Книга четвёртая - часть вторая - глава третья

                Глава третья

       Читавший роман Сервантеса «Дон Кихот»: Как известно, Дон Кихот называл себя странствующим рыцарем, хлебопашца Санчо Пансу – своим оруженосцем, а крестьянскую девушку Альдонсу Лоренсо – своей дамой сердца, которую нарёк «Дульсинеей Тобосской». (Хотя от самого Дон Кихота дама сердца об удостоенной ей чести слыхом не слыхивала!) О ней вот что говорит Санчо Панса Дон Кихоту: «Девка ой-ой-ой, с ней не шути, и швея, и жница, и в дуду игрица, и за себя постоять мастерица, и любой странствующий или только ещё собирающийся странствовать рыцарь, коли она согласится стать его возлюбленной, будет за ней, как за каменной стеной».
                __________

                1

                СОН САНЧО ПАНСЫ

       В избе лежит, греется на печи, тяжело вздыхает – старик – кожа да кости. Он похож на Дон Кихота, только борода погуще да морщин и седин побольше.
       Рядом с ним сидит на стуле старом, деревянном, женщина немолодая, упитанная и крепкая; старухой её не назовёшь, хотя поседела раньше срока. Только усилием железной воли она не даёт себя сломать тяготам жизни – о них красноречиво свидетельствуют её усталые глаза и натруженные руки.
       Санчо, тут, сидит рядом с ними. (Они называют его именем, которого он отродясь не слыхал; а в немолодой женщине он уловил отдалённое сходство с молодой Альдонсой.) На Санчо падает одинокий тусклый свет от свечи, стоящей на старом деревянном столе. Глаза его сумрачно устремляются то в пол, то в потолок, а то – на маленькую иконку на стене. На иконке изображён распятый Христос.
       Они – все трое – кажется, чуют время, что ещё не наступило, но уже, как пророчат петухи, не за горами... За окном темным-темно. Лишь ветер стонет, лишь метель метёт.
       Говорит немолодая женщина старику:
       – Долго ты, муженёк, шатался по дорогам «мировой революции»! Прошло время донкихота из себя строить! Посмотри на себя: ты, и вправду, исхудал, осунулся: не то что на Дон Кихота – на Кащея стал похож! Сам тощий скелет под рубашкой... Довольно принимать бог весть за каких великанов карликов в душе! Хитроумы воздушными зАмками одуряют простачков, чтобы их всегда держать под рукой, ими пользоваться, когда хитроумам надо... Обдурили они вас обоих – и тебя, и твоего толстопузого медведя (показывает на Санчо)! Под их знамёна встали и четверо наших сыновей! Ушли воевать – и по сей день неизвестно, что с ними сталось!.. Если бы не я, были бы мы сейчас, старый, у разбитого корыта... 
       Старик глядит то на жену, то на Санчо, или как там его по-ихнему зовут, то на иконку с зияющими ранами распятого Христа, – глядит невидящими глазами, которые... аж кровью налились от чего-то нечеловечески безумного.   
       Откряхтит – да забредит. Странные голоса мерещатся старику! Они из его головы удивительным образом проникают и в голову Санчо!
       – НЕ ПО СЕНЬКЕ ШАПКА! – за чьим-то, здесь неведомым, голосом повторяет старик.
       – Вот именно! – со злостью подхватывает жена. – Не по Сеньке-атаману! Разбойник этакий! Одно горе сеял!..
       Язык старика – будто через протянутый на сто лет вперёд удлинитель – подключается к сумбурам и хаосам высочайшего в мозгах напряжения... Вслед за очередным неведомым голосом старик языком трезвонит: 
       – Туполев! Королёв! А также ваши трудовые коллективы, передовики инженерии высокого полёта! Прежде чем снова возвыситься – возвыситься как никогда раньше! – спуститесь с небес на землю... Ваши конструкторские бюро – в тюрьмах-шарагах! Рисуйте чертежи будущих самолётов, ракет...
       Тут жена не выдерживает:
       – В каких страшных песнях, старый, ты витаешь? Уж не будущим ли бредишь?!..   
       – ...В тюрьмах-шарагах, – продолжает старик за кем-то повторять, – не терпят лентяев и бездарей! (Даже на свободе: у нас тунеядство уголовно наказуемо!) За что вас, Туполев, Королёв, вместе с передовиками инженерии высокого полёта посадили – до того как вы оказались в этих, более почётных для отсидки местах, – нам, карателям, уже не важно... Конечно, в неволе вы на практике можете осуществить лишь часть замышляемого вами... Но только терпением и трудом, вы, передовики инженерии высокого полёта, заработаете себе вольную: выйдете НА СВОБОДУ С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ!
       Жена тронувшегося умом старика осеняет себя крестом.
       Санчо мысленно предвещает себе худшее...
       – ТАСС УПОЛНОМОЧЕН ЗАЯВИТЬ, – с этими словами старик умолкает навеки.   
       ...Лишь ветер стонет, лишь метель метёт...

                2

                СОН ДОН КИХОТА

       Дон Кихота и Санчо Пансу с земли неведомая сила увлекает в ночное небо.
       Над ними тучи – без единого звёздного просвета.
       Под тучами Дон Кихот и Санчо летят неведомо куда...
       Вдруг они оба... слышат чьи-то голоса. Кажется – с земли... Голоса обволакивает кромешная тьма, раздувает ветер, который попутно с Дон Кихотом и Санчо несётся вдоль туч.
       – Кто нас, монахов, священников, – говорит один голос, – защитит от иноземцев-язычников и от рыцарей?
       – И те и другие грабят наши храмы! – ему вторит другой голос.
       – Богатства наших монастырей, в которых мы, монахи, и постимся и посылаем мольбы свои ко Всевышнему, – их есть кому сделать предметами украшения собственной мирской славы!
       – Не только от рук язычников, которые устраивают настоящую резню, но иногда и от рук рыцарей гибнем мы, священники, монахи... 
       – Мы перед ними безоружны!
       – Наша христианская вера не велит нам носить оружие.
       – Верно, не велит.
       – Велит не велит – всё равно. Братия! Возьмёмся за оружие!
       – Укрепим наши монастыри, как крепости! Чтобы их ни язычники, ни рыцари по-бандитски не могли взять голыми руками!..
       Но тут раздаётся голос с библейских страниц:
       – «Не копите себе богатств на земле, где моль и ржавчина портят их и где воры, забравшись в дом, крадут. Вы же копите себе богатства на небе, где ни моль, ни ржавчина их не испортят и где воры, забравшись, не украдут. Ведь там, где богатство твоё, будет и сердце твоё [69]».
       Голос – в ответ:
       – Господи, Ты, как всегда, не вовремя... – голос в небе обрывается...
       Санчо обращается к Дон Кихоту:
       – Что скажете на всё это, сеньор Рыцарь Печального Образа?
       – Скажу тебе, Санчо: то, что мы слышали, – это ещё про совсем других рыцарей; ещё не про тех, которых святая церковь направит на путь истинный.
       Тут до Санчо и Дон Кихота доносится голос, торжественный и величавый:
       – «Щит их (рыцарей) да будет прибежищем слабого и угнетённого; мужество их да поддерживает везде и во всём правое дело того, кто к ним обратится».
       – Это, – разъясняет Дон Кихот Санчо, – текст из книги рыцарских законов; для тех, кого посвящали в рыцари, многое из неё читалось вслух...
       – И рыцарей церковь перестала опасаться? – спрашивает Санчо. 
       – Монахи, – отвечает Дон Кихот, – у которых было оружие – решили, что оно им больше ни к чему. Клирики понадеялись на то, что христиане больше не будут воевать с христианами, а от мусульман и язычников король и его рыцари сами будут защищать христианские храмы... 
       Снова в ночи раздаются голоса:
       – Король и его рыцари очень недовольны!
       – Что такое?
       – Они говорят, в наших храмах и монастырях хоть и нет оружия, но слишком много других вещей, которыми можно запастись для военных нужд. На войне для наших врагов святые обители представляют слишком лакомый кусок. Король и его рыцари нас упрекают, что, защищая клириков, рискуют жизнями, а мы, совершающие свои пышные обряды среди стольких богатств, реликвий, вооружены только постами да молитвами...
       Гробовое молчание...
       Ветер ночи снова до Дон Кихота и Санчо Пансы доносит голоса:
       – Блаженный Августин говорил: «Цель всех войн – мир».
       – Так ли это?
       – Можешь не сомневаться. Сам Бог говорил устами блаженного Августина!
       Дон Кихот на это отзывается:
       – И я так считаю! Слово богословского авторитета для меня закон. Мой рыцарский меч также служит установлению мира во всём мире!
       Вдруг слышится отчаянный вопль:
       – Крестоносцы захватили Иерусалим, а нас, его жителей, – вырезают!!!..
       – И это – в том самом городе, который христиане считают святым?!..
       – Вот они, рыцари! Вот они, христиане! Фанатики!
       Снова раздаётся душераздирающий голос:
       – Крестоносцы захватили наш православный Константинополь! Крестоносцы грабят и убивают!!!..
       Над летящими в небе Дон Кихотом и Санчо всё те же тучи. В темноте с высоты им земли не видно...
       Тут они слышат голос – совсем иной:
       – Я – Дева Мария! Я – сама добродетель! Я – сама непорочность!
       Несмотря на смысл произнесённых слов, в женском голосе слишком ощущалось что-то сладкозвучно-привораживающее... Но Дон Кихот никак не обращает на это внимание. Он никого и ничего не боится. Он верит в сверхъестественное. Оно только подзадоривает его в рыцарстве. Но если – как Дон Кихот полагал – ему, и вправду, что-то мерещилось, – его это пугало: слишком уж коварны колдовские чары!.. Однако сейчас он их не чует.
       Дон Кихот тут же откликается:
       – Хвала тебе, о божественная Дева Мария! Слава Богу нашему, Иисусу Христу!   
       Затем Дон Кихот и Санчо услышат голос, совершенно не отличающийся от предыдущего – да с такой же приманивающей сладкозвучностью:
       – Я – ваша Альдонса, сеньор рыцарь! Я – та женщина, которую вы окрестили «Дульсинеей Тобосской» и о которой на страницах романа Сервантеса вы говорили: «Мне достаточно воображать и верить, что добрая Альдонса Лоренсо прекрасна и чиста, а до её рода мне мало нужды... Более, чем что-либо, возбуждают любовь две вещи, каковы суть великая красота и доброе имя, а Дульсинея имеет право гордиться и тем и другим».
       Дон Кихот слушал как зачарованный... Но Санчо... тот потрясён!..
       – Сеньор Дон Кихот, – опешивший Санчо спрашивает, – вы ничего не заметили?..
       – Нет. А что?
       – Пресвятая Дева и крестьянская девушка Альдонса говорят одним и тем же голосом! И притом таким... как бы вам сказать...
       – Я, Санчо, видел Альдонсу, а она – видела меня – только несколько раз в жизни: наши взгляды встречались – так, мимолётно... А голоса её никогда я не слышал... Но если рыцарь избирает даму сердца, по которой воздыхает и на которую молится, на земле он вверяет ей свою честь так же, как и Пресвятой Богоматери, нашей небесной покровительнице. Почему бы моей даме сердца и Деве Марии не говорить одинаковыми и прекрасными голосами?
       Но здесь оба они снова услышат точно такой же голос и с тем же колдовским сладкозвучием:
       – Сеньор рыцарь! Я – ваша Дульсинея Тобосская! Вы – если сослаться на книгу Сервантеса – меня никогда не видели, но верите, что я существую. Я – точь-в-точь такая, какой вы меня описывали на страницах его романа: «безупречная красавица, величавая, но не надменная, в любви пылкая, но целомудренная, приветливая в силу своей учтивости, учтивая в силу своей благовоспитанности и, наконец, бесподобная в силу своей родовитости, ибо на благородной крови расцветает и произрастает красота, достигающая более высоких степеней совершенства, нежели у низкого происхождения красавиц».
       Дон Кихот и Санчо – оба слушали это с разинутыми ртами. Женский голос умолк, – а они всё ещё никак не могут поверить услышанному. Для Дон Кихота нет и не может быть двух Дульсиней!.. «Дело рук злых волшебников? – спрашивает он себя. – Но они никогда ещё так не покушались на самое святое – для меня, рыцаря, христианина!.. Нет, скорее... сам Сервантес в романе что-то перепутал...»
       Тут-то – до Дон Кихота и Санчо – доносится ещё один голос: да – тоже женский. Но который нисколько не похож на слышанный ими ранее: в нём была своя, старушечья, мягкость:   
       – Я – Мириам (вы зовёте меня «Мария»), мать Иешуа (или «Иисуса»), человека, которого христиане считают Богом. Я забеременела и родила его, как все женщины зачинают и рожают своих детей. Я его вырастила, вынянчила!
       – Я – Йохосев (по-вашему – Иосиф), муж Мириам. Я не Святой Дух, якобы оплодотворивший мою жену Богочеловеком; но и в качестве отчима Иешуа, я, его родной отец, себя не предлагаю. Нет ничего пошлее сказки о непорочном зачатии!.. Пройдут века – и даже тем сказочникам, которые, в силу своей христианской веры, будут думать, что Мириам родила Иешуа от Святого Духа, самим не придёт в голову про кого-то из героев своих чудесных историй сочинить что-либо подобное...
       – А я, – это уже голос из совсем другого века, – Ганс Христиан Андерсен. Как и другие сказочники, я мною написанное не выдаю за чистую монету. Иначе я уподобился бы Дон Кихоту, который считал, что всё, рассказываемое в романах о странствующих рыцарях, есть чистая правда. Что рыцари действительно сражались с чудовищами, похищавшими прекрасных дам; встречали на своём пути злых волшебников, добрых фей... Или я был бы похож на Санчо Пансу, который, слыша обо всём этом от Дон Кихота, ему верил, даже несмотря на свою житейскую смекалку и прагматичность...
       – Или вы, – это кто-то, также для Дон Кихота и Санчо невидимый, ловит Андерсена на слове, – вы стали бы похожи на Иванушку-дурачка, героя наших – русских – народных сказок. Вот только в жизни таким Иванушкам-дурачкам везёт куда меньше... А Санчо Панса – это во многом и есть НЕСКАЗОЧНЫЙ Иванушка-дурачок!.. Вы, – говорит Андерсену голос, – великий сказочник. Но позвольте вам сделать одно замечание. В вашей сказке «Снежная королева» зимняя буря затихает – после псалма, вслух произнесённого Гердой... По мне, уж лучше бы Герда для этого произнесла что-нибудь другое: нет, не волшебное заклинание – даже оно прозвучало бы слишком заученной фразой – но на что сама бы Сказка ещё больше откликнулась! И от чего Снежную королеву – хотите верьте, хотите нет – ну просто хватил бы ледяной удар!..
       До Дон Кихота, до Санчо Пансы – ветер снова что-то доносит: что именно – поначалу они не могут разобрать. Наконец, когда ветер становится всё тише, а слова (и притом – им обоим хорошо знакомые слова!), которые он несёт, словно на крыльях, слышатся всё отчётливее, Дон Кихот и Санчо опять поражены: это с ними... голосом САМОГО САНЧО заговорил роман Сервантеса:
       – «...Став же королём в своём имении, я буду делать, что хочу, делая же, что хочу, я буду жить в своё удовольствие, живя же в своё удовольствие, я буду наверху блаженства, а кто наверху блаженства, тому и желать нечего, а коли нечего желать, так и дело с концом, лишь бы поскорей графство, а там – слепой сказал: “Посмотрим”».
       Слыша себя – такого – из книги, Санчо говорит Дон Кихоту:
       – Уже потом, когда я стал губернатором острова Баратария, я не казался людям таким простачком-дурачком!.. Конечно, – продолжает Санчо, – вы, сеньор, знаете: на том острове я не собирался брать власть целиком в свои руки. То, в чём я, неграмотный крестьянин, совершенно не разбирался, за меня должны были делать мои приближённые... Всё-таки, надеюсь, – в голосе Санчо звучит неподдельное простодушие, – мне там нельзя было отказать в мудром и справедливом отношении к своим подданным. Но мои приближённые – именно они – меня страшно достали! Я не выдержал – и сам от них сбежал с того острова!.. 
       И – в подтверждение тому – оба в ночи слышат голос герцогини (тоже одной из героинь романа Сервантеса):
       – Твоё, Санчо, «правление» так называемым «островом Баратария» оказалось фикцией! (Был бы тогда с тобой сеньор Дон Кихот, он бы смог отличить остров от материка и разъяснить тебе, дурачок, в чём их разница!) Но с герцогом мы оба обманули – и тебя, и Дон Кихота! Твой господин тоже поверил, что мы сделаем тебя губернатором – что ты получишь в руки власть на блюдечке с голубой каёмочкой! Два лопуха – вот вы кто!
       – Ах вот, как вы заговорили! – негодует Дон Кихот. – Не ожидал я от вас такого!..
       – А вы думали (это уже голосом герцога говорила ночь), мы с герцогиней не имеем никакого отношения к издевательствам над вами обоими? Наша прислуга хорошо помучила вас в нашем замке, сеньор Алонсо Кихано! (Ведь вы, идальго, объявивший себя рыцарем, – на самом деле никакой не Дон Кихот!) А с Санчо – вашим так называемым оруженосцем – во время нескольких дней его «губернаторства» наши люди – якобы его приближённые – разобрались так, что у него отбили всякую охоту быть там «губернатором»...
       Ещё один мужской голос спрашивает (как раз о том, о чём неожиданно подумал сам Дон Кихот после смолкших голосов господ аристократов):
       – Сеньор Дон Кихот! Почему мало кто из читателей замечает, когда выражает своё отношение – порой столь уверенно – к вам, и к Санчо, и к другим героям романа Сервантеса, что сам автор этого почти никогда не делает?
       – После всего услышанного меня это тоже начинает удивлять, – отвечает Дон Кихот. – Тем не менее, для читателей «Дон Кихота», я образцовый рыцарь.
       – Рыцарь? – продолжает тот же голос. – Простите, сеньор Дон Кихот! Ваша патологическая неспособность видеть мир таким, каким он есть, мешает вам помогать даже тем, с кем вы действительно могли бы поступить по-рыцарски! Только лишь проявления вашей природной доброты дорогого стоят. Может, без неё вы не взяли бы в руки копьё и щит, но, в то же время, они вашей доброте оказали медвежью услугу...
       Дон Кихот хочет сразу же резко возразить. Но кажется, его и Санчо физически захватила власть ночи – её темнота поглотит всё, что он ни сказал бы в своё оправдание...
       Тут – раздаётся голос: женский, молодой:
       – Я – Альдонса Лоренсо! НАСТОЯЩАЯ!
       Дон Кихот в отчаянье: он не знает, можно ли верить этому голосу, этим словам. В известных ему рыцарских романах зло существует в виде страшных чудовищ, мерзких колдунов и прочей нечистой силы. Но теперь его ум подвергся испытанию нового колдовства: то Дон Кихот был введён в заблуждение, кому голоса принадлежат, то ими поведанное ему, напротив, походило на правду. А самые знатные господа, которые к нему, как думал Дон Кихот, не были дурно расположены, – они оказались хуже всех чудовищ вместе взятых...      
       Молодой женский голос продолжает:
       – Я понимаю ваши сомнения, сеньор. Можно ли мне верить? Я этого не требую... Зато знаю: вы, сеньор Алонсо Кихано по прозвищу Добрый, с моим именем на устах, сделались рыцарем Дон Кихотом Ламанческим. Я также знаю: вы, когда вызывали кого-то на поединок, выдвигали условие: не важно, знал ли меня, «Дульсинею Тобосскую», в лицо, слышал ли мой голос ваш противник: если он будет вами побеждён, он должен будет меня, даму вашего сердца, признать лучшей женщиной в мире... Надеюсь, вы сами, без принуждения, поверите, кто я!.. Ты не ревнуешь? – вдруг женский голос шаловливо обращается к кому-то другому, для Дон Кихота и Санчо тоже невидимому.
       – Конечно нет! – отвечает молодой голос – мужской. – Если бы мы с тобой, Альдонса, жили во времена рыцарей, и были сами королевской четой, меня как своего покровителя-сюзерена удостоил бы большой чести рыцарь, избравший тебя дамой сердца и молившийся на тебя, как вассал на свою госпожу...
       Ещё один мужской голос – немолодой – на всё это сердечно отзывается:
       – Простим беднягу Сервантеса! Написав первую часть «Дон Кихота», он лишь спустя годы приступил ко второй части. Сервантес мог забыть о вашем, Альдонса, существовании как женщины, которая для Дон Кихота является олицетворением небесной, высшей мудрости. И потому вложил в его уста восхваления уже другой Дульсинее Тобосской, которая стала жить только в его собственном воображении, но олицетворять ту же небесную высшую мудрость, как живая: Дон Кихот, и вправду, верит в реальное существование Дульсинеи...   
       – Простите, сеньор, – в прежнем молодом женском голосе слышится недоумение. – Я в этом ничего не понимаю. «Небесная, высшая мудрость»? Я молюсь Богу нашему, Иисусу Христу, Пресвятой Богородице. Признаю их наделёнными мудростью свыше... Но как могу я, простая смертная, быть приравнена к святому, божественному?..
       – Дон Кихот, – отвечает тот же немолодой мужской голос, – он подражает доблестным героям испанских рыцарских романов. Там у каждого рыцаря есть прекрасная дама. Каждый из них возносит её на божественную высоту. Поручает ей свою честь, своё имя. Но этого недостаточно: рыцари сходятся в поединках, чтобы узнать – чья дама сердца, и вправду, достойна быть вознесённой столь высоко. И кто из рыцарей побеждает, тот и стяжает своей даме сердца славу!
       Следующий мужской голос (вероятно, рыцаря Средневековья) – раздаётся, как из трубы:            
       – Это что за ересь – стяжать славу кому-то ещё, кроме Бога и Пресвятой Девы? Да ещё не где-нибудь, а в рыцарских романах?
       Ещё один мужской голос – такой же:
       – Я – рыцарь, и говорю от имени настоящих рыцарей, не посрамивших это звание! В сражениях мы, как никто, держались друг за друга. Среди нас находились и те, у кого была своя прекрасная дама. Это не значит, что все они, как Дон Кихот, шатались по дорогам и только и делали, что вызывали на поединки других рыцарей во имя земного воплощения «небесной, высшей мудрости» в лице кого-то ещё, кроме Бога и Девы Марии. При посвящении в рыцари нас наставляли верно служить «БОГУ, ГОСУДАРЮ и ПОДРУГЕ»! Но, крепко держась на этих трёх столпах, мы, суровые, как наши замки, не страдали чрезмерной галантной изнеженностью. И философически не парили, подобно донкихотам, в облаках такой еретической галиматьи!..   
       Дальше голоса ночи, один за другим, лихорадочно разрывают тьму:            
       – Дон Кихот – фанатик!
       – Например, он слышит из уст духовного лица слова о том, что испанским рыцарским романам надо устроить аутодафе.
       – И он тоже перед каноником не остаётся в долгу: желает смертного приговора посягающим на рыцарские романы! Два инквизитора – ни дать ни взять!..
       – И ЭТО ГОВОРИЛИ ВЫ, СЕНЬОР ДОН КИХОТ?! ГДЕ ВАШЕ ДОБРОЕ ИМЯ?
       Последние слова принадлежали устам Альдонсы – если Дон Кихот мог верить уже знакомому голосу.
       Дон Кихот, в морщинах старческой печали, делается мрачнее всех туч, нависших свинцом над ним и над Санчо, с ним летящем неведомо куда...
       – Неужели, – спрашивает Дон Кихот, – вы, о моя Дульсинея Тобосская, действительно так считаете? Неужели все мои подвиги были напрасны? И даже тогда, когда я, полуголый, бичевал себя во имя ваше...
       – В испанских рыцарских романах, – отвечает голос Альдонсы, – там, как теперь я знаю, только исходы рыцарских поединков решают, чья прекрасная дама воистину божественна. Вы же заранее уверены, что я, и только я – из всех прекрасных дам стою на недосягаемой высоте. А значит – никому из других рыцарей вас не одолеть, ибо вы свою честь вверили мне! Даже если ваш противник поставит условие – в случае своей победы признать его даму сердца выше «Дульсинеи Тобосской»...
       Мужской голос – молодой и уже Дон Кихоту и Санчо знакомый – к сказанному добавляет:
       – Милая Альдонса! От безумца Дон Кихота, как от наивного дитя, люди слышат, что странствующие рыцари в наш жестокий век борются с несправедливостью, защищают слабых и угнетённых... Но даже если бы рыцари в наше время существовали – зачем им устраивать между собой поединки во имя своих прекрасных дам? Чтобы доказать: кто из них, в Вечной Мужественности, непобедим, тот, познав тайну Вечной Женственности – «неземной мудрости» его прекрасной дамы, – станет Рыцарем всея земли?..
       Голос Альдонсы:       
       – Сеньор Дон Кихот! Может, вы не поверите. Но я вам говорю наперёд. Помните Самсона Карраско? Вашего молодого односельчанина? Этот человек, переодетый рыцарем и под забралом прячущий от вас лицо, в поединке выбьет вас из седла! Однако вы не сдержите ему данного вами перед поединком слова: не признаете его даму сердца божественнее вашей... Не отречётесь от меня! Для вас святое имя окажется дороже... рыцарской чести!..
       – Может, – добавляет молодой мужской голос, – кто-то из князей мира сего скажет: «Дон Кихот – пусть и потомок рыцарей, – сам не более чем шут! Шуту дозволено говорить правду, какой бы жестокой она ни была. Но бороться с неправдой – шуту строго воспрещается! Шут может рассуждать вслух здраво, – но только строя из себя дурачка». Однако вы, сеньор Дон Кихот, даже в самом страшном унижении – когда решите, что ваша рыцарская честь посрамлена, – сохраните честь – человека. А иначе – грош цена была бы вашему рыцарству.
       – Вот такая диалектика! – раздаётся чей-то женский голос, очень уверенный. Дон Кихот немало озадачен: он никогда не слышал таких учёных слов из уст женщины. Конечно, когда в этой разноголосице – жарких дебатах между разными эпохами – на равных правах принимают участие и мужчины и женщины, есть от кого ждать сюрпризов!
       Но вот, из всех мыслимых и немыслимых сюрпризов, настаёт очередь самому главному.   
       – Это всё – правда! – прорезает тьму, наверное, самый приободряющий из мужских голосов. – И о шутовстве, и о чести, и даже о диалектике! Кому, как не мне, об этом знать: вечно молодому – и, одновременно, зрелому – в своей всемирной отзывчивости!
       – Кто вы? – в этом вопросе многие из прежних голосов сливаются в одном.
       – Я – Тиль Уленшпигель, ДУХ ФЛАНДРИИ [70] – во плоти!
       – Я – Неле, – за ним следует и женский голос, – СЕРДЦЕ ФЛАНДРИИ [70]! Я – жена и возлюбленная Тиля! Мы вдвоём – никогда не состаримся, никогда не умрём!..
       Затем голос Неле обращается к Дон Кихоту:
       – Скажите нам, сеньор Дон Кихот: вы когда-нибудь любили? Любили так, как любят женщину, а не почитают, как икону?
       – Не знаю... не помню...
       – А ты, Санчо? – спрашивает голос Неле.
       – У меня, – отвечает Санчо, – есть любимая жена, и дочь у нас есть, которую мы безумно любим.
       Снова голос Тиля:
       – Каждый человек имеет право сам разбираться в своих чувствах. Но святое имя без настоящей любви – это не про нас с Неле! Без любви я не сказал бы о себе – так, как через несколько веков скажет великий русский поэт Александр Блок:

                Со знаньем несказАнных очертаний,
                Как с факелом, пройти.
 
       – Сеньор Дон Кихот! – продолжает голос Тиля. – Мы с Неле тоже знаем, что вы потерпите поражение в последнем вашем поединке! И ещё – что, пройдя через такое испытание, излечитесь от безумия.               
       – Однако, – вновь слышится голос Неле, – мы с Тилем не хотим, чтобы ваш разум снова к вам вернулся – такой ценой. Нам будет больно, если живущий в вашей душе рыцарь не перенесёт такого удара... Но вы, сеньор Дон Кихот, можете излечиться – по-другому!
       Дон Кихот, не без удивления, спрашивает:
       – Каким же образом, и от какого такого безумия, я могу выздороветь?
       На что голос Тиля отвечает: 
       – Это случится – когда взойдёт солнце. И когда его сияние облачит вас и Санчо в невидимые доспехи... Тогда вы вдвоём УВИДЕТЕ: и меня, и Неле!..
       Голоса смолкают.   
       Ночь уходит, тучи рассеиваются...
       Наступает утро.
       Дон Кихот и Санчо в небе парят выше радуги.
       Перед ними появляются, как спаянные, два юных светящихся тела – две живые души. Они давно с себя сбросили нищетой изношенные одежды, чтобы в них самим дО смерти не износиться, не быть положенными в два одиноких гроба и, под истлевающими саванами, не обнажиться костяной долговечностью двух скелетов... Дон Кихот и Санчо знают, кто они, эти двое: Тиль и Неле, как и было обещано, – явились с восходом солнца! И тоже – поднялись выше радуги! Но теперь никого и ничего во всей Природе нельзя было вспугнуть больше, чем оглаской собственного имени... Если в некоем живом ядре – этом сочленённом множестве – миллиарды малостей окликать поодиночке, – ядро живое распадётся!..
       Откуда-то – уже из века иного – заиграет чистая мелодия: это «Жаворонок [71]» Ариэля Рамиреса (может, читателю она знакома по заставке к телепередаче «В мире животных»). Так, в живописную картину поведанного нами ещё больше вливается лирическая струнка...
       Наконец, Дон Кихот, рыцарь по духу... забывает, что он для Санчо Пансы есть природный господин, идальго, потомок рыцарей; забывает про крестовые походы... и прочие невзгоды – с первыми же глотками утра – раннего-раннего! Кажется, биологические часы этого человека, впервые за его календарные пятьдесят лет, начинают ...«отставать» от часов, отсчитывающих время со скрупулёзностью заводного тикающего устройства... Но это «отставание», сбавление-разряжение биологического хода – лишь передышка – ради его головокружительной, уже бессрочной, подпитки!!!.. 
       Во власти точно таких же светлых чар оказывается и нестарый Санчо! Он тоже забывает, что был слугой и оруженосцем того, кого считал своим сеньором. Но это не умаляет его дружеской преданности Дон Кихоту. Бессонную и утомительно красноречивую ночь они вдвоём миновали. Наконец-то им обоим – и Дон Кихоту и Санчо Пансе – доведётся поблаженствовать от всей души!..

       Санчо Панса: Я проснулся, когда ещё только рассвело, а сеньора Дон Кихота не добудиться никак...
       Сервантес: Друг мой, Санчо! Дон Кихоту больше не проснуться!..


69 Евангелист Матфей, «Радостная Весть», гл. 6, стихи 19 – 21.
70 Из книги Шарля де Костера «Легенда об Уленшпигеле».
71 Так называется это сочинение Ариэля Рамиреса в инструментальной версии Поля Мориа. В оригинале – это отрывок из кантаты для хора «Рождество Господне» на музыку Ариэля Рамиреса и слова Феликса Луна и называется «Паломничество».