de omnibus dubitandum 5. 197

ЧАСТЬ ПЯТАЯ (1584-1586)

    Глава 5.197. ВОЗЗРИТЕ НА ПТИЦЫ НЕБЕСНЫЯ…

    Ранней весною в году от сотворения мира 7055-й (1547), в первых числах апреля, сидел в сумерках в своей просторной келье Макарий. Последние лучи заката, угасая за дальним западным бором, пурпуром окаймляли гряду воздушных облаков, словно задремавших высоко в лазоревом, ясном небе.

    Ясный сумрак царил в келье, где старец сидит у окна, глядя ввысь, в светлое вечернее небо.

    На небольшом, особом столе видны краски водяные, кисти, стекла какие-то небольшие, на которых изображены различные библейские сюжеты, но так легко, прозрачно все нарисовано, что сквозь слои красок видно дерево простого стола, на котором лежат стеклышки.

    — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! — послышался за дверью обычный возглас.

    — Аминь! — ответил Макарий, позволяя пришедшему войти в келью.

    На пороге показался Сильвестр, протопоп Благовещенского собора.

    Почти одних лет он с Макарием, но разнятся они по виду. Тот был брюнетом в годы юности. Смелый, открытый взор — словно всю жизнь привык внушать повиновение. Губы, сухие, аскетические, крепко сжаты. Высокий, белый лоб, увеличенный еще от начавшего лысеть черепа, перерезан двумя-тремя морщинами и обличает мыслителя, человека с широким умом.

    Сильвестр лицом попроще, попонятней. Чистый славянский тип, уцелевший после монгольского (правильнее ордынского – Л.С.) ига на Руси — только в семьях священников, именно вот таких, как семья Сильвестра, где от прадеда к правнуку — все левиты. Этот славянский тип обнаруживает себя и мягкостью очертаний лица, и окраской сероватых, еще не помутнелых от старости глаз… Мелкая сеть морщин, след обычных житейских забот и расчетов, легла вокруг глаз Сильвестра. Умеренная полнота и округлость фигуры среднего роста тоже составляет противоположность с высокой, крепко сбитой, хотя и костлявой фигурой Макария.

    — А и в час заглянул ты ко мне, отец протопоп! — сказал святитель после первого обмена приветствий, преподав благословение своему гостю. — Я уж думал спосылать по тебя… Что, думаю, долго не видать приятеля?..

    — Недосужно было, отец митрополит… То с паствой, то по-домашнему… Весна… К лету готовиться надо, сам ведаешь…

    — Знаю, знаю, хлопотун ты великий… Марфа ты у меня евангельская… — мягко улыбаясь, пошутил Макарий.

    — А ты бы поменьше… Вспомни: «Воззрите на птицы небесныя…»

    — Как они мерзнут зимою, которы в теплы края не снарядилися?.. Видел, видел, господине! — на шутку шуткой отвечал Сильвестр.

    — Не сеют, не жнут да што и клюют. Сказать негоже.

    — Ну, уж што тут… В житейском тебя не обговоришь. Поведай лучше: так зашел али вести какие?..

    — Да такие вести, что беда и горе вместе!.. Чай, и ты их слыхал раньше мово, отче митрополите… Все про царя про нашего…

    — Слыхал… Слыхал!.. — поглаживая бороду, отвечал Макарий.

    — Так что ж это будет? Долго ль это оно будет? Вот, помнишь, отец, мы с тобой думали: образумится юный, не закоснелый царь, боярами обруганный, запуганный. Отшатнется от них и от житья ихнего. Добре державу свою поведет… О земле вспомянет… По завету Божиему Русь заживет. А теперь?

    — Что же теперь? - насторожился Макарий.

    - Царь благочестия не рушит. И монастыри жалует. Давно ли Псковский монастырь щедро таково одарил, когда гостевал там по осени?

    — Да, это што говорить! А вон псковичи-горожане стонут да охают. Разорил их наместник, ставленник литовский, дружок Глинских с Бельскими, Турунтай-Пронский, князь Егорий Иваныч! Сколько цидул да жалоб на Москву шло. И сюды жалобщики ездили ж, убыточились. А царь их и на светлые очи свои не допустил. Даром что, во Пскове будучи, всего наобещал.

    — Что ж, на то его царева воля.

    — Божья воля должна быть, а не человеческая…

    — Будет… все будет, отец протопоп. Эка, горяч ты больно, словно молодятинка. Старики уж мы с тобой, батько. Пождать-погодить надо уметь…

    — Э-эх, и то сколько лет годили! Всего Василия перегодили. Ивана Третьего памятуем. Другого Ивана, Четвертого, Бог послал, а все не легче…

    — Будет легче, погоди, батька. Знаешь, зря слова я не скажу. Еще какие вести?

    — Да Федька-протопоп сызнова хвостом завилял. Почитай, и в дому не живет. То сам по людям, то к нему они. Что-то вновь затевается…

    — Знаю, что затевается… Все ведаю! А Федор и тут уже готов! Ну, на этот раз не пройдет ему… Пусть хорошенько последят за батькой: что, как и куды?..

    — Да уж я и то наладился.

    — Доброе дело. А я зато скажу тебе, - помолчав добавил Макарий, - о чем хлопочет протопоп.

    — Ой, скажи, отче. Больно охота дознаться.

    — Еще бы не охота. Дело-то не шуточное… Новая смута боярская… Не спится им, не дремлется, мирно не живется. Головы на плечах чешутся, хотят, чтобы кат их причесал, мастер заплечный!

    — Новая крамола?

    — Склоки боярские. Вот как промеж тебя же с Барминым. Только там потасовка вгорячую идет!.. По-прежнему, правда, не смеют они враждовать, челядь собирать да хватать друг дружку. Теперь малость царя опасаются. Все видели, как искромсанный князь Андрей Шуйский на снегу валялся… Как рот кровью заливало Бутурлину бедному, когда за единое слово несуразное язык отхватили боярину… Из-под полы теперь шпыняют бояре друг дружку.

    — Знаю. Довольно понагляделся я…

    — Ну, так и дальше слушай. Знаешь, чего боярин Захарьин домогается с того самого часу, как на племяннице его оженился царь?

    — Вестимо чего: на место Бельских да Глинских самому встать охота. Да дело-то не выгорело…

    — Кстати слово молвил. Теперь, гляди, выгорит! Выжечь литовцев собираются…

    — Как выжечь?.. оторопел Сильвестр.

    — Так… Как мурашей да пчел выкуривают. Не впервой оно на Москве.

    — Ага, во што! Энто как при дедах еще бывало: кто на кого сердит, пусть того красный петух спалит. Так?

    — Вот, вот. Начнут Москву палить. Народ булгачит: «Такие, мол, и такие бояре вас попалили!..» А народ темный, глупый…

    — Дурак народ, што и говорить!

    — То-то ж. Таким случаем и сами зачинщики в стороне, и с недругами посчитаются.

    — Шуйские с Бельскими да Глинскими?..

    — Там уж кому с кем придется.

    — Так, так. То-то и ко мне людишки приходили. На духу каялись. Да невдомек мне было: какому греху прощенья просят. Вперед оно, словно бы…

    — Вот, видишь.

    — Да погоди, отче, а не будет оно и ныне, как в Коломне случилося? На свою же на шею неугомонные Шуйские как бы огню не накликали?..

    — Не, ныне иное дело! Там наши земляки, новгородцы, впуталися. Больно лют на них царь… Помнит, как они еще Иоасафа из спальни у него тащили… да бояр любимых. А тута и сам он дядьев-то, Глинских длинноусых, не больно привечать стал. Вон, Михаилу во Ржев, на кормленье, от себя подале усылает. Конешно, зла он им не сотворит. А насолили они ему покорами за женитьбу… И коли народ встанет на Глинских, с народом государь не спорщик. Ему самому народ только одна и опора от бояр…

    — Э-эх, кабы понял он!..

    — Поймет… Начинает помаленьку… А мы поможем. Вон, Адашев сказывал…

    — И мне Алеша говорил. Сын ведь духовный… Да что-то плохо верится… Доброе-то слово в душе у царя, что семя, при пути брошенное: и птица его клюет… И колымагами, колесами тележными давит… Проку мало. Спервоначалу шибко за доброе ухватится. И дрожит весь, и чуть не плачет… А там?.. Опять блуд да сором да крови пролитие… Подумать горько.

    — Говорю, не кручинься - насупился Макарий. Вон из Казанского Юрта вести добрые. Сафа-Гирею конец подходит. По ем малолетний царенок, Утямишь, двухлеток остается… Мы и снарядим царя на войну. Авось там отрок опамятуется, если здесь не успеем на путь направить его…

    — Да чем, отче? Чем? Буен вельми, горд и предерзостен отрок…

    — А ты квасы ставил, батько?..

    — Что за спрос? Случалось, отче-господине… Не без того в дому.

    — А который лучше: что молчком киснет ай тот, что уторы рвет?..

    — Так то квас, дело глупое… Людское сотворение…

    — А то — душа, дело мудрое, сотворение Божеское. Побродит, поколи бродится… Да ежли уши и очи есть, увидит, услышит, на путь прямой выйдет, светильника не угасит в безвременье…

    — Аминь, отче-господине! Твоими бы устами…

    — Да грешные души уловлять?.. Стараюсь, батько… И по вере моей, по заслуге да отпустятся мне прегрешения мои мнози…

    Перебирая хрустящие четки, Макарий беззвучно зашептал молитву…

    Когда Макарий кончил, замолкнувший на время, сидящий в раздумье, Сильвестр снова заговорил:

    — А как полагаешь, отче митрополите: не можно бы как ни есть то злое дело упредити?.. Не попустить огня и смятения на Москве?..

    — Хе-хе, батько!.. Да подумай: реку ковшом вычерпаешь ли? Так и злобу людскую… Нынче упредишь… Изловят поджигальщиков… Перехватают бояр, которы шлют холопов на разбойное дело. А завтра другие будут… И так до веку веков… А вот запрудить реку да на свои колеса воду пустить, чтобы хлеб молола, это можно…

    — И то бы добро… Да как оно выйдет?.. вздохнул Сильвестр.