Ревность

 
     Ревность, пожалуй, единственное из всех чувств, заряженных однозначно. Если любовь приносит нам целую гамму ощущений: от восторга и радости до обиды и разочарования, то ревность не имеет в себе ничего, кроме безысходности.
Вот и наша героиня Людмила, как только испытала это чувство, так сразу и поняла, что ей с ним не справиться.
     Да и, шутка сказать, двадцать лет безоблачной семейной жизни не могли пройти незамеченными перед лицом справедливости.
     Её муж, полковник в отставке, всегда был хорош собой, но на её фоне выглядел очень скромно, так как наша Людмила была просто красавицей. Ни один мужчина, увидев её, не мог отвести взгляда, и, борясь с неприличием, жадно впитывал в себя всю эту непостижимую гармонию природы.
     Но Людмила своей красотой не кичилась и мужу поводов для ревности не давала. Красота досталась ей легко: по самому факту рождения; поддерживалась ею также легко: мочалкой с массажным эффектом, которую она сама же и связала, куском душистого мыла и ею же придуманным универсальным “бальзамом”, состав которого она не раскрывала никому, хотя самим “бальзамом” делилась со всеми, поэтому ничего особенного красота для неё не значила.
     Их сын Серёжа пошёл по стопам отца, выбрав карьеру военного, и уже год как выпорхнул из родительского гнезда. Казалось бы: жить да жить!
     Но случилось так, что двоюродная сестра мужа развелась, продала свою квартиру в Челябинске и переехала с двенадцатилетним сыном в Подмосковье, поближе к брату, которого очень любила. Муж Люды тоже любил свою двоюродную сестрёнку, и теперь уже расстояние не мешало им проявлять свои родственные чувства.
Катюша (так её звали) по поводу и без повода стала наведываться к брату, а иногда, да почти всегда, засидевшись допоздна, оставалась ночевать в Серёжиной комнате.
     Нисколько не смущаясь, она ходила по квартире в едва сходившимся на животе Людмилином халате, развешивала своё ажурное бельё в ванне, готовила на кухне что-нибудь вкусненькое для брата.
Платой за радость общения с ней были постоянные просьбы Катюши к брату, в которых она не знала отказа: то подвези её, то встреть, то проводи... Да мало ли забот у одинокой женщины!..
     Так началась для Люды эта странная, неестественная жизнь втроём под флагом братской любви.
     Вначале этого родственного романа Людмила только и делала, что удивлялась “доброте” мужа и бестактности его сестры. Она шутя задавала мужу вопросы о странностях их теперешней жизни, о нарушенных приоритетах, об его участившихся отлучках и об их постоянной ”гостье”, которая чувствует себя хозяйкой в их доме... Муж не на шутку обижался и откровенно недоумевал, как можно иначе поддерживать родственные отношения.
Но вскоре Людмила заметила, что её удивление сменилось каким-то новым, непонятным, жгучим чувством, доселе незнакомым. Оно сжигало её изнутри, не давая покоя, не ища повода, так как само и было поводом.
Ушли радость, покой, отступил даже её природный юмор, и их место заняли тревога и безысходность.
     Отчаявшись справиться с новым, изматывающим чувством, Людмила пригласила в гости подругу Ларису, которая славилась своим оптимизмом, и к тому же, по её словам, была в шесть раз умнее Люды. Не трудно догадаться, что такой точный подсчёт ума был обусловлен точным подсчётом мужчин в жизни каждой из подруг: у Люды — один, у Лары — семь.
     Лариса приехала, послушала Людмилин рассказ, посмотрела на фотографию Катюши и сказала:
     - Не смеши людей, Людок! (Так часто приговаривал Людмилин муж, и Лариса очень любила его передразнивать.), - Ты что? Ревнуешь? Выбрось её из головы! Она тебе не соперница! Ты посмотри: ни кожи, ни рожи. И теперь посмотри на себя!.. А твоему мужу эта благотворительность скоро надоест, вот увидишь! Ну, а если не благотворительность и не надоест, то они скоро проколются... Или мы сами их расколем. Две-три камеры, или диктофон... Сейчас это просто! У меня есть знакомый детектив...
     - Да ты что! Подслушивать, да подглядывать! Это же нельзя!
     -  А изменять жене можно?
     - Что ты! Он так возмущается, когда я об этом заговариваю: сама невинность. Впрочем, мне и того довольно, что я вижу... Я не хочу его разоблачать, я себя не понимаю: будто кто-то взял верх надо мной и навязывает свою волю, а я даже сопротивляться не могу. Это сильнее меня...
     - А вот и нет! Запомни: сильнее тебя нет!
     - Это почему же?
     - Потому что на твоей стороне правда! Я вот из всей школьной литературы запомнила только одно: “Ложь — религия рабов и хозяев, правда — бог свободного человека!” Я в прошлом году вся измучилась: изменяет, не изменяет; врёт, не врёт; а потом взяла себя в руки и выяснила всю правду. Знаешь, какое облегчение я почувствовала, когда всё узнала. Радовалась, как дурочка! Будто не про измену узнала, а про выигрыш в лотерее.
А мне ничего не рассказывала.
Да я этому и значения не предавала. Как только почувствовала ревность, так и за дело!

     - И чего ты со всей этой правдой сделала на радостях?
     - А то и сделала! Выложила её во всей “красе” перед мужем и сказала: “Выбирай: она или я”.
     - И он тебя выбрал...
     - Ага, как на рынке.
     - А любовь-то уцелела?
     - А никакой любви тогда уже не было! Это только у тебя любовь двадцать лет длится, а моя на третий год закончилась, ты знаешь...
     - Ладно, Ларчик, я не хотела! Видишь, какой злюкой я стала! (Люда знала этот трагический период Ларисиной жизни и никогда не заговаривала с ней об этом, а тут заставила её вспомнить.)
     - Ничего, ничего! Зато сейчас я - в шоколаде, и муж сахарный...
     - А любовница, что? без боя сдалась?
     - Мне повезло: я их в самом начале романа разоблачила, она ещё не раскрутилась как следует.
     - Ну, моя-то уж очень раскрутилась! Даже не представляю, что может её остановить!
     - Правда! Ничего, кроме правды! Только она её остановит!
     - Ну, вот опять! У каждого своя правда... Её правда - любовь к брату. Он говорит: “Зов крови”.
     - Не смеши людей, Людок! Какой зов? Какой крови? Это всё фиговые листочки! Своё создавать хлопотно: хватай готовое!.. И кто этих родственников придумал?! Сёстры семиюродные...
     - Двоюродные.
     -Да! Это удваивает её шансы! Прямо, какие-то любовницы с привилегиями!
     - Почему сразу любовницы?
     - А что он там с ней, по-твоему, целыми днями делает? Гречку перебирает? Ты сама рассказывала: в девять утра уезжает, в десять вечера приезжает. Нет, я думаю: они уже давно откликнулись на “зов крови”! Ты своему не говорила, что в Священном Писании сказано, что нужно почитать мать и отца, прилепиться к жене, а про двоюродных сестёр у Господа ничего не сказано, чтобы с таким рвением, как у твоего мужа, их почитать.
     - Только про Священное Писание, кажется, и не говорила.
     - Напрасно. В критических ситуациях всегда надо говорить о главном и высоким слогом. А там прямо так и написано: родители, жена, муж, а ко всем остальным — отношение одинаковое. Вот мы с тобой не родственники, а ближе тебя у меня никого нет, а с родным братом я уже лет десять не общалась, и слава Богу, не знаю: жив ли? Я считаю, что только до восемнадцати лет у человека могут быть родственники, а потом он уже сам способен выбирать себе близких. А то тянутся эти хвосты принудительные через всю жизнь, да ещё после смерти сбегаются наследство делить... Помнишь Иришкиных родственников? (Год назад в ДТП погибла их подруга и объявившиеся родственники не хотели никакого расследования и уж тем более наказания виновника: их интересовало только наследство.)
     - Такое не забывается... А про родственные узы я с тобой абсолютно согласна: надо их, как в песне: “взять и отменить!”
     - Я что-то не поняла: мы будем искать “бога свободного человека”?
     - Мне сейчас впору верёвку искать...
     - Эко тебя как! А сын? А я? Ладно, ладно... Не хочешь — не надо! Слушай, а давай клин клином: придумаем тебе “троюродного брата” не из Челябинска, так из Пензы, он тут и поселится, может, тогда у твоего мужа мозги на место встанут! У меня есть такой “артист”, ты его знаешь... Третий год по тебе сохнет. Ну, вот: ты уже улыбаешься!
     - Я представила себе эту картину... И Валерку...
     - А потом ещё попросим твоего “брата” породниться с Катюшей... Оставим их ночевать в Серёжкиной комнате...
     - Какая же ты коварная, Лариска! - уже смеялась Людмила.
А так им, семьи разбивать! Что, и клином не хочешь? Так что же мы делать будем? Только одно остаётся: в церковь, к батюшке.
     Я ходила. Он мне сказал: “Терпи, сестра, Бог всё устроит и всё образуется...”
     - Правильно! У меня же образовалось! В лучшем виде!..  А, может, всё-таки диктофончик поставим?.. Когда она приезжает?.. Ну всё, всё! Больше не буду! Но знай: я — по первому зову! Давай чай пить!
     - Да знаю я, Ларчик, знаю! Лучше тебя нет!
Люда и сама понимала: не пойман — не вор, но ловить мужа с поличным было против её правил, да и со своей ревностью ей надо было разобраться самой.
     Шло время, родственные узы брата и сестры крепли, а силы Людмилы угасали. Она уже не боялась потерять мужа, да и какой это муж, если он не чувствует, не понимает, да и не слушает её, живя заботами о другой женщине больше, чем о ней и считая её изнуряющую ревность нелепой выдумкой, теперь она боялась за себя.
Однажды муж заговорил с Людмилой о том, что не плохо было бы Катюше перебраться в Москву и не помочь ли ей с покупкой квартиры?
     Люда впервые поняла значение слова “остолбенела”. Она не могла говорить, потому что её сердце билось в горле, не давая прохода словам.
     - Так что ты думаешь, Людок? - переспросил муж.
     - Я хочу развестись, - чуть слышно сказала Людмила, и тотчас же её ревность снялась с души, отступила и исчезла.
     Она глубоко и радостно вдохнула и громко выдохнула:
     - Вот так! Без подслушек и подглядок!
     - Ты что, Людок? Что случилось? Ну, что ты, что ты, глупышка, какой развод? Из-за Катьки что-ли?
     - Ну, что ты, какие Катьки! Это из-за меня.
     - Да что случилось-то?! Можешь толком объяснить?
     - Нет, толком не могу. Ты прости, если я нарушила твои планы.
     - Да уж какие планы?! Не смеши людей, Людок! Всё же хорошо было, да какая тебя муха... Да я про квартиру заговорил, чтобы посоветоваться, решил...
     После этой фразы Люда совсем успокоилась и слушала мужа уже спокойно, не вникая в его слова, понимая, что каких-то разговоров всё равно не избежать, но за своё освобождение от чужой воли и новое обретение себя она была готова не только на это, но ещё на многое, что извечно связано с разводом.