не успевшая выгореть полностью виселица. На деревянных и кривых балках до сих пор тихо покачивались на могильном ветру липкие от крови и пота жертв петли. И, само воплощение ужаса — нагие мертвые тела, огибавшие небольшой горкой эту виселицу. При этом по всей лужайке валялись обезображенные люди, их тела заслоняли собой траву, при этих видах Рыков вспотел, снял очки и снял камеру с шеи. Старшина побледнел, уже не обращая внимания на застывшую в зубах самокрутку. Рыков прекрасно понимал, чего сейчас боится больше всего увидеть Старшина здесь, в этих мертвых горах — блик того самого пожухлого от огня и крови платочка.
-Вот оно, главное доказательство этого ужаса — пробормотал Стасенко, стягивая со своей аккуратной прически фуражку. Рыков молча сделал пару снимков и подошел ближе к трупам. Его взгляд упирался в остекленевшие глаза, раскрытые от крика рты. Казалось ему тогда, что это он попал на один из своих снимков, что люди здесь все просто застыли перед ожиданием вспышки и щелчка фотоаппарата. Как же ему почему-то не верилось в происходящее! Чего-бы он не навидался, а переварить такое даже сам Рыков почему-то не мог. На что оказались способны люди! Хотя, как можно их после такого назвать людьми.
-Валька лежит — вдруг заметил Старшина и двинулся к холодным и бездыханным телам.
-Что?  - спросил майор с ноткой страха в душе, неужто это его…
-Соседка моя… А там ее муж, инвалид… Значит, правы партизаны оказались… - старшина опустил автомат на землю и принялся ходить буквально по костям, все время бормоча под нос: «Неужто и Анечка здесь...». Страх и уныние высосали из него его прежнее жизнелюбие, и сейчас он был похож на несчастного деда и старика.
Как ни старался старшина, а все-таки, к его счастью,ни платочка, ни своей дочки он не обнаружил.
-Неужели жива? Неужели сумела выжить? - говорил Подгорный.
Рыков сам стал всей душой верить в этот столь мизерный шанс, хотя его холодный разум твердил, что и она здесь где-то лежит. Душа майора не хотела в это верить, но разве часто разум и душа согласны между собой?
Спустя час поисков, во время которых Подгорный постоянно кого-то узнавал и обливался потом, к счастью дочку он свою не обнаружил. И тогда он потихонечку воспрянул духом. Старшина вновь порозовел в щеках, он снова обрел смысл этой жизни, удостоверившись в том, что его дочь все еще может быть жива.
-Нет здесь ее, товарищ майор! Выжила, ей богу клянусь, выжила и меня ждет где-то! А я то найду ее, товарищ майор, слышите? Найду, и любого фрица под землю закатаю! - приваривал Подгорный, позвякивая цевьем автомата. Под его лучезарным настроем и лейтенант Стасенко немного отошел от шока. Все вроде как наладилось.
Лишь перед самым уходом с этой проклятой лужайки, где жутко воняло горелыми телами и порохом, а под ногами хрустели гильзы, майор краем глаза, так, невзначай заметил в куче трупов небольшое детское тельце. И сердце вдруг его сжалось, сжалось до боли, а дыхание участилось. На груди мертвого ребеночка, которого из-за ожогов и увечий нельзя было опознать, лежал маленький и пожухлый от огня красный платок. Местами обгоревшая шелковая ткань пахла чем-то вкусным и домашнем, и майор представил себе уютную русскую хату, и большую теплую печь А руки его задрожали, и не переставали вставать дыбом волосы при мыслях об этом платке. Однако, промолчав, и найдя в себе силы собраться, Рыков взял и положил платок к себе в карман, чтобы позже взять и сказать старшине правду.
Близился вечер, и полуторка, уже трясущаяся по дороге, неслась назад к советским позициям. Старшина постоянно радовал себя тем, что не обнаружил свою дочь среди гор тех бренных тел, и говорил, что если бы нашел ее там, непременно бы застрелился. А Рыков слушал его с грустной улыбкой на лице, сжимая под шинелью пожухлый красный кусок ткани.
- Товарищ майор, а вы ничего подозрительного не нашли? - спросил со страхом неожиданно старшина. Но Рыков, сжав платок, молча и отрицательно покивал головой, с надеждой на то, что своим молчанием спас хорошего человека.