Твой образ. Повесть

Героиня повести - моя коллега Бела, проработавшая в Комитете по радиовещанию и телевидению режиссером почти двенадцать лет. Её мировосприятие во многом было мне близким, поэтому стала мне близкой подругой. Но разведясь с мужем, снова вышла замуж и уехала во Владивосток. Перед отъездом отдала мне свои дневники со словами: «Возьми. В них много такого, о чем тебе не говорила. С собою мне их брать нельзя, вдруг муж найдет, что тогда? Так что бери и делай с ними, что хочешь, ведь ты тоже ведёшь записки, может, пригодятся».
Прошло много лет, и как-то в поисках очередной «темы», я, роясь в своих записках, открыла и её, прочитала и подумалось: «А не написать ли по ним рассказ о поре её увлеченности журналистом, с которым работала?» Но через год появилась повесть, в которой рассказ ведётся от первого лица (Белы), основной текст - из её дневников, но есть вставки и из моих записок, да и кое-что изменено и даже добавлено, несколько изменён стиль письма героини, - есть такое право у автора.
Повествование начинается с конца 80-х годов прошлого века, когда в стране начинались перемены в идеологической и экономической жизни страны. Записки Бела вела не регулярно, и перед теми, которые снова начинала делать после какого-то перерыва, я ставила три звёздочки.

 
«Есть у меня такая запись в дневнике: «Сегодня я закончила набирать на компьютере свои дневниковые записи. Глаза устали… Пошла на кухню, заварила кофе. С чашечкой вышла на балкон, присела в креслице… А потом – снова к компьютеру: Итак, какое сегодня число? Тринадцатое. А начала набирать… Раз, два, три, четыре... тринадцатого. Опять тринадцать? Да что ж такое! Прямо мистика какая-то, как тогда... Ну да, вот та запись: «Он идёт по коридору навстречу. Остановился:
- Бела Ефимовна, надо отвезти в театр костюмы, которые мы там брали, но ассистенты в отгулах, так что придётся Вам.
И смотрит на меня с вопросом: «Не обиделись?» «Подумаешь! С какой стати? Правда, раньше делал это сам…» И лишь кивнув головой, захожу в свой кабинет.
Но вошел и он:
- Отметить надо в раскадровке где буду в кадре…
Диктую… и взглядываю на него с показным безразличием:
- Да, вот еще что… Лев Ильич, сделайте начитку афоризмов для журнала.
- Да, сделаю, - тоже взглянул, но с искоркой сожаления.
- И прохронометрируйте их, пожалуйста.
 - Хорошо.
А в одиннадцать началась у нас с ним долгая запись журнала - аж до четырех!
И был терпелив, сдержан, ни в чём не перечил. А когда я еще сидела за пультом, прислал ассистентом записку с хронометражем записанных афоризмов: «Первый – 9 минут, второй - 13, третий - 15, четвертый – 13. Как раз - о нашем случае».
И «случай» этот длился почти три года. А начался с того самого дня, когда я после отпуска пришла на работу и в графике увидела: буду делать передачу с неким журналистом Соминым.
- Кто такой? - спросила у выпускающей.
- Новый редактор.
А вскоре он и пришел:
- Так это Вы Бела Ефимовна Тур? – взглянул чуть удивлённо: - А я Лев Ильич Сомин.
- Лев Ильич Сомин, - повторила: - Так значит, аббревиатура ЛИС. - И улыбнулась ему: - А можно прямо с этого мгновения и буду звать Вас ЛИС?   
- Ну, что ж, если Вам так нравится… - улыбнулся ответно: - Но тогда и я буду величать Вас БЕТ. Идет?
- Идет! – засмеялась.
А он прошел, сел в кресло и мы, разговаривая, стали вглядываться друг в друга.
Да, симпатичный, уверенный «товарищ», с достоинством, но и робость в глазах.
И уже после обеда монтировали киносюжеты. Все премудрости режиссерского ремесла схватывал на лету, и мне от этого было радостно, да и ему, - видела это! А на другой день, когда вошла в его кабинет за сценарием, то вроде бы даже растерялся, но и радость в глазах вспыхнула.
Было это в конце сентября, а с октября я начала вести о нём дневниковые записки.
… Да, Сомин мне симпатичен, - высок, сероглаз, с правильными чертами лицами и негустой шевелюрой не совсем светлых волос. Но передо мной прошло много симпатичных, неглупых, но далеко не все могли вести передачи, а вот у него это получилось почти сразу, хотя пришел из газеты. Есть в нём уверенность в том, о чем говорит, умение на лету схватывать «запросы» камер, микрофонов, постигать особенности студийной «кухни». Думаю, что из него получится хороший ведущий. И как сложатся наши отношения? Но пока здороваясь с ним, не скрываю симпатии и моё приветствие звучит так: «Здра-авствуйте, Лис!». С непременной улыбкой и протяжным «а», и он отвечает так же.
… Сегодня монтировали киносюжеты. Вначале все было тихо-мирно, а потом стали спорить. Хочу остановиться - не получается. «Ерунда какая-то…» И встала из-за стола:
– Ладно, пусть будет по-Вашему.
- Нет, пусть, как Вы… - он.
Но опять заспорили.
Потом все же выяснилось: не знал, что план из киносюжета на пульте в квадратик ввести не получится, - не заложено такого в нашем спецэффекте.
- Фу! - он, с облегчением.
И я…
… По письму ездили с Лисом в село Отрадное снимать сюжет о школе, - не работает отопление, дети в классах сидят, не раздеваясь.
Первый снежок, солнце, морозец, деревья в инее!
- На меня благодать снисходит, когда вижу такое, - расплылась в улыбке.
- А на меня уже давно ничего не снисходит, - взглянул грустно.
Когда приехали в село, зашли в магазин. Покрутил в руках банку соленых огурцов... нет, не купил, а когда шли к школе, и я напомнила оператору, чтобы не забыл снять в классах примороженные цветы, то сказал, не оторвав глаз от тропинки:
- Я уже в прошлом году писал об этой школе для газеты и статью назвал «Цветы в этой школе не растут».
… Жду, когда монтажница смотает смонтированные сюжеты на бабину, чтобы показать мне и вдруг слышу:
- Есть хочу.
Вошел Лис, потирая руки, и добавил:
- Вот сейчас приду домой, приготовлю чего-нибудь…
- Сами готовите? - удивилась.
- А кто ж ещё? Моя сволочь...
- Лев Ильич, - прервала: - Так... о жене?
- А как еще? -  И в глазах блеснула злость: - Вчера шорты сыну штопал… она-то никогда не зашьет. – И передразнил: - «Новые купи»! – Махнул рукой: - А-а, все с женами так живут.
И вышел.
...Снова монтировали сюжеты, шутливо сражаясь. И начал он:
- Старомодные у Вас, Бет, вкусы музыкальные.
Отпарировала:   
- А у вас… В сценарии фразу: «Мороз и солнце, день чудесный» ведь у Пушкина содрали!
Через минуту - он:
- Это хороший план.
- Нет, плохой, - я.
Через две:
- Я заставки сам написал, не то, что некоторые…
- Да уж куда нам…  некоторым! - Но показалось мало, и добавила: - Что это у Вас в каждом сценарии - по монолиту? В предыдущем пассажиры в автобусе в монолит слились, в этом - жидкость в стакане…
И взглянула: «Не сдамся!»
Но всё же записывали журнал мирно. И просматривали мирно. А вот «дружного, сплоченного коллектива» между нами уже не было, но в конце просмотра, кивнув на экран, сказал:
- Это хорошо, что Вы здесь в кадре меня не дали.
«Извинился так?»
- Да уж… сообразила. Не совсем же я… как предполагают некоторые...
И глаза - в глаза… молча.
- Всё. – Встал: - До свидания.
- Пока. – Взглянула: - Не болейте».
… А он и заболел, - выпускающая сказала, что у него с ногой что-то… пацаны шайбой засветили и теперь время от времени у него возникают с ней проблемы. Позвонила:
- Лев Ильич, как Ваша нога поживает?
И выразила соболезнование, порекомендовала лечить «Пантенолем», который у меня есть и если пожелает... А в ответ услышала:
- Да нет, спасибо. Я готов к тому, что ее отрежут по самое горло... хотя, и дорога, как память.
И всё же договорились, что если станет его «дорогой» хуже, то пришлет кого-либо за аэрозолем. Но не прислал. А через три дня вышел на работу.

***
«Хотел передачу «Новости кино» взять себе. И добился. Но ведущей сделал Инну Рубину, журналистку из «Комсомольца», а я... Ну, говорила же ему, что она не для эфира, - плохо смотрится, невнятно говорит. Нет, не послушал.
Сегодня подошел:
- Бэт, как Вам вчерашние «Новости кино»?
Посмотрела в глаза:
- В общем-то… - «Соврать? Нет, не буду». - Ведущая какая-то серая и поэтому…
«Обиделся? Вроде бы нет».
А когда монтировали журнал «Прожекиор», попросил, чтобы на летучке, - как раз мне обозревать неделю, - не сказала об этом, а то, мол, станут нападать.
- Лев Ильич, - взглянула с упреком: - мы в жизни-то идеологией совсем затурканы, а тут еще и на летучке буду говорить то, что не думаю?
«А вот на это обиделся».
… На другой день:
Монтировали сюжеты. Не спорил, был молчалив, а к концу бросил:
- Вы все здесь считаете себя очень умными.
- Лис, - усмехнулась: - но ведь, и Вы себя не обижаете?
- Нет, я ещё мало здесь работаю, чтобы…
- А когда - «много»… то шо буить? - шутливо насторожилась.
Монтажница рассмеялась, а он встал, взглянул на меня и вышел.
…На летучке сказала о «Новостях кино» то, что думала, но «срезав острые углы», - почти похвалила и, может, вопреки тем, кто не стеснялся ругать: надо Рубиной скромнее быть!.. зачем делать критический разбор фильмов? Лис сидел тихо, уткнув нос в воротник куртки-дублёнки - «Почему её не снимает?» - и смотрел в пол, но после выкрика Носовой, - «Не имеет журналист права говорить о фильмах от собственного я!», - распрямился и негромко, но четко сказал:
- Но если журналист не будет претендовать на какой-то анализ, а сидеть перед камерой и тянуть сопли...
- Как вы смеете так выражаться! – взвилась та: - Фу! А еще журналист!
Вот и получилось, что только мой начальник да я и поддержали журналиста Сомина. Оценит ли?
… Да, своё достоинство Лис охраняет бдительно и поэтому перечить ему надо лавируя, выбирая гибкие варианты. Но при всей его уверенности, на лице иногда проскальзывает выражение удивительной открытости и незащищенности, а посему думается: «Что в нем - истинное, а что - маска?»
… Вчера, перед выездом на съёмки, когда его в машине ждал оператор, Лис подошел ко мне:
- Начальник хочет, чтобы я название «Прожектор» сменил. - И хихикнул: - Ну, что б непременно с именем Козьмы Пруткова* было.
- Лев Ильич, а в принципе он прав. Ведь тогда высказывания этого вымышленного героя можно будет часто использовать.
- Ну и что? Прямо так и назвать «Сатирический журнал Козьма»?
- Да нет… - улыбнулась: - Можно как-то по-другому. – Он сгримасничал, а я выпалила первое попавшееся: - Ну допустим: «От Козьмы - с приветом».
- Не все ли равно какое, - махнул рукой и направился к машине.
А сегодня снова пожаловался: никак, мол, не отбрыкается от Сергея Васильевича с этим названием и попросил, чтоб поддержала его, а я:
- Да назовите «Клуб Козьмы Пруткова».
Помолчал, подумал:
- Да, есть в этом что-то.
… Позвонил мне домой и сказал, что в «Родине» идет фильм «Голубые горы»*, а я уже посмотрела его.
- Как… Уже? – удивился: – И даже понравился?.. Рад этому.
… Когда записывала передачу с Носовой, пришел на пульт, присел рядом.
Смотрел на экраны, молчал. «Что это он?» А когда молчание затянулось, то я, прикрыв ладонью микрофон тихой связи с операторами, спросила:
- Лис, это Вы автор затеи с косточками?
Ходят слухи, что он и монтажница уже несколько дней хлопочут, чтобы достать с мясокомбината кости, - мяса, видите ли, на них много.
- Да-а... А что-о? – взглянул удивлённо.
- Да так… Не по себе как-то от этого. – И улыбнулась: - Не по себе становится, когда журналисты согласны ловить кости, брошенные... с барского стола.
Взглянул удивлённо, помолчал:
- Но кушать-то… простите, хочется? – И хмыкнул: - Не хотите, не ловите.
- И не буду. - Помолчала и я: – Но дело не во мне. - И еще плотнее прикрыв микрофон ладонью, тихо сказала: – Просто за Вас обидно.
Словно замер. И до конца записи не проронил ни слова. «Будет ли опять хлопотать о косточках?»
  … Шёл навстречу по двору. Приостановилась:
- Лис, завтра у меня отгул, может, надо что-то сделать для «Клуба»?
Нет, ничего не надо. Потом взглянул пристально:
- Но завтра, между прочим, привезут косточки... те самые.
- Нет, Лис, ловить их не стану, так что… - И тоже улыбнулась: - Так что радуйтесь,Вам больше достанется.
- Зря-зря Вы так, Бет, - не ответил улыбкой: - Навар-то от них хо-ороший.
- Ну что ж, не наваром единым…
Снова улыбнулась и пошла дальше.
… Записывали первый «Клуб Козьмы Пруткова». Ассистенты не успевали вовремя снимать заставки, сбивался синхрон, ошибалась и я на включениях. В общем, писали долго, но не мучительно, и Лис был терпелив, остроумен. Потом спустилась к себе, попила чайку, причесалась, подкрасила губы и пошла на просмотр. Сидели рядом, обменивались репликами, а в конце спросила:
- Ну, и как? Получился у нас журнал на Ваш требовательный вкус?
- Ничего пока не могу сказать. Надо вначале остыть.
- Ну, хорошо, остывайте, а я пошла...
Но на остановке встретились. Снова сидели рядом, обсуждали сделанное, пытались еще что-то придумать, а я... А во мне металось чувство какой-то неуверенности... или раздвоенности?  Неприятное ощущение. И потому, когда он засобирался выходить, спросила:
- Лис, а может, попробуете работать с другим режиссером?
Резко встал:
- Нет уж...
- Думаете, что из трех режиссеров… зол выбрали меньшее? – улыбнулась снизу.
Коротко, непонятно взглянул, вышел.
И странно! Вместе с ним ушло то, неприятное чувство раздвоенности. Да, есть в Лисе нечто, действующее подавляюще даже на меня, а уж на более слабых!..

***
Похоже, что Лев Ильич сбивает вокруг себя кружок тех, кто почти не сопротивлялся ему. Но для чего?
 … Как-то подошел ко мне, спросил:
- Ну и как Вам на этот раз Инна Рубина? Все так же «нравится»?
- Все так же, - взглянула с лёгким вызовом.
Он вздохнул, опустил глаза и тогда смягчилась:
- Лев Ильич, Инна говорит умно, но какая-то она экзальтированная и не сразу выкарабкивается на то, что хочет сказать, а это плохо для ведущей.
- Но она же лучше всех наших журналистов!
- Лучше наших быть не сложно, - только и ответила.
… На летучке молчал, когда на наш «Клуб Козьмы Пруткова» нападала обозревающая Носова и пришлось защищаться мне:
- Обращаюсь к тем, кто тоже захочет высказаться. Если будете выплескивать только эмоции… «нравится - не нравится», «плохо - хорошо», то разбор такой считаю не профессиональным.
И после моей реплики уже никто не выступал, а директор радио-телецентра встал и сказал:
- «Клуб «Козьмы Пруткова», сделанный Соминым и Тур, на фоне всех наших передач - явление. Причем, за весь год.
И журнал отметили.
… Вдруг его голова появилась в щели приоткрытой двери:
- У меня к вам конфиденциальный разговор.
Вышли в холл, сели рядом в зеленые кресла:
- Хочу, чтобы худсовет собрался по передачам о кино. Пусть решат насчет Рубиной, быть ей ведущей или не быть?
И еще: буду ли я защищать её или нет?
Не удержалась, напомнила, что я, мол, еще в самом начале…» и посоветовала:
- Да отведите Вы ей роль интервьюера! Журналисту делать это проще, чем оставаться с глазу на глаз с камерой.
- Нет, - бросил упрямо.
Но посидел, помолчал, а потом:
- Ну, хотя бы скажите, как член худсовета, что она - не хуже других, и что по сравнению с ней Мохеева совсем плоха.
- Мохеева - не критерий.
- Ну, всё равно скажите.
Взглянула: «Лев Ильич, ну, зачем Вы так?..» И ответила:
- Не об-ещаю.
- Я вас уважать перестану, - набычился.
- Ваше право.
- Тогда имейте в виду: если её не утвердят, я уволюсь.
- Ну и увольняйтесь. Думаете, плакать кто-то будет?.. кроме меня, что уходит такой хороший журналист?
И взглянула, улыбнулась: «Да-да, я искренне!» Взглянул и он удивленно, пробурчал:
- Я не пугаю.
- Вот и не пугайте.
Встала и ушла.
… И вот – худсовет. «Новости кино» уже просмотрели, и теперь говорю я:
- Да, такая передача нужна. Но Рубиной не надо выступать в роли ведущей, пусть диктор озвучивает сюжеты о работе наших кинотеатров и клубов, а ей надо интервьюировать приглашенных, у неё это неплохо получается.
Но все же остальные выступают против нее, и тогда Сомин вскочил:
- Но она не хуже других ведущих, а даже лучше!
- Назовите, кто из ведущих так уж плох? – взглянул на него Сергей Васильевич: - Мы тоже соберемся, обсудим.
Смотрю и я на Льва Ильича, жду: «Скажет ли то, что говорил мне?» Нет, не сказал. И захотелось крикнуть: «Сомин, ну что ж Вы так?..»
… Вчера встретились во дворе, я остановилась:
- Лев Ильич...  - И посмотрела в глаза: - Почему же Вы на худсовете так и не сказали, что Мохеева хуже Рубиной?
Ответил запросто:
- Что я... лиходей себе?
А ближе к вечеру приоткрыл дверь кабинета:
- Завтра до обеда не приду. (Значит обиделся).
- А, пообедав? – улыбнулась, не взглянув.
- Не знаю. Может, и совсем не буду.
Всполошилась:
- Да вы что? Когда ж мы сюжеты монтировать будем?
Но сегодня пришел… и пришел еще до обеда. В глаза не смотрит. (Ну да, обиделся). И уже делает начитку к сюжету, а я ти-ихо так подсказываю:
- Лев Ильич, в слове ржавеет ударение на «а». (Ну, что Вы, Лис?)
 - А я так привык. И исправлять не буду. (Да он куражится!).
Через минуту, когда просматривает смонтированную мною пленку, фыркает:
- Ха! Где это вы кран такой откопали?
(Улыбнуться? Смягчить его «ожесточившееся сердце»?)
И улыбаюсь:
- В снятой Вашим оператором и Вами кинопленке.
Но не тут-то было! Уже через две минуты:
- Почему льющуюся воду не туда вставили? Мы же не для этого её снимали.
(Ах, так?..) И бросаю уже без улыбки:
- Вот будете следующего «Козьму» без меня монтировать, так и лейте вашу воду туда, куда захотите. (Получил?)
Замолчал... (Ну, что ж, отпущу натянувшуюся струну) И полушутя возмущаюсь:
- Наташ, а кто это товарища Сталина* в угол повесил… вместо иконы? Вроде бы там его не висело.
- Висел, - Лис, мрачно: - Это Вы просто не замечали. - Помедлил, буркнул: - Потому не замечали, что Вам всё безразлично.
Посмотрела на него, вкинула брови, ничего не ответила, улыбнулась: (Да что с Вами, Лис? Неприятно, что «ткнула в нос» Мохеевой?»
… И сегодня на записи журнала был ершист, упрям, даже отказался помочь операторам втаскивать кубы в студию для оформления интерьера для его же передачи, - «Делайте сами!» – и, усевшись в холле у телевизора, смотрел мультики, пока операторы кувыркали эти кубы, а когда закончили, бросил мне:
- И на репетиции больше ходить не буду. (Расколыхалось море!)
- И правильно сделаете, - шутливо согласилась: – Обойдемся и без... (Договорить: «без психов»?)
Нет, ничего не сказала.
… На другой день:
Он идёт по коридору навстречу. Остановился:
- Бела Ефимовна, надо отвезти в театр костюмы, которые мы там брали, но ассистенты в отгулах, так что придётся Вам.
И смотрит на меня с вопросом: «Не обиделись?» «Подумаешь! С какой стати? Правда, раньше делал это сам…» И лишь кивнув головой, захожу в свой кабинет.
Но вошел и он:
- Отметить надо в раскадровке где буду в кадре…
Диктую… и взглядываю на него с показным безразличием:
- Да, вот еще что… Лев Ильич, сделайте начитку афоризмов для журнала.
- Да, сделаю, - тоже взглянул, но с искоркой сожаления.
- И прохронометрируйте их, пожалуйста.
 - Хорошо.
А в одиннадцать началась у нас с ним долгая запись журнала - аж до четырех!
И был терпелив, сдержан, ни в чём не перечил. «Странно. Что это с ним?»
А когда я еще сидела за пультом, прислал ассистентом записку с хронометражем записанных афоризмов: «Первый – 9 минут, второй - 13, третий - 15, четвертый – 13. Как раз - о нашем случае.

***
«Едем на съемки по письму: «Не ремонтируют дороги, осенью пройти невозможно!..» Я сижу на переднем сиденье и на смотровом стекле пальцем черчу экран, -  объясняю оператору, как снимать, чтобы кинопленка хорошо вписалась в квадратик спецэффекта. Оборачиваюсь, спрашиваю: понял ли? Гена что-то переспрашивает... а рядом с ним сидит Лис и смотрит на меня с улыбочкой.
«И чего улыбается?»
- Что вы так смотрите на меня? – спрашиваю.
Тряхнув головой, рукой вроде как смахивает улыбку. Оператор смеется, а он - уже без улыбки:
- Грех Вам, Бела Ефимовна, обвинять меня в трусости. Сюжеты критические только я и делаю.
- Вот поэтому и прощаю Вам всё, - бросаю, не обернувшись. «Зна-ает о чем я!»
А он - к оператору:
- Будто у моего режиссера есть что прощать!
И уже снимаем. Гена ходит вокруг лужи, камерой прицеливаясь к кошке, которую хозяйка по моей просьбе бросает в неё, и та по брюхо топнет в грязи, пишем синхроны с учителями. Потом идем в магазин, жуем по коржику и пока Лис с оператором пишет последний синхрон, я сижу в машине и читаю... вернее, дочитываю «Тетку Егориху» Воробьева*.
Но уже подходят, Гена укладывает камеру, а у меня как раз - последние строчки и… слезы. Прячусь за машину, поворачиваюсь лицом навстречу ветерку, - может, осушит? «Не хочу, чтобы он видел»! И отвлекаю, утешаю себя: «Вон школьники сидят вокруг бурта, картошку перебирают, - глубоко вдыхаю, выдыхаю: - и куртки у них пестрые, яркие, бурт - словно клумба». Но слезы с ресниц ни-икак не скатываются!.. и не обсыхают... и утереть их нельзя, - Лис увидит! А он уже подходит:
- Всё, Бэт, поехали…
«Заметил ли слёзы?» Но до города не сказал ни-и слова. А когда подъехали к Комитету, вышли из машины, услышала:
- Ну... Бет, Вам налево, мне направо…
Но не уходит. И смотрит в глаза. И говорит тихо:
- До свидания, Бет.
- Всего доброго, Лис.
«Нет, не могу сейчас – к троллейбусу!» И иду в незнакомый двор нового девятиэтажного дома... «Да нет, это - не двор, а пустырь.» Лишь в центре - качели, лесенка, лавочка. Сажусь на неё... и опять - слезы! А вокруг - сотни окон!.. и я - перед ними. «Слезы, пожалуйста, не надо!» Но льются, выливаются. Утираю... «Чтобы окна не видели, люди...» Заскрипели под малышом качели… и пустырь всё так же давит, давит!.. и окна, окна, окна!.. слева, справа, за спиной...
Ухожу к незнакомым проулкам.
А слезы так и не вылились, а просто затаились. И только ли виной - «Тётка Егориха»?
…Сегодня, на монтаже, я:
- Вы не написали реплики, чтобы вставить в сюжет этих кошек! Зачем тогда их снимали?
Он:
- Вставьте под эту фразу: «Даже человек без фантазии может себе представить: что делается здесь в затяжные дожди».
Я:
- Под это - плохо. Причем здесь кошки? Лучше - сюда.
И опять спорим... Наконец он, тихо:
- Бет, о какой ерунде...  мы?.. (Взглянул-то как!..)
Потом уходит торговать сосисками, которые привезла член профкома Сергеева, а я остаюсь монтировать. «Нет! Всё сегодня нелепо, всё - не так!»
Но приходит он:
- Смонтировали?
- Нет. И больше не буду. (Лис, не могу сегодня!)
- Но Бет, всех не оплачешь!
«Да не о том – я!..»
Заглянул в глаза:
- Я из командировки ехал автобусом, рядом мужик сел с семилетним мальчиком, а тот по дороге р-раз!.. и умер. И то я... «Нет, не понял».
И всё ж улыбнулась:
- Лис, Вы - это Вы, а я...
И отвернулась. И вышла. Но возвратилась:
- А сюжет Ваш я смонтирую завтра, так что не волнуйтесь. (Лис, жаль, что не поняли.).
Постоял. Попробовал пошутить.
- Да не надо, - отмахнулась.
… Летучка. Сергей Васильевич итожит сказанное выступающими, а Лис, который за летучку не сказал ни слова, сидит напротив меня и лицо у него!.. Словно вспыхнул в нём свет. Таким еще не видела. Но вдруг слышу голос Сергея Васильевича:
  - Бела Ефимовнв, как вы думаете, чего не хватает Льву Ильичу, как ведущему?
«Ответить? Ведь если скажу, то этот свет погаснет.)
- Да я уже говорила ему, - пытаюсь ускользнуть от ответа.
И вдруг - Лис:
- Говорили? Да Вы только сказали, что все нормально, замечаний нет.
«Испугался?» И это словно подхлестывает меня:
- А еще я сказала Льву Ильичу, что ему не хватает наступательности. – «Но почему испугался?» - На мой взгляд ведущий передачи должен как бы защищать интересы телезрителей, а Лев Ильич только озвучивает их вопросы.
«Да, свет в нём погас. Жаль…»
… Готовлюсь в студии к репетиции передачи Носовой «Солдатами не рождаются». Входит Лис, садится у двери, а я пробегая мимо, приостанавливаюсь:
- Что?.. - тихо бросаю.
- Так... – «Взглянул-то как робко!» - Хочу просто посидеть с Вами рядом на пульте. Можно?
- Да пожалуйста... – «Лис, я рада, конечно, но...» - Но ведь это будет Вам не интересно.
И сидел рядом, молчал. А после записи спустилась в свой кабинет, вынула бутерброд из сумочки, термос. Вошел, присел напротив, а я:
- Хотите чайку? – улыбнулась.
- Нет, я только что пообедал.
- Ну... тогда я пойду… перекушу. (Лис, не могу - при Вас!)
А когда возвратилась, услышала:
- А-а, я тут сидел, ждал, - вскочил со стула, - а вы всё обедали и обедали!
И вылетел. «Что с ним?»
… Он только что вернулся из командировки, поэтому звоню:
- С приездом... - И сходу ошарашиваю: - А я предаю Вас.
- Как?.. Каким образом?
- Ухожу в отпуск и уезжаю в Крым, так что Вы с «Козьмой» остаетесь сиротами.
- Как это?..
Повисает длинная пауза, слышу глубокий вздох:
- Я приду сейчас к Вам.
И пришел... раздраженно-расстроенный:
- А как же с записью оркестра? (Жалкий какой!)   
И теперь сидим в солнечно-зеленом от зеленых кресел холле, и я советую с кем писать, как писать, но вдруг слышу:
- И так третий день тошно, а тут еще и Вы…
- Ничего, Лис, пройдет. Справитесь. (Как же хочется приобнять его, провести ладонью по волосам)
Потом пришел и на пульт, когда писала передачу Яриной, проворчал:   
- И наполовину не используем пульт, чтобы интересней передачи были.
(Лис, дорогой мой Лис! Встряхнитесь!) Но только и процитировала начальника:
- «Нам надо план выполнять, а не отвлекаться на штучки-дрючки».
А он даже не улыбнулся. Сидел и молчал… Потом встал, вышел.

***
Возвратилась из Крыма. Три дня оставалось до выхода на работу и в конце второго позвонил Лис: «Когда приехали?.. как отдохнули?.. ну, я же говорил Вам, что погода будет плохая!»  И еще - о «Клубе Козьмы», который записывал с Павловским, - «Ничего нового он не предложил и аж вчетвером сидели за пультом». А в конце спросил: «Когда на работу выходите?» «Ну да, да! Он соскучился! Ждет!»
… В первый же день монтировали сюжеты. Был подавлен, мрачен, - жалок! А к концу монтажа бросил:
- Всё надоело.
Как, чем встряхнуть? Может, «клин – клином»?.. И когда Наташка делала последние склейки плёнки, я ве-есело так залепетала:
- Лев Ильич, видела я сегодня сон. Будто хожу по кладбищу и ищу место для могилы... для своей могилы. А они уже готовенькими стоят в песочке, словно ждут… но я всё привередничаю: нет, не там… не тут... не здесь. И опять: нет, не та, не эта… Просто кошмар какой-то!
А он вдруг:
- Значит, для себя искали… – Взглянул коротко: - А для меня?
И уставился в пол, будто отыскивая могилу, а потом - в потолок:
- Повеситься что ли?
«Нет, не получилось – «клин-клином»! Жаль. До слёз.»
Но смонтировали сюжеты.
- Просмотрим? - предложила.
- Не хочу... Не буду. Не-мо-гу! - пропел.
И, не глядя на экран, сидел, болтал с Наташкой о том, что нет в продаже водки, а я стояла у двери, смотрела на него и почему-то подумалось: «Он, как уголёк на воде... еще живой уголёк, шипящий, хотя и с потемневшими краями».
…Сижу в темной монтажной, монтирую пленку, «собираю» сюжеты… А за окном весна! И передо мной в вазочке - три алых цветка. Любуюсь ими… и вдруг слышу:
- На что это вы смотрите?
Даже вздрогнула: «Лис!»
- Да вот...
И киваю на цветы.
Но входит Жучков и он уже расспрашивает его о взрыве на Чернобыльской атомной станции: погибли, - «По радио только что сообщили» -  два пожарника… эвакуируют население… даже поляки делают прививки детям, радиоактивное облако повисло и в Германии, Швеции… Стоит, поглядывая на меня и опершись на монтажную корзину, а она скрипит, скрипит! «Лис, пожалуйста!.. не надо! Лучше уйдите!» И уходит. «Услышал» Да и мне пора.
… После работы иду к троллейбусной остановке по тропинке вдоль оживающих акаций... а он уже там стоит с ассистенткой. «Нет, не подойду к ним. Буду ждать здесь, под деревьями» А когда в троллейбусе сяду позади них, Лис обернется, спросит:
- Почему всегда не на остановке ждете?
- Да так... – улыбнусь: - Под деревьями суеты нет.
Улыбнется и Татьяна:
- Да, Белла Ефимовна любит одиночество.
Когда выхожу, желаю им всего доброго, но, оказывается и они выходят… и уже идут чуть впереди. «Что?.. вот так и идти... следом за ними?» Приостанавливаюсь, смотрю на берёзку. «Патология - в природе. Только-только разворачиваются листья и уже – жара». Снимаю пиджак. «Патология и во мне?»
… Вчера привел на репетицию передачи сына... которому «шорты штопал»:
- Может… - наклонился к нему, взглянул на меня почти робко: - Белла Ефимовна разрешит тебе кнопочки понажимать?
А у меня голова от боли раскалывается. «Никого бы не видеть, не слышать.
Даже его!» Но разрешаю Никите «понажимать кнопочки»:
- Смотри во-он на тот монитор, там сейчас твой папа появится.
И нажимает кнопочки… аккуратненький, красивый мальчик. Его сын.
… Когда после работы стояла на остановке, подошел и Лис, остановился напротив, а лицо… «Лицо-то светилось тем светом!» Но буднично сказала:
- Лев Ильич, давайте-ка сделаем Вашу передачу «Прямой провод» и впрямь прямым. (Зачем я - об этом… сейчас!?)
Взглянул чуть удивлённо, пожал плечами, опустил глаза, а я:
- И пусть начальники сами принимают вопросы.
Слегка вздохнул, помолчал, усмехнулся:
- Не захотят. Я их знаю. (Бет, не надо сейчас - о начальниках!)
Но подошёл троллейбус. Вошли, сели. Он молчал, а я, чтобы прервать затянувшееся это молчание, опять:
- Ну, тогда поставим в холле параллельный телефон и вопросы будут принимать ассистенты. (Зачем?.. зачем несу ерунду!)
Помолчал, выпрямился, вдохнул и сказал громко:
- Нет, зрителю всё равно: прямой ли эфир, кривой… (Ну, что ж, давайте - о начальниках.)
Женщина, сидящая впереди, оглянулась, а я:
- Не думайте так о зрителях…
И сказала это тихо, как бы призывая и его к этому, а он - всё так же громко:
- Зрителю просто надо услышать ответ на свой вопрос, - почти отчеканил.
Женщина снова оглянулась.
- Не кричите, Лев Ильич, а то нас уже весь троллейбус слушает.
А он - еще громче:
- Да и начальники... Им же всё… всё равно! Им бы лишь поучаствовать в «Прямом проводе».
Когда подъехали к его остановке, встал, взглянул на меня с упрёком, бросил:
- Прощайте, Бет. (Почему «прощайте»?)
И тихо ответила:
- До встречи, Лис.
… И снова ехали одним троллейбусом. За окном во всю резвилась весна, а мы стояли на задней площадке, тихо переговаривались о случайных пустяках, и я через забрызганные стекла всё смотрела на обочины с последними ошмётками снега, на выплёскивающиеся из-под колёс лужи, на проплывающие дома, в окнах которых вспыхивало солнце, на мётлы черных лип, обрезанные ветви которых отчаянно тянулись в небо и ненароком набрела на слово «счастье»:
- Мопассан писал, - сказала, на секунду прикрыв глаза от сверкнувшего из лужи отраженного солнца, - что при всей своей славе и деньгах, счастлив был в общей сложности минут пятнадцать.
- Е-рун-да! - словно отрезал: - Счастья вообще нет. Одна физиология.
- А если, к примеру, - засопротивлялась: - художник всю жизнь мечтал написать что-то такое!.. и, наконец...
- И это - тоже физиология, - обрезал мой финал.
- А чувство матери, - не унялась: - когда вдруг входит сын живым, хотя уже и не надеялась...
- Тоже физиология. (Да что с Вами, Лис?)
И уже выходя, бросил:
- Будьте счастливы, Бет. (Снова простился!).
А я, зажатая в угол чьими-то спинами, улыбнулась:
- Постараюсь, Лис.
… С коллегам сижу в кабинетеи, а он, - знаю, слышу! - слоняется по коридору и пощелкивает пальцами. «Вызывает? Значит, не совсем простился. Но не выйду. Сам придет».
И входит:
- Что же это Вы, Бела Ефимовна, вчера так и не отоварились? Чай индийский привозили, горошек зеленый, конфеты, голубцы в банках...
- Да вот... Ждала-ждала, когда очередь рассосется, а она - никак…
Мои коллеги притихли, слушают:
- Зря-зря, - подошел к моему столу, поправил расползшиеся по столу сценарные листки.
- Да ладно, Лев Ильич, - не взглянув на него, прижала их рукой: - что было, то прошло… фик с ними, с голубцами, которые в банках. (Нет, не взгляну на Вас! Не хочу, что б коллеги…) И что у Вас сегодня? Будете отвечать на вопросы любимых телезрителей?
- Да, ответим… любимым…
Постоял. Опять подровнял листки. «Пальцы-то у него какие длинные!» И, не дождавшись моего взгляда, нерешительно вышел.
Потом вместе дежурили на пульте, - если Москва начнет футбол, то «бросим» в эфир объявление, что наших передач не будет. Но футбола не было, так что он «отвечал любимым», а я выдавала в эфир «Новости». Потом шли к троллейбусу по подсохшей тропинке вдоль зазеленевших акаций.
- Лис, - обернулась к нему: - а ведь весна!
- Нет, осень, - не оторвал глаз от тропинки.
- Да взгляните через дорогу!.. вон на то поле! Озими-то как заизумрудились!
- Нет, все равно осень.
- Это в душе Вашей, а не....
- Да, в душе.
Как раз подъехала его «единица», прыгнул в нее:
- До свидания, Бет.
- Всего доброго, Лис.
И завтра... со своей осенью едет в командировку.

***   
В аппаратной смотрела, как записывали его передачу «Экран», - на этот раз вёл её сам. Как же всё неинтересно, серо! Просто представлял рекламные ролики фильмов. Потом вышла во двор, присела на нашу «завалинку» погреться на солнышке... «А вот и он…». Подошел, сел рядом. «Интересно, а что ответит, если скажу ему о своём впечатлении? И говорить ли?» Но всё же спросила:
- Лис, зачем Вам нужна эта дешевка? - Взглянул удивленно: – Ну… этот «Экран». Не надо бы серьезному, умному журналисту вести такое.
Помолчал. Опустил голову.
- Да я только два выпуска проведу, Афронов так посоветовал, а потом снова отдам Инне, ведь она отлично интервью взяла у Миронова, да?
- Да, неплохо. Но Вам бы надо придумать какую-либо интересную передачу, чтобы люди что-то новое узнавали и…
- «Люди узнавали»… - перебил огорченно и встал: - Вы же понимаете, что нашим людям многое не положено знать, да и начальство наше...
И махнул рукой, зашагал ко входу в корпус.
… Сегодня столкнулись в коридоре, и я пропела на его приветствие с той самой улыбкой, которую посылала в самом начале «нашей трудовой деятельности».
- Здра-авствуйте, Лис!
Но он не ответил тем же. А позже, когда шла на пульт, остановил на ступеньках:
- Бэт, разрешите узнать. Если делать стоп-кадр, то после него обязательно надо пять секунд, чтобы перейти на синхрон? (А в глазах-то – совсем другое!)
Объясняю. Нет, не понимает. (Хочет побыть рядом?) Объясняю еще раз, а он:
- И все же… еще раз, - смотрит с улыбкой:
 - Лев Ильич, у меня через две минуты эфир, – тоже улыбаюсь (Да рада я Вам, рада!) И поэтому в последний раз популярно объясняю: пять секунд нужны, чтобы в аппаратной отмотался разгоночный ракорд.
- Все. Понял, - словно ставит точку.
И замирает на ступеньке... и смотрит мне вослед.
… С утра записывали с Лисом кадры к журналу, «воплощая мои идеи», он был послушен, даже робок и всё получилось отлично. Потом вместе торопились к комитетскому автобусу, который отвозит всех в город на обеденный перерыв, стояли рядом, говорили о том, что получилось, что - нет... и никого не замечали!
А когда шофер вдруг притормозил, меня бросило на него, и я вскрикнула:
«Ой, держите меня!», то он покраснел.
… Приезжаю на работу, подхожу к корпусу, открываю дверь... Лис стоит с операторами у окна, то бишь в курилке. И теперь он часто - вот так… «Встречает? Ах, как бы хотелось подойти, сунуть руки под его куртку, прижаться щекой к лохматому свитеру!» Но, бросив «здрасьте», прошмыгнула мимо.
… Приходит в наш кабинет часто и тогда выходим в холл, садимся рядышком в зеленые кресла и «ведём творческие беседы». Вот и сегодня...
Сидим, в руках у меня – карандаш и я, вроде как поигрывая им, советую ему записать с ПТВС цикл передач «Диалоги с улиц», а он, не отрывая глаз от моих рук, только согласно кивает головой:
- Можно сделать и выездной «Прямой провод» из села, - не унимаюсь: - Он всё так же смотрит на руки. - А если пригласить еще и ученых из сельхозинститута, чтобы советы давали… (Да что ж он так смотрит на руки?)
И прячу их подмышками, а он... Он вдруг встаёт и уходит.
«Что это было?»   
… У меня - ранние «Новости», поэтому с обеда возвращаюсь комитетским автобусом, сижу на переднем сиденье, читаю Лескова*... Жаль, что так быстро приехали, но выхожу первой, а на проходных сторож радует:
- Продукты привезли, идите получать.
И впрямь, торгуют наш профгруппорг, монтажница Наташа и Лис. «Интересно, сам ли напросился в помощники, чтобы продуктов больше перепало? Ладно, прощу ему и это». А сидит в углу, жует бутерброд с колбасой и лицо серое, как газетный лист. «Наверное, тошно ему там». Сергеева взвешивает мне несколько окуньков, полкило колбасы, высчитывает сдачу. Стою, жду. Сзади шумит очередь, а она всё считает, считает... уже и ругается с кем-то. И вдруг слышу голос Лиса:
- Бела Ефимовна, да уходите Вы наконец!
«Ну да, ему тоскливо там, среди этих банок, рыбин, колбас и не хочет, чтобы видела таким?»
- Рада бы… - смотрю на его бутерброд: - Да Инна Сергеевна не отпускает.
И та торопливо сует мне сдачу. Беру пакетик с окунями, колбасу, отступаю от прилавка…
- Бела Ефимовна, - опять он: - а майонез?
И протягивает баночку… и смотрит в пол.
- Ставьте сюда, - подставляю книгу, но тут же: - Нет, не надо на Лескова, - отдергиваю томик, и майонез повисает в воздухе: - Лучше на куртку.
А за его спиной на подоконнике, на стульях - батоны колбасы, обрезки колбасы.
А у ног, на мокрых газетах - синюшные мороженые окуньки с предсмертным взглядом выпученных глаз, ртами, открытыми в последнем вздохе...
«Не-хо-чу!..»

***   
Знаю, он сидит в холле и ждет меня. Иду, сажусь рядом:
- Лис, а я уже не с Вами, - притворно вздыхаю.
- Как… как это? – словно вздрагивает.
- Да вот... Павловскому отдали наш ЮКП, а меня бросили на монтаж очерка.
Расплывается в улыбке:
- Да это ничего… ЮКП ерунда. Подумал, что «Козьму»...
- Да и «Козьму» можно бы (А ведь испугался!) И от радости капризничаю: - Ску-учно мне что-то стало. На съемки Вы меня не берете. (Неправду говорю!)
- Бет, - вспыхивает: – Вы просто… вредитель какой-то! Это Вы не хотите со мной ездить, а сейчас… с мерзкой улыбочкой… мне?
- Лис… (Да, лишнее сказала, но…) В таком тоне нам лучше не разговаривать.
И встаю. (А ведь так хорошо было… рядышком!) И с той самой «мерзкой улыбочкой» иду к двери.
… Вошел в кабинет, положил на мой стол фотографии для передачи, а я:
- Лис, присядьте... - сказала тихо. - Не люблю, когда стоят... рядом.
Сел и:
- В другой раз не сел бы, но сегодня… (Вроде бы не обиделся за вчерашнее).
И весь день был мягок, уступчив, даже фотографии расставлял по пюпитрам. После репетиции подошла к нему, улыбнулась:
- Лис, ну зачем Вам режиссер, если сами всё делаете? Вам и ассистента хватило бы.
Ничего не ответил. А ближе к эфиру ещё и пропуск для выступающего понёс на проходные.
- Это обязанность ассистента, - бросила вослед.
Нет, пошел... (Смешной)
… Я еще дома, - на работу к трем, - и почему-то почти уверена: позвонит Лис.
И точно.
- Бет, узнали?
И молчит. «Увидеть бы сейчас его лицо! Какое оно там... на другом конце провода?» Но слышу:
- Бела Эмильева, хотелось бы узнать... – И замолкает, словно сомневаясь: говорить ли дальше? – Скажите, вчера, во время эфира, зрители задавали вопросы? (Так уж срочно надо узнать?)
- Задавали, - ответила сдержанно, ведь муж рядом: - Ассистент записала и передаст их Вам, так что, до встречи Лев Ильич.
- До встречи, Бет, - ответил тихо.
А когда приехала на работу, шла через двор, окликнул:
- Бет!
И подошел. И стоим с ним под смеющейся, всеми цветками распахнутой солнцу яблоньке.
– Вы что-нибудь придумали для очерка о Козьме? (Лицо-то светится!)
- Придумала, - улыбаюсь: - Но боюсь, что мои придумки не выдержат испытания Вами.
Взглянул с лёгким упреком… А рядом – пронизанные солнцем ветви берёзок.
А над нами – чистейшей голубизны небо с парусами облаков. «Ах, быть бы с ним такой же лёгкой и открытой, как это небо!» А мы – об экранизации афоризмов Козьмы, о темах к следующему выпуску, о монтаже киноплёнки. «Ерунда всё это!.. фон, маска! Ведь во мне, в нём – другое, совсем другое!» Но его окликают, зовут. Уходит. Но оборачивается:
- Ездил домой переодеваться, сейчас в волейбол играть будем. (Хочет, что б осталась?)
- Что ж раньше не сказали? Поболела бы... за любимую команду.
- Еще не поздно. (Останьтесь!)
- Да поздно уже… и до свидания Вам сказала.
- Так снова поздоровайтесь. (Пожалуйста!)
- Нет, не буду... уже, - улыбнулась, качнула головой.
И машу рукой. И ухожу. «Ну, почему не осталась?»
… Лис снимал сюжет об актере Янковском, который рассказывал о съёмках фильма «Полеты во сне и наяву»*, и сегодня сказал:   
- Мережко написал сценарий о себе и отдал режиссеру Балаяну, тот прочитал и говорит: «Да нет, ты не только о себе написал, но и обо мне». И отдал актёру Янковскому: это, мол, о нас с Мережко, а тот - после прочтения: «Это - не о вас, а обо мне». – Помолчал, добавил: - Ну вот... А я посмотрел сегодня фильм и понял, что он - обо мне.
А фильм отличный. Последний эпизод: сырой туманный луг, копны сена, ребятишки меж них катят на велосипедах, а герой фильма с пучком соломы... как с потухшим факелом, бежит впереди них… нет, мечется меж ними, а потом оседает у стожка и, скуля и сворачиваясь калачиком, наскребает на себя шмотья сена...
Да, проскальзывает иногда в Лисе подобное.
…Теплые дожди, травы, прилегающие к земле, пасмурно, но вдруг – солнце! И кроны молодых берёзок засияли... нет, вспыхнули каким-то удивительным светом!.. «Вот так и его лицо. Но кому тот свет? Если мне, то почему не только радуюсь ему, но и боюсь?»
… Часто бывает так: приоткрывается дверь, заглядывает Лис:
- Покурим?
И идем в курилку.
- У меня идея, - он.
- У меня тоже, - я.
И стоим, обсуждаем, прислонившись… он к батарее, я к косяку двери. Если морщусь, разгоняет дым рукой. А возле нас шмыгают коллеги, поглядывают, приостанавливаются, прислушиваются. (Лис, как же плохо, что - они!..)
(Да. К сожалению.)
- Вот, пожалуй, и всё... – он. (Надо идти.)
- Ага, - я. (А жаль.)
И расходимся.
И каждый раз - во мне: «Нет, мы должны отдалиться на какое-то время, иначе…»

***   
Вошёл в кабинет, спросил: есть ли у меня сценарий ЮКП? «А ведь мог бы и позвонить». Через час снова просунул голову в дверь, и теперь мы - в студии. Он сидит на вращающемся кресле, а я стою у пюпитра:
- Лис, - словно упрашиваю: - ну не по злобе говорю! Лучше Вам монтировать следующего «Козьму» с другим режиссером, ведь Вы же тираните меня!
А он, вращаясь кругами и глядя в пол, тихо чеканит:
- Но-я-же-вам-мно-гое-ус-ту-пил-при-монтаже!
- Да, немного уступили, - останавливаю кресло за подлокотник.
- А мне кажется, что я всегда вам уступаю за исключением…
И пытается снова раскрутиться:
- Значит, этих исключений слишком мало, - прерываю.
Но он уже снова вращается, упрекая меня, что не езжу с ним на съемки, а я:
- Зачем режиссеру ездить, если у журналиста на первом плане - текст... как на радио, а не телевизионный образ. Вы же к кинопленке - спиной... как сейчас - ко мне.
Но он уже смотрит мне в глаза:
- Да мне некогда к ней - лицом!
- Не некогда, а не хотите.
И выхожу из студии.
«Ну как не поймёт, что не хочу... не могу ему подчиниться!»   
… Когда сегодня вела прямую передачу Носовой, пришёл на пульт.   
… Утром позвонил мне домой: «Есть ли какие-либо идеи к нашему «Клубу»?
«Что, срочно потребовались идеи?»
… У нас с ним прямой эфир. Я снова опаздываю к репетиции, но уже вхожу в корпус. Он стоит в курилке со своей «компанией»:
- Что это Вы сегодня раньше времени, Бела Ефимовна? – улыбается через дымку сигареты.
Знаю, что иронизирует, но прошмыгиваю мимо, успев лишь с улыбкой бросить:
- Ну, как же… Ваш «Прямой провод»... как-никак.
Вошла в кабинет, причесалась… Я-то сегодня в сером костюмчике, белой рубашке с гуцульским галстучком. Взглянула в зеркало: «А я еще ничего!», и вышла в коридор. Идет навстречу.
- А, собственно... - приостанавливаюсь, улыбаюсь лукаво: - какие у Вас претензии ко мне? Всё, что надо для передачи, заказано, все, что нужно, найдено.
- Нет-нет, никаких претензий! - выписывает руками какой-то знак, а лицо…
(Лицо-то светится, сияет!)
Потом просматривали сюжеты, уточняли сценарий и был тих, послушен.
В ожидании эфира, я ушла к себе, раскрыла книгу. Вошел, присел за соседний стол, стал молча перелистывать листки сценария. (Как же прекрасно его лицо... вот таким!)
Светилось и во время эфира.
… На другой день. Столкнулись в коридоре, и я неожиданно для себя расцвела:
- Ну, как чувствуете себя после вчерашнего… нашего прямого эфира?
- Хорошо, - вспыхнул остатками того самого света: - Вот только спать хочется.
- И мне, - удивилась.
Да, странной была ночь. Просыпалась, засыпала, вновь просыпалась, - словно будил кто-то. «Может, он?» И всё думалось: «Что же делать? Ведь никакого продолжения быть не может!»

***

В ДК Медведева готовились к записи «Прямого провода» и вначале Лис был тих, послушен. Потом пошли в зрительный зал для поиска точки для микрофона, у которого желающие будут задавать вопросы.
- Здесь, - остановилась я.
- Нет, Бет, лучше здесь.
- Почему?
- Зачем же людям ходить сюда, когда можно - ближе?
- Людям ближе, но операторам каждый раз придется разворачивать камеру на сто восемьдесят градусов.
Нет, заупрямился. «А ведь это - не его забота!» Взглянула с упрёком:
- Лис!.. (Зачем спорим?)
Взглянул и он, опустил голову, сказал тихо:
- И правда... Господи, что это я сегодня?
- Да-а, и что это Вы?
А чуть позже вижу: бегает в поисках фонаря, которым надо подсветить фон, на сцене переставляет стулья.
- Лев Ильич, да не ваше это дело! Лучше подумайте над тем, о чем пойдет речь в передаче.
Ничего не ответил. Присел, взглянул, улыбнулся чуть виновато.   
А после записи будет непривычно оживлен, в нашем автобусе сядет напротив меня спиной к шоферу, и всю дорогу будет острить, улыбаться, а лицо…
Лицо сиять тем самым светом!
… На другой день.
Летучка. Вошёл, отыскал меня среди сидящих и вдруг произнёс с тем самым - «нашим» долгим «а».
 - Здра-авствуйте, Бела Ефимовна! (Да что ж он так... при всех?!)
И от этого его «здра-авствуйте» словно удивление повиснет над всеми, а Сергей Васильевич даже плечом дёрнет:
- Свои люди… так сказать?
И посмотрит с усмешкой на него, на меня, а я попытаюсь обернуть всё в шутку:
- Свои, не свои… но свои, Сергей Васильевич.
… До самого обеда монтировала записанную на стадионе спартакиаду, а когда засобиралась к нашему автобусу, увозившему коллег на обед в город и уже стоящему «под парами», по коридору пронеслось: «Колбасу дают»! Побежала в буфет и у двери столкнулась с Лисом:
- А-а, Бет! Давайте деньги...
Нырнул в буфет, вышел, сунул мне целый батон колбасы. (Что ж это он?.. вместо килограмма… столько?) А он уже идет к выходу, я - за ним. На ходу достаю мешочек, сую туда паёк. (Надо спрятать, чтоб коллеги не увидели). Лис поднимается в автобус, я - за ним, и тихо говорю ему, в спину:
- Спасибо, Лис. (За колбасу... за то, что не килограмм, а больше).
А потом весь день, до самого сна будет крутиться: «Зачем взяла» И в то же время: «А как было не взять? Ведь хотел угодить». Но!.. «Колбаса и он...  рядом? Не-хо-чу!»
…Вчера, когда готовились к записи передачи, пришлось сражаться с инженером, - не хотел искать дополнительный рулон, - «Надо было раньше заявку подавать!» - а Лис стоял рядом... и молчал.
Когда ехала домой, в душе металось: «Ну почему с такой болью воспринимаю даже малейшую его жёсткость?» За окном проплывали вечерние фонари, по стеклу уже стекала капелька накрапывающего дождя. «Сказать себе: забудь, отстранись! Всё это – забава, ерунда!» Такая же капелька повисла на реснице. «Но с «ерундой» исчезнет что-то трогательно-робкое, мучительно-радостное. Словно спадут прекрасные одежды, оставив серое рубище. И как дальше жить без этой «забавы, ерунды?»

***
Ведь и записана была эта передача! Только при выдаче в эфир надо было «впрямую» сделать киновставку, но с ней-то и получилась накладка.
Ночью не спалось. До головной боли металось и металось: «Ну почему синхрон, который был вмонтирован третьим, пошел первым?» И не могла понять.
А когда, приехав на работу, шла по двору – Лис навстречу:
- Бет, что там вчера было?
И сказала – «что», но не смогла объяснить – «почему», поэтому вместе поднялись в АСБ, и я начала выяснять с инженером это «почему». Просмотрели кинопленку еще раз, - синхрон там, где и положено. «Что за чертовщина! А тут еще голова болит, болит! И нервы - на грани срыва». Лис стоит рядом и молчит. Смотрю на него: «Помогите разобраться. Или хотя бы посочувствуйте!» Но он вдруг поворачивается и уходит. А я, а во мне!.. И выхожу во двор, прячусь между старым автобусом и забором. «Ну почему не захотел разобраться вместе со мной? Почему не поддержал, не попытался успокоить?»
… Понедельник. Еду на работу. «Хотя бы не было летучки!» Но, когда вхожу, Сергей Васильевич уже итожит обзор передач за неделю:
- Да-а, такой отличной передачи у нас еще не было. Надо обязательно отметить. – И ко мне: - Но только без режиссера. Бела Ефимовна, Вы согласны?
Молчу. «А что скажет Лис?» Но и он молчит. «Лис, ну, хотя бы слово!.. в мою защиту!»   
… В четверг, с утра, на репетиции «Козьмы».
Иду с ассистентом в студию, чтобы объяснить, как ставить на пюпитр стакан с мутной водой, он - следом:
- Да я уже объяснил ей…
- Лев Ильич, - обернулась: - это – моя работа.
Ничего не ответил. Потом говорю ассистенту:
- Татьяна, воду в стакане взбалтывать не надо, пусть такой и будет.
- Я и это ей сказал, - слышу над ухом.
- Лев Ильич, прошу Вас...
Взглянул обиженно:
- А-а, я вообще могу ни во что не вмешиваться! - И руками взмахнул: - Да и вообще...
- Вот и прекрасно, - прерываю и говорю тихо-мирно: - Идите в холл и ждите, когда Вас позовут.
Операторы, ассистенты улыбаются, а он вылетает из студии и уже до самого тракта не увижу его и не услышу. А на видеозаписи будет подчёркнуто деловит, беспристрастен.
… В ожидании прямого эфира, сижу в холле, смотрю фильм о Сингапуре. Входит Лис, а бросаю, «не замечая его»:
- Хочу в Сингапур.
- Бела Ефимовна, - останавливается напротив: - может, смонтируем сюжет для «Козьмы»?
А я... (Сидеть в уголке, в тишине и ни-ко-го не видеть! И его - тоже!) Не отрывая глаза от экрана, гооврю:
- Лев Ильич, будете монтировать уже с другим режиссером, я с четвертого ухожу в отпуск.
- Это… когда четвертое?
(Какой же он сегодня серый!)
- В понедельник.
- Что ж вы так... сразу?
(Какой же серый!)
- Так получилось.
- А я думал, что успеем с Вами записать «Козьму». (И сказал серо.) Я-то уйду одиннадцатого.
- Значит, не успеем.
(И не взгляну даже на Вас!)
Улочки, базары Сингапура... Постоял, помолчал, вышел.
С такой «концовкой» и ухожу в отпуск.

***   
Первый день на работе… Крутится в голове вопрос: «Как вести себя с Лисом? Быть мягкой, уступчивой или снова отстаивать сою независимость? Он же - единственный журналист, с которым интересно работать. И решаю: а-а, как получится».
И вот уже сижу с монтажницей Ниной, она расспрашивает об отпуске, где была? Но вдруг без всякой связи говорит:
- А мы с Сомины «Козьму» монтируем. Сейчас придет.
И входит:
- А-а, Бет! Здравствуйте-здравствуйте. - сказал вяло, с лёгким поклоном.
«И только-то? Ну, и хорошо. Значит, и я – так же…» А он стал рассказывать о чём сюжеты, как монтировать, что следующий выпуск «Козьмы» хочет взять Москва. Слушала, просматривала плёнку, вчитывалась в сценарий. «Серо, не остроумно написал. Да и сам какой-то серый, потухший, - жалкий». И тихо спросила:
- Что, Лев Ильич, совсем Вас жизнь затуркала?
- Да вроде бы нет, - взглянул чуть удивленно.
 Начала подбрасывать идеи:
- Надо бы подснять к фельетону об уборке зерновых заголовки из газет с «битвой за урожай». А здесь вставить, как закрывают вагон на замок...
Снова взглянул:
- Хорошо, сделаю.
- Надо бы и заставку новую смонтировать.
- Сейчас уже некогда, - махнул рукой: - Бела Ефимовна, в следующем месяце, хорошо?
А ближе к вечеру листаем подшивку газет, - ищем заголовки с «битвой за урожай» - и он для съемок выносит пюпитр во двор, раскладывает газеты… «Да, он явно немного ожил, но...» И только, когда в холле стоим рядом, и я уточняю где давать архивные фото, где – документы, вижу: «Вроде бы рад мне… Радоваться и мне? Нет, еще не знаю».
… - А, впрочем, сами думайте, - бросает мне Лис с заднего сиденья нашего старенького «козла», - а я сегодня отдыхаю.
Это он, оператор и я едем в Красный Рог*, в музей Алексея Толстого,* снимать сюжет о Козьме Пруткове. А накануне:
- Ехать ли мне с вами в Овстуг? - зашел, взглянул вопросительно: - Нужен ли буду… Вам?
- Могу обойтись… и без Вас, - улыбнулась.
Но вот…      
Хотя и октябрь, но тепло, даже жарко. Березы еще не пожелтели, так, чуть вспыхнули позолотой, перед ними проплывают лоснящиеся отвалы вспаханной земли, изумрудная зелень озимых и чуть дальше – тёмные ели. Вот бы увезти все это с собой!
А в усадьбе «Красный Рог», в старой липовой аллее, уже падают, кружатся листья... нет, убаюкивают себя, опускаясь на вечный покой. Справа от меня идёт директор музея, Лис – слева. Идёт и молчит. А если что и спрошу, то: «да», «нет», «да»… «Как же хорошо, что молчит!» Перед входом в музей – яблоня с почти черными ветвями уже без листьев. Взгляну:
- Смотрите, словно перевернута корнями вверх.
Только кивнёт. «Ах, как же здорово, что он рядом… и молчит!»
А директор всё сыплет и сыплет:
- На усадьбу наступает и наступает соседний Дом отдыха. Вот, видите? -  Как раз проходят два мужика с гармошкой. - И целыми днями так... Надоели!
И опять Лис - ни слова!
Потом – съемки в музее. Когда предлагаю ему снять портрет Козьмы через свечу - ни слова против; когда прошу подуть на шторочку с шариками, дует; усаживаю за стол, чтобы полистал томик Толстого, листает. «Ну какой же он сегодня тихий!» И, благодаря, улыбнусь:
- Не хотите ли вставить в сценарий такой текст: у Козьмы Пруткова было три отца и ни одной матери?
- А куда? - сдунет пыль с бюста Козьмы.
- Ну... хотя бы вот сюда, - покажу сценарий.
Согласится.
Когда возвращались, снова мельтешили желтые, зеленые, черные полосы, наплывали и проносились веселенькие облака. Лис сидел позади меня, вяло и неохотно отвечал что-то оператору, а когда я, собрав волосы в узел, закрепила заколкой, - домашний жест, - то и вовсе замолчал, отчего повисла длинная пауза.
Да нет, говорили мы с ним, говорили! И билось, трепетало в груди радостно-непонятное чувство, но почему-то поспешила его рассеять:
- Что это? – спросила, увидев невдалеке длинное темно-зеленое строение.
 - Овощехранилище, - ответил Гена.
- Металлическое что ли?
- Нет, надувное, - вдруг ожил Лис: - Роту солдат вызывают, вот они там стоят и дуют, дуют… пока ни надуют.
- А в выходные? – поддержала шутку: – Ведь сдувается, поди?
- А-ага, - наклонился ко мне: - Но с понедельника солдаты – опять дуть. И так - до четверга. Что сегодня, четверг? Во, видите, какой надутый?
И снова замолк.
А рядом плыли-проплывали поля, лужайки, размытые голубоватой дымкой, проносились стайки берез, желтеющими прядями успевая шепнуть мне что-то упоительное. Да, да! Я слышала это! И как же не хотелось выезжать из этого удивительного, необычного, наполненного до самых краев и… грустно-счастливого дня!
Но показался город. Но замелькало в голове: «Заехать в Комитет, получить аванс?». И это значило: «Вот и всё. Вот и разбился мой… нет, наш счастливый день о город белокаменный».
… Если не ездит на съемки, то по несколько раз в день может приоткрыть дверь и пропеть:
- Здра-австуйте, Бет!
И с интонацией - моей интонаций! - тех далеких дней, когда еще могла не скрывать своей симпатии к нему. И это «здра-авствуйте» - словно зов.
… Всю неделю был в командировке, а сегодня к вечеру впорхнул в наш кабинет, где за столами еще сидели и писали Жучков и Поцелуйкин:
- Здра-авствуйте, Бет!
И присел напротив, смотрит радостно. (Лис, мы же не одни!) И буднично так спрашиваю:
- Ну-у и как порабо-отали? (Лис, я тоже Вам рада! Но рядом - глазастые редакторы!) Нет, всё так же смотрит, молчит, а лицо... Будто вернулся из какой-то солнечной страны и то солнце еще - на лице! Но я, «не замечая» этого свечения:
- И много ли сняли, - уже гляжу в стол: - для афоризмов «Козьмы»?
- Бет, да бог с ними, с афоризмами! (Главное, мы – рядом!) Что сняли, то и сняли. (Да-да, радуюсь, и ничего не могу с собой поделать.)
А я…
А во мне ночью - опять: «Нет! Ну, как может всё это продолжаться? Надо что-то делать, что-то придумать. Надо что-то…»

***   
 
Вчера записали с ним передачу «Юридические консультации», сегодня - просмотр, монтаж. А у меня с ночи голова болит!.. Утром звоню ему:
- Лев Ильич, сможете до монтажа прикинуть: что оставлять, что - нет? Чтобы потом мне легче было монтировать.
- А вы? - он.
- Что, я? Эта передача не режиссерская, а журналистская, Вам и думать.
- А Вам?
- Лев Ильич, - игнорирую вопрос: - Так как же?
Пауза. Потом слышу:
- Да.
- Ну, да так да. В половине третьего буду.
Но пока лечилась таблетками и кофе, приехала только к трем, а он воспринял это по-своему и на просмотре был замкнут, молчалив и на мои жалобы из-за трудной записи, - выходили из строя камеры, - ни звука.
- Сомин, - шутливо возмутилась: - Вы хотя бы как-то… можете посочувствовать человеку-режиссеру? И кто вас таким бесчувственным вырастил?
Опять - ни-и звука. А потом захотел вставить не фокусированный план, а я:
- Но это же брак.
Нет, стал настаивать, - ему, видите ли, он позарез нужен! Хорошо, уступила… и тут же услышала:
- Если этот план заметит контролёр, то моё дело – сторона.
Взглянула удивлённо:
- Что Вы сказали?
Ничего не ответил. Отвернулся. «Ну как он может… вот так!»
… Запись «Прямого провода» в Доме политпросвещения. Приезжаю. Вся постановочная группа уже стоит у входа, и он - в центре… в рыжем плаще.
«Как же он ему не идет!» Взглянул, сказал тихо:
- Хотя бы поздоровались.   
- А я утром всех видела, - бросила, не взглянув.
Прошла в ПТВС, разделась, направилась в зрительный зал. Но догнал:
- Подождали бы...
Ничего не ответила. И уже объясняю постановочной группе: где будут сидеть выступающие, какие камеры что показывать, микрофоны - кому... Он - весь внимание! И даже столики на сцене переставляет, как говорю. Но подходит ассистент, спрашивает: где ей быть?
- Сейчас, Татьяна, вот только... - И к нему: - Что еще у Вас ко мне?
Взглянул обиженно (Бет, что с Вами?), пробурчал тихо:
- Это у Вас что-то… ко мне.
Похоже, забыл, что при монтаже сказал: «Моё дело - сторона».
Когда кончили записывать, и я шла к ПТВС одеваться, стоял в холле с операторами, курил, смотрел в мою сторону, а я прошмыгнула мимо, бросив всем «до свидания». Взглянул. Не ответил. Затянулся сигаретой.
…Сегодня - монтаж вчерашней записи.   
Иду по двору, он – навстречу:
 - Здра-авствуйте, Бет!
И сказал с той, давнишней интонацией. «Ничего вчера не понял?»
- Здравствуйте, - бросаю отчужденно и - мимо.
- Да остановитесь Вы! – окликает с упреком.
«Нет, не могу вот так, сразу… отрезать его». И приостанавливаюсь, улыбаюсь:
- Забегу в бухгалтерию, а потом приду к Вам монтировать. (Лис, мой дорогой Лис, но ведь…)
А он уже улыбается:
- Хорошо. Буду ждать.
И чуть позже встречает в аппаратной:
- Я все куски, которые Вы вчера советовали не брать, выбросил.
- Ну и хорошо. Ну и молодец, - снова улыбнусь.
…Через неделю.
Летучка. Обозревающий хвалит наш «Прямой провод», но:
- Только плохо, что режиссер не давал общих планов зала.
Лис сидит рядом со мной и тихо говорит:
- Я сейчас объясню, почему их не было.
И начнёт говорить… но так и не упомянет, что на записи камера общего плана вышла из строя, и режиссеру… и мне пришлось выкручиваться. Крохотным огоньком снова вспыхнет обида: «Ну что ж он так!..» И попробую дунуть на неё: «Ерунда!» Но огонек будет тлеть, разгораться… и уже жжёт. И уже ни-икак не погасить! «А, впрочем, и хорошо, что он - так… Словно помогает расстаться и стать для меня, как все… Только почему так больно от этого «как все?!»
… Несколько раз приходил из своего корпуса, шатался по коридору и у нашей двери щелкал пальцами. «Нет, не «слышу»!» А позже, когда столкнемся в коридоре, тихо бросит:
- Прощайте, Бет.
И сердце моё оборвётся. «Ответить так же? Нет, еще не могу». И отвечу:
- До свидания, Лис. – А через шаг обернусь: - Но прощайте... если хотите.

***   
Наверное, уловил мой настрой, - сложно с ним стало.
Вчера, на монтаже, я:
- Лис, этот эпизод... с мальчиком, рисующим на заборе, никуда не монтируется. Вставьте какую-нибудь фразу, чтобы вписался.
- Нет, не буду, - буркнул тихо, но упрямо.
Чуть позже, при просмотре синхронна, я:
- Наташа, здесь не должно быть паузы, надо вырезать.
- Нет, не надо вырезать, - он.
- Лев Ильич, но за подобное режиссер отвечает.
Снова стал настаивать. (Наверное, решил так же, как и я).
- Ну, тогда монтируйте сами, - встала и ушла.
И монтировал. И плохо смонтировал. Да и начитку цитат Козьмы записал с каким-то шипением, поэтому на просмотре сказала:
- Начитка* с браком. Будет, как накладка.
- А мне нравится, - вскинул голову, взглянул с вызовом. (Ну да, решил, как я).
- Тогда хотя бы предварите её текстом, что, мол, голос нашего неподражаемого Козьмы прозвучал в записи начала века и шипение зритель воспримет как ход.
- Подумаю,  - заносчиво бросил.
И ничего не сделал. Да еще упрекнул: «Ай-ай-ай, Бела Ефимовна, я же Вам сценарий еще в понедельник отдал, а Вы о поправках только сейчас говорите!»
«Да, он решил командовать мною, как и своим окружением, поэтому маску… нет, забрало опускает всё чаще, и оно с лязгом захлопывается».
… Наша монтажница Наташа как-то сказала:
- Вы оба слишком умны и сильны, чтобы работать вместе.
Наверное, она права.
…В пятницу писали «Козьму» до обеда и после. Часто ошибались ассистенты, звукорежиссер, Лис нервничал, злился. «Не видеть бы его таким!»
И за выходные написала ему письмо: «Хотелось быть с Вами на равных, а Вы... Если будете подавлять меня, то работать с Вами не смогу». Но порвала. Попробую сказать «вживую», хотя разговаривать с ним стало трудно.
Печально. Так и не получился у нас «творческий союз».
Помешало другое?

***
Не встречались недели две, а сегодня вошел с улыбкой и сказал с былой интонацией:
- Здра-авствуйте, Бет.
Сел за свободный стол, помолчал, взглянул:
- Может, всё же поедете со мной на съемки? Ведь у Вас сегодня ничего нет.
- А зачем? – тоже улыбнулась: - Ну, поеду… ну, сниму… ну, а потом Вы смонтируете по-своему.
Качнул головой:
- Зачем Вы так… ну? (Да-да, ему тоже больно!)
Встал. Подошел к моему столу, я взглянула на него снизу, тихо сказала:
- А как же ещё, Лис?
Повисла пауза. И чтобы спугнуть её, добавила:
- Да и в кино хочу сбежать на «Храни меня, мой талисман»*. Посмотрели?
Нет, он ещё не смотрел:
- Ну да, - взглянул с укором: - Если Вам фильм дороже, чем…
И повернулся, вышел.
«Не пошел ли жаловаться Афронову, что, я отказалась ехать с ним на съемки из-за кино?» А через минуту: «Ах, плохо. Как же плохо, что так подумалось!»
… И все же! Снова и снова пытаюсь вызвать грёзу: мы танцуем танго в пустом зале. И только - это! Но греза размывается, тает, и вот уже кажется: никогда не соткать её вновь.

***   
Понедельник. Его холодное «здрасьте» при встрече.
Вторник. В коридоре, на ходу:
- Бела Ефимовна, может, закажете субтитры художнику? – И через паузу: - На наш «Прямой провод»?
Среда. Сижу в кабинете одна. «Как же болит голова! Да и депрессия опять…» Вошел, сел за свободный стол, разложил сценарий:
- Сейчас Вам... экземпляр отдам.
А лицо-то… Светится! (Лис, не надо!..)
И говорю тихо, чтобы пригасить этот свет:
- Лев Ильич, Вы – психолог. Скажите, что делать, когда - тоска, когда всё - не так и все - не те, когда душа распадается, рассыпается и ни-и-как её не собрать? (Понял, о чём - я?)
Взглянул, помолчал.
- Такое и со мной бывает. Тогда стараюсь один… или с друзьями напиться.
А я, почти со слезой:
- А если и пить нечего, и друзей нет? (Кажется, не понял).
- Тогда терпите.
- Ну, что ж, спасибо и на этом. - Помолчала, улыбнулась, открыла ящик стола: – А, может, за неимением вина и чай поможет? Помните у Блока*: «Авось, и распарит кручину, хлебнувшая чаю душа»?
 - Можно и чаем, - не отказался.
И сидел, листал сценарий… «А лицо-то так же светится!»
Но вошел Юра Павловский, стал давать ему советы как лучше в студии посадить ассистента с телефонами, каким планом его давать, а я заваривала чай, помалкивала. «Интересно, что Лис ответит?» И услышала:
- Что ты мне советуешь? У меня свой режиссер есть. (Лис, дорогой Лис!).
Юрка сконфузился, что-то забормотал, вышел, а я... от радости:
- Ну, Лис... благодарю!
А он вдруг схватил трубку, набрал какой-то номер, бросил, раскрыл подвернувшийся под руку журнал, стал листать. (Да что ж он - так?..)
И спрашиваю:
- Вам чай в чашку или стакан?
- В стакан. Ведь вы же сами хотите из чашки?
- Да нет, мне всё равно…
Одну вафлю – себе, две – ему, а он:
- Почему мне две?
Улыбнулась:
- Вы, мужики, прожорливее нас.
Ничего не ответил, хрустнул вафлей… Кто-то приоткрывает дверь, заглядывает, кто-то входит, выходит... А мы пьем чай, и он одной рукой поглаживает стакан, другой листает журнал. (Ах, как же счастливо!.. вот так… вместе!) Но никак не могу в этой… нашей тишине, глотать чай. хрустеть вафлей. И поднимусь, уйду в студию.
… Вчера записывали кадры журнала. Был мягок, уступчив. Да и сегодня…
Его знакомый художник принес эскизы заставок, я сказала, что не нравятся, а он лишь плечами пожал. Но всё же чуть позже, когда забраковала совсем плохонький, услышала возмущенное:
- Бела Ефимовна!..
Подняла ладонь, словно защищаясь от него и шепнула:
- Тихо, тихо.
И успокоился, заговорил мягко, крадучись, а я улыбнулась благодарно:
- Лис, ну почему бы Вам всегда таким ни быть?
Не ответил. Стал беспорядочно перекладывать эскизы.
- Слышите, что говорю?
- Слышу, слышу - буркнул в стол.
… Был в командировке, а сегодня, когда только что пришла на работу, словно ворвался в кабинет и - ко мне:
- Здра-авствуйте, Бет!
А рядом-то - Жучков, Юра… И ответила буднично:
- Здравствуйте, Лев Ильич. (Лис, не надо так… при всех!) Не отпечатали еще сценарий?
И он… Он словно забралом клацнул:
- Сегодня. После обеда. Будет… у Вас.
И вышел. «Не понял моей маскировки. Обиделся».
… Летучка. Вхожу, когда уже началась. Пустое кресло - только рядом с ним. Сажусь. «Даже не кивнул!» Сидит рядом, опустив голову, и за всю летучку - ни слова! «Лис, да что с Вами?»
Потом сталкиваемся в коридоре. «Не лицо у него, а маска отчаяния».
А чуть позже, когда спускаюсь из АСБ, вижу: стоит в курилке, уткнувшись в поднятый воротник куртки. «И почему её почти никогда не снимает?» Смотрит в окно... в бывшее окно, а теперь заложенное. «Смотрит в тупик? А мне... Подойти бы, сунуть руки под куртку, прижаться щекой к свитеру… Нет, не могу пройти мимо... такого!» И подхожу:
- Лис, Вы завтра собираетесь на съемки для «Козьмы»?
- Да… - жалко улыбнулся. (Спасибо, что подошли.).
- А меня с собой возьмете? (Может, этим помогу?)
- Да, конечно. (Как же рад, что подошли!)
А мимо нас ходят, посматривают, рассматривают. И я говорю: надо бы записать перебивки, заказать музыку его другу-композитору (Ну да, Лис, не о том - я! Не о том.), а он стоит, молчит, смотрит в пол. Но когда на какое-то время остаёмся вдвоём, поднимает глаза:
- Надоело...  – смотрит опустошенно: - Все надоело! (Не могу больше - так!)
- Ничего, Лис, ничего… (Но что же делать?) Такое и со мной бывает.
Рядом останавливается Мохрова, затягивается сигаретой, с улыбочкой смотрит на меня, на него. Маскируюсь:
- Я новые эффекты на пульте нашла. (Наблюдает она за нами, Лис!) Теперь рисунки можно вставлять с титровальной приставки.   
- Я тоже кое-что нашел. (Да, я вижу.)
Подхожу к двери в коридор, берусь за ручку. (Ну, я пошла, Лис… не хочу… при ней...) И он:
- Если поеду на съемки, обязательно Вас найду. (Спасибо, что подошли.)
И вечером, подъезжая к дому, выхожу на две остановки раньше, иду по краю судка. Снег, снег... первый тихий, благостный… и мягкие шаги - в нём, мягкие звуки - над ним... и удивительная объемность всего, что вижу! «А, может, того, что соткала вокруг Лиса... нет? Но до отчаяния хочу: пусть будет!»
… Странно! То, чем томилась душа накануне, сегодня почти улеглось, растаяло. Может, те, что ходили возле нас и рассматривали, разнесли, растащили ЭТО взглядами?.. «А между прочим послезавтра - Новый год. И как же грустно, что спрятался в тень «мой хрустальный замок»!
…Передачи сегодня у меня нет и я уже иду к троллейбусу, а на остановке - Лис с кем-то. Киваю ему. Слегка поклонился, улыбнулся. «Жалко улыбнулся. Но не подошел. А мне как быть?» И отвернулась, отошла чуть дальше. Потом он - на «первый», я - на «четверку». «Ра-азъехались... в Новый год».

***   
Мой день рождения.  А это значит, что я старее, - нет, пощажу себя! - мудрее ещё на год! Но радоваться и грустить по этому поводу буду вечером, а пока...
Пока в своём кабинете собираю «Новости». Правда, выпускающая предложила отдать их Павловскому, но я не согласилась, - томиться бездельем?
После эфира спускаюсь из АСБ, а в коридоре, в холле меня встречают аплодисментами. И Лис… «Но почему глаза - в пол?»
А потом сидит напротив плаката с моей фотографией замкнутый, серый. «Похоже, что ему вся эта суета до фени?» Но вот достает из-под стола магнитофон с записью поздравления, которое, - знаю! - сам писал. Включает... Когда все смеются - даже не улыбнётся. «Будто неприятную обязанность выполняет! Зачем тогда пришёл?» А в конце сунет мне в руки сценарий записи, поднимется и уйдет. И только дома, перед сном, прочту:
«Один Ваш день из шести тысяч двухсот шестидесяти трёх:
Режиссер (садясь за пульт): Что сегодня пишем?
Телеоператор (выходит из-за ширмы, за которой играл в «козла»): Опять?
Другой: Совсем озверели!
Режиссер: Где сценарий передачи?
Редактор (входя): На машинке. И через двадцать минут будет готов.
Режиссер: Как через двадцать?.. У нас же тракт!
Редактор: Да не в этом дело!
Электротехник: Через десять минут даю камеры.
Телеоператор (выходит из-за ширмы, за которой играл в «козла»): Это еще зачем?
Режиссер: Заставка готова?
Ассистент: Какая заставка?
Режиссер: Та, что неделю назад заказала…
Ассистент: Кому?
Режиссер (жмет на кнопку тихой связи): Видеоаппаратная, вы готовы? (Молчание) Эй, там, в видеоаппаратной?! (молчание) Аппа-а-ратная!
Видеоинженер (появляется на пороге аппаратной): Чего вы кричите? Я не глухой.
Режиссер (виновато улыбнувшись): Вы готовы?
Видеоинженер: А что?
Ассистент: Кому-у?
Режиссер: Что кому?
Ассистент: Ну ту, что заказали?
Выступающий (из студии, робко): Уже говорить?
Телеоператор (уже из студии, по тихой связи, тихо, в наушники): Ты еще будешь тут выступать!
Звукорежиссер (поднимаясь из-за пульта): У меня микрофон не работает.
Начальник смены (машет рукой): Да не в этом дело!
Электротехник (входит в аппаратную): Через пятнадцать минут можете брать камеры. Кроме второй.
Режиссер (ассистенту): Что и кому я заказала?
Ассистент: А я откуда знаю?
Видеоинженер (снова выглядывает из своей аппаратной): Вы знаете, я, пожалуй, готов…
Телеоператор (кричит по тихой связи): Десять минут назад мы должны были кончить репетицию!
Киномеханик (подходит к режиссеру, наклоняется): Что, уже можно давать пленку?
Режиссер (звукорежиссеру): Готов?
Звукорежиссер (смотрит влюблённо): Ты же знаешь, я давно готов!
Режиссер: Внимание…
Звукорежиссер (всплеснув руками) Но у меня один микрофон не идет!
Телеоператор (уже из студии, снимая наушники): Но не в этом дело!
Ассистент: Художник говорит, что еще не готово.
Режиссер: Что не готово?
Ассистент: Да ничего не готово!
Нач. смены: Через три минуты выключаю оборудование.
Электротехник: Берите камеры. Кроме первой и второй.
Видеоинженер (по громкой связи): Когда мне, наконец, включаться?
Телеоператор: Что он все время возникает?
Выступающий (робко): Мне уже говорить?
Режиссер: Ах, да! (к ассистенту): Заставка готова?
Ассистент (уже из студии): Может и готова, но у меня наушники не работают.
Нач. смены: Да не в этом дело!!
Киномеханик (снова наклоняется над ухом режиссера): Что, уже можно идти?
Телеоператор (раздраженно): Да иди ты…
Видеоинженер (по громкой связи): У меня опять магнитофон заклинило…
Режиссер: Всё. Сейчас начинаем.
Телеоператор (снова снимает наушники, вешает на камеру): Все! У меня обед!
Выступающий (робко): Что, уже можно говорить?
Звукорежиссер: Что он сказал?
Режиссер: Начинаем!
Звукорежиссер: Вот только не надо меня этим запугивать!
Художник (из студии, в наушники, радостно): Все! Заставка готова!
Режиссер (командует): Пошла фонограмма!
Звукорежиссер: Нет, не пошла, зараза!!
Выступающий (робко) Простите, я сбился…
Телеоператор: Третья камера вылетела.
Электротехник: Да не в этом дело!
Ассистент (поднимается из студии): Художник сделал заставку, но к другой передаче…
Редактор (входит в аппаратную, наклоняется к уху режиссера): Машинистка заболела…
Видеоинженер (по громкой связи): Как хотите, а мне нужно полтора часа на настройку.
Киномеханик (выглядывает уже из своей аппаратной): У меня петля ушла…
Зам. председателя (входит, потирая руки): Ну, все нормально?
Режиссер: Да, нормально…
Звукорежиссер: Только вот выступающий какой-то бестолковый попался.
Выступающий (робко): Да не в этом дело…
Режиссер: Ну, что? Будем писать?
Телеоператор (раздражённо и вешая наушники на камеру): Как, опять?!
Ассистент: Совсем озверели!
Режиссер: Где мой сценарий?
Редактор: На машинке, но машинистка…
Режиссер: Как, опять на машинке?
Зам. председателя (разводит руками): Да не в этом дело!..
(Отключилась электроэнергия, извергнулся вулкан, произошло одно за одним три землетрясения и пять наводнений… Смеркалось. Через четырнадцать минут):
Выступающий (робко): Может быть, все же говорить?
Режиссер: Нет, спасибо. Уже не надо. Голос ваш дадим вживую (вздыхает облегченно): Все поработали на «отлично».
ВСЕ, ХОРОМ: Да не в этом дело!»
А в нижнем уголке листа, мелким почерком Лиса: «Любимому режиссеру от любящего редактора. Лев Сомин». Дочитала. Слезы на глазах?..
Как же долго не смогу уснуть! А если и буду засыпать, то снова и снова просыпаться и каждый раз по-новому ощущать его недавние слова, взгляды, улыбки… «Как, чем ответить на «любимому», «любящего»? А если и отвечу… что дальше? Тупик. Тупик безмерного счастья и безмерной горести».
… Вошел в кабинет. Сел напротив. Говорит с Андреем. «Говорит-то с Андреем, а смотрит на меня!» Положила на стол пять рублей, - «Не забыть бы Инне отдать!» - а он подошел, прикрыл их рукой, взглянул вопросительно. «О чём спрашивает?»
Улыбнулся, убрал руку, - пятерки нет.
- Лев Ильич, - ответила полуулыбкой: - будем считать, что фокус удался.
Молча положил пятёрку на стол. «Зовет?» И встала, вышла в холл, села в кресло.
- Бет, - уже стоит напротив, опустив глаза: - у меня к Вам…
Замолчал. Молчу и я, смотрю в пол. И тогда он - об архивной плёнке, которую надо бы найти, о времени тракта «Прямого провода», о субтитрах художнику, о табличках на столы... «А в глазах-то - вопрос! Вопрос и боль».  Тихо ответила, всё так же глядя в пол:   
- Лис, всё будет сделано. (Лис, дорогой Лис! Но что же я могу ответить!?)
- И… все? - он.
- Всё.
Постоял. Помолчал. Ушел. «Да, пусть так и будут». Но тут же - до отчаяния: «Буднично-то как стало! Буднично и тоскливо!»

***   
Репетиция его журнала. «Какой же он погасший!» Предложила новый приём: диалог с самим собой. Понравилось, встрепенулся... но снова погас.
Был скучен и на записи. Попросила оператора передать ему наушники, улыбнулась невидимой ему улыбкой, спросила:
- Лев Ильич, что с Вами? Таким… к зрителю не ходят.
Взглянул на камеру, опустил глаза, ничего не ответил. А на монтаже был раздражителен, да еще бросил:
- Вы гордиться должны, что работаете со мной.
Взглянула удивлённо, попробовала перевести в шутку:
- Я и горжусь. И каждый день... каждый час, минуту и даже во сне.
«Нет, не принял». И уже делаем короткие вставки из мультиков. «Начнёт ли взбрыкивать снова?» Да, всё чаще не соглашается, опережает меня в разметке склеек и, наконец, инженер говорит ему:
- Я обязан слушать только режиссера.
Но он – всё так же. «Не на шутку расколыхалось море!» И, наконец, почти кричу:   
 - Лев Ильич, всё, хватит! Я устала от Вас. Нет у меня больше сил бороться с Вами.
«Заулыбался! Доволен. Рад. Но чему?»
… Опоздала на монтаж сюжетов, так что первый синхрон ему пришлось делать самому. И опять был ершист, колюч и даже бросил:
- Вот сейчас уйду и будете монтировать сами.
Пришлось напомнить:
- Лев Ильич, я работаю с Вами не по обязанности, а по велению души. И если будете капризничать...
Промолчал. Но чуть позже - опять:
- А где женщина с досками?
- Выбросила я Вашу женщину. План слишком плох.
- Бела Ефимовна! - округлил глаза: - Она же доски тащит, о которых речь!
- Там хватает и других досок, а этот план темный.
- Нет, не темный! (Какой же неприятный!)
- Лев Ильич, режиссеру лучше знать… темный, светлый...
И тогда он – к монтажнице:
- Наташ, где эта женщина?
Та кивнула на корзину:
- Там…
Схватил её, высыпал обрезки плёнки на пол, стал в них рыться.
Сижу, смотрю на него, молчу. (Жалкий какой!) И мирно так проворкую:
- Лев Ильич, может… все же… как-нибудь… обойдётесь без этой женщины, что с досками?
Словно чихнёт:
- Нет. Не обойдусь.
Наклонюсь над сценарием, но краем глаза буду видеть: перетряхнёт всю корзину, пересмотрит каждый обрезок, но найдёт! «Нет, не сможем мы дальше работать вот так… А жаль, ох как жалко!» И встану, подойду к двери, оглянусь. «Припугнуть?»
- Следующего своего «Козьму» будете делать без меня.
Даже не взглянет.
… На записи «Клуба», когда уже сидел перед камерой, стал опять вмешиваться в режиссуру: эту заставку не так даёте… здесь не нужна пауза… там не надо делать остановку. Сказала в студию по громкой связи:
- Лев Ильич, на записи обсуждать это уже поздно. Делайте, пожалуйста, так, как было на репетиции.
Ничего не ответил... Пишем дальше. Но снова - остановка. И вижу на камере крупного плана: он всплескивает руками: опять, мол, они там!.. «Какой же вредный, жесткий, - не-при-ят-ный!» Да, не ладится сегодня с записью, ошибается ассистент за пультом, ошибаются операторы, - бывает! - а он все больше заводится, да еще во время остановок болтает с ассистенткой, которая… Как же ненавидит она меня, а он зло посмеивается вместе с ней: не умеют, мол, там, за пультом кнопки нажимать!
Но до обеда еще вынесла всё это, а после был еще наглее, опять болтал с ассистенткой, а когда я еще раз остановила запись из-за нахлеста синхрона, ехидно выкрикнул:
- Ха-ха-ха! Я же говорил!
И тогда по громкой связи выпалила:
- Сомин, успокойтесь! Следующую запись проведем быстро. К черту все поиски, если они Вас так достали!
И увидела на мониторе: вскинул глаза, посмотрел на камеру, опустил глаза, но... Ничего не ответил. И после записи подошла к нему:
- Лев Ильич, можете не оставаться на монтаж, я - сама… (С таким… не хочу быть рядом.)
Но он остался. И на первых же минутах:
- Мне эта перебивка не нравится, - бросил резко.
- А мне нравится, - сказала тихо, в пульт: - И вставлю её еще раз пять.
- Е-рун-да, - отчеканил.
- Лев Ильич, пожалуйста!.. - И посмотрела ему в глаза: (Не надо так... ) - Я не вмешиваюсь в Ваш текст, хотя он мне порой не нравится, не вмешивайтесь и Вы в то, за что отвечаю я.
«Ну что? Сказать и то, что давно висит на языке?» И сказала:
- Весь год я старалась наладить отношения с Вами, но сдается, что Вы не хотите этого и всё больше склоняетесь «к силовому решению» наших споров, а поэтому надо Вам поработать с другим режиссером.
Ответа не услышу. А когда из студии спущусь вниз, войду в кабинет, он, уже одетым, будет стоять у телефона, с кем-то разговаривать, и при виде меня отвернётся к окну. Начну одеваться и я. Положит трубку, повернется, выйдет. «Даже не попрощался».
… Сегодня продолжала монтаж без него. Вошел Сергей Васильевич, спросил раздраженно:
- Почему не закончили вчера?
- Потому, что нужно было делать много склеек.
- Понавставляли, понимаешь, понапридумывали с Сомином всякого, вот и...
- Вы, когда читали сценарий, видели всё это? – кивнула на листки: - Вот и вычеркнули б… Меньше и мне работы было бы.
Ничего не ответил. Но в конце монтажа снова вошел, молча сел рядом, а я:
- Если студии нужен интересный сатирический журнал, то это требует выдумки и многих часов монтажа. Ну, а если простенький, серенький, то можно и без него.
- Все понял, - буркнул.
А когда пришел и на просмотр, добавила:
- Сергей Васильевич, мне все труднее и труднее… с Соминым, хотя и интересно, так что пусть поработает с другим режиссёром.
Согласился. А после просмотра бросил:
- Да-а... Сделан журнал крепко, интересно.
… Через день.
Я - в студии. Готовлюсь к записи передачи Моховой, но краем глаза вижу: в своей короткой дубленочке идет Лис. «Ко мне?.. Да, похоже». И уже пробирается меж камер. Отворачиваюсь к оператору, «не замечая» его. Но уже подходит, говорит тихо:
- Здравствуйте, Бела Ефимовна.
Даже не взглянула:
- Здравствуйте (Мне же некогда, разве не видите?).
И продолжаю говорить что-то оператору, но слышу:
- Тут приехали с пивзавода. Где та мутная бутылка пива, что в «Козьме» показывали… в последнем?
- В холле, на окне, - буркнула.
Ушел.
А после записи в холле выплёскиваюсь перед ассистентами, операторами: не хочу работать с Соминым!.. пусть сам режиссирует своего «Козьму»!..  пусть работает с другими режиссерами! «Может, и не надо вот так… направо, налево, - всем?».
А подъезжая к дому, выйду на две остановки раньше, буду идти вдоль судка, вдыхать запах снега, смотреть на заиндевевшие деревья и думать: «Всё, расставленное разумом по своим местам, сделанное по схеме деловых отношений, утилитарно, холодно. ТАК работать с ним не могу. Убивать в себе живое, трепещущее? Ведь если на дно души прячется чувство, то жёстким светом высвечивается только холодное «надо». Фонари подсвечивали иней, он играл разноцветьем, сиял на ветках, а мне ну уж совсем грустно подумалось: «Да и вообще, не дан ли человеку разум, как пистолет - в руки самоубийцы, чтобы вначале этой самой рациональностью убить живое чувство, а потом - и себя».
И билось в душе: «А как же?.. как же теперь - без Лиса?.. Пустота».
 
ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Давно не пересекались с Соминым. Лишь как-то издали мелькнул во дворе, когда из радийного корпуса пробегал в гараж. Подумалось: «Курточка-то на нём какая дурацкая, да и брюки...» И тут же: «Ах, как же плохо, что так подумалось!»
… Изредка вижу его в курилке с операторами, а сегодня на летучке сидел, уткнувшись в воротник куртки-дублёнки, молчал и ни разу не взглянул на меня.
Завтра пишет «Козьму» уже с Ирой Кустовой. «Не подошел, не спросил: почему, мол, она, а не Вы? Значит, с его согласия её назначили. Больно. Обидно. Но что ж, пусть так и будет. Зато спо-окойненько!»
… На очередной летучке Сомин был обозревающим и разнес передачу моего мужа о художниках: скучно... никому это не нужно и даже, видите ли, «сидели все в студии не эстетично». Я ничего не ответила, а Корнев подытожил:
- Конечно, какие-то частные замечания по этой передаче можно сделать, но чтобы так?..  Ведь мы обязаны знакомить зрителей с нашими художниками.
На что Сергей Васильевич согласно закивал головой и передачу отметили, а его «Козьму» - нет. Правда, ненавидящая меня Ильина попробовала это сделать, - передача, мол, интересная, ход был найден новый, лучше, чем во всех предыдущих выпусках, - но Корнев оборвал ее:
- Что Вы хотите этим сказать?
И она замолчала.
… По графику на меня записан только его «Прямой провод», но я подошла к Кустовой, улыбнулась, предложила:
- Ирина, теперь ты работаешь с Соминым, так что он, наверное, хотел бы и «Прямой провод» - с тобой. Давай махнемся на «Новости»?
- Ладно, завтра у него спрошу, - ответила на улыбку.
… На другой день он вошел в кабинет, сказал тихо:
- Здравствуйте, Бет, - взглянул… тихо. (Ну, совсем прежний!)
А я, даже не повернувшись к нему, буркнула буднично:
- Здравствуйте, Лев Ильич.
- В среду... у нас с Вами... «Прямой провод.
- А что, разве не у Кустовой… с Вами?
Резко встал, подошел к двери, взялся за ручку:
- А что... разве… каждый редактор работает только с одним режиссером?
- А что... разве… - коротко взглянула: - каждый режиссер… не с тремя редакторами?
- Да вас, режиссеров, дефицит!
И вышел… «Не сбросить ли мне обиду? Не заговорить ли с ним легко-о, запросто?» Но он возвратился, присел напротив.
- Бет, надо художнику табличку заказать для «Прямого провода». - «Жалкий какой!» - Фамилия выступающего Фомин С. В. (Господи, как же его жалко!)
И улыбнусь:
- Фомин С. В.? Записываю.
Сидит, молчит, смотрит на меня. «Ну, что еще ему сказать, что? Может, просто уйти?» И встаю:
- Пойду... к художнику... заказывать вашего Фо-ми-на эс, точка, вэ.
И потом в студии буду переставлять на пюпитрах заставки «Нет, не хочу всё - заново!» И даже приостановлюсь в холле у телевизора, - «Наверное, ушел». Нет, сидит, листает какой-то журнал. И чтобы не молчать, - «Как же мучительно с ним молчать!» спрошу о фильме «Покаяние»*. Нет, ещё не смотрел.
- Что так?
- Некогда было.
- Плохо, когда некогда. (Глупо-то как!)
- В субботу пойду.
- А-а, ну тогда... (Нелепо-то как!)
И опять - пауза. Но вошёл Жучков, сел за свободный стол, начал что-то писать. «Пишет, но наблюдает за нами». И скажу вроде как сама – себе:
 - Домой уйти что ли? (Лис, дорогой Лис, не хочу быть с Вами… при нём!)
Взглянул:
- Тогда - до завтра.
И выйдет. «Да нет, сейчас вернется». И через минуту входит, проходит мимо… А я уже читаю «Литературу» и он спрашивает у Жучкова:
- Володя, когда поедешь в командировку? Хочу к тебе пристроиться.
Но подходит к моему столу, а я еще внимательней - в газету. «Лис, ну пожалуйста, не надо!» Постоял... помолчал, побарабанил пальцами по краешку стола, повернулся, вышел.
… Мучительно ревную его к Кустовой… да нет, как к режиссеру. Принял её и в свой кабинет, когда переехал в новый корпус, а значит…
… И вот - «Прямой провод». До эфира еще больше часа, и Лис шатается по коридору, стоит в курилке, а я... «Из-за стола даже не выйду! Да, приросла к нему, и буду сидеть, читать». Но заходит Сергей Васильевич и мы говорим о фильме «Покаяние». Несколько раз заглядывает и Лис, звонит кому-то, а я с Афроновым - всё о фильме да о фильме. «Даже и не замечаю Вас, Лис!» Но, наконец, Сергей Васильич уходит, и мы – одни. «Ну и что?.. что одни?» Достаю лист бумаги, начинаю писать письмо «Да вот… мне срочно надо написать письмо тётушке».
Но слышу:
- Бет, хочу в апреле провести «Прямой провод» полностью из студии, и чтобы зрители с вопросами приехали к нам. (Хочет со мной работать и в апреле?)
И, продолжая писать, бросаю короткий взгляд в его сторону:
- Можно попробовать. (Господи! Глупо-то как!)
А он вдруг встает, подходит к окну, смотрит во двор. «Что прячет в глазах?»
Но через минуту садится. Перебрасываемся несколькими фразами о «Прямом проводе», опять замолкаем. «Как же горько-сладостно вот так!.. одним, рядом!»
Но кто приоткрывает дверь, зовёт его, он выходит.
Когда прохожу в студию, вижу: сидит в холле, смотрит телевизор и грызет сухарик.
«Жалкий какой!»
 - Лев Ильич, у меня же там чай, - бросаю на ходу.
Взглянул вопросительно:
- Нет, спасибо…
А на репетиции входит в студию с выступающим, садится за столик, но тут вдруг звукорежиссер с пульта по громкой связи рявкает оператору:
- Федоров, иди смотреть перегон сюжета для Москвы!
Я вздрагиваю, невольно оборачиваюсь к Лису. (Отозвался! Мы снова - вместе!)
Но в эфире сидел вялый, тусклый. «Жаль его… до боли, до слез. И знаю, чувствую: эта, ещё кое-как связывающая нас нить… «Прямой провод», тоже вот-вот оборвётся».

***   
 Он - в командировке. «Споко-ойненько!.. Нет. Пусто».
… Я в студии готовлюсь к репетиции. Но позвал Павловский:
- Бела Ефимовна, Вас к телефону.
Иду. И в трубке слышу приглушенный голос Лиса:
- Бет, Вы завтра едете снимать дискотеку?
- Да, Лис, еду, - вдруг почти кричу: - Но Вы мне дали какой-то глухой телефон, по которому не могу дозвониться до этой самой дискотеки. (Как же радостно слышать его!)
И говорю, говорю о том, что съёмки могут сорваться из-за осветителя, что и с оператором еще не договорилась «Что это я?..», а он… Нет, не перебивает, и тогда я на полуслове замолкаю.
- Бет, что же Вы замолчали? Вы слышите меня, Бет?
- Да-да, слышу Вас, Лис, слышу!  (Сердце-то как бьется!)
И он почти кричит с того конца провода:
- Начало дискотеки в семь... в семь, и я сам договорюсь насчет осветителя.
- Ну и хорошо, Лис, хорошо, что - сам, а то мне совсем некогда. (Да уймись же ты, остановись!) Лис, мне и впрямь очень некогда (Еще, еще бы говорить с ним!), в студии меня ждут. Все, пока!
И он еще что-то говорил, когда повесила трубку. «По-че-му?»
… Стою на остановке рядом с ассистенткой и вдруг она спрашивает:
- Бела Ефимовна, а почему Вы отказались от «Козьмы»? Все удивляются.
Объясняю: не сработались с Соминым, чувствовала себя рядом с ним униженной, как режиссер.
- Очень жалко. А ведь все его авторы говорят ему: зря, мол, отказался работать с Тур, а он: «Но зато теперь я свободен»! От чего он свободен, Бела Ефимовна?
Нет, не стану объяснять ей «отчего», а только и вспыхнет: «Ах, если б знал!..»!
… В кабинете с Сергеем Васильевичем, Жучковым, Мохровой говорим о нашем звукорежиссере. Входит Лис. «Лицо-то у него сегодня какое будничное, тяжелое». С минуту вникает в наш разговор, потом спрашивает меня:   
- А Вы что думаете о нем?
Знаю, хочет, чтобы я при всех сказала: звуковик плох, - не раз им возмущался, - а я взгляну на него и скажу:
- Просто нам нужен второй звукорежиссер, со спец. образованием.
- А-а, вот видите! Вы ничего плохого сказать о нём не хотите, а он элементарных вещей не умеет!
- Ну так что ж, - смотрит на него Афронов: - значит, и увольнять человека... после двадцати пяти лет работы?
И что ж Лис?
- Да, увольнять, - резко бросит: - Если это нужно для дела. (О! Глаза б мои на него не смотрели, уши не слышали… такого!)
… Смотрела дома их «Козьму». Конечно, проблемы Сомин берет острые, пишет с сарказмом, даже зло, но эта игровая сценка обсуждения сюжетов якобы «членами жюри»!.. Слишком длинно, скучно и сбивает ритм передачи. «Очень жаль, что не скажу ему об этом».
… Просматривали с ним и оператором отснятую ими в командировке киноплёнку к «Прямому проводу»... Кстати, я сегодня – в черном свитере, в черной длинной узкой юбке, и как все это идет мне!.. И говорю им: этот план хороший, этот - неважный…
- Да нет, всё хорошо снято, - бросает Лев Ильич.
- Да нет… - коротко взглядываю на него: - Гена плохо снял слушающих, планы не проработаны. (Опять Вы - за свое?)
Потом монтируем. Говорю Наташе:
- С этого кадра песню надо постепенно сводить.
- Зачем же? Можно и оставить, - он.
- Нет, - хочу объяснить по-доброму: - когда слова песни ложатся на текст, то для зрителя по звуку винегрет получается.
Настаивает на своём.
- Лев Ильич, Вы опять -  за своё? - И улыбаюсь, смотрю ему в глаза: - Тогда, может, сами... без моих помех смонтируете? (Да нет, не капризничаю! Видите, даже улыбаюсь).   
- Зачем же? – не поднимает глаз: - Я синхронны сделаю, а Вы остальное.   
- Вот и делайте. А когда закончите, Наташа позовет меня, и я смонтирую под Ваши начитки.
И остаётся монтировать. Иногда выходит, стоит с сигаретой в курилке, а я в кабинете читаю. Потом, когда монтирую я, уходит к себе, напомнив, чтобы пригласила на просмотр, но я, не пригласив, уезжаю домой. Почему?.. Да потому, что выбросила плохой по качеству синхрон, который он, конечно, начал бы отстаивать, а мне… «Как же не хочу с ним препираться! Пусть хотя бы еще один день побудет со мной… хотя бы таким!
… Сон.
То ли сад?.. то ли сквер, парк?.. но под ногами - шорох оранжевых, еще никем не примятых опавших листьев. И я вдыхаю их томящий запах… и я лечу, убегаю от Лиса. Зачем, почему?.. Боязни, что настигнет, нет, но зачем же словно перелетаю от дерева к дереву, от аллеи к аллее… и уже чувствую, знаю: вот-вот будем рядом! Но снова вспархиваю… за ограду, опускаюсь на еще зеленую траву, прижимаюсь спиной к чугунным прутьям, они вдруг прогибаются, и он… Он с радостной улыбкой устремляется ко мне.

***   
Совсем весна! От снега - только ошмётки в тени, солнышко ласково пригревает щеку… А во мне - опять: «И всё - не так, и все - не те». И как же не хочется входить в наш прокуренный темный кабинет!
Но уже вхожу... Андрей, Юра и Сомин о чем-то оживлённо болтают. Снимаю пальто, сажусь в кресло Юрка.
- Вот, придётся перемонтировать «Эстафету», - жалуется Юрка: - Наташа сюжеты не в том порядке собрала.
- Ха-ха! – ухмыляется Лев Ильич: - А кто ж у нас вначале думает и только потом делает?
Оборачиваюсь к нему:
- Я, Лев Ильич…
- Да, конечно, - гасит улыбку. (Что это с Вами?)
Но я молчу. «Что, вот так и сидеть, слушать их трёп? Чем бы заняться? А, вот… Надо Саше позвонить насчет музыкальной заставки для следующего «Прямого провода». Подхожу к телефону, набираю номер, а Лис наблюдает за мной. «Как же неуютно под его взглядом!»
- Саша, ты на месте? Сейчас приду к тебе.
И выхожу, иду по нашему тёмному коридору.
- Бет, а почему Вы, - догоняет: - обратились на радио, к Саше, а не к нашему… ха-ха! телезвукорежиссеру?
- Потому, что Саша - музыкальный редактор и радио, и телевидения.
- Ну... если он подберёт хорошую музыку... - Выходим во двор. - Он хотя и сволочь, но в музыке разбирается.
- Почему же сволочь? - приостанавливаюсь, смотрю ему в глаза: - Мне он ничего плохого не сделал.
- Вам… может быть, а мне…
И снова идем рядом.
А весна уже и в наших березках дворовых, и в чуть пробившейся травке под ними. «Нет, сегодня меня и весна, и Лис не радуют».
- Для Вас, Лев Ильич, - снова приостанавливаюсь, смотрю на него: - и Саша сволочь, и наш звукорежиссер барахло. Вы слишком жёстким бываете…  и к ним.
- Да нет, Бет… - смотрит в землю: - Я как раз... за правду, за справедливость. Вы неправильно меня понимаете.
- Да причем тут правда, справедливость? - тихо взрываюсь и снова иду.   
Но он не отвечает на мой взрыв, идет, молчит, смотрит в лужицу, играющую бликами солнца. (Ну, что он может увидеть там, в отраженном солнце?) Зачастую Ваша правда, как... – уже входим в тёмный коридор радийного корпуса: - Как выстрел в спину. (Коридор... как тоннель!) И если она столь оскорбительна и уничижительна, значит, что-то не так с Вашей правдой.
И голос мой начинает дрожать. И слезы - вот-вот. «Надо уходить от него!» Но останавливаюсь, смотрю в глаза и говорю совсем тихо:
- Разум может ошибаться, Лис, а чувство - нет! Если даже оно и...
И поворачиваюсь, чтобы уйти. И вижу... на секунду вижу!.. его растерянное... нет, потерянное лицо
… На тракте «Прямого провода» подошёл:
- Бела Ефимовна, как только выйдем в эфир, сразу после заставки давайте синхронный киносюжет.
- Да нет, Лев Ильич, думаю, что перед синхроном надо бы Вашу реплику…
Прерывает:
- Почему? (Бет, пожалуйста, не надо… опять!)
И смотрит с болью, а я «не замечая» его взгляда, отвечаю тихо:
- Не знаю… Но, думаю, что нужна. - Молчим. - А, впрочем, я только советую, а Вы вольны поступать по-своему (Хорошо, Лис, не буду.).
- Нет, зачем же? Это Вы решаете.
И снова молчим.
А рядом хлопочут операторы, ассистенты, прислушиваются…
- Ну, хорошо, Бела Ефимовна, пусть по-Вашему будет. (Ведь всё, о чем мы сейчас… чепуха, да?)
(Да, Лис, да!)
И в эфире лицо его снова светилось тем, прежним светом.
… Захожу в отдел выпуска. Лис сидит. И уже смотрит на меня, не отрываясь. Отдаю заявку, выхожу. Он – следом. Но его кто-то окликает… А потом будет стоять с операторами в курилке напротив моей открытой двери, и я начну помаленьку передвигать стул правее, чтобы стала ему не видна. «Не хочу, не хочу… Устала!»
… Сегодня, в монтажной.
Вошел, попросил у Наташи иголку с ниткой, сел, стал пришивать пуговицу к куртке. Взглянула удивлённо, улыбнулась:
- Лев Ильич, рядом с Вами две женщины, а Вы - пуговицу... сами...
- Да я уже привык, - наклонился, поднял оброненную катушку: - Всё сам делаю.
- Вы, может, и привыкли, а мне... как-то совестно.
«Бросить монтаж?.. подойти, взять иголку из его рук, пришить пуговицу?»
Но вошел Афронов, заговорил о вчерашнем «Прямом проводе». Стою, прислонившись к дверному косяку, смотрю на Лиса: засмеялся чему-то… взглянул на меня... пришил пуговицу. «Ах, как же плохо, что - не я! Осталась бы память ему… обо мне».

***   
Наконец-то по-настоящему летний день! Иду к корпусу, радуюсь солнцу, яркой траве, трепещущим березкам и тому, что сегодня наконец-то выспалась, - две таблетки снотворного помогли. А вот и Лис навстречу… в рыжем плаще.
«Как же он ему не идет!» Сходимся. «Ну и что? Нет его со мной сегодня! Словно этот весенний свет затмил тот, без которого…»
- Здравствуйте, Бет, - приостанавливается.
«Какое же у него лицо сегодня… не весеннее!»
- Здравствуйте, Лис.
И – мимо.
Позже столкнулись и в курилке.
- Бет... - взглянул вопросительно. (А глаза-то у него сегодня не голубые, а серые). Я через неделю ухожу в отпуск, но перед ним хочу провести «Прямой провод» из клуба фосфоритчиков.
- Хорошо, проведём, - улыбнусь запросто. (Видите, как мне свободно от Вас и радостно?)
- Правда, я не знаю, какой там зал? (А я... хоть вешайся!)
- Я тоже не знаю... (К сожалению, ничем не могу помочь.) - Запишем из любого, ведь Вам же не обязательно, чтобы…
- Да, да, конечно, - перебивает. (До залов ли мне?) - Да и тема рутинная. Встреча с депутатами, жалуются там на них.
«А лицо-то у него какое издерганное, жалкое. Может, сказать что-то под стать этому солнечному дню?» Но уже говорю об РТЦ, инженер которого не хочет устанавливать камеру в АСБ, об АВМ, которое... «Господи, зачем несу ерунду?»
А тут еще Мохрова подходит, рассматривает нас, прислушивается.
- Ну ладно, я пошёл, - словно кивает на неё: - а то машина ждет.
- Да, да, конечно, - улыбнусь. (Лис, взбодритесь! Нельзя же - так!..)
Вроде бы что-то вспыхнет в его глазах! Но повернётся, зашагает прочь. И уже идет по двору, унося ссутулившуюся спину и рыжий плащ, который… «Как же он ему не идёт!»

***
Он – в отпуске, а я… Иногда, приезжая на работу, вдруг вспыхнет раздражение на Лиса из-за его маленьких предательств, но в дурманящие влажные вечера, когда трепетность прозрачной июньской листвы напомнит о таинстве возрождения, то в душе вначале робко, словно невзначай, а потом с отчаянной силой пробудится желание любви.
… Когда начинает затихать боль от недостижимого, то вместо неё в душу проникает серая, гнетущая тоска, с которой жить становится невыносимо.
Как возродить то, что всему придаёт краски, смысл?
…А время уносит, удаляет, развевает грезы. Иногда думается: «А был ли мальчик»?

***   
Сижу в просмотровом зале... Да какой это зал! Так, кирпичная коробка в нашем дворе. Но уютненько: два кресла, шторочка на узком оконце, полумрак. Кинооператор Нина включает для меня мультик, - надо выбрать к передаче кое-какие эпизоды, - а сама выходит. Сижу, смотрю... Но она возвращается с мальчиком, усаживает его в кресло рядом со мной, улыбается:
- Сын Сомина... Никита.
«Значит, Лис вышел на работу. Значит, он здесь и вот-вот придёт!» И радостью полыхнёт сердце: «О, Господи! Опять?..»
И входит:
- Здравствуйте, Бела Ефимовна, - бросает, даже не взглянув.
Стоит у двери, смотрит на экран. «Он здесь! Он - рядом!» И всё пространство наполняется аурой счастья. И центр излучения – я. И боюсь взглянуть даже на Нину, - «А вдруг заметит?» И чтобы развеять томящий зной… «Но зачем? продлить бы!» оборачиваюсь с улыбкой к его сыну:
- Ну что, Никита, интересный мультик?
- Не-е, скучный, - отвечает.
 - Точно, Никита, - улыбаюсь, смотрю на Лиса: - Скука. Соцреализм.
Лис переходит от двери к окну и теперь стоит напротив меня, я вижу его силуэт.
- Конечно, тебе, Никита, теперь интересней не мультики, а ансамбль «Моден-Токинг».
И снова улыбаюсь, посматривая на силуэт Лиса. «Вот, видите, как я с Вами…  запросто? Все ушло, всё забыто».
- Не нравится мне Моден - бурчит Никита.
- А мне нравится, - отворачиваюсь от силуэта, замолкаю.
«Ах, плохо. Как же плохо справляюсь с собой! Заметил ли, почувствовал ли?»
И Лис словно оживает:   
- А кто тебе больше нравится, сын, Юрий Антонов или «Европа»?
Молчит Никита. Но всё отвечает:
- Антонов.
Лис смеется, а я:
- Конечно, конечно Антонов! Он понятный, он свой, поэтому и интересней.
И тоже смеюсь. «Как же счастливо, что мы – рядом и - вот так…»
- Конечно, конечно интересней, - подхватывает Лис и уже с улыбкой смотрит на меня. «Ну да, да! Он любуется мной! Ведь так красиво сижу в зеленом кресле, так идет мне этот белый пиджак, красная, открытая кофточка».
Но вспыхнет на белом экране чёрное слово «конец», Нина начнет заряжать следующий мультик, Никита встанет, пойдет к двери, а Лис скажет:
- Никита, так ведь еще… (Ну, да он хочет, хочет удержать его, что бы...) Сейчас еще будут мультики.
Но тот молча выйдет, а за ним - Лис.
А вечером настигнет: «Посмотри на свои морщинки у глаз, на седеющие волосы!
И ты еще хочешь быть любимой?» И душу полоснёт отчаяние. И повиснет слеза на реснице.
… Через неделю и у меня отпуск. А сегодня с постановочной группой ездили на стадион уточнять места для камер. Вошла в наш автобус, села на заднее сиденье, а моя ассистентка стала настаивать:
- Бела Ефимовна, садитесь на переднее, специально для Вас берегли.
- Ну, если специально...
И встала. Но тут автобус притормозил, я невольно схватила кого-то за плечо…
«Лис! Едет с нами? Так ведь не его передача. Наверное, по пути?». Но на своей остановке не вышел. «Ну да, из-за меня едет!» Операторы, ассистенты болтали, смеялись, а я… «Как же томительно, счастливо молчать и ощущать: он здесь! он рядом! И тоже молчит».

***
 
Лазаревское… Море, солнце, запахи зреющего винограда… и ОН – с томящей радостью и болью. Но постепенно ЭТО удалялось, таяло, размывалось, словно километры, протянувшиеся между нами, растянули, разорвали сотканную нить.
Но когда ехала домой, сердце вновь томилось радостью от скорой встречи и нарастующей грустью от недостижимого.
… Завтра – на работу. А сегодня по телевизору было приятно видеть его в «Прямом проводе» и думалось: а вдруг этот, с такой нежностью выстроенный и хранимый мною «хрустальный замок» при встрече – вдребезги!
… Встретила его сегодня в монтажной. Был вялый, скучный, серый, - неприятный! И душа моя сразу опустела. «Где же ты, «мой хрустальный замок», и какие туманы тебя укрыли?»
… Только на нём раньше сосредоточенное, теперь рассеиваю на детей, мужа… оранжевое буйство осенних красок, прощальную пестроту цветов. Спокойно!
А с Лисом при случайных встречах во дворе, в коридоре только:
- Здравствуйте, Бела Ефимовна.
- Здравствуйте, Лев Ильич.
И - мимо.
Но иногда - на какие-то секунды! – вдруг вспыхнет мой, укрытый туманами замок-мираж. И вспыхнет остро, ярко
Мгновенья счастья…

***   
Обозревала передачи недели, среди которых был «Козьма» Сомина и Ирины, в котором режиссуры как таковой не было. Да и провёл он журнал скучно, однотонно, вот и сказала, что темы журналистом были взяты злободневные, интересные, а поданы неинтересно, и в конце добавила:
- Надо бы автору «возродить былые традиции».
На что Сомин промолчал, глядя в пол, Афронов тоже пробурчал что-то против журнала, и нашу с Жучковым «Эстафету» отметили, а его «Козьму» нет.
… Сижу в монтажной в ожидании, когда Наташа сделает несколько склеек в последнем сюжете. Вошел Лев Ильич с Ириной, стали просматривать кинопленку. Сидит, качает ногой. «Что-то не шутит как обычно, не злословит… и меня вроде бы здесь нет».
- Ирина, - пробую «дать знать» о себе, - ты не знаешь, как возвратить фильм в кинопрокат?
- Завтра будут отвозить мои, так что поставь и свой у двери просмотрового зала, заберут.
Нет, не взглянул. Всё так же смотрит на экран, качает ногой.
Теперь Наташка рассказывает о пожаре, что приключился где-то, а я:
- А у нас тоже сегодня около двух часов ночи во дворе детская горка сгорела. (Ну, хотя бы взгляните, Лис!) Просыпаюсь, а во дворе треск, всполохи! (Господи, зачем зову?) Выглянула в окно. Горка горит! (Нет, сидит, читает газету, покачивает ногой. Не хочет меня и слышать?) Потом приехали пожарники, стали тушить, сбили огонь, дым поднялся над пепелищем… Белый дым, фигуры в касках… как в шлемах… и все это - посреди двора, ночью! Прямо сюрреализм какой-то! (Ну, что? И на это - ноль внимания?) И тогда - к монтажнице:
- Наташ, можно подумать, что ты миллион склеек делаешь, а не две.
- Не две, а четыре, - она.
- Ну, значит, два миллиона
И опять взглянула на него: «Я для Вас – ноль?».
Заводит речь и Нина о канавах, что у них во дворе нарыли:
- И уже целый год не закапывают!
- Нинон, не торопи. (И в третий раз окликаю Вас, Лис!) Как у нас принято? Канавы вначале должны травой зарасти, утрамбоваться, кто-то в них ногу сломает... или две, вот только тогда… может быть, и приедут, зароют. (Нет, и этого не слышит!).
И забираю ролик, ухожу. «Господи, ну зачем я - опять?.. Но хочу, хочу снова радоваться надежде, что завтра встречу его хотя бы таким!»
… Вошел в наш кабинет, прошел мимо меня к столу Жучкова, но обернулся:
- Бела Ефимовна, завтра на моём «Прямом проводе» Вы?
Из низкого кресла, снизу-вверх, смотрю на него и отвечаю с улыбкой:
- Если хотите, то я. - Мои коллеги затихают, прислушиваются, а я с той же улыбкой шутливо продолжаю: - Вы же знаете, Лев Ильич, что я зав-сег-да, в любой день и час рада с Вами работать. (Ведь правду говорю, Лис!) И тогда он... Он словно отпрыгивает от меня и приглашает Жучкова в курилку.
… И вот - «Прямой провод».
Как сегодня мне к лицу и этот серый костюмчик, белый свитерок! А жесты, взгляды!
Просто свечусь уверенностью и радостью. «Просто? Нет. Ему - назло! Пусть знает, кого не замечает» А он входит в студию, подходит ко мне, в руке – таблички с титрами выступающих, - вот, мол, расставить надо. Хорошо, идём, расставляем. Указывает: вот, мол, за этим столиком буду сидеть. Хорошо, «Сидите за этим на здоровье». Вот так, слева направо выступающих представлять буду. «А представляйте хоть снизу-вверх». Но вдруг, неожиданно между нами повисает пауза… Пауза, в которой «Говорить с ним только вот так…  «по делу» невыносимо!» И резко поворачиваюсь, ухожу на пульт, а он остается в студии, садится за стол, раскладывает сценарий. И всё это теперь вижу на общем плане первой камеры, а на второй, где он крупным планом… «Ах, как же давно не видела его таким! Словно на свидание пришел!» Не погаснет этот свет и во время эфира. И будто не об антенных участках города поведет разговор, а о лирике Тютчева*.
И это его свечение заметит Сергей Васильич, - подойдет ко мне и скажет:
- Бела Эфимовна, с таким лицом ему в эфир нельзя.
И я скажу ему, воспользовавшись «антрактом», (на пятнадцать минут включим Москву с передачей «Спокойной ночи малыши»), чтобы сам сказал ему об этом.
Спустится в студию, подойдёт к Сомину, что-то скажет на ухо, но снова увижу во время эфира: Лис такой же! А когда на крупном плане первой камеры вдруг, забыв о выступающем, отрешенно застынет, уставившись в одну точку, то увижу лицо трагически-счастливого человека, но не посмею думать, что этот свет – мне!
Когда после эфира войду в кабинет и увижу, что он стоит ко мне спиной, разговаривая с кем-то по телефону, то… «Нет, не хочу увидеть его без этого света!» И, быстро накинув пальто, уйду.
И только в троллейбусе присвою это свечение себе! И оно вспыхнет счастьем.
… Через три дня. Выездная запись в «Доме политпросвещения». Пришла на репетицию пораньше, сидела в пустом зале, потом подошли ассистенты, операторы... вдруг возник и он в светлом проеме двери, остановился. Стоит, смотрит на меня с улыбкой. (Лис, что Вы?) Но тут выпускающая словно одергивает его:
- Лев Ильич, какие столики ставить на сцену?
А он - всё так же глядя на меня:
- Как Бела Ефимовна решит. (Как я рад видеть Вас!)
Улыбнулась и я:
- Да нет, Лев Ильич, выбирайте сами, Вам же сидеть за ними
- Нет, как Вы решите, Бела Ефимовна. (Ну, пожалуйста, не будем сегодня спорить!)
Снова улыбнулась:
- Лев Ильич, (Хорошо, не будем) мне и впрямь всё равно.
И он проходит, садится в наш кружок, а операторы начинают шуметь, - нет, хватит, не будут они сегодня расставлять столы, надо было рабочего заказывать! Я слушаю их, молчу, смотрю на Лиса «Как себя поведёт?» Какое-то время он сидит молча, потом бросает какую-то шутку, все смеются, а он вдруг хлопает в ладоши, засучивает рукава, начинает расставлять столы, и все идут ему помогать. «Лис, дорогой мой Лис, спасибо!» А он уже спрашивает:
- Бела Ефимовна, так? (Я рад просто спрашивать у Вас.) Бела Ефимовна, не подвинуть ли вот так? (Да, да, рад!) За какой столик мне сесть? (Ну, приказывайте, приказывайте!)
- Да садитесь где удобней. (Лис, ну пожалуйста, не надо так… при всех!). Только рядом посадите тех выступающих, с которыми будете дольше беседовать. (Ах, как же хорошо мы говорим!) Но приехали выступающие, закрутился с ними…
Когда кончили запись, и я засобиралась домой, окликнул:
- Бет, вы уже уходите? (Не уходите!) Обсудить же надо. (Ну, хотя бы еще немного побудьте!)
И осталась. Стояла в холле, рассматривала наглядную агитацию, пока техники убирали камеры, сворачивали аппаратуру, а он… Он все разговаривал и разговаривал с какой-то начальницей, не отрывая глаз от меня. Но наконец я подошла к ним, взглянула: «Лис, когда же Вы?..» И он ответил взглядом: «А мне хорошо вот так стоять, смотреть на Вас и знать, что ждёте меня». И когда начальница наконец-то ушла, я начала нести ерунду: и то, мол, не работало во время записи, и то… «Зачем несу ерунду!»
- Но записали нормально, - остановила себя: - Так что, не волнуйтесь и спите спокойно. (Лис, простите!)
И, разозлившись на себя, бросила:
- Так Вы домой-то идёте?
- Да я Наташу жду, (Я бы рад… с Вами, но…) Она попросила… нам же по пути.
И подошла Наташа. И мы втроём вышли в уже освещенный огнями город, но они заспешили к своему автобусу, а я...
А я, подъезжая к дому, опять вышла из троллейбуса на две остановки раньше и побрела вдоль судка, вбирая радостное свечение желтой листвы под фонарями, дурманящие запахи осени, ласковую свежесть чуть заметного ветерка и лелея в себе этот... наш с ним!.. сокровенный диалог.

**   
Просмотровый зал. Отчетно-выборное профсоюзное собрание. Лев Ильич сидит в предпоследнем ряду и, бросая короткие язвительные замечания на выступления наших начальников, купается в аплодисментах, которые иногда вспыхивают после его реплик. «Да он сегодня просто в ударе!» И добился своего, - собрание почти единогласно избирает его членом профкома. «Зачем ему это?»
… В рыжем плаще носился меж корпусами, что-то организуя, и оказалось: вчера так и не смогли из членов профкома избрать председателя потому, что при избранных шести при голосовании получалось три на три. И вот сегодня срочно объявили собрание, чтобы довыбрать седьмого, и он - весь в этой кутерьме. «Хочет, чтобы его избрали председателем»? Пришла на собрание и я, стою у двери. Беснуются, кричат! И громче всех председатель Редина:
- Что будем делать? Избирать седьмого члена или выбирать председателя из шести?
Пусть решают... Ухожу монтировать «Новости» и теперь о результатах «избирательной компании» слышу лишь краем уха: решили не довыбирать… решили оставить пятерых из шести... бланки уже отпечатали...  раздали... опустили в урну… И наконец, всё стихает. А через полчаса разносится: Сомина избрали председателем. «Победил!»
Когда остаюсь в кабинете одна, - наконец-то! – то стою у окна и смотрю на пожелтевшую березку, которую треплет, теребит ветер. Сильный ветер, наглый ветер. Клонит её, прямит, снова стелет. И её желто-оранжевые листья крутятся трепещут, еще не готовые сорваться, упасть на землю… И есть какая-то бесшабашная, отчаянная веселость... и есть какая-то пронзительная, режущая грусть от этого их желания удержаться на ветке! «Нет, это не листья - вот так… Это – я. Это - во мне!»

***
Как председатель месткома, теперь Сомин участвует в распределении продуктов, да и торговать в буфете не бросил. Сегодня прихожу получать своё паёк и вижу: стоит среди синюшных куриных тушек и перебрасывает их за лапки. «Лучше б не видела!»
… На летучках все его передачи неумело, но еще яростнее защищает режиссер Ирина Кустовая, а за ней - Ильина, Зененко и прочие его «верные товарищи». Слушая их похвалы, он обычно помалкивает, но когда «товарищи» ляпнут уж слишком нелепую похвалу, бросит реплику, - будто поправит. Выглядит это весьма забавно, но понять «товарищей» можно, - теперь Сомин, как председатель месткома, решает вопросы о премиях, поощрениях. Сила!.. местного значения.
… В этот понедельник Лев Ильич, обозревая передачи недели, критиковал передачу Мохровой… словно извиняясь. «Неужели потому, что ее отец – собкор московской «Советской России»? Нет, не хочу так думать!»

***   
Солнце, ласковый ветерок, пахнущий березами, и веселые-веселые облака!
Иду по двору в радио-корпус, иду и наслаждаюсь. «Ах, как же не хочется входить в тёмный коридор, - в бух-гал-те-ри-ю!» Но уже поднимаюсь по ступенькам, открываю деверь, а там, в конце темного длинного коридора… «Словно тоннель!» вижу силуэт Сомина. Идёт навстречу, слегка кланяется:
- Здра-авствуйте, Бет! - тянет с той, давнишней интонацией.   
- Здравствуйте, Лев Ильич, - бросаю... с теперешней, будничной.
И, открывая дверь в бухгалтерию, снова слышу:
- Здра-авствуйте, Бет. (Зовёт? Нет, не откликнусь. Но почему!?)
И зов его повисает там… в темном тоннеле.
… Итак, установка на сегодня: «Мне все - до фени!». И на душе - легко, озорно!
А для разминки - спор с Афроновым:
- Сергей Васильевич, ну почему Вы так мало дали монтажных часов для Жучкова, и так много для Сомина?
Да нет, не злюсь я! С улыбкой, легко спрашиваю. Улыбается и Афронов, делая вид, что не понимает: о чем я? Но тут входит Сомин в традиционной куртке-дубленочке, садится и, сходу вникнув в наш диалог, предлагает:
- Бела Ефимовна, если Вам с Жучковым не хватает часов для монтажа, то могу дать в долг.
- Фигушки! - улыбаюсь, скрестив руки: - А чем буду расплачиваться? (Ну, и как я Вам... такая?)
- А Вы для меня два номера музыкальных запишете. (Удивлен. Но, как всегда…)
- Нет, не буду записывать, - смотрю на него с шутливым вызовом: – У вас свой режиссер есть.
Улыбка его гаснет, он опускает глаза, а я продолжаю «бесноваться»:
- Хочу, чтобы у меня свои часы были, а не Ваши.
Опять улыбается:
- Я же дам Вам четыре часа! Согласны? (Соглашайтесь, Бэт, побудем вместе.)
- Ха! Четыре. Что на них запишешь! (Вместе не получится, снова начнёте спорить.)
- Ну, хорошо, семь… хотя это очень жирно. (Нет, не буду спорить.)
И всё так же удивленно рассматривает меня.
 - Жирно, постно... Мне лучше знать сколько!
Но тут его вызывают в коридор. Нехотя поднимается и, не отрывая от меня глаз, идет к двери.
- Лев Ильич, - бросаю со смешком: - поберегите лоб. Дверь же!
… Уехал с Голамовой в Орел «обмениваться опытом», а сегодня...
Сидим в кабинете с Жучковым и вдруг - Лис:
- Здр-авствуйте, Бет! – впорхнул к нам и плюхнулся в кресло: - Что-то я хотел Вам сказать...
- Лев Ильич, - даже вздрогнула: - Вы меня испугали. Вы же в Орле!
- Да вот... уехали пораньше.
И смотрит, не отрываясь. «А лицо-то светится!» И чтобы пригасить это свечение… «Лис, не надо так… при Жучкове!» стала расспрашивать об Орле, о студии. Рассказывал, а лицо по-прежнему светилось.
 … Пришла на летучку чуть раньше, села в кресло. «Что-то Лиса нет». Но тут же услышала его голос:
- Бела Ефимовна, рядом с Вами кресло свободно?
Стоит у двери с шапкой в руке. «Господи! А лицо снова светится!»
- Да, свободно - взглянула коротко.
Прошел, сел. И сердце моё рухнуло… А он уже пристраивает на коленях дипломат, кладёт на него шапку, суёт в неё руки. «Греет что ли? И мои холодные, как лед. Взял бы в свои, согрел дыханием, посмотрел в глаза... Банальность? А мне большего и не надо! Как же это просто! Но как несбыточно!» О чем говорят коллеги, о чем спорят, а я... А во мне: «А-а, всё ерунда! Важно только одно: мы – рядом!»
… Вечером пролистывала альманах местных поэтов и вдруг – два стихотворения Нины Афониной… будто мной написанные:   
Мой возраст и опыт
не стоят, увы, ни гроша, -
с наивною хитростью
внешне спокойной казаться.
Ты мимо пройдешь,
а я сделаю вид,
что сердце мое
не грозит за тобою сорваться.
Но, Господи, Боже!
Как после остаться собой?
Куда от себя мне,
о, Господи, деться?
Когда я за горло хватаю любовь,
и тут же зову,
что б, упав, опереться!
А второму стихотворению еще придёт свой черёд…

***   
Летучка… Знаю, что Сомин ездил на какие-то курсы в Москву на три недели, возвратился и уже провёл «Эстафету»… слабую «Эстафету». «Может не успел добыть для неё интересную информацию?» Он сидит рядом с Кустовой, она обозревает передачи недели и говорит о нашей с Жучковым передаче: нам не понравилось... мы так думаем... мы считаем… нам это не ясно и не понятно… И «мы» значит: она и Сомин. А со мной рядом сидит ассистент Сергеева, и шепчет мне:
- Это она всё со слов Сомина говорит, я слышала, как он настраивал её.
«Защищаться от их «мы» или нет?» И говорю:
- Нельзя обозревающему говорить, как рядовой зритель: это мне не понравилось, это не понятно, а, значит, плохо. Такой подход не профессионален.
Кустовая о чем-то шепчется с Сомином, они хихикают... Да, это он настроил её, чтобы летучка, зацепившись за мою передачу, забыла о его неудачной «Эстафете», я уже не раз замечала за ним такое: направлять «возмущение масс» в нужное ему русло. И, надо сказать, это ему блестяще удается, ведь психолог по образованию, вот и теперь «пожертвовал» мною себе в угоду. «И как же неприятен… такой!»
… Снова смотрела его «Эстафету». Вел ее с той самой Рубиной, которую пробовал сделать ведущей в «Новостях кино». Была она лохмата, беспомощна, подолгу барахталась в предложениях, он – сер, скучен и дуэт их смахивал на конферанс в сельском клубе.
…Часто мелькал в нашем корпусе, потом рылся в сейфе профкома, который в холле, а когда уходила домой, стоял в курилке и лицо у него было каким-то опрокинутым, как у Янковского, в фильме «Полеты во сне и наяву».
Жалко не стало.
… Все безразлично, все надоело и не хочется идти на работу. До отчаяния жаль, что безразличен и Лис.
… Накануне Нового года профком устроил вечеринку. Не хотела оставаться, но Роза и Инна уговорили. Пошла в монтажную, начала вырезать снежинки из бумаги, и так-то уютно сиделось в уголке, но Инна вдруг сказала: «Всё, хватит.», и пришлось пойти в студию. Что б такое еще придумать? Да, ёлка не там стоит, надо ее - в центр, и вокруг - хоровод. Начала передвигать. Подошли помогать Инна, Корнев. Упала игрушка, взорвалась на полу. Я вздрогнула... Но все же, перетащили елку, и тут звукорежиссёр включил в студию песню «В лесу родилась елочка». Начала стягивать всех к ёлке, в хоровод, - руки вверх, в стороны, к ёлке… Все улыбались, а Лев Ильич стоял у порога, но когда я присела на стул, подошел и почти шепнул на ухо:
- Бет, пожалуйста, пересядьте вот на тот куб.
- А здесь что... нельзя? – взглянула коротко.
«Да нет, не взглянула, а… словно водой плеснула. Почему?» Но пересела.
Теперь он объявляет начало игры, избирают капитанов. Ну, конечно же, он - капитан телевидения. Оборачивается ко мне, приглашает: садитесь, мол, рядом, будем вопросы готовить. Нет, не хочу. Игру ведёт его приятель, которого часто вижу в «Козьме», мне не смешно, но все ж наблюдать интересно. Опять приглашает меня в команду. Нет, не пойду, лучше - со стороны. А когда ведущий предлагает избрать авторов для шутливых «Новостей»… «Сейчас меня изберут!»,
И выбрали. Хожу с листком по коридору, бестолково гляжу в текст этих новостей: «Ерунда какая-то… о каком-то озере «Светлом»! Как переделать его в информацию для нашего радио и для зарубежного? Засыплюсь. Ничего не придумаю!» Ныряю в комнату машинисток, включаю свет... И понемногу кое-что начинает проясняться: «Ага, наша информация должна быть банальна, скучна и для диктора, а зарубежная? А у них читают двое, в диалоге. И - реклама. Обязательно должна быть реклама посреди выпуска. Но реклама чего? Женского белья, электроприборов? Нет. Зубной пасты. Зубной пасты под названием озера «Светлое»!» Быстро записываю на листке. «Успела!» Иду. Такое же задание уже читает капитан от радио. «Длинно. Скучно». Даже шикать начинают. Теперь – я… «Елки-палки, только не волноваться!» И читаю... Аплодируют. Читаю. Смеются. Смеется и Сомин. Жюри решает: пять-три в мою пользу. «Ура!»
Потом все будут еще что-то загадывать, отвечать, читать, а я - только наблюдать.
«Да, Лис уже «сдулся», как говорила моя дочка на спустившие шарики. Ему явно скучно, тоскливо, но еще пытается кисло шутить, хихикать».
Отчет капитанов. Отчитывается и он. «Плоско, уныло. Совсем сник!»
Теперь - самодеятельность. Капитан с радио в вывернутом халате поет что-то в бутылку от лимонада излишне кривляясь, но смешно. Выходит и Лев Ильич с гитарой, садится на куб, вокруг него – хор. Скучно тянет какую-то рифмованную ерунду, смотрит в пол. «Ах, как же ему тошно, отчаянно тошно!» Потом все выкатятся в холл, сядут за столики, я наберу на блюдечко печений, конфет, отнесу в студию ведущему, а сама лишь откушу яблоко. Когда выйду в коридор, чтобы одеться и уйти, то Лев Ильич нагонит меня и почти прошепчет:
- Бет, вы меня сегодня потрясли.
И что же я?
- У меня другой цели и не было, - тоже тихо… почти съязвлю.
И он не шагнёт за мной, а я…
А душа моя зарыдает от жалости к нему. От любви к нему. И боли безысходности.

***
Летучка. Вхожу в холл, когда все уже сидят, прохожу в свой уголок, лавируя меж сидящими, сажусь в кресло. Неделю обозревают Лис с Кустовой, и сейчас говорит он. Интересно, что скажет о моем «Экране»?
- Плохо, что режиссер со слайда на слайд переключался через бланк.
Бросаю:
- Но ведь второй проектор не работал, разве не знаете?
- Ну… - Делает паузу и, глядя в пол, усмехается: - Вот и объясните это телезрителю. (Лис, что с Вами?)
Но отвечаю мирно:
- Ну, объяснить… зрителю не объяснишь, но у меня другого выхода не было.
- Этот выход должен искать ассистент, а режиссер только приказывать ему, - словно чеканит. (Ишь ты!..)
И уже менее мирно отвечаю:
- Не вам, журналисту, учить режиссера что ему надо делать.
Ничего не ответил. Передал слово Кустовой, что б «дополнила»:
- А я, вообще-то, во всем согласна с Соминым и поэтому…(Ну, конечно! Все из его «компании» с ним согласны).
- Что ж… - с усмешкой прерывает ее Афронов: - тогда не надо и повторять.
Пропархивают смешки. Потом дело доходит до обсуждения балов за передачи и Афронов предлагает, глядя на Сомина:
- А за ваш ЮКП поставим удовлетворительно, как и всем.
- Сергей Васильевич, - повышает он голос: - если за ЮКП будете ставить только тройки, то я от него отказываюсь.
Опять пролетят смешки, а Васильич скажет: передача эта, мол, дежурная, и тройка не так уж и плохо, но Сомин будет стоять на своём. «Конечно, если будет хотя бы четверка, то для него увеличится шанс выйти в победители соцсоревнования и получить лишних двадцать рублей». Неловко за него, неприятно за него, и не сдержавшись, брошу из своего угла:
- Сергей Васильич, да поставьте Вы ему четверку... если человек так хочет.
Афронов взглянет на меня, понимающе улыбается:
- Ну, хорошо. Пусть будет четыре. – И скороговоркой спросит: - Кто против, кто за, кто воздержался?
Но опять пролетят лишь смешки.   
Вот так Сомин выиграет и на этот раз. «Горько, тошно, тоскливо. Ах, зачем он - так?» И мой хрустальный замок вновь зазвенит от трещин.   
… При встречах бросает лишь обиженное «здрасьте», а я...         
А меня в такие, пронизанные солнцем, томящие дни иногда настигает мучительно-сладостное прошлое… Но тут же расправляюсь с ним. А недавно помогла себе, перечеркнув Лиса и как журналиста: «По сути он ничего нового не привнес на телевидение. «Прямой провод» был и до него, «Клуб Козьмы Пруткова» - бывший «Стоп-кадр». Правда, делает всё это лучше и острее всех, но в последнее время…»
Об этом же сказала и на летучке, когда была обозревающей. Проглотил. Молча.

***   
Как же давно не «пересекались» с Соминым! Ведь теперь и «Прямой провод» он делает с Кустовой.
… Сегодня, когда шла к корпусу, неожиданно вынырнул из-за гаража. «А ведь покраснел!» Но бросил «здрасьте» и скрылся в подъезде.
… Иногда вижу в курилке в компании своих «подчинённых». «Нет, не верю, что ему так уж интересно с ними. Наверное, приручил, чтобы не вякали против него на летучках. Игрок!.. А, впрочем, есть, есть в нём то, что и в них - желание утвердиться, жертвуя лучшим в себе».
… Накануне восьмого марта - вечеринка, а у меня как раз кинопрограмма и я, сидя за пультом, вижу через стекло, как в студии Сомин что-то репетирует с собравшимися. А незадолго до конца вещания на пульт поднимается выпускающая:
- Бела Ефимовна, коллектив хочет, чтобы Вы участвовали в «Клубе веселых и находчивых».
- Не, не хочу, - отказываюсь сразу: - Не люблю я эти игры...
- Но Вы хоть домой не уходите! – настаивает: - А то мы в административном порядке... День-то рабочий до восемнадцати, а вы пришли в два.
И говорит это, вроде бы, шутя, но кто ее знает! Может и начальству донести.
Потом и Мохрова приходит на пульт. И тоже начинает атаковать. «Зачем я им нужна?» А минут за пять до конца программы пожаловал и Сомин:
- Бела Ефимовна, спуститесь, пожалуйста, в студию, - смотрит неуверенно: - Все ждут Вас.
«Ну, что делать?..» И спустилась в студию, села в сторонке. Сейчас начнется вечеринка, но в начале на экране студийного телевизора показывают «ВидеоклЯп», в котором наши машинистки поют частушки «на местные темы». Ничего, иногда и улыбаюсь, но вдруг слышу:
Полюбила я «Козьму»
До умопомрачения,
А теперь все выясняют
Наши отношения.
Подумалось: «Не про меня ли?» Но тут же отвлеклась и забыла о ней.
И только, когда ехала домой осенило: «Так вот почему Зенина и Мохрова так упорно настаивали, чтобы я не уходила! Хотели, чтобы услышала их перл. Да-да, это их рук дело! И сидели-то они на просмотре как раз напротив меня, реакцию хотели увидеть». И чуть не рассмеялась: «А её и не было! Не-бы-ло реакции! Бедняги. Представляю их разочарование».
За окном наплывали и уносились блики фонарей, по стеклам сползал мокрый снег, а я... А мне ну ни сколечко не было больно от своего открытия. Почему?.. Трудно иногда понять себя.
Но потом цепочка моих догадок потянулась дальше: «Так вот почему Лис сник после этого «кляпа» и весь вечер был вял, подавлен, тих. Да-да, еще я удивилась: куда же делось его остроумие, почему не выкрикнул после этой частушки со свойственной ему шутливой развязностью: «А кто это влюбился в меня?» Да и в конце, когда был конкурс капитанов, на вопрос ведущей: «Лев, а ты джентльмен»? как-то уж очень серьезно для игры ответил: «Если бы я был джентльменом, то уволился».
Всё так же окна плакали снежными слезинками, ручейками стекали они за нижний край окна, а я всё допытывалась у себя самой: «Так почему, почему меня не задела  эта частушка?», а в душе зарождалось, трепетало странное чувство горькой радости. Но что было причиной? Нет, тогда не знала.
А теперь знаю. Да, конечно, его «верные друзья» подложили ему свинью, и это - расплата за союз с ними. Лидерство требует компромиссов с чувством, вот и пусть мучается, а я…
А во мне снова и снова будут звучать строки: «Люби лишь то, что редкостно и мнимо, что крадется окраинами сна, что злит глупцов, что смердами казнимо…», а, значит, не погаснет, будет согревать мою душу хотя и грустное, но и сладостное чувство.
 
***      
Не пересекались с Лисом уже больше трех месяцев.
А вчера отчитывался на профсоюзном собрании и удивительно… Перед началом лицо его светилось тем, прежним светом! Может, потому что скоро весна? Днем-то так радостно под солнцем поблёскивал снег, неслись отчаянно-веселые облака, ветерок ласкал щеки…
После собрания бежала на остановку и услышала: кто-то догоняет. Обернулась. Лис!.. И почему-то испугалась, а он сбивчиво забормотал:
- Еще там... бежит кто-то.   
Вошла в троллейбус, села, он – чуть позади. Так и ехали… почти рядом.
… Сидим с Ниной, монтируем к «Новостям» сюжет, а она вдруг, без всякой связи говорит:
- Сомин вчера просматривал архивную пленку и слышу: «А этот сюжет мы еще с Белой Ефимовной делали», и вздохнул. Ну, я и спросила: «Не жалеешь, что разошлись?» А он помолчал, а потом: «Зато Кустовая делает всё, что скажу». И рукой махнул. - Помедлила, улыбнулась, взглянула: - А ты… не жалеешь?
Но я бросилась искать нужный план и заговорила о сюжете.
…Сегодня подхожу к графику на неделю и вижу: его «Прямой провод» со мной? «Ну, что ж, со мной, так со мной». А после летучки иду к себе и слышу:
- Бела Ефимовна! - на ходу ищет что-то в своем дипломате и, не взглянув на меня, спрашивает: - Вы знаете, что «Прямой провод»...
- Знаю, знаю, - прерываю его: - Сколько выступающих?
- Четыре. Я - пятый.
- Хорошо, что пятый, а не сорок пятый, - улыбнулась и нырнула в кабинет.
Но он через несколько минут вошел:
- Вам всё ясно насчет передачи? - Да, мне все ясно насчет передачи. – Еще киноплёночка архивная есть у Наташи...
И смотрит, будто спрашивая о чем-то.
- Хорошо, возьму и киноплёночку, что у Наташи.
Потом заходит еще раз с какой-то ерундой, еще…
- Лев Ильич, - смотрю на него с улыбкой: - Да не волнуйтесь Вы, все с передачей будет хорошо, хотя…
И хотела добавить: «Хотя я и не Кустовая», но он опередил:
- Да я не волнуюсь.
И снова смотрит чуть вопросительно. «О чем спрашивает?»
Потом, когда придут выступающие, оставит их в холле, а сам придёт ко мне в студию и станет напоминать: где сам будет сидеть, кого и в какой последовательности представлять, когда давать субтитры. Слушаю, киваю… «Ну, что ж он по-прежнему во всё лезет!» И, устав от него, нырну в кабинет, плюхнусь в кресло: «Хорошо-то как!». Но почти тут же приоткрывается дверь:
- Бела Ефимовна…
И я почему-то вздрогну, взгляну на него… «Что ж покраснел-то?» А он, опять спросив что-то ерундовое, выйдет. Но позже настигает и на пульте:
- Бела Ефимовна, а Вы знаете, что мы выходим в эфир в девятнадцать, а не в девятнадцать ноль пять?
- Лев Ильич, - обернусь, посмотрю в глаза: - и это я знаю. (Кажется, смутился?)
Когда спустилась в студию, он ходил вокруг столов и расставлял таблички с фамилиями выступающих, потом взял со стола квадратик из губки, которые мы подкладываем под микрофоны, спросил у оператора:
- А это зачем?
Тот пошутил:
- Для выступающих... пот утирать.
- Ага, для них… - подхватила я и к ассистентам: - А почему тазик не поставили, в который отжимать их будем?
И взглянула на него: «Сдерживает улыбку», а я… А во мне вдруг вспыхнула радость, словно на мгновение оказались с ним в какой-то нашей тайне! «Но, Господи, почему?.. и в какой?»
… На другой день.
Он приоткрыл дверь:
- Бела Ефимовна, как Вам вчерашняя… наша передача?
- Нормально, Лев Ильич. - И стоит, не заходит. - Провели Вы её ровно, без эмоций…
- Хотите сказать ничего хорошего?
- Да нет. У Вас всё хорошо получается, - взглянула с улыбкой: - Не беспокойтесь, будете победителем соцсоревнования.
Ах, как же хотелось услышать: «Для меня не это важно!». Но он ответил:
- Не скажите. Теперь все мои передачи оценивают только на четыре.
Развела руками:
- Но у Вас столько этих четверок!.. Так что хо-орошая прибавка к зарплате получится. (Уловил ли юмор?)
Когда после обеда готовилась к «Новостям», а потом в ожидании эфира вышла из Комитета, перешла дорогу и, прощаясь с зимой, оказалась в «своих полях», то томилось в душе ощущение от сегодняшней встречи с Лисом. «Как после болезни… Да, вроде бы всё ушло, всё в прошлом. Но почему так тянет в это прошлое? Почему тоскливо без этого прошлого? До отчаяния, до слез».

***   
В кабинете стою у окна и смотрю во двор: березки-то наши совсем закудрявились!
«Весна, ты опять готовишь мне обман?» Но смотреть на весну через стекло не-вы-но-си-мо. Туда, на улицу! Открываю дверь, выхожу во двор и – Сомин навстречу:
- Здра-а-вствуйте, Бет - улыбается и тянет «а», как сто лет назад.
- Здра-авствуйте, Лис, - отвечаю так же, расплываясь в улыбке.
Но тут подходит оператор, заводит с ним разговор о предстоящих съемках, а он…
«Отвечает ему, а смотрит-то на меня. Но как же плохо, что не снял темные очки и не вижу глаз!»
- Ну что, Гена, - говорю оператору - пошли просматривать кинопленку, а то я одна…
И делаю шаг в сторону. (Чего испугалась?)
… В просмотровом зале - профсоюзное собрание по утверждению правил распределения рекламных фондов. Сомин - за столом президиума. Только что сосчитав собравшихся, смотрит в окно, а за ним - расцветающая молодая яблонька. Да, удивительный свет исходит от неё! Кажется, что облаком парит над ней и только корни деревца удерживают его, не давая подняться в небо.
Но вот открывает собрание. «А лицо-то у него… светится, как эта яблонька!»
Потом садится в первом ряду и снова смотрит в окно. «Ну да, да! Там, на этом зацветающем деревце, встретились мы сейчас и говорим друг другу о самом тайном!»
Но собрание пойдет своим чередом, он опять выйдет к столу, начнёт разъяснять правила распределения премий, а я…
А я буду наблюдать за ним и с грустью думать: «Да, именно всё это для него и важно».
И пока зал будет спорить, возражать, он понемногу заберёт инициативу в свои руки, всех успокоит и, наконец, объявит голосование «за» свой проект. Единогласно. «Опять победил!»
… И снова - как год назад… Когда прихожу на работу, то обязательно встречу его или во дворе, или в курилке. «Из графика узнаёт, когда приду?». Или зайдет в наш кабинет позвонить. «Других телефонов нет?» И почти всегда - или занято там, на другом конце провода, или не отвечают. «Ну, нет в его отношении ко мне этого самого «как ни в чем не бывало», нет!» Радует ли меня это? Да, конечно, но…
«Но большего и не надо. Да и быть не может».
… На улице жарко, а здесь, в холле прохладно, уютно и мы… оператор, Инна и я в ожидании эфира смотрим фильм «Обрыв»: он объясняется ей в любви, а она его не любит, спешит к другому. «Что-то грустно… И зачем я надела это новое платье? Наверное, очень ярко смотрюсь в нём… и в этом зеленом кресле». Но вдруг слышу:
- Бет, здра-авствуйте! – Лис стоит напротив, улыбается: - Всех остальных я уже видел, вот только Вас...
А я, даже не оторвавшись от экрана, бросаю ему «здрасьте», он садится рядом, смотрит на меня. «Зачем он… так?..» И взглянула вопросительно, отвернулась, но шутливо комментирую фильм:
- Ну, слава богу! Сам догадался... - Это я - о герое: - Только она хотела правду-матку ему сказать, что груб, мол, с женщиной, а он...
Теперь на экране целуются, и я ладонью прикрываю Инне глаза:
- Тебе еще рано такое смотреть.
Оператор, хихикает:
- В сорок-то лет!
- Ну, тогда уже поздно, - опускаю руку.
Лис по-прежнему смотрит на меня, и Инна шутливо взрывается:
- Лев, что ты так упорно смотришь…
- А я не на Вас... - он.
И встаёт. Постоял. Взглянул еще раз, вышел. «Приходил проститься? Ведь завтра уходит в отпуск».

***   
Сомин вышел из отпуска. Загорел, помолодел. В первый же день собрал постановочную группу на профсоюзное собрание и выпускающая объявляет:
- Замечаний ни к кому нет, так что все получат премии полностью.
А он раскрывает папку и начинает зачитывать руководство: за что получают премии, но оператор Володя Бубнов прерывает:
- Лев Ильич, а я знаю, чего Вы этим добиваетесь.
Он смотрит на него:
- И чего?
- А чтобы в постановочной группе не все получали премию, тогда вам больше достанется, журналистам.
Вначале делает попытку что-то объяснить, но вдруг резко бросает:
- А за что вы ее получаете? Только за то, что нормально работаете?
- Да, и за это, - взрывается и оператор Саша Федоров: - Как-то в нашей прямой передаче о хлебе по буханке муха проползла и все впечатление смазалось, а это был наш брак, операторский.
- Саша, не преувеличивай, - пытаюсь смягчить нарастающий скандальчик: - Ну прилетела муха, ну потопталась, улетела, а хлеб-то остался!
Все смеются, улыбается и Лис, но уже опять почти кричит, оборачивается к Татьяне:   
- Ты вот… за что ты премию получаешь?
«Ну зачем… зачем он так!?».
 - А ты за что зарплату получаешь? - стучит та кулаком по столу: - Ведь за все передачи журналистам гонорар платят, а постановочной группе нет!
«Молодец Татьяна!» А он секунду-другую смотрит на неё, потом хватает свой дипломат, встает:
- Ну, знаете... в таком тоне разговаривать с вами не буду.
И вылетает. «Что ж он так яростно сражается за каждую копейку? На хлеб что ли не хватает?» И жалко его становится. И противно становится от всей этой его «борьбы» за власть, деньги.
… При встречах не поднимает глаз, словно не от Татьяны, а от меня получил пощечину.
«А, может, боится «споткнуться» о мой скользящий взгляд, услышать бесцветное «здрасьте»?
… «И что они там накозьмили?» - усаживаюсь я дома у телевизора, чтобы посмотреть очередной выпуск «Клуба Козьмы Пруткова». «Так-так... Сюжет о конфетах «Птичье молоко»… распределяется по спискам начальства, путевки в пионерский лагерь «Артек», которые тоже - по начальничкам. Смелые сюжеты. Молодец Лев Ильич. Но то, что между ними…» Каламбурят его приятели, которых вчера с Ирой записывал во дворе, и один качается в гамаке, другой загорает, третий стоит и машет руками. «Как же все это слабо, затянуто, самодеятельно!» Заметили это и мои коллеги, журналисты, говорили меж собой, а на летучке промолчали. Ну как же, Сомин - умный, напористый председатель месткома, и никто не хочет приобретать в нём недруга, а я... А мне теперь просто интересно наблюдать: «Кто в нём победит? Щукарь, или тот, в которого еще верю?»

***   
Солнечно, после дождя влажно и всё благоухает, цветет!.. Иду по двору и мне кажется, что и во мне это яркое цветение, и во мне эти радостные блики прозрачной листвы, это томящее сверестение птиц. Моя любимая пора. Но как же не хватает в ней того, ушедшего! И как не хочется входить в тёмную монтажную, просматривать сюжеты.
Но вхожу, а там – Сомин монтирует. Сажусь на вращающийся стул, чуть
не падаю с него, шутливо ворчу и на нашу «теневую» работу, и на этот раздрыганный стул, а Нина бросает:.
- Это Сомин виноват. Ве-ечно на нём крутится-вертится, вот и...
- Неправда, Нинон, - пытаюсь его «позвать» (Господи, но зачем?): - Сомин никогда не бывает виноватым, даже когда виноват не виноват. (Будто не слышит!)
Теперь просматриваю сюжет, а в нём - девочки нарядные с надувными шариками бегут вприпрыжку, смеются-радуются!
- Евсикова, - (Ну, что ж, Лис, делаю вторую попытку): - а ты в далеком детстве бегала вот так… с шариками и вприпрыжку?
- Да ты что-о! Тогда, после войны, и шаров-то таких не было.
- Евсикова, не оправдывайся… – смеюсь. Уж очень серьезно ответила! - И никого не вини в своих бедах. Потому не вини, что... Когда помирать-то станешь, ведь обязательно подумаешь, что не бегала вот так, с шариками над головой, и так гру-устно тебе станет! (Лис, и опять Вы - ни слова? Ну что ж, не хотите говорить, так пойдете за мной!)
И поднимаюсь, ухожу к себе, сажусь в кресло, набрасываю на плечи кофточку, беру книгу. В кабинете - окно настежь, шелестят березки, пахнет травой. Как же здорово! Тем более… знаю, уверена!.. он сейчас войдет.
И входит. (Словно втолкнули!) Не закрыв дверь, проходит к телефону, снимает трубку, но смотрит на меня. (Бет, звали?) Смотрю и я, чуть улыбаюсь. (Да так… Просто захотелось). И тянусь к двери, чтобы её прикрыть, но он замечает мой жест:
- Сейчас уйду. Я только на секунду. (Играете со мной?)
И набирает номер… нет, не ответили… кладёт трубку, смотрит. (Ведь так?)
А я сижу и только улыбаюсь… той, давнишней улыбкой. (Лис, но ведь так хотелось!). А он уже идет к двери, но оборачивается (Не надо, Бет!), и еще раз взглянув, бросает:
- Извините, что нарушил…
Вышел, а я…
А я весь вечер буду бережно носить в себе радость: «А ведь услышал! Пришел!»

***   
Через месяц.
Сегодня у меня «Эстафета» с Соминым… «личный» режиссер, оказывается, заболела. Утром ему звоню:
- Лев Ильич, у меня сегодня с утра киносъемки с Жучковым, так что подготовьте, пожалуйста, к тракту то, что сможете, а то я могу не успеть.
Но успела. Пролистала сценарий, сделала раскадровку, вышла во двор, - хоть немного в себя придти! - прислонилась к березке. «Счастье-то какое!» Но вижу: Лев Ильич идет по двору и уже входит в наш корпус. «Меня, наверное, ищет. Ну и пусть ищет». Но он уже выходит, направляется ко мне. В одной руке – яблоко, другой подхватывает стул, который, когда выхожу во двор, беру обычно с собой, чтобы посидеть в тени березки. «Брюки-то у него какие широкие, неопрятные, да и тенниска дурацкая. А лицо!.. Нет на нём лица, так, маска серая». Подходит, садится, спрашивает: заставка «Эстафеты» записана после ЮКП? Да, записана. Раскадровку сделали? Да, сделала. И начинаю сверять его сценарий со своим.
- Но я же уже всё расписал в Вашем! - говорит серо, надкусывая яблоко.
- Знаю. Но хочу проверить. (Ах, какой же он сегодня неприятный! Да еще яблоком хрумкает).
- Лев Ильич, вот здесь переход на сюжет сразу после видеозаписи?
- Нет, здесь я буду в кадре.
- Вот, видите… Оказывается, и Вы можете ошибаться.
«Господи, да что ж такое? Он рядом, а мне - хоть бы что!» И проверили раскадровку, уточнили. Нет, не уходит. Сидит под березкой на моём стуле и молчит. «Но надо же о чем-то говорить?» И спрашиваю:
- Лев Ильич, ну как?.. И до сих пор Вам нравится работать на телевидении?
- В денежном отношении - да, - смотрит скучно, отвечает буднично: - А так... В «Комсомолец» ходил, как на праздник, коллектив был хороший.
- Да, коллектива здесь нет, - соглашаюсь и снова пытаюсь заткнуть паузу. «Но чем?» - Ну, а что касается передач... – И смотрю ему в глаза: «Спросить то, что давно висит на языке?» И говорю: - Вы всё так и будете крутиться вокруг «Клуба Козьмы» и «Прямого провода»?
- А почему бы не крутиться? – вдруг вижу его глаза: - Что, хуже других делаю? «Глаза-то какие холодные!» - Да и подурачиться в «Клубе» иногда неплохо.
- Делаете Вы эти передачи не хуже, и подурачиться иногда можно, - срываю с березы листок, распластываю его на ладони, нюхаю: - Но не искать нового такому журналисту… Нет, Вы достойны лучшего.
Делает какой-то неопределенный жест и снова - пауза. Сидит, уперся взглядом в сарай для столяра, а я смотрю на его старомодную тенниску, лицо: «Какое же неприятное!.. Но если спрашивать, так уж до конца»:
- Лев Ильич, скажите... – «А, может, не надо?» Но все же говорю: - Вам лучше с Ирой работается, чем когда-то - со мной?
И он запросто отвечает:
- По крайней мере, она мне не мешает.
- Да-а, - улыбнусь, - ну, что ж...
И снова нас накроет пауза. Длинная! А он и не попытается её прервать. Тогда сделаю шаг от березы:
- Надо идти готовиться к тракту…
Поднимется и он. Идет следом, а тут – гриб в траве… ма-аленький такой подберезовик!
- Смотрите, гриб!
И присяду, освобожу его от травы, поглажу, а Лев Ильич… Нет, не отзовётся. К нам подойдет ассистентка, что-то тихо ему скажет, а он, не ответив ей, будет стоять, смотреть на мой освобожденный грибок и странно! Не вспыхнет в моей душе и тени обиды на его слова, а даже - облегчение.
… Совсем Сомин скатился в «Козьме», - в последнем выпуске сидел со своей компанией у фонтана и не услышала от них ни одной остроумной фразы, да и в сюжетах текст был уныл и сер. А на летучке обрушился на мой «Экран», - сидели выступающие не так, и столы не те им поставили, - на что я про себя буркнула: «Говорит о какой-то ерунде». Есть ли сожаление, что все ушло? Да, иногда… Но чаще: «Спокойно-то как!».
… Пробую оглянуться на последние два месяца и вспомнить: что бы такое записать в дневнике о Лисе? И - ни-че-го!
… Бродила за телецентром в «своих полях». Стаями взлетали и вновь садились на жнивье отяжелевшие грачи, облака были серебристы, легки, неслись быстро, радостно и дул прохладный ветер, пропахший соломой, дымком, - прошлым. Но я купалась во всё этом с наслаждением, с отрадой. И всё замечала, и всё ощущала, и всему улыбалась.
 
***   
С неделю, как Сомин снова стал мелькать в курилке, или бродить по коридору. А сегодня поздоровалс со мной и в третий раз. «Зовет?» Но в глаза не смотрит. «Боится встретить мой безразличный взгляд? Ведь в душе – пустота".
… Смотрела его «Эстафету», - в понедельник мне обозревать неделю. И вёл её серо, скучно. Когда вижу его таким, разрастается в душе жалость и начинаю смотреть на него «теми» глазами. Атавизм?
…Отчетно-выборное профсоюзное собрание. Вхожу в зал, сажусь. Сомин - за столом президиума и смотрит в какие-то бумаги. Но вот хмурит брови, встает, начинает делать доклад: администрации нет дела до наших нужд, нет желания учитывать интересы профсоюза... «Да, конечно, он – молодец, режет правду-матку». Кончил, прошел в зал, сел позади меня. Председатель приглашает обсудить доклад. Просит слова журналист радио Иванов и говорит о том, что в общем-то доклад неплохой, но, по его мнению, профком слишком много уделяет внимания денежным вопросам и совсем не ставит задач качественного улучшения передач. Его поддерживает Матрушев, а дальше...
А дальше начнется спектакль, который будет режиссировать Лев Ильич. Председательствующий Павловский предложит голосовать по первому пункту собрания, - «Профкому надо усилить отстаивание интересов членов профсоюза перед администрацией»,-  а Сомин репликами начнёт разогревать собравшихся, чтобы в конце уставшие члены профсоюза не обсуждая проголосовали за последний пункт, - смену художественного совета, - а этот пункт для него важный, и потому, что непременно хочет войти в него, чтобы - тогда уже наверняка! - за все свои передачи получать пятерки и четверки, а, значит, и более высокую оплату. Шумит собрание! Обсуждают уже второй, третий пункты. Реплики, смешки, выкрики... «Ах, как же мне все это до фени! Болит, болит голова!» Но вот, наконец, и последний вопрос, его вопрос. Встает Афронов, поясняет, что по инструкции Госкомитета худсовет не избирается на профсоюзных собраниях, а назначается администрацией, но собрание уже во всю прыть несется за Сомином. Он – вдохновитель! Он - во главе! Он улыбается! Павловский с его подсказки ставит вопрос на голосование и большинство, - ну, конечно же! - голосует «за». «Победил! И так блестяще! Ну, лидер! Ну, вождь масс! Уйти бы, уйти от всего этого!» Но оказывается, я - в счетной комиссии, надо оформлять бюллетени.
Пока машинистка их печатает, выхожу во двор, глубоко вдыхаю густой осенний воздух и вместе с головной болью мучительно думается: «Ах, как же всё нелепо! Как же это собрание раздвоило, растроило, рас… меня! И еще обидно, горько. За Лиса горько. Что ж он так грубо, напористо утверждает себя из-за каких-то денег! Не-ет, достоинство не отвоевывают, в достоинстве пребывают. Как в том фильме Анджея Вайды*: в концлагере немка-эсэсовка изощрённо издевается над одной из женщин потому, что чувствует: эта, хотя и подчиняется ей, но еще не сломлена. И ненавидит её, и мстит. Поединок заканчивается трагически, но именно в таком финале – свет».
Когда еду домой, то, провожая взглядом метущиеся за окнами троллейбуса огни фонарей и залечивая щемящую боль головы и души, почти шепчу: «Любимый! Когда трава прошелестит «Пусти!» и губы тихо выдохнут «Прости», знай, все не вечно - губы и трава, - но бесконечны о любви слова…» Но теперь - не о нём эти строки. И как же больно, что - не о нём.

***   
Вчера, при монтаже сюжета, Нина шепнула:
- Ильина ящик вина привезла из обкомовского магазина… там же мать её работает, так Сомин ей для этого машину выделил. Шушукались потом, когда делили!
Да, знаю я, знаю. Не только вином подкупает Ильина председателя профкома Сомина и «его свиту», но и продуктами. А меня ненавидит. И за то, что не кидаюсь к «объедкам с барского стола» как сказал мой редактор Жучков, когда кофе, сгущенное молоко, заморские печенья остаются в соседнем кабинете после «пиршества» Ильиной с её лучшей подругой Ириной Кустовой. Да и сегодня в холле она кричала на меня при Сомине:
- Подумаешь! Режиссер, выбившийся из библиотекарей! Я добьюсь, что вылетите из Комитета с инсультом!
И он, ничего не сказав, постоял и вышел.
… Обозреваю его «Эстафету»:
- С глубокой симпатией отношусь к гражданской позиции автора, но думаю, что нельзя путать жанры и превращать информационную программу во второй «Клуб Козьмы Пруткова». От тем, да и от ведения журналиста веяло такой безысходностью, что сюжеты начинали работать со знаком минус. Считаю, что в конце любого тоннеля должен быть свет, иначе...
Сомин в своей короткой куртке-дубленочке сидит напротив меня, уткнув нос в поднятый воротник, смотрит в пол, но при последних словах вдруг вижу его серые глаза:
- Вы, Бела Ефимовна, может, объясните мне, какой вообще должна быть «Эстафета»?
- Попробую. «Эстафета» - информационная передача, в ней, конечно, могут быть и критические сюжеты, но нельзя нарушать баланс, предлагая зрителю только их, для этого есть сатирический журнал.
Он выпрямляется, выбрасывает вперед руку и произносит словно с трибуны:
- Наша партия призывает указывать и на отрицательные стороны жизни...
- Да идите Вы… со своей партией! - сорвусь.
Ничего не ответит.
А после летучки в кабинет впархнёт Павловский:
- Ефимовна, ну и обидели вы Льва Ильича!
- Да ну его! - не сдержусь: - Привык, что все его хвалят, хвалят!
А дома буду «видеть», - и сколько раз! - его лицо и почти шептать: «Так тебе и надо! Как много я могла бы подсказать, если бы работал со мной, а не окружал себя погремушками, льстецами, которые ни-че-го тебе не дают!» Но знаю, никогда уже подобного не скажу. Грустно. Двое нас в Комитете вот таких, очень похожих, а как далеки друг от друга!
… И снова, когда сталкиваемся, опускает глаза, буркнув короткое «Здрасьте». «Ну и пусть. Не только ж ему обижать!»
А сегодня столкнулись в монтажной, - лицо бледное, помятое. Иногда и жалко его.

***   
Стоим с оператором во дворе у машины, чтобы ехать на съемки, и я хочу по пути завезти маме телевизор, а шофер упрямится:
- Чего я буду заезжать? Не поеду.
Знаю, что он меня за что-то недолюбливает, поэтому лишь растерянно молчу. Но подходит директор телецентра, выругивает его и, казалось бы, всё уладилось, а я... А я сажусь в машине на заднее сиденье и от обиды ни-икак не могу унять слезы! А тут еще вижу: из своего корпуса решительным шагом выходит Сомин, за ним - оператор, осветитель… прошли к другой машине, сели, уехали. «Во как!.. А я-то свою съемочную группу собирала почти час!.. Да, конечно, он - молодец, что вот так себя поставил. Так почему же сопротивляюсь этому… в нём?»
… Вчера Лена, с которой делаю передачу «Молодежное купе», пожаловалась:
- Бела Ефимовна, я дала Сомину письма зрителей, телефоны, чтобы снял сюжет для нашего «Купе», а он сделал его и оставил для своей «Эстафеты».
Знаю: он может так... И она же, сегодня:
- Бела Ефимовна, я привезла клипы для нашего «Купе», а Сомин потребовал, чтобы отдала их ему, и с Кустовой даже сейф мой хотели открыть.
Да, и так может, а я... «Как смеет убивать то, что так долго в себе творю?!» И - ощущение пощечины.
… Играла в его игры: собрала постановочную группу и единогласно приняли резолюцию о том, что если профком не будет выплачивать нам премии, то отказываемся участвовать в соцсоревновании. А дело в том, что Сомин опять хотел протащить на собрании новые условия, по которым постановочная группа лишалась бы премий, а редакторы получали еще больше.
После обеда вошла Кустовая:
- Тебя Корнев вызывает, хочет узнать, что мы тут за резолюцию приняли.
Иду... Мне-то сегодня легко, весело от всего этого. Вхожу:
- Валерий Андреевич, - улыбаюсь, - вызывали?
А у него, оказывается, уже собрался весь профком с Соминым во главе.
- Да вот... - Корнев тоже улыбается: - профком хочет знать, что вы там приняли?
- А что  профком всполошился-то? – уже смеюсь: - Вот передадим резолюцию официально, тогда и узнает.
И смотрю на Сомина. Ве-есело так смотрю, с легким вызовом, а Корнев, опять:
- И все же, что вы там обсуждали?.. Это Сомин меня торопит, испугался, что без него что-то решите.
- А ничего особенного, - все так же гляжу на Льва Ильича: - Обсуждали новые условия соцсоревнования.
- Но, Бела Ефимовна, - смотрит и он на меня: - Вы уже выступали от имени постановочной группы на общем собрании, значит, все всё знают.
- Может, и знают. Но теперь «знания всех» оформлены как резолюция не общего собрания, а только постановочной группы, и это, согласитесь, нечто иное.
Молчит. Молчат и все «члены», а я всё с той же весёлой улыбочкой кладу перед ним резолюцию и выхожу. Но во дворе нагоняет оператор Володя Бубенков:
- Вчера профком принял решение о тринадцатой зарплате по которому журналистам будут выплачивать ее без учета гонорара, а это значит, что они будут получать еще больше, а мы… Правда, Корнев предложил вынести этот вопрос на обсуждение всеобщего собрания, но Сомин заявил, что тогда уйдет с поста председателя.
Подхожу к своим любимым берёзкам. «И что теперь предпримет борец «за справедливость»?.. Да, люди для него - шахматные фигуры. И какая из них - я? Наверное - ладья, которая ходит только по прямой и не удобна».

***   
Смотрела его «Эстафету». Был сер, скучен. И смотрела «теми» глазами».  Атавизм?
… Захожу в кабинет. Сидит Юра Павловский, смотрит в газету, а Сомин стоит рядом, опершись рукой о стол и молчит. Сажусь за свой стол, открываю сумочку и начинаю искать в ней ручку:
- Павловский, - хочу шуткой разорвать тишину: - где моя ручка?
- Не знаю, Бела, - не поднимая глаз, серье-езно так отвечает.
- Как это... не знаешь? – смеюсь. «Так серьёзно ответил!»: - Да ты просто обязан знать! (Сомин, видите, как мы с Юрой запросто?)
Нет, вроде как не слышит. И тут в сумке мне попадаются мятные таблетки:
- Юр, хотите мятную таблеточку? – Нет, он не хочет. – А Вы? - к Лису. (Давайте и с Вами буду такой же, а?)
И он подходит к моему столу:
- А что это такое?
- Говорят, что успокаивают, - протягиваю упаковку. (Ну встряхнитесь, Лис!).
Берёт тюбик, читает описание:
- Да не-е... Я к таблеткам отношусь с подозрением.
- Так ведь они только… только глюкоза с мятой.
 Осторожненько берет одну, рассматривает, а я смотрю на него, улыбаюсь:
- Да не бойтесь, Лев Ильич, не отравлю! (Ну, может, только приворожу! Сказать?.. Нет не скажу).
Кладёт её в рот и, ничего не ответив, идет к двери.
- Павловский, так где же моя ручка? - подхлестываю его фразой.
«Зачем разыграла этот маленький спектакль? Господи, помоги понять себя».
… На летучке сидел напротив меня, уткнувшись в воротник куртки, и лицо…  А лицо его светилось тем самым светом! «Как же хочу думать, что этот свет – мне!» Обозреватель Носова разносила сюжеты его «Эстафеты», а он - ни-и слова. И когда закончила, должна была обозревать и я, то он вдруг встал и вышел.
… Вот уже с неделю почти каждый день, когда приезжаю и вхожу в кабинет - звонит телефон. Снимаю трубку - молчание. «Это он, он! Ну да, ему плохо, тоскливо, одиноко. Знаю, что готовит сюжет о самоубийцах и, наверное, сам - на грани».
… В журнале «Клуб Козьмы» со своими «артистами» разыграл такую пародию на областную партийную конференцию: вначале объявил о выборе нового председателя клуба, все зааплодировали, а он показал им бумажку: «Аплодисменты по регламенту зачеркнуты», и все стихли. Продолжил: «Приступим к обсуждению работы за год», кто-то подхватился, начал критиковать заместителя, а он снова - бумажку: «Не надо называть фамилий». Еще один встал, хотел говорить, а он прервал: «Ввиду идущей в стране перестройки и сокращения административного аппарата, сократим и наш», - кивнул на тех, которые пытались критиковать. И всё проголосовали единогласно, а  е двое исчезли. Поставил на голосование кандидатуру нового председателя «тайным, открытым голосованием», шепнув сидящему рядом «кого», и снова - единогласно.
«Да, конечно, Лис как журналист, молодец!»
… Шла к корпусу и думалось: сейчас встречу Лиса в курилке. И точно, стоит!
«Нет, пройду, не взглянув». А когда начну хлопотать и бегать из монтажной в студию и обратно, он еще долго будет стоять там же, болтать с операторами и каждый раз встречать и провожать меня взглядом.
… К вечеру на еще не подмёрзшую землю выпал первый снежок, творец-Природа развесила белые кружева с неповторяющимися рисунками на деревья, кусты, былинки и они, словно в удивлении, стоят, боясь нечаянно стряхнуть этот дивный наряд… Когда после передачи шла к троллейбусу, на проходных столкнулись с Лисом. В сумерках шли по тропинке вдоль забора, он молчал и пришлось говорить мне. Вначале – о выпавшем снеге, потом - о «Козьме» и потому, что в понедельник снова обозреваю я, и лучше сейчас сказать то, что думаю: постановочные вставки между сюжетами слабы, и особенно кажутся беспомощными рядом с крепкими текстами. Ничего не ответил… Но подъехал троллейбус, вошли, я села. «Сядет ли рядом?» Сел. И снова я - о «Козьме» да о «Козьме», на что он снова молчал. И тогда переключилась на Корнева, - плох, мол, как руководитель, - он буркнул в воротник куртки:
- Значит, надо избирать нового.
Улыбнулась:
- Вот и выдвигайте свою кандидатуру.
- Не хочу руководить.
- Ну, тогда больше некого. (Зачем я - всё это? Помолчать бы тоже… рядышком!) Но – опять:
- А, впрочем, наши журналисты не захотят другого, при таком им лучше.
Только согласно кивнул головой и тогда я шутливо взорвалась:
- Почему?.. почему Вы все время молчите?
Тихо ответил:
 - Мне трудно говорить.
- Почему?
Пожал плечами... и вскоре вышел.
А я, тоже выйдя через несколько остановок, шла домой вдоль оврага под уже светящимися фонарями и билась, билась в душе радость: «Совсем недавно были рядом!»
… И снова на летучке будет сидеть рядом со мной, уткнувшись в воротник дубленки, и лишь изредка бросая остроумные реплики, а когда его «Эстафету» станет разносить Мохрова, начнёт что-то тихо мурлыкать. «И чего она - так? Ведь у него всё было интересно. И об арендаторах, которым власти ставят препоны, и о капусте, отравленной бесхозными минеральными удобрениями, и о работе комитета по реабилитации бывших политзаключенных… Защитить что ли?» А когда еще и Павловский добавит за Мохровой, - Сомин, де, был уж очень скован, безразличен к материалу - то заговорю в его защиту, а он будет сидеть всё так же, уткнувшись в воротник и что-то мурлыкать. Когда выговорюсь, спрошу тихо:
- А громче… не можете? А то мелодию как-то не улавливаю.
Взглянет. (А глаза-то… не грустные!)
- Нет, - почти улыбнётся: - Громче как-то неудобно. (Спасибо, Бет!)
… Просматривала сюжеты в монтажной и вдруг: «Сейчас войдет Лис!»
И вошёл.
- Здра-авствуйте, Бет! – протянул «а», как когда-то.   
Даже вздрогнула, но, не обернувшись к нему, тихо буркнула:
- Здравствуйте. (Ведь покраснела!)
А Наташка - к нему:
- Лев, ты и впрямь нас испугал, - махнула рукой: - Чего здесь болтаешься?
Ничего не ответил. Постоял, помолчал, вышел, а я… «Нет! Всё прошло. Не хочу - опять!»
Но почему вечером слова песни:      
                Ленточка моя финишная,
                Все пройдет, и ты примешь меня.
                Примешь ты меня нынешнего,
                Нам не жить друг без друга…
Почему эти слова переиначила на свой лад?   
Ленточка моя финишная!
Все пройдет, но ты вспомнишь меня.
Вспомнишь ты меня, нынешнюю.
Будем жить друг без друга.
Проживем друг без друга.
Но как нам жить друг без друга?

***   
Профсоюзное собрание с повесткой: распределение фондов за рекламные фильмы. О, что творится вот уже второй час! Ну как же, деньгами запахло!
И Сомин - во главе: разъясняет, отбивается, уговаривает, кричит... стоя, сидя, расхаживая вдоль стола… Слушать и видеть это у меня уже нет сил, а он - как рыба в воде. Нет, поистине нельзя не восхищаться им! Вот и сейчас, отбивая очередную атаку, стоит, распахнув пиджак, а я…
«Подойти бы, приобнять, прижаться щекой к плечу и, закрыв глаза, утонуть в его лохматом свитере!»
… Перед летучкой ходила к художнику за заставками, в холле стоял Лис, разговаривал с Жучковым и когда увидел меня, лицо его вспыхнуло тем самым светом!.. «Да, хочу, хочу верить… нет, верю: этот свет – мне!»
А после летучки Корня спрашивает:
- Кто обозревает следующую неделю?
И слышу его голос:
- Пусть Бела Ефимовна… (Зачем ему это?)
… И снова летучка – через неделю. Я разбираю его «Эстафету», детально разбираю, по косточкам. (Но нужен ли ему этот разбор? Ведь уже отвык от замечаний).
- И вот еще что… (А, впрочем, может, и ждет именно моих замечаний?) Сюжет о школьниках, работающих на колхозном поле. Думаю, что в конце не журналисту надо было делать вывод, что это, как явление, плохо, а записать какого-либо из учителей, тогда было бы убедительней. Интересны сюжеты и о раскрытых фондах библиотеки, о коллективном подряде в таксопарке, но... (Слушает-то как внимательно!) Автор говорит, что работают там по-новому, а вот рабочие говорили по-старому: план, план, план. И уж совсем не пристало журналисту, мыслящему аналитически, брать в «Эстафету» чужие материалы, написанные штампами, да и рекламу из кинопроката.
«Будет ли возражать?» Нет. Сидит, традиционно уткнув нос в воротник куртки и смотрит в пол. Корнев закругляет летучку:
- С такими замечаниями обозревающего нельзя не согласиться, и всё же я предлагаю отметить передачу.
Все поднимаются, а я… «Господи, молю тебя! Сделай так, чтобы не стал опять для меня Лис обычным и земным! Позволь хотя бы еще раз!.. последний раз!.. воздвигнуть свой хрустальный замок».

***   
За два дня до Нового года - профсоюзное собрание с повесткой по выдвижению кандидатуры Корнева в областной Совет. За столом президиума стоит Лис. «Какой-то он вымученный, бледный».
Уже предлагает избрать в президиум «самых заслуженных наших сотрудников». «А предлагает-то не самых заслуженных! Почему?» Но проголосовали и за них. «С какой же саркастической улыбочкой смотрит на «заслуженных»!» Объявляет повестку дня. «А-а, понимаю. Эти «заслуженные – его пощечина всем нам, потому что уверен: против кандидатуры Корнева собрание голосовать не станет». И уже спрашивает:
- Кто-либо хочет выступить против этой кандидатуры?
Медленно обводит зал взглядом, вымученно улыбается. «Если донесёт эту улыбку до меня, то обожжет ею».
- Никто не хочет? - Все молчат. - Ну, тогда я...
Замолкает, окидывает всех мрачным взглядом и, словно набрав воздуха, говорит:
- Тогда хочу сказать я. Да, буду голосовать против председателя Комитета. И потому, что его гражданская позиция анти перестроечная. – Всё так же вымученно улыбается. «Наверное, глушит такой улыбкой удары сердца?» - И потому, что все критические материалы, которые идут в эфир, я делаю не по инициативе Корнева, а вопреки ему.
Всё та же улыбка - на губах. Но лицо прекрасно!
- И еще. Мне стыдно, что приходится вести такое собрание. Стыдно за всех вас. Вы махнули рукой на всё, лишь бы уберечь себя. Но опомнитесь! Вы сейчас участвуете не только в решении судьбы страны, но и в своих судьбах.
Замолкает. «Боится сорваться?»
- Ну, как? – Повисает его вопрос в тишине: - Никто не хочет выступить?
- Я хочу! – взвиваюсь, словно флаг… я-то сегодня в красной блузке: - Я буду говорить. «Ждал ли?» И он - через паузу:
- Да, пожалуйста.
И я говорю негромко, почти не волнуясь:
- Лев Ильич - честный журналист. И он прав. Наш председатель стоит на позициях прошедших дней, и поэтому я тоже буду голосовать против него.
Тишина!.. Но снова - его голос:
- Кто ещё хочет выступить?.. - «Какая же длинная пауза!» - Никто. Ну, тогда будем голосовать. Кто против того, чтобы наш председатель Комитета был избран в областной Совет?
И чудо!.. Почти все поднимают руки.
Когда поздним вечером буду идти по краю оврага и заново все «просматривать»… «Да, я не предала его. Я была с ним!» Но почему будет биться, не давать покоя щемящее чувство вины перед ним? Почему!?
… Завтра - Новый год. «Позвонить ему, поздравить с Наступающим? Но нужно ли ему это?» И все же набираю номер:
- Лис, хочу поздравить Вас с грядущим Новым и пожелать самого-самого! – Молчание там, на другом конце провода. - И еще хочу сказать… На собрании Вы были прекрасны! - Опять молчание. - Я восхищалась Вами.
- Желаю и я Вам всего хорошего, - глухо, чуть слышно прозвучит его голос, и я с укором подумаю: «Даже «Бет» не сказал». Но успокою себя: «Наверное, кто-то был с ним рядом и не захотел меня выдать. Да, пусть будет так».

***   
Больше двух месяцев не писала о Лисе, - встречаемся редко, в передачах не пересекаемся, - но знаю: воюет с начальством, чтобы не снимали с эфира его «слишком острые!» сюжеты. Как раз вчера, когда шла по коридору, услышала из-за двери кабинета голос Корни:
- Да нельзя давать такую «Эстафету» Сомина! - Кто-то ответил ему, а он опять: - Да пусть хоть в ООН звонит, все равно я против.
Подумалось: «Наверное, мстит за то, что завалил его кандидатуру в местные Советы».
А сегодня, когда монтировала фильм - монтажная теперь как раз рядом с кабинетом Сомина, - то он войдёт, закурит, поговорит с Наташей о том, о сём, посматривая на меня и – всё. А я…
А во мне - пепел. Грустно.
… Летучка. Сажусь чуть позади Сомина. Он будет сидеть, молчать, но когда речь пойдет о его сюжетах, вдруг заговорит четко и громко произнося каждое слово:
- Валентин Андреевич, я протестую против того, что Вы отдали мои сюжеты Жучкову без моего на то согласия. Это - нарушение авторского права. В суд на Вас не подам, но гонорар за них получать отказываюсь.
«А я-то думала, что он сам отдал их в «Эстафету» Жучкова!»  Все молчат. Молчит и вся его «тусовка», с которой он столько часов простоял в курилке, а я скажу:
- Конечно, Сомин имеет право протестовать, но я хочу предложить отметить в «Эстафете» Жукова только эти два сюжета.
Он бросит в мою сторону быстрый взгляд, чуть позже поднимется, уйдет, а я по-прежнему буду настаивать. И отметят. «Да, совсем он замкнулся от начальства, от своего окружения… И от меня.
Горько. Но помочь ему не могу».

***
Подъезжая к телецентру, смотрю в окно троллейбуса: «Какой же сегодня теплый, почти летний день! Вот бы сейчас - в «мои поля»! Побродить по подсохшим тропинкам…» И вдруг: «Кажется, Сомин позади меня сидит?» Чуть обернулась: «Да, он. А ведь не подошел, не сел рядом, хотя место давно свободно. Улыбнуться, поздороваться?» Нет, не оглянулась. А когда будем подъезжать к нашей остановке, встанет и пройдет к двери мимо меня. «Не заметил в пустом троллейбусе?» Нажмет кнопку «по требованию» и станет ко мне спиной. «Ну, что ж Вы… так? Чем обидела?» Выйдет, пройдет вперед, но оглянется, кивнет сдержанно, скажет тихо:
- Здраствуйте, Бела Ефимовна.
 И медленно пойдет впереди меня, а я, тоже не торопясь, позади.
… И опять его «Эстафету» вел диктор, - снова сняли с эфира какой-то его сюжет, а он в знак протеста отказался её вести, - говорят, что так бастует.
… На летучке Льва Ильича нет, он - на сессии Горсовета, - его избрали депутатом, а не Корнева. Обозреваю его «Эстафету», хвалю за остроту материалов и в заключении говорю:
- По-прежнему настаиваю: свои передачи должен вести автор, а не диктор, и поэтому решение Сомина о такой форме протеста не считаю верным. Если у журналиста есть хотя бы малая возможность сказать правду, то он должен ее использовать. Не считаю правильным и решение администрации отдавать его «Эстафеты» дикторам. И та, и другая стороны слишком принципиальны, но не мудры.
И на эти мои слова Корнев скажет:
- С замечаниями Белы Эфимовны согласен, но вот с тем, что только журналист должен вести свою передачу - нет.
Но «Эстафету» отметит.
… Подхожу к графику на неделю, читаю: мне делать «Эстафету» с Соминым. «Интересно, почему?» И иду к его кабинету, стучусь, вхожу. Сидит спиной к двери, печатает.
- Лев Ильич, монтажный лист мне...
- Да-да, вот, печатаю, - бросает, не взглянув: - Садитесь, - кивает на стул.
Сажусь... Стена справа до самого потолка залеплена черт-те чем: плакаты, фото, какие-то ленты, рисунки, тексты, а слева - огромный плакат: две женщины в эротическом танце, его фотография с нелепой улыбкой и провалом одного зуба и рекламный плакат актрисы Елены Тур, моей однофамилицы. Сижу, молчу, рассматриваю всё это, а он печатает, печатает… Нет, уже сидит, думает, но слышу:
- Что-то я запутался…
- Отдайте мне то, что отпечатали, а когда уйду, распутаетесь.
- Нет-нет, я сейчас... – словно спохватывается: - Сидите.
Постукиваю по столу спичечным коробком, потом беру какой-то журнал, листаю.
«Может, посоветовать ему, чтобы сам вел свою «Эстафету»? Нет, не буду».
И опять рассматриваю картинки... «И все же интересно: сам ли захотел работать со мной или выпускающая расписала?» И взглянула на него. Печатает. «А, может, хочет проверить меня на штрейкбрехерство? Ведь сам-то бастует и выходит, что я… как штрейкбрехер». Перелистнула несколько страниц: «Ну что ж, в тяжелые минуты его поддерживала, а он... Он всё спиной да спиной ко мне».
И закрываю журнал, смотрю на его склоненный профиль. «Нос-то какой у него длинный! Да и вообще, эта его забастовка нелепа». Кончил печатать. Молча беру монтажный лист и ухожу.
Потом он заново перепишет его, меня не предупредит и поэтому при просмотре замелькают ракорды. Спрошу монтажницу:
- Наташ, в чем дело?
А он подойдет… вернее, войдет в луч подсветки над столиком и гугняво скажет:
- Бела Ефимовна, я же… вроде, дал вам новый монтажный.
Брошу через плечо:
- Если кажется, креститесь. – Но тут же смягчусь: - Ладно, если всё же дадите его, то потом разберусь.
И он, ничего не ответив, нырнет в темноту просмотрового зала, из которой иногда будет кидать реплики, и одну из них - звукорежиссеру:
- Вот-вот, Владимир Михайлович, здесь-то и подложите музычку после рассказа фермера о том, как начальство не дает ему работать.
«Ведь издевается над ним!» И скажу Володе, что здесь никакой «музычки» не надо. А перед самым эфиром, когда буду идти через холл в студию, где он будет сидеть со своими выступающими, бросит:
- Ну как, Бела Ефимовна, всё в порядке?
- В порядке, - кину на ходу.
И всё. Но останется ощущение: «Чего-то он ждал от меня. Но чего?»

***   
Последнее время как-то так получается, что часто на работу едем одним троллейбусом, вот и на этот раз… Сижу у окна, дочитываю рассказ Замятина и вдруг краем глаза вижу: Лис стоит чуть позади. «Место рядом со мной свободно, а он... Интересно, сядет ли, если закрою книгу?» Закрыла. И сел, буркнув тихо «Здравствуйте». И молчит. «Что?.. так и будем… молча?»
- Лев Ильич, ходят слухи, - тоже тихо спросила: - что сегодня сами будете вести «Эстафету».
Ухмыльнулся:
- Диктор же в отпуске…
-  А Сергей Васильевич говорил, что Вы отказывались.
- Вначале отказывался, а потом…
«Говорит-то как громко!» Сидящая впереди женщина оборачивается, с интересом рассматривает нас. Но уже выходим. Ведёт меня... нет, режиссирует при переходе улицы, приостанавливает, пропуская машину.   
- Лев Ильич, я слышала, что Вы хотите создать свою газету, а местные власти не разрешают.
- Да, ждут, когда Верховный совет наконец-то примет постановление о печати.
Уже подходим к Комитету. «Сейчас разойдемся в разные стороны».
- Конечно, это лучше... своя-то газета, - на проходной уже открываю дверь.
- А что ж, - придерживает её: - в этом грязном корыте купаться?
- А другие… разве чище, лучше? – оборачиваюсь к нему, проходя через темный коридорчик проходной: - Газеты «Рабочий», «Комсомолец»?
Нет, не лучше, не чище, но и в этом он не хочет оставаться.
- Ну что ж, - уже идем по двору: - желаю успеха… в выдалбливании своего, просторного и чистого «корыта». Ни пуха, ни пера.
- Спасибо, - бросит, гордо вышагивая к своему корпусу.
… Снова обозреваю неделю с его «Эстафетой»:
- Все было актуально, злободневно, интересно. (Каждый раз говорю одно и то же!)         
И предлагаю отметить.
А после летучки он подходит к двери, стоит, пропуская всех, а когда прохожу я, идет следом. (Что это он? Условное «спасибо»?) Потом сижу в кресле у себя в кабинете, читаю, но слышу: ходит по коридору и щелкает пальцами. (Вызывает? Нет, не выйду. Пусть – сам…) И заходит, говорит, не поднимая глаз:
- Бела Ефимовна… нам с Вами… делать следующую «Эстафету». – И глаза – в пол: - Нелли Александровна Вас расписала. (Хочет сказать, что он - не при чем?)  И уже завтра надо будет беседу записывать, Вы не против?
- А почему я должна против… быть? – улыбаюсь и запросто так, снизу-вверх смотрю на него. «Наконец-то взглянул! А глаза-то у него сегодня голубые!». Но он их снова - в пол, или - в сторону. «Ну, нет между нами этого «запросто»! Вот же, предлагаю. А не берет».
И после обеда, на монтаже сюжетов, снова предложила ему это самое «запросто». И «взял». И теперь шутим – слегка, спорим - чуть-чуть, соглашаемся друг с другом – играючи. «Как же сегодня с ним хорошо, легко!» Потом сидим в просмотровом зале почти рядом и выбираем для рекламного ролика эпизоды из фильма, а они длинные, скучные, но в одном - взлетают самолеты, мечутся люди, горит дом…
- Вот этот и возьмем, - смотрю на него.
Согласен. И говорит киномеханику:
- Теперь из американского боевика заряжай.
Но я поднимаюсь:
- Лев Ильич, а из боевика - сами… мне на пульт пора. (Ну да, он огорчился!)
А на записи выступающего пришел ко мне на пульт. (Ведь мог бы, как и всегда, в студии остаться). Сидит рядом, молчит, а после записи слышу:
- Бет, зайдите ко мне.
- Зачем? (Как же давно не называл так!)
- Как зачем? (Снова огорчился!) Сверить сценарии.
И захожу, сажусь. Мы - одни в кабинете. «А ведь волнуется! Вижу, слышу. И голос не тот, и рука дрожит. Хочет что-то сказать, но боится?» Но уже поднимаюсь, делаю шаг к двери. «А ведь и я боюсь!» Задерживает и, глядя в пол, как-то серо говорит:
- Так скажите, пожалуйста, Наде, чтобы принесла бумаги для субтитров.
- Хорошо, скажу. (Да, боюсь).
А во время эфира лицо его светилось тем, прежним светом.
… И снова ехали с Лисом одним троллейбусом, он – на заднем сиденье, я – чуть впереди. Но не подошел, не сел рядом, и только, когда вышли, обернувшись, сказал:
- Здравствуйте, Бет.
Тихо сказал, грустно. И не ушел вперед, как в прошлый раз, а молча шел рядом. «Идти рядом и молчать?» И спросила:
- Лев Ильич, в пятницу в «Эстафете» Ваш выступающий не всё успел сказать после киноролика, да?
- Нет, не всё... – буркнул: - Ведь вы же микрофон вырубили.               
- Потому вырубили, что Вы затянули беседу, вот и пришлось…
- Все правильно, все правильно, - прервал: - Бела Ефимовна, забудьте об этом. Всё это для меня уже в прошлом. (Спросить: «И я?»)
Но сказала:
- Да-а, «забудьте»… Неприятно ведь. (Ах, не то бы сказать!)   
Но уже вошли во двор. Но уже разошлись.

***
Моя любимая пора - середина июня. Недавно прошелестел дождь, солнца еще нет, но тепло и воздух совсем густой от луговых ароматов! Перейти дорогу и нырнуть туда, в «мои поля»? Нет, поздновато. И уже на остановке жду троллейбус. Но вдруг: «Сейчас подойдет Лис, приобнимет за плечи, тихо скажет: «Здра-авствуйте, Бет»!
И тут же услышала:
- Здравствуйте, Бет.
Но не вздрогнула, не удивилась, а только взглянула на него и ответила так же тихо:
- Здравствуйте, Лис.
Простенько ответила, - без красок, без света. Так и стояли, молча… рядом.
Но стал накрапывать дождь. Он нырнул под навес, а я осталась. Подошел троллейбус. Опережая меня, прыгнул в него, сел на мое любимое высокое заднее сиденье, а я - на другой стороне. И через остановку нас уже разделили спины, куртки, плащи…
… Сон:
Я - в незнакомой, залитой странным светом комнате... или доме?.. и знаю, что выхода отсюда нет. Но все же мне радостно, счастливо оттого, что и Лис здесь! Мы ходим… вернее, перемещаемся в этом замкнутом, освещенном странным светом пространстве и что-то ищем, ищем, и я с радостью ощущаю: сейчас он приблизится ко мне, прикоснется, скажет то, что давно хочу услышать… Но вдруг появляется Некто, в сером, что-то переставляет, что-то говорит… и я чувствую, что этот Некто знает о том, ЧТО между мной и Лисом… и вдруг осознаю: Лис так и не подойдёт ко мне.

***   
Через три месяца.
Областные власти разрешили Сомину делать свою газету. Значит, скоро уволится.         
… После работы в троллейбусе сажусь на свое любимое высокое заднее сиденье и вижу: он входит. Но не один, а с Наташей, Леной. Заметил меня… идет ко мне, улыбается:
- Девочки, садитесь там, а я - с Белой Эфимовной.
- Ну-ну, - ответила на улыбку: - хоть посидим рядышком… напоследок.
Сел... «А ведь не отозвался на мои слова!» Но запросто спросила о полевых цветках, которые недавно сорвала напротив телецентра в «своих полях»:
- Как Вам мой букет?
- Сидоровские, - пренебрежительно бросил.
- Какие-какие? - засмеялась.
- Если бы наш комитетский художник писал цветы, то именно такие и написал.
Понюхала цветки:
- Да нет, Лев Ильич, он написал бы вызывающе шикарные, а не такие.
Но тут вдруг подошла Лена и он:
- Ну, Лена… (А ведь огорчился, что подошла!) никогда тебе этого не прощу!
Но встал, уступил ей место, а она сразу начала спрашивать меня: не сдает ли кто квартиру в нашем доме, не знаю ли подходящих адресов? Отвечала, советовала, а он стоял рядом, смотрел на нас, и его тёмные очки поблескивали под солнечными бликами. «Эти тёмные очки… Не вижу его глаз!».
И взглянула в тёмные стекла:
 - Ну как, Лев Ильич, разрешили Вам власти делать газету? (Да знаю, знаю, что разрешили!).
- Да. Так что всё в порядке.
И тут Лена встала, пошла к выходу, вместо неё тут же села какая-то женщина, а он...
Он еще две остановки стоял рядом. «Так и попрощаемся? Ведь ему сейчас выходить». А когда троллейбус остановился, словно выдохнул:
- Ну… прощайте, Бет.
Взглянула… и через паузу:
- Прощайте, Лис.
…После двухнедельного перерыва мои начальники снова собрали летучку и Корнев, с улыбкой посмотрев на меня, сказал:
- А Сомин у нас теперь не работает.
Но я ничего не ответила.
… И все же был у нас с Лисом еще один «Прямой провод». И сидел он в студии в очень красивом интерьере, - на синем фоне, в красных креслах, от которых тянулись длинные тени... «И лик его вновь светел был».

***
Ну вот и пришел час того, второго стихотворения Нины Афониной:
    Любимый!
            Когда трава прошелестит - пусти!
            И губы тихо выдохнут - прости!
Знай, все не вечны - губы и трава,
Но бесконечны о любви слова.
Любимый!
Трава, воспрянув, вскоре скроет след,
Другою стану в суматохе лет,
Но только в том и окажусь права,
Что верила, произнося слова:
Любимый!
Года промчатся, силы истощив,
Забудет тело нежности мотив,
Но памятью и верою жива,
Душа хранит, как истину слова:
Любимый…

***
Через несколько лет.
Снова иду к дочке, - она уехала на несколько дней - чтобы навестить ее квартиру, прогулять, накормить собаку. И каждый раз, пересекая двор и подходя к её дому, в котором живет и Лис, мелькает: «А, может, сейчас он видит меня?». Рыжий кокер-спаниель мечется у тротуара, шастает под кустами, а я… Моя любимая пора! От недавно прошедших дождей, тепло, сыро, воздух замешан на запахах земли, зелени. Ах, какая же томительно-вечерняя пора! «А вдруг Лис сейчас будет идти с работы? Ведь его редакция где-то рядом» Собака несётся по детской площадке, подбегает к дереву, что-то вынюхивает под ним. «А если и встречу, как поведу себя? Просто кивну голово, или улыбнусь, спрошу о чем-то? Вдруг скажет какую-либо ерунду, посмотрит отчужденно?» Окидываю взглядом окна дома, в котором живёт он: «Нет, не хочу встречи. Она может развеять мой миф… сотворённый мною хрустальный замок, который хотя уже и задернут туманами, но иногда вспыхивает вдали».               
Твой образ лёгкий и блистающий
                Как на ладони я держу,
И бабочкой не улетающей
Благоговейно дорожу.
Но все давным-давно просрочено,
И я молюсь, и ты молись,
Чтоб на утоптанной обочине
        Мы в тусклый вечер не сошлись*
Так пусть этот «образ блистающий» останется во мне таким, каким вижу его в своих «клипах», когда «иду на свидание» с ним. Я ставлю в магнитолу диск и с самых первых звуков мелодии «Lave stori» вижу: он сидит в зеленом низком кресле и с радостным удивлением смотрит на меня… ходит по студии в темно-синем костюме, который так ему идет!.. с мороза вхожу в корпус, а он в куртке-дубленке стоит у батареи, курит… сидим рядом за пультом… в холле включает телевизор, а когда окликаю, оборачивается и на лице его вспыхивает тот самый свет... его «светящийся лик» на мониторе… И все эти планы я могу менять местами, останавливать, продлевать…
Звучи, витай надо мной, «Lave stori»! Помоги еще и еще раз, - хотя бы на мгновения! - воскресить прекрасный образ моей далёкой и грустной влюблённости.


*Перестройка - масштабные перемены в идеологии, экономической и политической жизни СССР во второй половине 1980-х годов.
*Начитка – записанный текст для монтажа сюжета.
*Козьма Прутков - литературная маска, под которой в журналах «Современник», «Искра» выступали в 50-60-е годы XIX века поэты Алексей Толстой и братья Жемчужниковы.
*Голубые горы» - художественный фильм, снятый на киностудии «Грузия-фильм» в 1984 году по мотивам рассказа Резо Чейшвили.
*Иосиф Сталин (1978-1953) - с середины 1920-х и до своей смерти в 1953 году единолично руководил Советским государством.
*Константин Воробьёв (1919-1975) - писатель, яркий представитель «лейтенантской прозы». Повесть «Тетка Егориха» (1943).
*Николай Лесков (1831-1895) – писатель, публицист, мемуарист. «Лескова русские люди признают самым русским из русских писателей.
*«Полёты во сне и наяву» - художественный фильм режиссера Романа Балаяна о кризисе среднего возраста. Главную роль исполнил Олег Янковский.
*Красный Рог - единственная уцелевшая усадьба поэта, прозаика и драматурга 19 века графа А. Толстого. Находится в Брянской области.
*Константин Толстой (1817-175) - Писатель, поэт, драматург, переводчик, сатирик из рода Толстых.
*Упоминание о событиях войны 1941-1945 годов.
*«Храни меня, мой талисман» - художественный фильм Романа Балаяна.
*Александр Блок (1880-1921) - поэт, писатель, публицист, драматург, переводчик, литературный критик.
*«Покаяние». Художественный фильм, год выхода 1984. Режиссер Тенгиз Абуладзе. Дата премьеры 1987.
*Фёдор Тютчев (1803 1873) - поэт-мыслитель и лирик, дипломат.
*Закон РФ "О средствах массовой информации", принят в декабре 1991 года.
*Анджей Вайда (1926-2016) - польский режиссёр театра и кино.
*Владимир Набоков (1899-1977) - писатель, поэт, переводчик, литературовед.
*Стихотворение Владимира Набокова