Наследие

Он хотел спросить, не слышала ли она, но вопрос был риторическим. Посреди разговора раздался громкий щелчок, и этого не слышал никто, кроме Григория.

Они сидели в ресторане, на уютных кожаных диванах, окружённые фуксиями и мирной болтовнёй других посетителей, пили кофе и ждали, пока закончится дождь. Вера Крапивина, в воздушном розовом свитере, с короткими черными волосами и незатейливой заколкой-бабочкой, рассказывала о кибернетических имплантах, постапокалиптическом сеттинге нового сериала, и не догадывалась о том, что Григорий всё сказанное упрямо переводил в плоскость своей проблемы: мозг  представлялся неисправным имплантом, раз уж он, месяцем ранее, в период летнего отпуска, посреди звука морского прилива, пропустил в себя тот первый щелчок, а постапокалиптично разрушенным казалось собственное сознание - после того, как приступы участились.

Новый внезапный щелчок снова запустил посторонний шум, который вмешивался, сбивал с толку. Настороженный Григорий пытался не подавать виду, разглядывал царапины на руке, оставленные домашней кошкой, нервно теребил сумку, лежащую сбоку, как мог, слушал подругу, но ей всё равно казалось - он невнимателен. Она изучающе переводила взгляд с напряжённого лица Григория на белую ткань бадлона, под которой беспокойно стучало его сердце.

Он пытался отвлечься от шума и решил, что ему срочно нужно навестить брата. И особенно важно затронуть несчастливую смерть их отца, впавшего в безумие из-за такого же необъяснимого шума. Дождь прекращался, значит, нужно было проводить Веру и идти. Они расплатились и вышли.

Григорий и Вера пробрались через толпы людей, миновали пешеходный переход,двинулись в вестибюль метро. Болтовня из ресторана эхом распространялась по улице, этот неестественный звуковой шлейф становился громче и агрессивнее. Такого вторжения раньше не наблюдалось, и Григорий вздрогнул. Понадеялся, что Вера не заметила.  Она что-то сказала, но он не расслышал. Девушка продлила проездной, с непонимающим лицом помахала ему рукой. Он даже толком не попрощался, растворился за дверьми метрополитена. Выйдя, почувствовал духоту, расстегнул черную замшевую куртку и пошёл по проспекту, в музей современного искусства, где работал его брат.

Кратчайшая дорога была хороша знакома, он обходил лужи, оглядывая трафик, кофейни и цветочные магазины. Григорий морщился, тряс головой, - Эхо всё не унималось, многоголосие усиливалось, с треском и шуршанием оно вторгалось в мысли и походило на аудиочат полоумных хейтеров, переданный через дешёвый офисный динамик, из-за всего этого нормальные звуки, сигналы автомобилей, голоса и шаги прохожих, поминутно утопали. Он шёл очень быстро, и оттого разболелась нога - напомнила о себе старая футбольная травма. Он достал телефон, позвонил брату, но остался без ответа, а когда тот перезвонил, он с запозданием сообразил, что в яростном внутреннем шуме вряд ли сможет что-то понимать, и трубку сбросил. Преодолевая слякоть, он на ходу расстегивал сумку, бегло искал аспирин, безуспешно копался, но проклятый блистер, видно, остался дома.

С проспекта Григорий свернул на улицу и следовал по узкому тротуару. В навязчивом шуме зародилась певучесть, и новоявленный зловещий хор давил своей возрастающей интенсивностью. Теперь в пути Григорий разглядывал частично переозвученную картину мира: в бредовой горячечной интерпретации старая добрая столовая в советском стиле казалась оплотом зла, а безобидный магазин корейской косметики - дьявольским логовом психопата. И вызывало это сильнейшее беспокойство. Григорий притормозил посреди дороги, чтобы поискать аспирин ещё раз. Прохожие задевали его плечами. Прощупывать дно было проблемно, потому что руки дрожали, и кошачьи царапины чесались безумно. Но вот оно, нашёл! Один идущий по тротуару, дед с пожелтевшей бородой, что шлёпал по лужам своими резиновыми сапогами, врезался в Григория,  и блистер с аспирином вылетел из рук куда-то в грязную мешанину. Дед широко раскрывал свой рот, что-то кричал, но ничего не было слышно - в этот момент мрачный зловредный хор заглушил практически всё. Григорий проскользнул мимо старого скандалиста и ускорил шаг - нужно было торопиться, ведь на этот раз его проблема стала намного-намного серьёзнее.

В конце протяжённой улицы ждал нужный поворот, Григорий замечал, что пение извне было цикличным, в нём повторялся один неразборчивый куплет, и он затмевал собой всё привычное. В ряду припаркованных машин, из одного салона слышалась знакомая песня  из 80-х, он хотел вслушаться, прорваться к нормальному, ощутить что-то близкое и приятное, но на него нашёл сильнейший спазм.  Сопротивляясь телу, Григорий проковылял ещё с десяток метров, координация его изворачивалась, выходила из-под контроля, и мелькали неодобрительные взгляды - прохожие думали, что он пьян. Григорий неуклюже подбежал к полу-подвальному заведению с вывеской "тату-салон", и в повторном спазме его запястье самовольно врезало по краю низкого козырька, провисающего над уходящим вниз крыльцом. И этот удар вызвал взрыв боли и страха.

Григорий отстранился и вилял по дороге, не замечая, куда его несёт. Струя крови потекла из рукава. Температура поднималась, голова шла кругом. Из зловредного хора прорывались отдельные голоса, выплывали из единого потока. Они заглушили гудки автомобиля. Водитель не успел затормозить. Капот наехал на Григория и сбил его с ног. Рёбрами он проехал по мокрому асфальту и угодил в грязную, с радужной примесью бензина, лужу. После падения что-то внутри хрустнуло, а сумка отлетела и была в дальнейшем попросту позабыта. Водитель, девушка в солнцезащитных очках, выскочила из машины. Григория окружили прохожие. Хотели помочь подняться. Он противился. Одичавший под воздействием голосов, он видел их жирующими герцогами, жаждущими сожжения колдуна. Отмахивался от них. Звуковая стена отрезала смысл их участия, она подменяла доброту агрессией. Он тяжело поднялся, глядя на всех исподлобья, и рванул с места происшествия, при этом заметно прихрамывая.

Григорий пытался привести себя в чувство, увидеть ориентир, чтобы попасть к брату. И ориентир, островерхая ограда сквера, явился. Вместо адского хора в черепную коробку вдавливались разделённые, более отчётливые голоса, они перебивались между собой и иногда резко выкрикивали что-то спутанное и неясное. А пропавший уличный шум, возвращался в расщеплённой форме, короткими фрагментами он вплетался в мешанину посторонних голосов. Весь этот сумбур обладал невиданной мощью, он рушил контроль на телом. Заставлял спотыкаться и ходить из стороны в сторону. Будто  десятки кукловодов тянули Григория за нити.

Встречал сквер, в конце которого белел фасад музея современного искусства. Хромой, издёрганный, Григорий двигался к цели. На скамейке, возле мощёной дорожки обнималась молодая пара.  Они шептались друг с другом. Сквозь ад выкриков, он старался читать по губам, но домысливал всякое:

- Я всё слышу! - гневливо прорычал, и щёки его запылали.

Испуганная пара сбежала, как и остальные гулявшие в сквере. Они ещё долго обсуждали грязного окровавленного человека, метавшегося, будто в агонии, посреди дня.

И вот Григорий на крыльце. Высокие белые двери, афиша - женщина ангельской внешности в современной белой тунике. Были и подписи, но их он не разобрал. Внезапно нахлынула злоба - и что братец находил во всём этом? Он почитал искусство, несомненно. Но он просто прятался за своими плоскими интересами. Не жил настоящей жизнью, боялся Семейного Недуга, от которого сейчас страдал Григорий.

В голове остался один голос, плывущий в бассейне исковерканных перемешанных звуков улицы. Низкий и грубый. Внутри всё бурлило. Он расчесывал царапины в кровь, расчесывал шею, лицо, но держался как мог. И ворвался в здание.

Белый вестибюль, ярко освещённый, людный. Скромный ресепшен. Две девушки, белые блузки, полная, с родинкой на щеке, встала с места, очевидно, взывая к охране. Молодой парень справа, густые бакенбарды, чёрный строгий костюм, сонно подался вперёд. Григорий отмечал людей как нечто прекрасное и невыносимое одновременно. Сердце яростно билось сердце. Григорий чувствовал себя, как зверь на чуждой территории. Он грубо растолкал очередь. Побежал к лестнице - брат должен быть где-то наверху. Голос вибрировал, вызывал страшные судороги. Раны кровоточили, ушибы болели. При виде его гардеробщица перекрестилась.

Хромая по ступеням, он взбирался на второй этаж, бредил о восхождении к солнцу, которое опалит его бесовские крылья или, может быть, сожжёт дотла. Охранник снизу с задержкой включил свою реакцию, нагнал Григория и ухватил его за рукав. Под аккомпанемент бесконечного дикого вопля беглец впал в неистовство, он схватил охранника за волосы, ударил его лбом о перила  и сбросил вниз. В своей раскалённой руке заметил клок волос, бросил его и заодно, в надежде спастись от жары, скинул куртку.

В большом музейном зале на минуту застыл, дыхание его сбилось, он закашлялся, как больной туберкулёзом. Картины, замысловатые статуи и прочие арт-объекты, ангелы в белых одеждах, средневековые, викторианские, футуристичные, и все они на него давили. Григорий почувствовал гипертрофированный синдром Стендаля, из-за которого даже беглый взгляд на произведение оставлял чёткий отпечаток.  Он прорезал помещение, пугая посетителей, а изображения размывались, смешивались в подобие диафильма, где один и тот же образ деформировался, качался. И шевелил губами, пытаясь обругать, заклеймить, вынести приговор. От этих нападок по щекам Григория лились слёзы, а на устах мелькала
противостоящая глумливая улыбка. 

В следующем зале, меньшем по размеру, картин было больше, их сюжетное разнообразие вносило в сознание полнейший хаос. Посетители отскакивали, как в болезненном фильме-катастрофе, темнокожие туристы выпучили свои глаза, женщина, походящая на Мэрил Стрип-брюнетку, в ужасе вжалась в стену и схватилась за сердце. Всё чесалось, будто его с головой накрыли красные огненные муравьи. В тропическом изнеможении кровь всё текла и пачкала бадлон, уже наполовину пропитанный овалами крови. Угнетаемый вечным воплем, Григорий нёсся, насколько позволяла искалеченная нога, к трясущемуся смотрителю, чтобы разглядеть его лицо. Увидел и понял: братец ещё не нашёлся. Подступила тошнота, Григория вырвало на белый постамент с сидящим купидоном, он побледнел, как стены зала, как многие её экспонаты. Очухавшись через минуту, он ринулся на дальнейший поиск своей родственника.

Наугад он направился по узкому коридору. Со взглядами карающей инквизиции здесь выросла баррикада охранников в чёрном. Повалили общими усилиями. Тихо, мужик, успокойся, говорили они. Григорий не готов был сражаться, он и так поминутно сражался со своим собственным ноющим неуправляемым телом. Он брыкался, и его, придавленного к полу, прорвало на самую отборную ругань. Он грязно поносил их матерей и отцов. Сопротивление затухало, он был почти смирным и, кажется, обмочился. Но крик внутри готовился перейти на новый уровень.

Они придерживали его конечности и тяжело дышали, а его дыхание замерло вовсе. Почувствовав себя снарядом, который вот-вот разорвёт всех в клочья, он неестественно развернул шею и со скрежетом зубов повернулся лицом к охране, чем привёл сдерживающих в замешательство. И вдруг фоновый душераздирающий крик стал его собственным, направленным вовне. Это отражение заставило их переглянуться, занервничать. С розоватой пеной у рта, он восстал, отбросил их от себя. Одного потерявшего равновесие подтащил к себе, при этом порвав лацкан униформы,  напрыгнул сверху, прокусил его подбородок, а потом начал вгрызаться в лицо. Они пытались его оттащить, и он обернулся, вцепился в того, кто поближе, и стал душить голыми руками. Остальные бежали. Когда никто больше не нападал, он стал харкать чужой кровью и царапать ногтями себя. И ощущал полное слияние со своей внутренней болью. Хоть и слышал приглушённо, сквозь притихшую ненадолго ленту шума, - слышал стон лежащего с изъеденным лицом.

Крик в ушах позднее возобновился - воспалённому до крайности разуму так уже было привычнее. Григорий бродил по маленькому экспозиционному залу с более интимным освещением. Казалось бы, все посетители сбежали, но место не пустовало - забившаяся в углу девушка, очевидно, наблюдала всю бойню, сотворённую в коридоре. И она боялась даже шевельнуться. Когда Григорий остановился, он смутно слышал чью-то взволнованную речь. Фигура неизвестного маячила вдалеке,  но не приближалась. Как фантом из древних времён, что ждал точного времени встречи. Девушка в коротком каштановом платье осторожно поднялась с пола. И она изловчилась пробежать мимо. Григорий уловил запах её духов. Такое похожее ощущение. Он вспомнил, на один миг, сегодняшний вечер в ресторане, Веру, и Щелчок. Момент, который изменил всё. Посмотрев девушке вслед, он различил черты той кричащей фигуры - то был его брат, подошедший почти что в упор.

Со зверским оскалом Григорий оттолкнул его от себя. Упав, тот кричал, что их отец умер от пневмонии, и никакой Семейной Одержимости не существует, что Григорий подчинился проклятию, которое выдумал сам.

Но Григорий не слышал. Как надышавшийся токсинами вандал, мазал своей кровью стены, срывал картины, выламывал рамы и топтал свалившиеся холсты. Дробя кулаками ангельский портрет, он заприметил в углу зала абстрактную небесно-голубую инсталляцию, висящую где-то на уровне макушки. Бросившись к этому кубу,  он схватился за тросы и со зверским пылом раскачал конструкцию. Странный объект посыпался - металлические трубки и стеклянные пластины обрушились на Григория, от чего новая боль растеклась по всему телу. Пока лежавший проваливался в пустоту, крик, как последние крупицы в песочных часах,  стал истончаться и наконец иссяк. В уши Григория успела просочиться паника реального мира:

- Скорую! Как можно быстрее!

Медики приехали. Они вытащили с того света нескольких пострадавших,
но что до Григория - его одержимость завершилась со всем  остальным - лежащий под грудой металла и стёкол, он истёк кровью и так и не пришёл в сознание.